ГЛАВА ПЕРВАЯ

«…И как можно скорее приезжай, милый Генрих. Я тебя с нетерпением жду. Нижняя Венгрия — великолепная страна и очень интересная для инженера. Уже из-за одного этого стоит приехать, и ты не раскаешься, вот увидишь.

Всем сердцем твой Марк Видаль».

Так заканчивалось письмо, полученное мной от брата 1 апреля 1757 года.

Никаким особенным предвестием не ознаменовалось получение этого письма. Все было очень обыкновенно. Принес его почтальон, передал привратнику, тот — моему лакею, а лакей на подносе подал его мне с обычной невозмутимостью. Я с такой же невозмутимостью его распечатал и прочитал до конца, до вышеприведенных мною последних строк. А между тем в этих строчках заключалось зерно будущих невероятных происшествий, в которых и мне предстояло принять активное участие.

Такова слепота человеческая. Мы живем, ничего не зная, ничего не предчувствуя, а тем временем совершается завязка драмы всей нашей жизни и нередко предрешается наша судьба.

Мой брат написал тогда сущую правду. Я не раскаиваюсь, что пустился в это путешествие. Но стоит ли о нем рассказывать? Не лучше ли умолчать? Ведь никто, пожалуй, не поверит моему рассказу: он до такой степени странен, что превосходит в этом отношении самые необузданные вымыслы самых смелых поэтов.

Но уж так и быть — я рискну. Пусть мне не поверят, но я никак не могу подавить в себе потребности вторично пережить приключения, к которым письмо моего брата явилось как бы прологом.

Моему брату Марку было тогда двадцать восемь лет и он уже успел снискать славу замечательного художника-портретиста. Мы с ним очень любили друг друга. У меня к нему было до известной степени отеческое чувство, потому что я был старше на восемь лет. Мы еще в юности лишились родителей, и я должен был заняться его воспитанием. С детских лет Марк обнаружил способность к живописи, и я сам толкнул его на это поприще, будучи убежден, что он на нем выдвинется и сделает себе имя. Так оно и вышло.

Теперь Марк уже собирался жениться. Жил он в это время в южной Венгрии, в городе Рач, переехав туда из Будапешта, где ему очень повезло по части заказов: он написал несколько очень удачных портретов, за которые получил хороший гонорар, убедившись при этом, что в Венгрии искусство очень любят и ценят художников. Из венгерской столицы он вниз по Дунаю переехал в Рач, тоже довольно крупный город.

В Раче в числе лучших домов считалось семейство доктора Родериха, бывшего в то время одним из знаменитейших венгерских врачей. Получив от отца порядочное состояние, доктор Родерих нажил, кроме того, огромные деньги практикой. Когда он уезжал на отдых в заграничное путешествие — а делал он это каждый год, посещая то Италию, то Германию, то Францию, — его богатые пациенты разве что не плакали в голос. Но и бедняки без него теряли очень много, потому что он не отказывал в помощи никому, и неимущих лечил даром.

Семья доктора Родериха состояла из него самого, его жены, сына-капитана Гаралана и дочери Миры. Познакомившись с ними, Марк сразу же увлекся Мирой и решил остаться жить в Раче. Мира ему понравилась, и я нисколько не удивляюсь, что он в такой же степени понравился Мире. Он мог нравиться женщинам: красивый молодой человек с каштановыми волосами и голубыми глазами, жизнерадостный и добрейшего характера. Во всяком случае, он уже называл Миру своей невестой и приглашал меня приехать на свадьбу.

Миру я, конечно, знал только по пламенным письмам Марка, и мне очень хотелось увидеть ее. Еще больше хотелось моему брату показать ее мне. Он звал меня в Рач как главу семьи и просил приехать не менее как на месяц. Марк уверял, что и его невеста ждет меня с нетерпением. Как только я приеду, сейчас же будет назначен и день свадьбы. Но до тех пор Мира желала — непременно желала — сначала повидаться со мной лично, потому что она так много слышала обо мне хорошего (это, кажется, ее собственные слова).

