ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Оба явления — и то, которое мы видели в доме Родерихов, и то, которое произошло в соборе, — были однородны и имели одну и ту же цель. Устроил их, несомненно, один и тот же человек — Вильгельм Шториц. Объяснить все ловким фокусом было невозможно. Скандал в соборе и похищение венка с бала — не фокусы. Очевидно, этот немец унаследовал от своего ученого-отца какой-нибудь секрет, благодаря которому мог делать себя невидимым для других. Разве не может быть такого светового или оптического явления?

Но нет. Это все одни догадки, пустые предположения. Вот как я увлекся! Не надо никому говорить, а то еще на смех поднимут.

Мы отвезли Миру, все еще находившуюся в обмороке, домой, отнесли в ее комнату, уложили в постель. Несмотря на все наши хлопоты, она не приходила в чувство. Но она была жива, дышала, сердце ее билось. Я удивлялся, как еще она перенесла такое страшное потрясение и осталась жива.

Многие из врачей — товарищей доктора Родериха съехались к нему в дом и окружили больную. Мира лежала бледная, с закрытыми глазами, точно восковая фигура. Грудь вздымалась неровным дыханием — слабым-слабым, так что можно было каждую минуту опасаться, что вот-вот прекратится и оно.

Марк простирал к ней руки, плакал, молил, звал ее:

— Мира!.. Милая Мира!

Госпожа Родерих повторяла, рыдая:

— Мира!.. Дитя мое! Я здесь… я твоя мама…

Мира продолжала лежать с закрытыми глазами и, должно быть, ничего не слышала.

Доктора прибегали к самым сильным средствам. Больная начала как будто приходить в чувство. Губы ее что-то шептали, пальцы той руки, которую Марк держал в своей, слабо зашевелились. Приоткрылись глаза. Мира взглянула из-под полуопущенных век и что-то пролепетала. Слова были непонятные, а взгляд совершенно бессмысленный.

Марк понял. Он отскочил назад с громким криком:

— Она помешалась!..

Я бросился к нему и держал его с помощью капитана Гаралана. Мы боялись, как бы с ним не случилось того же, что с Мирой.

Пришлось увести его в другую комнату и сдать с рук на руки врачам.

Чем же все это кончится? Какова будет развязка драмы?

Острое помешательство Миры не перейдет ли в хроническое? Или оно уступит искусству врачей и заботливому уходу близких?

Оставшись со мной наедине, капитан Гаралан сказал:

— С этим надобно покончить.

Что он хотел сказать? Что Вильгельм Шториц снова находится в Раче и устроил эту историю? Но как же его взять, если он неуловим?

С другой стороны, как отнесется ко всему этому город? Примут ли жители естественное объяснение фактов или поверят в колдовство? Ведь мадьяры суеверны и не особенно культурны. Образованный человек поймет, что тут просто какой-нибудь научный секрет, хотя еще и необъяснимый. Но люди невежественные и без того уже считают Шторица колдуном и чуть ли не самим дьяволом.

Пришлось всем рассказать, в каком смысле замешан в это дело Вильгельм Шториц. После скандала в соборе св. Михаила Архангела нельзя было больше утаивать шила в мешке.

На другой день весь город был в волнении. Случай на балу у Родерихов сопоставлялся с кощунством в соборе. Все теперь знали, кто в этом замешан. Имя Вильгельма Шторица было у всех на устах. Толпа народа хлынула на бульвар Текели и собралась у запертого дома. Настроена она была враждебно. Против Шторица поднялась волна общественной ненависти.

В особенности всех возмущало кощунство в соборе. Религиозные мадьяры не могли простить этого Шторицу.

Возбуждение росло. Шторица объявили колдуном, знающимся с нечистой силой. Естественного объяснения не принимали, не хотели слушать.

Губернатор все время требовал от начальника полиции самых энергичных мер. С паникой необходимо было бороться. Приходилось также охранять дом на бульваре Текели, потому что толпа угрожала разгромить его и сжечь.

