ГЛАВА ПЕРВАЯ,

В шесть часов утра 9 сентября 1831 года капитан вышел из своей каюты и поднялся на мостик.

На востоке занималась заря, небосвод освещали рассеянные лучи солнца, диск которого находился еще за линией горизонта. Яркие отблески ласкали подернутую рябью поверхность моря, тихо плескавшегося под утренним бризом.

После спокойной ночи следовало ожидать великолепного дня, одного из тех сентябрьских дней, которыми иногда балует нас на исходе жаркого лета умеренный пояс.

Капитан поднял подзорную трубу и направил объектив на ту черту, где небо сливается с морем.

Опустив трубу, он подошел к рулевому — старику с взъерошенной бородой и не по возрасту живыми и проницательными глазами — и спросил:

— Когда ты стал на вахту?

— В четыре, капитан.

Эти два человека говорили на таком грубом наречии, что ни один европеец, будь то англичанин, француз, немец или кто-либо другой, если только он не посещал торговые порты Леванта note 1, не понял бы ни слова. По-видимому, это была смесь местного турецкого диалекта с сирийско-арабским note 2.

— Ничего нового?

— Ничего, капитан.

— И с самого утра ни одного судна на горизонте?

— Одно… большое трехмачтовое. Оно шло под ветром прямо на нас. Я сделал крутой поворот, чтобы уйти от него как можно дальше.

— И правильно поступил. А теперь… — Капитан внимательно обвел взглядом весь горизонт и вдруг громко скомандовал: — Приготовиться к повороту!

Вахтенные вскочили. Румпель note 3 был повернут, шкоты note 4 вытравлены, судно сделало поворот и пошло на северо-запад левым галсом note 5.

Это была шхуна-бриг note 6 — торговый корабль водоизмещением четыреста тонн. Путем некоторых изменений он был превращен в быстроходную яхту. Под начальством капитана находились пятнадцать матросов и один боцман — экипаж, вполне достаточный для управления парусами. Это были сильные, мужественные люди, которые своей одеждой — короткая шерстяная куртка, берет, широкие брюки и сапоги — напоминали моряков Восточной Европы.

Ни на корме, ни на носу шхуны-брига не было никакого названия. Не было на ней и флага. Более того: как только вахтенный докладывал о появлении паруса на горизонте, шхуна быстро меняла курс, чтобы избежать необходимости салютовать встречным кораблям или отвечать на их приветствия.

Быть может, это был пиратский корабль, опасавшийся преследования (такие еще встречались тогда в этих водах)? Нет. На его борту не было оружия; да и вряд ли с таким малочисленным экипажем отважился бы кто-либо на подобные дела!

Быть может, это был контрабандист, тайно снабжавший города побережья беспошлинными товарами или перевозивший их с острова на остров? Тоже нет. Если бы даже самый опытный таможенный чиновник осмотрел трюм, сдвинул грузы, переворошил тюки, обыскал все ящики, он не нашел бы ничего подозрительного. Да по правде говоря, на этом судне вовсе и не было груза, если не считать запасов провизии на несколько лет, бочек с вином и водкой в глубине трюма, да еще — под мостиком — трех дубовых бочонков, охваченных железными обручами… Для балласта, хорошего чугунного балласта, оставалось достаточно места, и это позволяло судну ставить сильные паруса.

А может быть, в этих трех бочонках был порох или какое-нибудь иное взрывчатое вещество?.. Нет, потому что в кладовую под мостиком входили без всякой предосторожности.

Но, так или иначе, ни один из матросов не мог бы дать никаких сведений о назначении шхуны-брига, равно как и о причинах, которые заставляли судно тотчас же переходить на другой галс, как только вдали показывался какой-либо парус. Матросы даже не знали, зачем их корабль беспорядочно крейсировал взад и вперед в продолжение пятнадцатимесячного плавания, чьи воды он бороздил в разное время, то подымая все паруса, то ложась в дрейф, то пересекая внутреннее море, то вырываясь на простор безграничного океана. Если во время этих необъяснимых переходов взорам открывался высокий берег, капитан удалялся от него как можно быстрее. Когда же внимание вахтенного привлекал какой-нибудь остров, капитан отводил от него шхуну быстрым поворотом руля.