Все это мне уже неоднократно рассказывал брат в своих письмах, и я чувствовал, что он без ума влюблен в Миру.

Знал я ее, как я уже выше заметил, только по восторженным отзывам Марка, а между тем чего бы ему стоило, как художнику-портретисту, взять да и написать с нее хорошенький портретик, в каком-нибудь интересном ракурсе, в красивом платье и прислать мне. Сама Мира этого не хотела. Она собиралась предстать передо мной лично и ослепить меня блеском своей красоты. Так по крайней мере она сама говорила Марку, а он, вероятно, даже и не старался ее переубедить. Оба они добивались одного: чтобы инженер Генрих Видаль отложил все свои дела и поскорее появился в парадных комнатах дома Родерихов в качестве первого гостя.

Требовалось ли так много доводов для того, чтобы меня уговорить? Конечно нет. Я все равно приехал бы на свадьбу брата.

Таким образом, мне предстояло в скором времени познакомиться с Мирой Родерих, перед тем как она сделается моей невесткой.

Помимо всего этого путешествие в Венгрию должно было доставить мне и удовольствие и пользу. Южная Венгрия — земля очень интересная, истинно мадьярская, сумевшая оградить себя от немецкого влияния. В истории Средней Европы она сыграла немалую роль и была ареной многих подвигов.

План своей поездки я определил так: туда — сначала на почтовых лошадях, затем пароходом по Дунаю, оттуда — только на почтовых. Путешествие по Дунаю я предполагал начать только от Вены. Правда, я, таким образом, мог увидеть не весь Дунай, но зато самую интересную его часть, там, где он протекает по Австрии и Венгрии, до города Рач, возле сербской границы. Тут мой маршрут оканчивался. У меня не было времени посетить города и местности, лежащие ниже по реке: Валахию, Молдавию, знаменитые Железные Ворота, Видин, Никополь, Рущук, Силистру, Браилов, Галац и те гирла, или те три рукава, которыми Дунай впадает в Черное море.

Я полагал, трех месяцев будет вполне достаточно на всю задуманную поездку. Месяц на переезд из Парижа до Рача. Уж пусть моя будущая невестка умерит свое нетерпение и даст путешественнику этот срок. Месяц на пребывание в Раче, в новом отечестве своего брата, и месяц на обратный путь домой.

Устроив некоторые особенно спешные дела и выправив разные документы, о которых просил меня брат, я собрался в дорогу.

Сборы мои были, впрочем, недолгие и несложные. Большого багажа я с собой не брал, взял только один чемоданчик, не позабыв уложить в него парадный костюм для предстоящего торжества, ради которого и предпринималась эта поездка в Венгрию.

Насчет языка беспокоиться было нечего: по-немецки я говорил хорошо. Что касается венгерского языка, то я надеялся, что можно будет обойтись и без знания оного, одним немецким. Впрочем, в Венгрии в то время в высшем обществе был очень распространен и французский язык; по крайней мере, брат мне писал, что он никогда в этом отношении не испытывал больших затруднений.

— Вы — француз, следовательно, имеете в Венгрии право гражданства, — сказал некогда один венгерский магнат моему соотечественнику. В этой любезной и сердечной фразе заключалась вся искренняя любовь венгров к французам.

В ответ на последнее письмо я высказал Марку просьбу засвидетельствовать перед своей невестой, что мое нетерпение не уступает ее собственному и что ее будущий деверь горит желанием поскорее познакомиться со своей будущей невесткой. Дальше я сообщал, что скоро выезжаю, но не могу назначить точно день своего приезда в Рач, потому что этот день слишком зависит от различных дорожных случайностей. Во всяком случае, я давал обещание не мешкать в пути. Если Родерихам угодно, он могут назначить свадьбу на конец мая. «Прошу меня не очень бранить, — писал я в заключение, — если я буду присылать вам письма с дороги не из каждого города, в котором буду останавливаться. Во всяком случае, я буду писать настолько часто, что мадемуазель Мира будет видеть, насколько быстро я продвигаюсь к ее родному городу. Когда будет можно, то есть когда это выяснится для меня самого, я немедленно оповещу заранее о дне и даже, если угодно,

0 часе моего прибытия в Рач».