Я продолжал размышлять над своей первоначальной гипотезой и все больше и больше приходил к заключению, что в ней нет ничего невозможного. Наука безгранична в своем могуществе. Отчего не допустить, что человек может изобрести средство делать себя невидимым? Но если это так, если сказание о перстне Гигеса при дворе царя Кандавла могло осуществиться реально, то тогда прощай общественное спокойствие, прощай личная безопасность. Раз Вильгельм Шториц вернулся в Рач и никто не может его видеть, то ведь он что захочет, то и сделает, не подвергая себя ни малейшему риску. И еще другой повод для опасений: оставил ли Вильгельм Шториц при себе научный секрет, полученный им в наследство от отца? Не поделился ли он этим секретом со своим лакеем Германом? Не узнали ли тайну и некоторые другие лица? Тогда ведь начнет происходить нечто ужасное. Люди будут входить невидимыми в любой дом и проделывать что угодно, будут узнавать чужие тайны и пользоваться ими по своему усмотрению. На улицах, в публичных местах будет еще того хуже. Всякие преступления будут возможны, потому что будут оставаться безнаказанными. Общественное спокойствие будет уничтожено в самый короткий срок. Тут некоторые припомнили случай, произошедший на Коломановом рынке, когда мы проходили там с капитаном Гараланом. Кто-то невидимый толкнул прохожего мужика, так что тот упал на землю. Мужик уверял, что он не сам упал, что его толкнули, но ему не поверили и сочли за пьяного. Теперь приходилось допустить, что мужик говорил правду. Конечно, его толкнул или Шториц, или Герман, или кто-нибудь из их шайки. Каждый думал теперь, что в любую минуту это и с ним может случиться и никак нельзя себя от этого оградить.

Припомнилось разорванное объявление, вывешенное в соборе, шаги, слышанные в соседней комнате во время обыска, падение полицейского агента с лестницы, падение со стола пузырька, который разбился, и так далее.

Разумеется, во время обыска и Шториц и Герман находились в доме. Они наблюдали за нами, оставаясь невидимыми. Вот почему и мыльная вода была в тазу, и плита топилась на кухне. Они видели весь обыск и, убегая, толкнули полицейского агента. Похищенный венок мы нашли потому, что Шториц второпях не успел или позабыл подальше его спрятать или унести с собой.

Понятен становился теперь и случившийся со мной инцидент на «Доротее», когда я ехал из Пешта в Рач. Я думал, что таинственный пассажир вышел в Вуковаре, а он преспокойно оставался на корабле, только его уже никто не видел.

«Стало быть, — говорил я сам себе, — он знает средство делаться невидимкой в любой момент. Он, как волшебник по мановению жезла, может сделать невидимым не только самого себя, но и одежду, которая на нем надета. Но вещи, которые находятся у него в руках, делать невидимыми он не может, поэтому мы все видели растаптываемый букет, разрываемый брачный контракт, похищенный венок невесты, бросаемые обручальные кольца в соборе. Однако тут нет никакого колдовства, никакой черной или белой магии, никакого знакомства с нечистой силой. Это надо отбросить. Будем держаться реальной почвы. Очевидно, Вильгельму Шторицу известен секрет какого-то состава, который стоит только выпить — и человек станет невидимым. Но что это за состав? Конечно, именно он и был налит в том пузырьке, который разбился. Состав летучий — он почти сейчас же испарился. Но как он делается? Из чего? Какова его формула? Этого мы не знали и не имели оснований надеяться, что узнаем.

Теперь вопрос о личности самого Шторица. Разве его так уж и нельзя изловить? Если он умеет делать себя недоступным для зрения, то это, я полагаю, еще не значит, что он недоступен и для осязания. Его материальная оболочка, по-видимому, не утрачивает ни одного из трех измерений, свойственных каждому телу, то есть длины, ширины и высоты. Он невидимка, но он тут налицо. Нельзя его видеть, но можно осязать, можно трогать. Неосязаемы только призраки, а он не призрак, это живой человек.