В судовом журнале легко было бы обнаружить странные изменения курса, не оправданные ни погодой, ни внезапными переменами ветра. Это составляло тайну двух человек: уже знакомого нам капитана и представительного мужчины, только что поднявшегося на палубу.

— Ничего? — спросил незнакомец.

— Ничего, ваша светлость, — ответил капитан. Пожав плечами, незнакомец с недовольным видом прекратил этот разговор, состоявший из четырех слов. Затем человек, к которому так почтительно обратился капитан, спустился по трапу note 7 и вернулся в свою каюту. Там, растянувшись на диване, он, казалось, впал в глубокое оцепенение, похожее на сон. Но это не был сон — незнакомец просто находился во власти одной всепоглощающей мысли.

На вид ему было лет пятьдесят. Высокий рост, массивная голова, густые с проседью волосы, широкая борода, спускающаяся на грудь, искрящиеся черные глаза, гордое и вместе с тем печальное, вернее, разочарованное выражение лица, благородство осанки — все говорило о его знатном происхождении. И костюм его отличался своеобразием: это был широкий коричневый бурнус с рукавами, расшитыми тесьмой, отороченный разноцветными блестками; голову прикрывала зеленоватая феска с черной кисточкой.

Два часа спустя слуга поставил завтрак на специальный, наглухо привинченный столик. Пол каюты был затянут толстым ковром с вытканными на нем пестрыми цветами. Человек в бурнусе, едва прикоснувшись к изысканным блюдам, выпил горячий ароматный кофе, поданный в двух маленьких серебряных чашечках тончайшей филигранной работы. Затем ему принесли благоухающий кальян note 8. Окутанный облаками душистого дыма, с янтарным чубуком в ослепительно белых зубах, незнакомец опять погрузился в свое бесконечное раздумье.

Так прошла часть дня. Шхуна-бриг, слегка покачиваясь на волнах, продолжала свой загадочный путь по морским просторам.

Около четырех часов этот странный человек поднялся, сделал несколько шагов по каюте, остановился перед открытым иллюминатором, обвел взглядом горизонт и затем подошел к люку, скрытому ковром. Едва он коснулся ногой какой-то пружины в углу люка, как открылся вход в кладовую, расположенную под полом каюты.

Там лежали три окованных обручами бочонка, о которых уже упоминалось выше. Несколько мгновений незнакомец, наклонившись над люком, стоял неподвижно, словно вид этих бочонков гипнотизировал его. Потом, выпрямившись, он прошептал:

— Нет… довольно колебаний! Если мне не удастся найти неизвестный островок, чтобы закопать эти бочки, я лучше выброшу их в море!

Он вновь прикрыл люк ковром и поднялся по трапу на мостик.

Было пять часов дня. Погода нисколько не изменилась. Небо было покрыто легкими облаками. Слегка накренившись под слабым бризом, шхуна, идя левым галсом, оставляла позади себя тонкую кружевную струю, которая растворялась в плещущихся волнах.

Человек в бурнусе обвел медленным взглядом линию горизонта, резко прочерченную на светлой лазури. С высоты мостика, где он стоял, любая средняя возвышенность могла бы быть видимой на расстоянии четырнадцати или пятнадцати миль.

Но ничто не прерывало ровной линии, отделяющей небо от воды.

Капитан, приблизившийся к незнакомцу, был встречен неизменным вопросом:

— Ничего?..

На что последовал тот же неизменный ответ?

— Ничего, ваша светлость…

В течение нескольких минут человек в бурнусе молчал. Потом он присел на скамью, а капитан шагал взад и вперед по мостику, направляя подзорную трубу в разные стороны горизонта.

— Капитан! — вновь обратился к нему путешественник, отведя взор от горизонта.

— Что угодно вашей светлости?

— Точно знать, где мы находимся. Капитан развернул морскую карту на широком планшире note 9.

— Вот здесь, — сказал он, указывая карандашом точку в пересечении меридиана и параллели.

— На каком расстоянии от этого острова… на востоке?

— В двадцати двух милях.

— А от этой земли?

— Приблизительно в двадцати шести.

— Никто на шхуне не знает, где мы сейчас плывем?