Накануне отъезда, 13 апреля, я сходил в канцелярию лейтенанта полиции note 1, выправил у него заграничный паспорт и кстати простился с ним самим, так как мы были хорошо знакомы и даже находились в дружеских отношениях. Он послал со мной поклон моему брату и пожелание счастливой супружеской жизни. При этом он заметил:

— А я даже знаю, что семья доктора Родериха, с которой собирается породниться ваш брат, пользуется в Раче большим почетом.

— Вам кто-нибудь говорил? — спросил я.

— Да. Мне говорили вчера, на вечере в австрийском посольстве. Я был там.

— Кто же говорил вам?

— Один офицер из Будапешта, подружившийся с вашим братом, когда тот жил в венгерской столице. Вашего брата он очень хвалил. Он говорил, что ваш брат имел в Будапеште огромный успех как художник и что таким же успехом пользуется он теперь и в Раче.

— А про Родериков что этот офицер говорил? — допытывался я у лейтенанта полиции. — Тоже хвалил их?

— О да. Сам доктор — настоящий ученый в полном смысле этого слова. И в Венгрии, и в Австрии — он знаменит повсюду. Нахватал чинов и всяких отличий. Мадемуазель Мира Родерих, говорят, красавица. Вообще, ваш брат, кажется, делает отличную партию, его и вас можно поздравить.

— Марк в свою невесту влюблен по уши, — сказал я, — и отзывы его о ней — сплошной восторг.

— Тем лучше, любезный Видаль; так вот вы и передайте ему мои поздравления и пожелания всего наилучшего. Только вот что… не знаю, не будет ли с моей стороны нескромностью сказать вам про одну вещь…

— Про какую? — удивился я.

— Не знаю, писал ли вам о ней ваш брат… Это было еще задолго до его приезда в Рач… За несколько месяцев…

— Задолго до его приезда?.. Что же такое? — спросил я.

— Мадемуазель Родерих… Наверное, дорогой Видаль, ваш брат об этом и не знает, раз он вам не писал.

— Объясните, мой друг, на что вы, собственно, намекаете? Я не понимаю.

— Кажется, перед тем за мадемуазель Родерих многие сватались и в особенности добивался ее руки один господин с видным положением и с именем. Так мне по крайней мере рассказывал тот будапештский офицер, которого я видел в посольстве.

— Чем же кончилось сватовство этого господина?

— Доктор Родерих ему отказал.

— Раз отказал, так не о чем и говорить. Не может быть, чтобы об этом Марк не знал, и если он не упомянул мне о том ни разу в письмах, то, следовательно, не считает этого дела важным.

— Вы совершенно правы, дорогой Видаль, но так как об этой истории все-таки довольно много говорили в Раче, то, мне кажется, вам было бы гораздо лучше узнать о ней теперь же, заранее, чем по приезде на место.

— Это верно, — согласился я, — и вы отлично сделали, что мне ее рассказали. Скажите, этот случай действительно имел место? Или, может быть, это только сплетня?

— Нет, это факт.

— Во всяком случае, дело это конченое, и особенно беспокоиться о нем не стоит, — сказал я.

Прощаясь, я все же задал еще вопрос:

— Кстати, мой друг, ваш будапештский офицер называл фамилию отвергнутого жениха?

— Называл.

— Как же его зовут?

— Вильгельм Шториц.

— Боже мой! Шториц! Не сын ли он знаменитого химика или, вернее, алхимика?

— Сын.

— Имя громкое. Этот ученый сделал много знаменитых открытий.