Стоит только схватить его за руку, за ногу или за голову — и вот он пойман, хоть он и невидимка. И, несмотря на свое поистине изумительное средство, он все-таки не отвертится от четырех стен тюрьмы, если только суметь его поймать.

Все это так, все это было очень возможно в будущем, но тем не менее в настоящем положение было просто невыносимое. Тревога была всеобщая. Никто не чувствовал себя в безопасности ни дома, ни на улице, ни ночью, ни днем. Вздрагивали от малейшего шороха, от ветра, поколебавшего оконную штору, от хлопнувшей половинки окна, от завизжавшего флюгера на кровле. Постоянно чудился Вильгельм Шториц, будто он ходит, подслушивает, подсматривает.

Было возможно, что Шториц уехал из Рача в Шпремберг, но имелось ли основание предполагать, что он отказался наконец от своих шуток? Этот вопрос обсуждали мы совместно с губернатором и начальником полиции и пришли к выводу, что от такого человека можно ожидать всего, но только не отказа от своих мстительных планов.

Дом Родерихов тщательно охраняется днем и ночью, но разве невидимкой Шториц не может в него проникнуть? А раз он в доме, он может сделать там все, что ему будет угодно.

Нетрудно себе представить после этого, в каком состоянии все находились. Это был какой-то кошмар, от которого никак нельзя было отделаться.

Неужели так-таки и не было выхода? Я по крайней мере не знал никакого. Устроить отъезд Марка и Миры? Это бы нисколько не помогло. У Вильгельма Шторица была полная возможность погнаться за ними невидимкой и наделать им всякого вреда. Да, наконец, и Мира находилась в таком болезненном состоянии, что никуда везти ее было нельзя.

Где же находился в данную минуту наш невидимый враг? После страшной сцены в соборе Михаила Архангела прошло целых два дня, а Мира все еще лежала в постели, находясь между жизнью и смертью. Наступило 4 июня. После завтрака мы сидели в галерее, обсуждая разные мероприятия, как вдруг у нас прямо над ухом раздался в полном смысле слова сатанинский смех.

Мы все вскочили в испуге. Марк и Гаралан оба инстинктивно бросились в сторону галереи, откуда донесся до нас смех, но сейчас же остановились. Все произошло в один миг. Я видел, как в воздухе что-то сверкнуло, вроде стального клинка, описывающего смертоубийственную кривую линию. Я видел, как мой брат пошатнулся и упал на руки подхватившего его Гаралана.

Я бросился к ним, и в эту минуту знакомый нам всем отвратительный голос проговорил тоном, в котором звучала непоколебимая решимость:

— Не бывать Мире Родерих замужем за Марком Видалем!.. Не бывать!

От сильного порыва сквозного ветра закачались люстры, дверь в сад кто-то быстро отворил и захлопнул опять, и мы поняли, что наш опасный враг опять от нас ускользает.

Мы с капитаном Гараланом уложили брата на диван, и доктор Родерих сейчас же осмотрел его рану. К счастью, она оказалась не особенно тяжелой. Кинжал скользнул по левой лопатке сверху вниз и разорвал только кожу и мускулы, не причинив больше никакого вреда. Рана только на вид была велика и страшна, но ее можно было скоро залечить. На этот раз убийца промахнулся. Но разве он всякий раз будет промахиваться?

Марку сделали перевязку и отвезли его в «Темешварскую» гостиницу. Я уселся у его изголовья и весь предался обдумыванию задачи, которую нам во что бы то ни стало нужно было решить. Дело было серьезное. Речь шла не только о счастье, но и о жизни близких мне людей.

Мне еще ровно ничего не удалось придумать в этом направлении, как случились новые происшествия, на этот раз не трагические, но довольно странные и даже нелепые. Тем не менее они навели меня на разные мысли.