— Никто, ваша светлость, кроме вас и меня.

— И даже какое море мы пересекаем?..

— За время нашего плавания судно столько раз меняло курс, что даже самый опытный моряк не смог бы сказать, где мы находимся.

— Так почему же злая судьба мешает мне найти остров, ускользнувший от мореплавателей? Если не остров, то хотя бы маленький островок или заброшенную скалу, о существовании которой знал бы только я один! Там и зарыл бы я свои сокровища… И мне было бы достаточно нескольких дней, чтобы взять их оттуда, когда придет время, если оно только наступит!..

Сказав это, незнакомец снова погрузился в задумчивость. Склонившись над абордажной сеткой note 10, он долго смотрел в воду, такую прозрачную, что взгляд проникал на глубину более восьмидесяти футов. Затем, порывисто обернувшись, он воскликнул:

— Вот… вот эта бездна!.. В нее я и брошу мои богатства!..

— Ваша светлость! Она никогда их вам не вернет!

— Уж лучше потерять сокровища, чем отдать их врагам или негодяям!

— Как будет угодно вашей светлости.

— Если сегодня до наступления темноты мы не встретим в этих водах неизвестный остров, все три бочонка будут выброшены в море.

— Слушаюсь! — ответил капитан и приказал держать против ветра.

Незнакомец вернулся на мостик и, облокотившись на планшир, снова вернулся к обычному для него состоянию задумчивости.

Солнце быстро садилось. В этот день, 9 сентября, за две недели до равноденствия note 11, солнечный диск скрылся на той точке горизонта, которая привлекла внимание капитана. Не находился ли в том направлении какой-нибудь высокий мыс, соединенный с прибрежной полосой континента или с островом? Маловероятное предположение, так как в этих водах, часто посещаемых торговыми кораблями и, следовательно, хорошо знакомых мореплавателям, карта не указывала никакой земли на пятнадцать — двадцать миль в окружности.

А вдруг найдется все же какой-нибудь одинокий утес или подводный камень, вздымающийся на несколько туазов note 12 над поверхностью волн, чтобы послужить тем самым хранилищем сокровищ, которое так долго и тщетно отыскивал этот удивительный человек? Но ничего похожего не значилось на морских картах, дающих очень точное представление об этой части моря. Даже самый маленький островок, окруженный полосой бурунов — этими искрящимися снопами водяной пыли, — не ускользнул бы от пытливых взоров исследователей. Они не преминули бы нанести на карты его точное географическое положение. Вот и сейчас, сверяясь со своей картой, капитан готов был с полной уверенностью утверждать, что на всем обширном пространстве, которое охватывал его глаз, не было даже и подводного камня.

«Мираж!» — подумал он, вторично направив трубу на подозрительный участок. Действительно, в объективе не отразилось сколько-нибудь ясных очертаний.

Именно в этот момент (было шесть часов с минутами) горизонт словно начал поглощать солнечный диск, который, если верить тому, что некогда говорили иберийцы note 13, погружается в море со стоном.

При заходе, как и при восходе солнца, преломление лучей еще оставляет его видимым в то время, когда оно уже исчезло за горизонтом. Его косые блестящие лучи, отброшенные на поверхность волн, вытягивались длинными полосами с запада на восток. Последняя рябь, похожая на огненные точки, дрожала под дуновением слабеющего ветра.

И это мерцание тотчас же угасло, когда верхний край диска, коснувшись линии воды, отбросил зеленый луч note 14.

Корпус шхуны тотчас же потемнел, а высокие паруса окрасились в пурпурный цвет.

И, когда завеса мрака опустилась над морем, с фок-мачты note 15 вдруг раздался голос:

— Оэ-э!

— Что там такое? — спросил капитан.

— Впереди справа по борту земля!

Да, земля, и в том самом направлении, где несколько минут назад капитану почудились какие-то смутные очертания! Значит, он не ошибся!

Услышав крик с наблюдательного поста, вахтенные бросились к борту и стали смотреть на запад. Капитан с подзорной трубой на перевязи, перекинутой через плечо, схватился за ванты note 16 грот-мачты note 17, ловко вскарабкался по ним, сел верхом на рею и, приставив окуляр к глазам, стал осматривать горизонт в указанном направлении.