— Да, и немцы гордятся им с полным основанием.

— Но ведь он сам уже умер?

— Несколько лет, как умер. Но сын его жив, и мой будапештский друг аттестует его «беспокойным» человеком.

— То есть, как беспокойным? Я не понимаю, мой друг, что это значит.

— Я тоже не совсем понимаю. Кажется, мой собеседник хотел сказать, что Вильгельм Шториц непохож на других людей.

— Что же, у него три руки или четыре ноги? — засмеялся я. — Или шесть чувств вместо пяти?

— Не знаю, мне не объяснили, — засмеялся в ответ и мой собеседник. — Впрочем, я полагаю, этот эпитет относится не к физическому, а к нравственному облику Вильгельма Шторица. Советую вам все-таки его остерегаться.

— Будем остерегаться, — отвечал я, — по крайней мере, до тех пор, пока Мира Родерих не сделается Мирой Видаль.

Я пожал руку лейтенанту и ушел домой заканчивать сборы в путь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Четырнадцатого апреля, в 7 часов утра, я выехал из Парижа в берлине note 2, запряженной почтовыми лошадьми, и через десять дней прибыл в австрийскую столицу.

Об этой первой части моего путешествия я упомяну лишь вскользь. За это время ничего выдающегося не случилось, а земли, по которым я проезжал, до такой степени хорошо всем известны, что повторять их описания не стоит.

Первой моей большой остановкой был Страсбург. При выезде из города я долго смотрел на него из окна кареты, любуясь знаменитым собором, который весь купался в лучах солнца, озарившего его в этот момент с юго-востока.

Несколько ночей я спал под стук колес моего экипажа, под эту однообразную песню, которая способна лучше всякой тишины навеять сон и убаюкать. Я проехал Баден, Карлсруэ, Штутгарт, Ульм, Аугсбург и Мюнхен. Более продолжительная остановка была у меня в Зальцбурге, на австрийской границе, и, наконец, 25 апреля в 6 часов 35 минут взмыленные лошади доставили мою берлину во двор одной из лучших венских гостиниц.

В дунайской столице я пробыл только тридцать шесть часов, в том числе две ночи. Осмотреть ее подробно я собирался уже на обратном пути.

Дунай не протекает через Вену. Он от нее довольно далеко. Я проехал от города до пристани около мили, чтобы сесть на пароход, который должен был доставить меня в Рач.

Накануне я запасся местом на габаре note 3 «Доротея», приспособленной для перевозки пассажиров, которых набралось много и всевозможных национальностей: испанцев, немцев, французов, русских, венгров и англичан. Больше было венгров. Пассажиры размещались на корме судна, а носовая часть была заставлена товарами, так что по палубе ходить было почти нельзя.

Первой моей заботой было обеспечить себе на ночь койку в общей каюте. О том, чтобы принести в эту каюту мой чемодан, нечего было и думать. Я его оставил под открытым небом на палубе, возле скамейки, на которой рассчитывал сидеть во время плавания, присматривая за сохранностью багажа.

Благодаря попутному ветру и течению габара довольно быстро плыла по желтой воде красивой немецко-славянской реки. Там встречались многочисленные парусные лодки, груженные продуктами сельского хозяйства с необозримых полей, раскинувшихся по обоим берегам. Попадались громадные плоты сплавляемого лесного материала — толстейших бревен из дремучих лесов, которые еще не были тогда истреблены в среднеевропейских землях. Потом потянулись острова, большие и маленькие, причудливо разбросанные и порой такие низменные, что едва поднимались над водой. Все они были цветущие, с осинками, ветлами и тополями, с влажной изумрудной травой, усеянной пестрыми, яркими цветами.

По берегам были рассеяны деревни на сваях, стоящие у самой воды. Издали казалось, будто волны, накатывая на берег, раскачивают сваи и деревни качаются. Но это только казалось. На пристанях развевались национальные флаги.