В тот же самый вечер, 4 июня, в самом высоком окне городской башни появился сильный свет. Там то опускался, то поднимался зажженный факел, как будто на башню забрался поджигатель и собирался поджечь здание ратуши.

Начальник полиции с агентами кинулся на самый верх башни. Свет исчез. На башне никого не нашли, как, впрочем, Штепарк и ожидал. На полу лежал погасший факел и сильно чадил. По крыше скользили смолистые искорки. Но поджигатель исчез. Он или убежал, или, если это был Вильгельм Шториц, просто спрятался где-нибудь в углу башни, будучи невидимым.

Собравшаяся толпа вопила о мщении, а злоумышленник, по всей вероятности, только посмеивался над ней.

На следующий день утром городу было устроено новое озорство.

Только что на часах пробило половина одиннадцатого, вдруг на городской башне зазвонили все колокола. Сначала похоронный звон, потом самый отчаянный набат.

Один человек не мог этого устроить. С Вильгельмом Шторицем непременно был еще кто-нибудь, например лакей Герман.

Горожане повалили на Михайловскую площадь, испуганные набатом. Бежали даже с самых отдаленных окраин. Штепарк опять полез на башню со своими агентами. Быстро прошли они всю лестницу, обыскали при ярком дневном свете помещение для колоколов, осмотрели весь верхний этаж и всю галерею.

Никого и ничего не было. Колокола еще беззвучно покачивались, но невидимые звонари успели скрыться.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Итак, наши опасения оправдывались. Вильгельм Шториц из Рача не уезжал и без труда пробрался в дом к Родерихам. Убийство на этот раз не получилось, но нельзя было ручаться за будущее. Свое покушение он может повторить, и, быть может, даже с успехом. Необходимо было что-нибудь придумать, чтобы оградить себя от злодея.

Я придумал, и довольно легко. Прежде всего, я предложил заинтересованным лицам, всем, кому грозила какая-нибудь опасность от Шторица, объединиться и организовать систему самозащиты. Я изучил для этого всевозможные способы и немедленно привел свой план в действие.

Утром 6 июня, через двое суток после покушения, моего брата перенесли в дом к Родерихам и положили в комнате рядом с комнатой Миры. Его рана уже начала заживать. Свой план я сообщил доктору; он его одобрил, дал мне карт-бланш и сказал, что будет смотреть на меня как на коменданта осажденной крепости.

Я сейчас же начал распоряжаться. Оставив для охраны Марка и Миры всего только одного лакея — этот риск был в данную минуту необходим, — я приступил с помощью обитателей дома, не исключая и госпожу Родерих, к самому тщательному осмотру всего жилища.

Мы плотной стеной обошли все лестницы, все коридоры, обшарили все комнаты, передвинули всю мебель, заглянули под кровати, под матрацы. Не пропустили ни одного уголка. Все занавески перетряхнули, обшарили все шкафы. После осмотра каждой комнаты дверь ее тщательно запиралась на замок.

На эту работу ушло два часа. Теперь мы могли быть уверены, что в доме нет врага, хотя бы он и был невидимкой.

Так дошли мы до входной двери. Я сам ее запер и ключ положил к себе в карман. С этих пор без моего позволения никто в дом не мог войти и никто не мог из него выйти. На всякий стук молотка в доску буду выходить я сам с кем-нибудь из прислуги, опрашивать и впускать. Дверь будет отворяться на цепочке. Я принимал на себя обязанность старшего швейцара.

Дом превратился в настоящую крепость.

Тут, пожалуй, мне возразят. Скажут: даже не в крепость, а в настоящую тюрьму. Что ж, пожалуй, и так. Но тюрьма не беда, если знаешь срок, когда из нее выйдешь. Знали ли это мы? Боюсь, что нет.

Я продолжал размышлять над нашим положением, и хотя не проник в тайну Вильгельма Шторица, но до известной степени приблизился к ее разгадке.