Марсовой note 18 не ошибся. На расстоянии примерно в шесть-семь миль над водой возвышался островок; темные линии его обрисовывались на алеющем горизонте.

Этот островок можно было принять скорее за обыкновенный риф средней высоты с верхушкой, окутанной серными парами. Будь это полвека спустя, ни один моряк не усомнился бы, что видит перед собой просто клубы дыма, выходящие из труб океанского парохода. Но в 1831 году трудно еще было предвидеть, что появятся когда-нибудь гигантские машины, способные бороздить океанские воды по всех направлениях, не считаясь с погодой.

Впрочем, капитан успел только взглянуть — размышлять ему было некогда. Замеченный марсовым островок почти тотчас же скрылся в вечернем тумане. Но это не имело значения: главное, его увидели, и увидели вполне отчетливо. В этом отношении не оставалось никаких сомнений.

Капитан спустился на палубу. Незнакомец, выведенный этим происшествием из дремоты, тотчас же подозвал капитана и обратился к нему со своим обычным вопросом:

— Так, значит…

— Да, ваша светлость.

— Показалась земля?

— По крайней мере — островок.

— На каком расстоянии?

— Приблизительно в шести милях к западу.

— И карта ничего не показывает на этом участке?

— Ничего.

— Ты уверен в этом?

— Уверен.

— Значит, это неизвестный остров?

— По-видимому, так.

— Неужели это возможно?

— Да, ваша светлость, если островок недавнего происхождения.

— Недавнего?

— Да, это вполне вероятно. Мне показалось, что остров окутан серными парами. Вулканические силы здесь довольно активны и нередко проявляются в виде подводных толчков, изменяющих рельеф морского дна.

— Ах, капитан, если б это действительно было так! Мне только и нужно, чтобы какая-нибудь скала внезапно поднялась из моря!.. Ведь этот остров не принадлежит никому?

— Принадлежать он будет, ваша светлость, тому, кто первый его займет.

— Тогда первым буду я.

— Да… вы.

— Прикажи теперь держать прямо на остров.

— Прямо… но осторожно! — ответил капитан. — Наша шхуна может разбиться, если подводные камни выступают далеко в море. Я советую подождать и причалить к острову утром…

— Хорошо, капитан, подождем, но потихоньку приблизимся…

— Как прикажете!

Капитан поступил, как опытный моряк. Кораблю не следует подходить в темноте к незнакомому берегу.

Приближаясь к новой земле, нужно делать промеры лотом note 19 и остерегаться ночного мрака.

Пассажир вернулся в свою каюту, и, хотя он задремал, юнге не пришлось на рассвете будить его — он был на палубе еще до восхода солнца.

Капитан решил не покидать мостика и не передавать боцману ночной вахты.

Медленно опускалась ночь. Линия горизонта становилась все более расплывчатой, а периметр note 20 его постепенно сужался.

В зените угасали последние, еще пронизанные рассеянным светом облака. Ветер стихал. На шхуне оставили только паруса, необходимые для того, чтобы сохранить действие руля и удерживать направление дрейфа.

На небесном своде зажглись первые созвездия. На севере Полярная звезда смотрела тусклым, неподвижным оком, между тем как Арктур блистал на сгибе Большой Медведицы. В противоположной стороне от Полярной звезды ярко сияла Кассиопея, напоминая W. Под ними появилась Капелла — точно на том месте, где она взошла накануне и взойдет завтра, четырьмя минутами раньше, чтобы начать, как обычно, свой звездный день.

На заснувшей поверхности моря царило то необыкновенное оцепенение, которое неизбежно сопутствует наступлению ночи.