Вечером мы прибыли к устью реки Марха, одного из левых притоков Дуная со стороны Моравии. Тут уже было недалеко до венгерской границы. «Доротея» простояла в этом месте всю ночь с 28 на 29 апреля и на рассвете поплыла дальше по тем местам, где в XV веке так отчаянно бились французы с турками.

После коротких остановок в Петронеле, Альтенбурге и Гайнбурге «Доротея» миновала узкие Венгерские Ворота, где перед ней раздвинули наплавной мост, и остановилась у пристани города Пресбурга.

В Пресбурге назначена была по расписанию суточная стоянка для разгрузки и погрузки товаров. Этим временем я воспользовался, чтобы осмотреть город. Он очень интересен и стоит весь на мысу, так что можно подумать, будто крутом не река, а целое море. Дома красивые, крепкие. Очень хорош собор с золотым венцом на куполе. Много красивых особняков и дворцов, принадлежащих венгерским магнатам. Потом я взобрался на холм, увенчанный старым средневековым замком квадратной формы с четырьмя башнями по углам. Замок ровно ничем не примечателен, это почти развалины, но из него можно любоваться чудесным видом на окрестные виноградники и на бесконечную равнину, по которой извивается Дунай.

Выйдя из Пресбурга, «Доротея» утром 30 апреля поплыла среди пушты. Пушта — то же, что русская степь или американская саванна. Пушта — это бесконечная равнина, раскинувшаяся на всей территории средней Венгрии. Громадные пастбища, по которым носятся вольные табуны лошадей и стада буйволов. Тех и других насчитывают тысячами.

Тут извивается уже настоящий венгерский Дунай — широкий, многоводный, напоенный многочисленными притоками с Карпат и Штрийских Альп. Тут уже он настоящая большая река, не такой, как в Австрии.

Вечером прибыли в Рааб, где «Доротея» остановилась на эту ночь и весь следующий день. На осмотр города я употребил полсуток. Это не город, а скорее крепость. Ее мадьярское название — Гиор.

На следующий день, несколькими милями ниже Рааба, я любовался видом Коморнской цитадели, построенной в XV веке Корвином.

Хорошо здесь плыть по Дунаю! Чудо что такое! Река причудливо извивается. Неожиданными поворотами открываются новые красивые пейзажи. Над низменными островками носятся аисты и журавли. Здесь пушта открывается во всем великолепии. Роскошные луга чередуются с пологими холмами. Здесь находятся самые лучшие виноградники Венгрии, и именно здесь миллионами бочек изготовляют превосходное венгерское токайское вино. Я не утерпел — купил себе несколько бутылочек. Не все же пить самим мадьярам. Говорят, будто они почти и не вывозят свои вина в другие страны, а все выпивают сами. Счастливые люди!

Земледелие в пуште постепенно улучшается. Способы обработки земли совершенствуются с каждым годом. Но впереди еще очень много дела. Нужны оросительные приспособления, каналы, лесонасаждения для защиты от ветров. Тогда урожаи зерна удвоятся и даже утроятся.

К несчастью, в Венгрии преобладает крупное землевладение. Мелкого почти нет. Впрочем, это, несомненно, будет впоследствии исправлено. Логика обстоятельств неумолима, она свое возьмет. Венгерский крестьянин не чужд прогресса. Он не такой рутинер и не так убежден в своей непогрешимости, как его немецкий собрат.

После Грана, как я заметил, характер местности изменился. Равнины пушты сменились частыми и длинными грядами холмов. То были дальние отроги Карпат и Нораческих Альп, стеснявшие реку и направлявшие ее в узкие теснины.

Гран-резиденция венгерского архиепископа-примаса. Хорошо живется на свете этому господину, на зависть всем католическим прелатам, если они вообще ценят мирские блага. А, кажется, они их ценят. Он и архиепископ, и примас, и легат, и светский имперский князь, и канцлер королевства. И при этом получает доход больше миллиона в год.