Нахожу нужным сказать здесь несколько слов хотя бы для краткого и сухого объяснения.

Солнечный луч, проходя через призму, разлагается, как известно, на семь цветов, совокупность которых дает белый цвет. Эти цвета — фиолетовый, синий, голубой, зеленый, желтый, оранжевый и красный — составляют так называемый солнечный спектр. Но эта видимая световая гамма не есть еще полный спектр. Существуют, по всей вероятности, лучи и других цветов, но только мы их не видим. У этих неизвестных нам лучей могут и свойства быть вполне отличные от свойств, характеризующих лучи, нам известные. Последние могут проходить лишь через немногие прозрачные тела, как, например, через стекло. Почему же не допустить, что первые могут проникать беспрепятственно через всякое тело? note 4 Так как мы сами этих лучей не видим, то и это свойство их остается до сих пор нам неизвестным. Возможно, Отто Шторицу удалось открыть лучи, обладающие именно такой способностью, то есть могущие проходить сквозь всякое тело, даже и темное. Открыв эти лучи, он, вероятно, изобрел также и состав, который, будучи введен в организм, может распространяться по его поверхности и вместе с тем изменять природу различных лучей, содержащихся в солнечном спектре. Если сделать такое допущение, то все остальное становится понятным. Свет, падая на поверхность непрозрачного тела, пропитанного этим составом, разлагается не на обыкновенные лучи, а на те неизвестные нам, существование которых я выше предложил допустить. Эти лучи свободно проходят через темное тело и, выходя из него обратно, превращаются в лучи обыкновенные, давая нашему зрению такое впечатление, как если бы этого темного тела не было совсем.

Конечно, тут все-таки многое еще непонятно. Почему одежда на Вильгельме Шторице делалась невидимой, как и он сам, а вещи, которые он брал в руки, оставались видимыми?

И что это за состав, способный производить такой невероятный световой эффект? Этого я еще не знал, к своему глубокому сожалению. Если бы я знал, то мог бы тогда бороться с нашим врагом равным оружием. Но, быть может, нам удастся осилить его и без этого состава? Я ставил такую дилемму: или этот состав действует лишь временно и потом действие его прекращается, или он действует однажды и навсегда. В первом случае Шторицу приходится повторять через известные промежутки времени прием своего снадобья, во втором он должен принимать какое-нибудь, так сказать, противоядие, чтобы привести себя в обычный вид, потому что и для него самого далеко не всегда удобно быть невидимкой. Как в том, так и в другом случае Шторицу необходимо или всякий раз фабриковать оба состава, или держать где-нибудь у себя постоянный их запас в более или менее значительном количестве.

Поставив эту веху, я задался вопросом: какой смысл был в колокольном звоне и в размахивании факелом на башне ратуши? Это ни с чем не вязалось. Это была какая-то бессмыслица. По всей вероятности, у Вильгельма Шторица закружилась голова от собственного «сверхъестественного могущества», как он сам выражался, и он в упоении проделал обе эти крайние нелепости. Другого объяснения придумать было нельзя. Возможно было и то, что Вильгельм Шториц просто-напросто начинал повреждаться в рассудке.

Руководствуясь всеми этими соображениями, я пошел к Штепарку и поделился с ним своими выводами. Было решено окружить дом Шторица кордоном из городовых и солдат, так чтобы туда совершенно невозможно было проникнуть. Таким образом Шториц будет отрезан и от своей лаборатории, и от тайника с запасом готового снадобья, если таковое существует. Вследствие этого он или должен будет с течением времени принять свой обычный вид, доступный для зрения, или останется невидимкой навсегда, что, в конце концов, будет довольно плачевно для него же самого. Следовало также ожидать, что если у Шторица действительно начиналось сумасшествие, то оно пойдет и дальше более быстрыми темпами вследствие раздражения, которое вызовут в этом упрямце поставленные ему препятствия. Тогда он наделает неосторожных шагов и попадется в наши руки.