Капитан, облокотившись на борт шхуны, застыл неподвижно возле брашпиля note 21. Его голова была полна одной мыслью — об этой темной точке, замеченной в мглистых сумерках. Теперь его снова одолевали сомнения, а ночная тьма делала их еще более мучительными. Не обмануло ли его зрение? И действительно ли на этом месте выступил на поверхность новый островок? Да, конечно. Он хорошо знал эти воды, ведь он бывал здесь сотни раз… Ему казалось, что островок находится на расстоянии какой-нибудь мили, и не более восьмидесяти лье note 22 отделяют его от ближайшей земли. Но если он не обманывается, если островок действительно выступил в этом месте из глубин моря, то не успел ли его уже кто-нибудь занять?.. А вдруг какой-нибудь мореход водрузил на нем свой флаг?.. Англичане, эти океанские тряпичники, не поспешили ли они подобрать попавшийся им на пути жалкий островок и бросить его в свою переполненную корзину! Не загорится ли во тьме огонек, говорящий о том, что остров уже кем-то занят?.. Возможно, что эта груда скал поднялась на поверхность уже несколько недель или даже несколько месяцев назад, и в таком случае вряд ли она могла ускользнуть от взора моряков, от секстанта note 23 гидрографа note 24.

От всех этих мучительных и тревожных мыслей капитан пребывал в смятении, нетерпеливо ожидая рассвета. Теперь ничто уже не указывало на местоположение острова — не было даже отблеска тех испарений, которыми он казался окутанным и которые могли бы осветить наступившую тьму. Во мраке сливались воздух и вода.

Время шло. Полярные созвездия описали уже по небосводу четверть круга. К четырем часам первая полоса света забрезжила на востоке-северо-востоке. В предутреннем сумраке можно было различить несколько легких облаков, повисших в зените. Еще несколько минут — и солнце озарит горизонт. Но моряку не нужно столько света, чтобы различить открытый накануне островок, если он вообще существует.

В этот момент незнакомец поднялся на мостик, где находился капитан.

— Итак?.. Где же этот остров? — спросил он.

— Вот он, ваша светлость, — ответил капитан, показывая на группу скал, видневшихся примерно в двух милях от шхуны.

— Причалим!

— Слушаюсь, ваша светлость!..

ГЛАВА ВТОРАЯ,

Пусть читатель не удивляется, что в этой главе неожиданно выходит на сцену паша Мухаммед-Али note 25. Как бы ни была значительна роль знаменитого паши в истории Леванта, в нашем рассказе он фигурирует только потому, что знатный незнакомец, путешествовавший на шхуне-бриге, находился во враждебных отношениях с этим основателем нового Египта.

В ту пору Мухаммед-Али еще не пытался с помощью армии своего сына, Ибрагима-паши, завоевать Палестину и Сирию, принадлежавшие султану Махмуду note 26, повелителю обеих Турции: азиатской и европейской. Напротив, султана и пашу связывала дружба, так как последний оказал деятельную поддержку султану при покорении Морей, решительно подавив попытки к восстановлению независимости маленького греческого королевства.

На протяжении нескольких лет Мухаммед-Али и Ибрагим-паша спокойно жили в своем пашалыке note 27. Но, несомненно, эта зависимость, ставящая их в положение рядовых подданных Порты note 28, задевала их самолюбие, и они только и ждали повода, чтобы сбросить с себя тяготившие их веками оковы.

В те времена жил в Египте один человек, получивший по наследству накопленное несколькими поколениями предков состояние, которое считалось одним из самых значительных в стране. Этот богач проживал в Каире, и звали его Камильк-паша. Его-то капитан таинственной шхуны-брига и титуловал «ваша светлость».

Это был человек образованный, питавший большую склонность к математическим наукам, которые интересовали его не только со стороны практического применения, но и теоретически. Египтянин по рождению, турок душою, Камильк-паша был прежде всего человеком Востока.

Понимая, что султан Махмуд будет более упорно, нежели Мухаммед-Али, сопротивляться попыткам Западной Европы покорить народы Леванта, Камильк-паша с головой окунулся в борьбу, став на сторону Махмуда. Родившись в 1780 году в военной семье, Камильк-паша, не достигнув еще и двадцати лет, вступил добровольцем в армию Джаззара note 29 и благодаря своей отваге вскоре получил почетный титул паши. В 1799 году он сотни раз рисковал своей свободой, состоянием, жизнью в войне с французами, во главе которых стоял Бонапарт и генералы Клебер, Ренье, Ланн, Бон и Мюрат note 30. В битве при Эль-Арише он вместе с турками попал в плен. Ему предложили свободу в обмен на клятву никогда не сражаться против Франции. Но, уверенный в том, что судьба может перемениться, упорный как в своих действиях, так и во взглядах, он решил бороться до конца и потому отверг это предложение. Вскоре Камильк-паше удалось бежать, и он с еще большим ожесточением бросился в борьбу.