За Граном, ниже по реке, опять начинается пушта.

Природа-превосходный, даровитый художник. Законом контрастов она пользоваться умеет как нельзя лучше, и притом с большим размахом, впрочем, она всегда все делает по большому счету. Здесь она пожелала веселые, разнообразные пейзажи, которыми мы любовались от Пресбурта до Грана, заменить ландшафтами унылыми, скучными и монотонными.

В этом месте Дунай островом Св. Андрея делится на два рукава, которые оба судоходны. «Доротея» пошла левым рукавом, благодаря чему мне удалось разглядеть город Вайцен, над которым возвышалось двенадцать колоколен, и одна из церквей, стоявшая на самом берегу, целиком отражалась в воде среди множества зелени.

Пейзаж начал меняться. В долине появились огородные культуры, по реке скользило больше лодок. Заметно стало больше оживления. Чувствовалась близость столицы. И еще какой: двойной, как бывают двойные звезды. И хотя эта двойная звезда далеко не первой величины, но в своем венгерском созвездии она блестит очень ярко.

«Доротея» обогнула последний лесистый остров. Показалась Буда, а за ней и Пешт, и в этих двух городах-близнецах мне предстояло отдохнуть с 3 по 6 мая. Этот отдых я намеревался употребить на самый добросовестный осмотр двойной венгерской столицы.

Между Будой и Пештом, городом турецким и городом мадьярским, сообщение поддерживается целой флотилией лодок с одной мачтой для флага и с громадным рулем. Берега превращены в набережные, застроенные красивыми домами.

Буда, или турецкий город, стоит на правом берегу, а Пешт — на левом. Усеянный зелеными островками, Дунай стягивает как бы хордой полуокружность, образуемую венгерским городом. Позади Пешта — равнина, по которой он может расти вширь, сколько ему угодно. Позади Буды — укрепленные холмы, увенчанные цитаделью.

Из турецкого города постепенно Буда начинает превращаться в венгерский или, вернее, в австрийский. Там преобладает военный элемент, торговли мало, делового движения не заметно. Немудрено, что на улицах города растет трава. Солдаты, офицеры — на каждом шагу. Точно в городе военное положение. Всюду развешаны национальные флаги. В сравнении с Пештом — мертво и глухо. Можно сказать, что здесь Дунай протекает между прошлым и настоящим, отделяя одно от другого.

Помимо арсенала и многочисленных казарм в Буде есть также и замечательные дворцы. Производят впечатление старинные церкви, а также собор, который при турках был превращен в мечеть. Я прошелся по одной улице, на которой все дома обнесены решетками и снабжены террасами, как на востоке. Прошелся я и по залам городской ратуши, обнесенной решеткой с желтыми и черными украшениями. Ходил на могилу Гуль-Бабы, усердно посещаемую турецкими паломниками.

Осмотр Пешта занял у меня гораздо больше времени — остальные два дня я употребил на него целиком. Но я не жалел об этом: этот университетский город и настоящая столица Венгрии чрезвычайно интересен и заслуживает самого подробного осмотра. Город лучше всего виден с холма, находящегося на краю Табанского предместья Буды. Отсюда открывается вид на обе половины двойной столицы. Пешт отсюда расстилается как на ладони со всеми улицами, площадями и дворцами. Блестят золоченые купола, взлетают смело к небу стрелки сводов. Вид Пешта очень величествен, и немудрено, что многие предпочитают его Вене.

Город окружен дачами. В его окрестностях лежит громадное Ракошское поле, где в старину венгерские всадники собирались на свои шумные веча.

Не мешает внимательно осмотреть и местный музей: там есть замечательные картины и статуи, интересные коллекции по естественной истории и этнографии, коллекции доисторических древностей, надписей, монет — все это очень ценное. Стоит посетить остров Маргарита с его замечательными лугами и рощами, а также банями с проведенной из целебных источников водой. Общественный сад Пешта, или Штадтвальдхен, пересекается речкой, судоходной для небольших лодок. Он очень тенистый и всегда оживлен веселой, приветливой и любезной толпой, среди которой попадаются замечательные мужские и женские типы.