Штепарк еще до разговора со мной надумал оцепить дом Шторица. Он находил, что эта мера успокоит город, который волновался все больше и больше. Настроение было такое, как во время осады неприятельскими войсками, когда с минуты на минуту ожидается бомбардировка и каждый думает: «А куда же упадет первая бомба? Не в мой ли дом?»

Действительно, чего только нельзя было ожидать от Вильгельма Шторица, если он находился в городе?

В доме доктора Родериха положение было еще тяжелее. Рассудок к несчастной Мире не возвращался. С ее губ слетали только бессвязные слова, взгляд блуждал и не мог ни на чем остановиться. Того, что ей говорили, она не понимала. Ни матери своей ни Марка, который уже поправился и поочередно с госпожой Родерих дежурил у постели больной, она не узнавала. Пройдет ли у нее этот острый припадок сумасшествия или оно сделается хроническим? Ничего нельзя было сказать.

Слабость у Миры была страшная, как будто вся она была надломлена и разбита. Лежа на постели, она едва была в силах шевелить рукой. Иногда казалось, что она собирается что-нибудь сказать. Марк наклонялся к ней, говорил ей, старался прочесть в ее глазах ответ… Глаза Миры оставались закрытыми, приподнявшаяся рука снова бессильно падала на одеяло. Госпожа Родерих поддерживала себя только усилием воли. Она почти не отдыхала, да и то только по настоянию мужа. Спала она тревожно, постоянно просыпаясь от страшных снов. Ей мерещились в комнате чужие шаги. Она была уверена, что невидимый и неуловимый враг все-таки проник в дом, несмотря на все принятые меры, и бродит вокруг ее дочери. Она вскакивала, бежала в комнату Миры и успокаивалась только тогда, когда находила у ее постели Марка или доктора Родериха.

Каждый день несколько товарищей доктора Родериха приходили на консилиум. Больную всякий раз тщательно осматривали, но ни к какому заключению не приходили. Не замечалось реакции. Не было кризиса. Полная инертность. Наука признавала себя тут бессильной.

Едва успев немного поправиться, Марк стал дежурить у постели своей невесты. Я тоже отлучался из дома редко, только тогда, когда нужно было сходить к начальнику полиции. Штепарк сообщал мне обо всем, что делалось и говорилось в Раче. От него я узнал, что население в сильнейшей тревоге. Составилось убеждение, что город наводнен целой бандой невидимок с Вильгельмом Шторицем во главе и что население совершенно беззащитно перед их дьявольскими махинациями.

Зато капитан Гаралан по большей части отсутствовал. Он бегал по всем улицам, находясь под давлением одной идеи. С собой меня он уже не приглашал. Очевидно, у него в голове зародился какой-то план и он боялся, что я буду его отговаривать. Быть может, он рассчитывал на невероятный случай — встретить Вильгельма Шторица? Или дожидался, когда получит известие, что Шториц находится в Шпремберге, чтобы сейчас же туда отправиться самому? От последнего шага я бы удерживать его не стал, а, напротив, сам бы стал помогать ему покончить со злодеем.

Но возможно ли было теперь рассчитывать на встречу с Шторицем где бы то ни было? Конечно нет.

Вечером 11 июня у меня был продолжительный разговор с братом. Он казался удрученным больше обыкновенного. Я боялся, не заболел бы он. Его бы нужно было куда-нибудь увезти из этого города — во Францию, что ли, но он ни за что не согласится уехать от Миры. Отчего бы всему семейству Родерихов не покинуть Рач на некоторое время? Я решил поговорить об этом с доктором.

Заканчивая в этот день беседу с Марком, я ему сказал:

— Я вижу, ты готов оставить всякую надежду. Напрасно. Помутнение рассудка, поверь, у нее только временное. Она скоро придет в себя, вот увидишь. И все опять будет по-прежнему.