После сдачи Яффы, 6 марта, он оказался в числе тех, кому капитуляция спасла жизнь. Когда четыре тысячи пленников, в большинстве албанцы или арнауты, предстали перед Бонапартом, тот очень встревожился, опасаясь, как бы эти храбрые солдаты не усилили гарнизон паши в сирийском порте Акке. Вот почему Бонапарт отдал приказ всех их расстрелять, доказав тем самым, что он принадлежит к таким завоевателям, которые ни перед чем не останавливаются.

На этот раз пленным не предлагали, как в Эль-Арише, свободу при условии, что они поклянутся оставить военную службу. Нет! Их всех приговорили к смерти. Расстрелянные падали на песчаный берег, а те, кого пуля миновала и кто думал, что его помиловали, находили смерть на этом скалистом берегу.

Но Камильк-паше не суждено было здесь погибнуть.

Нашлись люди, французы — надо воздать им должное, — которым показалась отвратительной эта ужасная бойня. Смельчакам удалось спасти нескольких пленников. Один из спасителей, моряк с торгового корабля, отправился ночью к рифам, где рассчитывал найти несчастных, и подобрал тяжелораненого Камильк-пашу. Он перенес его в надежное место, ухаживал за ним, выходил его. Мог ли Камильк-паша когда-нибудь забыть такую услугу? Нет. О том, как и при каких обстоятельствах он отблагодарил своего спасителя, и будет впоследствии рассказано в этой правдивой и удивительной истории…

Итак, три месяца спустя Камильк-паша был уже на ногах.

Бонапарт проиграл сражение у Акки. Турецкая армия под начальством дамасского паши Абдаллы 4 апреля перешли Иордан, а английская эскадра сэра Вильяма Сиднея крейсировала в водах Сирии.

Несмотря на то что Бонапарт послал дивизии Клебера и Жюно note 31 и даже сам прибыл на место битвы, разбив турок в сражении при горе Табор, было уже слишком поздно; когда Наполеон явился вновь угрожать Акке, туда уже прибыло двенадцать тысяч человек подкрепления. К тому же вспыхнула чума. 20 мая Бонапарт вынужден был снять осаду.

После этого Камильк-паша решил вернуться в Сирию. Возвращаться в Египет в такое тревожное время было бы величайшей неосторожностью. Следовало выждать, и Камильк-паша дожидался в течение пяти лет. Благодаря своему богатству он мог жить на широкую ногу в различных провинциях, где еще можно было уберечься от алчности египетского правительства.

Как раз в эти годы в центре внимания оказался сын одного аги note 32, храбрость его была замечена в 1799 году, в битве при Абукире.

Речь идет о Мухаммеде-Али, который пользовался уже таким влиянием, что сумел подстрекнуть мамелюков note 33 к возмущению против султана Хозрев-паши, заставил их свергнуть Куршида, преемника Хозрева, и наконец в 1806 году объявил себя вице-королем с согласия правительства Блистательной Порты.

За два года до этого умер Джаззар, покровитель Камильк-паши. Почувствовав себя одиноким в этой стране, Камильк-паша решил, что теперь может без риска вернуться в Каир.

Тогда ему было двадцать семь лет. Недавно полученное наследство сделало его одним из самых богатых людей Египта. Не чувствуя никакого влечения к женитьбе, будучи человеком малообщительным и предпочитая одиночество, он сохранил живой интерес исключительно к военному искусству и только ожидал благоприятного случая применить на деле свои военные способности. Энергия, свойственная его возрасту, била через край, она должна была найти выход и она нашла его в далеких и продолжительных путешествиях.

Но так как Камильк-паша не имел прямых наследников, возникал вопрос, кому же со временем перейдет его несметное богатство. Не существовало ли наследников по боковой линии, которые могли бы им воспользоваться?