За день до своего отъезда я зашел посидеть и отдохнуть в один из лучших ресторанов Пешта. Приятно освежившись любимым мадьярским напитком из белого вина и железистой воды, я собирался уже встать и уйти, чтобы продолжить осмотр города, как вдруг мой взгляд упал на развернутую немецкую газету и на напечатанное в ней крупными буквами название одной из статей: «Годовщина смерти Шторица». Я заинтересовался.

Так звали знаменитого немецкого химика. Так звали и отвергнутого жениха Миры Родерих, о котором говорил будапештский офицер.

В статье было напечатано следующее:

«Через три недели, 25 мая, в Шпремберге будет отмечаться годовщина памяти Отто Шторица. Весь город, как ожидают, хлынет в этот день на кладбище, где похоронен знаменитый ученый, местный уроженец.

Известно, что этот необыкновенный человек прославил свое отечество изумительными открытиями и изобретениями, продвинувшими далеко вперед современную физическую науку».

Автор статьи не преувеличивал. Отто Шториц был знаменитостью в научном мире. Гораздо больше заставили меня задуматься дальнейшие строки:

«Известно, что многие суеверные люди считали Отто Шторица при жизни кем-то даже вроде колдуна. Живи он на один или два века раньше, его бы, чего доброго, посадили в тюрьму, судили и сожгли на площади. И теперь, после смерти Шторица, суеверные люди продолжают считать его заклинателем и ведуном, обладавшим сверхчеловеческим могуществом. Их успокаивает только то, что он унес все свои тайны с собой в могилу. Нет никакой надежды на то, чтобы этих людей можно было когда-нибудь переубедить».

Я решил, что до всего этого мне нет никакого дела, лишь бы отказ доктора Родериха Шторицу — сыну был окончательным и бесповоротным. Все прочее — пустяки.

Статья заканчивалась так:

«Толпа на поминках будет, вероятно, большая, как и во все предыдущие годы, не говоря уж о настоящих друзьях покойного Отто Шторица, чтущих его память. Население Шпремберга отличается суеверием. Очень возможно, многие ждут какого-нибудь чуда и желали бы увидеть его собственными глазами. Упорно ходят слухи о каких-то предстоящих необыкновенных явлениях на кладбище. Если даже покойный ученый возьмет да и воскреснет во всей своей славе, это, пожалуй, никого не удивит; до того все уверены, что дело тут непросто. Некоторые говорят, что Отто Шториц и не думал умирать, а похороны его были фиктивные.

Разумеется, весь этот вздор не заслуживает даже опровержения, но ведь всякий знает, что суеверие никакой логики не признает и пройдут еще долгие годы, прежде чем восторжествует здравый смысл».

Статья навела меня на не совсем приятные размышления. Разумеется, Отто Шториц умер и погребен. Разумеется, его могила не откроется 25 мая и он не воскреснет, подобно Лазарю. О таком вздоре не стоит и думать. Но после умершего отца остался сын Вильгельм Шториц, отвергнутый жених Миры Родерих. Кто поручится, что он не наделает никаких неприятностей Марку?

— У меня ум за разум зашел, — сказал я себе, отбрасывая газету. — Вильгельм Шториц сватался. Получил отказ. После этого его никто не видел, по крайней мере Марк мне ничего о нем не пишет… Очевидно, дело считается конченым и ему не придают больше никакого значения.

Я попросил бумагу, перо и чернил и написал брату, что завтра выезжаю из Пешта и буду в Раче днем 11 мая, потому что мне оставалось проехать самое большее семьдесят пять миль. До сих пор путешествие проходило благополучно и без задержек и я надеялся, что так будет и дальше. Господину и госпоже Родерих я свидетельствовал свое почтение, а мадемуазель Мире просил Марка передать от меня сердечный привет.