— Могу ли я не приходить в отчаяние, — говорил с рыданием в голосе Марк, — когда все так ужасно складывается? Если Мира и очнется от своего помешательства, то она все-таки не будет защищена от покушений со стороны этого злодея. Или ты воображаешь, что он успокоится и ограничится тем, что он уже натворил? Ведь он имеет возможность сделать все, что захочет. Понимаешь ли ты это, Генрих? Он может сделать все, а мы ничего не можем. Мы против него беззащитны.

— Нет, Марк, это неверно. С ним возможна борьба.

— Но как? Каким образом? — волновался Марк. Полно, Генрих, ты говоришь то, чего сам не думаешь. Нет, против этого негодяя мы совершенно беззащитны. Только запершись как в тюрьме, можем мы от него оградиться, да и то не наверняка. Нельзя ручаться, что он все-таки не проберется как-нибудь в дом.

Марк говорил в страшном возбуждении. Я не мог ему возражать.

Он схватил меня за обе руки, крепко сжал их и продолжал:

— Кто тебе сказал, что мы с тобой здесь одни сейчас? Куда бы я ни пошел, он всюду может оказаться идущим за мной. Мне постоянно кажется, что за мной кто-то ходит, а иногда отступает от меня, когда я подхожу спереди… Когда я хочу его схватить, он уворачивается. У нас у всех завязаны глаза. Мы с ним в жмурки играем.

Марк говорил прерывисто, а сам бегал по всей комнате, как бы ловя невидимку. Я не знал, чем и как его успокоить.

— Мы вот говорим с тобой, а кто знает, не подслушал ли он всего, что мы говорили? Мы думаем, что он далеко, а он здесь. Постой!.. За дверью чьи-то шаги!.. Это он… Идем!.. Убьем его!.. Но разве его убьешь? На такое чудовище смерти нет.

Вот до какого состояния дошел мой брат. Разве я не имел основания опасаться, что если так пойдет дальше, то и он лишится рассудка, как и Мира?

Очень нужно было Отто Шторицу открывать эту проклятую тайну! И зачем он потом сообщил ее такому злонамеренному человеку?

В городе положение не улучшалось. Паника не прекращалась с тех пор, как Шториц своими действиями на городской башне как бы объявил: «Я здесь». Всем казалось, что к ним в дом забрался Шториц. Даже церкви не считались теперь надежным убежищем: ведь безбожнику ничего не стоило кощунствовать и в соборе. Городские власти из сил выбивались, чтобы успокоить население, но ничего не могли сделать. Со страхом бороться трудно.

Вот один из целого ряда фактов, свидетельствующих, до чего дошел всеобщий испуг и как были расстроены у людей нервы.

Двенадцатого числа утром я вышел из дома, направляясь к начальнику полиции. На улице Князя Милоша, не доходя шагов двухсот до Михайловской площади, со мной встретился капитан Гаралан.

— Я иду к Штепарку, — сказал я. — Хотите, капитан, пойдем вместе?

Ни слова не говоря, он повернулся и пошел рядом со мной. Мы подходили к площади Курца, как вдруг послышались крики ужаса.

По улице несся с невероятной скоростью шарабан, запряженный парой лошадей. Прохожие разбегались в разные стороны. Возницы не было. Он, должно быть, упал на землю, когда лошади взбесились и понесли.

Кому-то из прохожих пришло в голову, что это мчится Вильгельм Шториц, что он сам сидит в шарабане, только его не видно. Как электрический ток передалось это соображение всей толпе. Люди кричали:

— Это он!.. Это он!..

Я обернулся на капитана Гаралана, но его уже и след простыл. Я увидел, что он бежит прямо навстречу лошадям с явным намерением их схватить и остановить, когда они с ним поравняются.

Народу на улице в этот час было много. Имя Вильгельма Шторица слышалось отовсюду. В несущихся лошадей летели камни. Из какого-то магазина грянули даже мушкетные выстрелы.