Был у Камильк-паши двоюродный брат, шестью годами моложе его, некий Мурад, родившийся в 1786 году. Придерживаясь разных политических взглядов, они не встречались, хотя оба жили в Каире. Камильк-паша был предан интересам Оттоманской империи и преданность свою, как мы знаем, сумел доказать. Мурад же боролся как на словах, так и на деле против турецкого влияния и стал горячим приверженцем Мухаммеда-Али, когда тот начал плести интриги против турецкого султана Махмуда.

И вот этот самый Мурад, который был столь же беден, насколько был богат Камильк-паша, в качестве единственного родственника последнего мог бы рассчитывать на состояние своего двоюродного брата, но только в том случае, если бы между ними произошло примирение. Однако этого не могло случиться. Напротив, озлобление, даже ненависть со всеми ее последствиями должны были только углубить пропасть между двумя последними представителями рода.

В течение восемнадцати лет — с 1806 по 1824 год — правление Мухаммеда-Али не было потревожено никакими внешними войнами. Вместе с тем Мухаммеду-Али приходилось бороться против возрастающего влияния и угрожающих действий мамелюков, бывших сообщников, которым он был обязан троном. Массовая резня, учиненная по всему Египту в 1811 году, избавила Мухаммеда-Али от внутренней опасности. С тех пор для вице-короля наступили спокойные годы. Его отношения с Диваном note 34 оставались превосходными, по крайней мере внешне. На самом же деле султан Махмуд не доверял своему вассалу Мухаммеду-Али — и не без основания.

Камильк-паша часто служил мишенью для злых нападок Мурада. Пользуясь расположением Мухаммеда-Али, Мурад не переставал подстрекать вице-короля против богатого египтянина. Он напоминал своему господину, что Камильк-паша — сторонник Махмуда, друг турок, что за них он проливал кровь. По словам Мурада, Камильк-паша — человек опасный, внушающий подозрение… может быть, шпион… Такое огромное богатство, сосредоточенное в одних руках, представляет угрозу… Мурад говорил все, что следовало сказать, чтобы пробудить жадность в честолюбивом и безвольном властителе.

По Камильк-пашу это ничуть не тревожило. Он жил в Каире настолько уединенно, что было бы нелегко расставить ему сети и запутать его в них. Если он покидал Египет, то лишь для длительных путешествий на собственной шхуне, которой командовал капитан Зо, человек на пять лет моложе его и беспредельно ему преданный… Совершая поездки по морям Азии, Африки и Европы, он влачил бесцельное существование, высокомерно безразличный ко всему человечеству.

Читатель может спросить, не забыл ли Камильк-паша моряка-француза, который спас ему жизнь. Забыл?.. Нет, ни в коем случае. Такие услуги не забываются. Но был ли вознагражден этот моряк? Кажется, нет. Быть может, Камильк-паша думал отблагодарить его позже и ждал случая, который привел бы его во время очередной морской прогулки во французские воды? Кто бы мог на это ответить?..

В 1812 году Камильк-паше стало ясно, что в Каире он находится под неусыпным наблюдением. Несколько раз вице-король не давал разрешения на задуманные им путешествия. Над свободой Камильк-паши нависла угроза, и все это было следствием беспрерывного наушничества его двоюродного брата!

В 1823 году Мурад, в возрасте тридцати семи лет, решил жениться, но брак не упрочил его благосостояния. Женился он на молодой феллашке note 35, почти невольнице. Поэтому нет ничего удивительного, что он, всячески используя свое влияние на Мухаммеда-Али и его сына Ибрагима, делал все возможное, чтобы восстановить их еще больше против Камильк-паши.

Между тем в Египте начиналась военная страда, и снова должно было обнажиться оружие. В 1824 году Греция восстала против султана Махмуда, и тот призвал своего вассала на помощь против мятежников. Ибрагим-паша во главе флота в сто двадцать судов направился в Морею и высадился там со своим войском.

Это событие вернуло Камильк-паше интерес к жизни; он порывался уже броситься после двадцатилетнего перерыва в новые опасные экспедиции, броситься с тем большим пылом, что речь шла о поддержке прав Порты, нарушенных восстанием Пелопоннеса. Он хотел было стать в ряды армии Ибрагима, но получил отказ; хотел служить в качестве офицера в войсках султана — снова отказ. Не было ли это следствием рокового вмешательства известного нам лица, заинтересованного в том, чтобы не терять из виду родственника-миллионера?