На другой день в 8 часов утра «Доротея» отвалила от пристани и пошла по течению Дуная.

От Вены пассажиры почти на каждой остановке менялись. Кто высадился в Пресбурге, кто в Раабе, в Гране, в Будапеште. Вместо ушедших появлялись новые пассажиры. Из севших в Вене со мной осталось человек пять или тесть, в том числе англичане, ехавшие до Черного моря.

В числе пассажиров, севших в Пеште, был один, обративший на себя мое внимание странностью своих поступков.

Это был мужчина лет тридцати пяти, высокого роста, рыжеватый блондин, с жестким выражением лица и повелительным взглядом недобрых глаз. Общее впечатление, которое производил он, было далеко не симпатичное. Обращение его со всеми было гордое, презрительное. Несколько раз он разговаривал о чем-то со служащими на корабле, и я имел случай услышать его голос — неприятный, резкий и сухой.

Пассажир этот заметно сторонился всех остальных. Это меня, впрочем, нисколько не удивляло, потому что я и сам ни с кем не сближался. Разговаривал я иногда, и то по делу, только с капитаном «Доротеи».

Странный пассажир, по всей видимости, был настоящим прусским немцем. Не австрийским, а именно прусским, и уж венгерского в нем не было ровно ничего.

Наша посудина по выходе из Будапешта шла не быстрее течения, так что я имел возможность рассматривать все подробности открывавшихся пейзажей. Дойдя до острова Чепель, которым Дунай делится на два рукава, «Доротея» вошла в левый рукав. В этот момент и случилось первое приключение, врезавшееся в мою память. До сих пор путешествие шло совершенно гладко, даже, пожалуй, бесцветно.

Инцидент, о котором я упомянул, был сам по себе незначителен. Я даже сомневаюсь, можно ли назвать его приключением. Во всяком случае, дело было так.

Я стоял на кормовой стороне палубы возле своего чемодана, на крышке которого была пришпилена записка с моим именем, фамилией и адресом. Опираясь на перила, я довольно бессмысленно глядел на расстилавшуюся кругом пушту и, сознаюсь, ровно ни о чем в эту минуту не думал.

Вдруг я почувствовал, что кто-то смотрит мне в затылок.

Каждый, я полагаю, испытывал это неприятное ощущение, когда на него сзади кто-то смотрит, а между тем он не знает кто. Я быстро обернулся. Позади меня не было никого.

А между тем ощущение присутствия постороннего было такое ясное, такое отчетливое! Но факт был налицо: между мной и ближайшими пассажирами было не меньше десяти шагов.

Я побранил себя за глупое волнение и опять встал в прежнюю позу. Об этом случае я бы, может быть, и забыл, если бы другие события не обновили его впоследствии в моей памяти.

Во всяком случае, я в эту минуту сейчас же перестал о нем думать и снова принялся глядеть на необозримую пушту. Река по-прежнему был усеяна островами, поросшими ивняком.

За этот день, 7 мая, мы прошли двадцать миль. Погода была переменная, часто шел дождь. На ночь сделали остановку между Дуна-Пентеле и Дуна-Фольдраром. Следующий день был очень похож на предыдущий.

9 мая, при улучшившейся погоде, мы пошли дальше с расчетом к вечеру прибыть в Могач.

В 10 часов я направился в рубку. Как раз в этот момент из нее выходил этот странный немец. Мы столкнулись в дверях почти нос к носу, и меня удивил до крайности странный взгляд, брошенный на меня незнакомцем. Так близко сходились мы с ним первый раз, а между тем в его взгляде была какая-то особенная наглость и — уверяю вас, читатель, что мне вовсе не показалось — даже какая-то ненависть.

Что я ему сделал? За что он мог меня возненавидеть? Разве только за то, что я француз, а что я француз — он мог прочесть на крышке моего чемодана или на моем ручном саквояже, стоявшем в рубке на лавочке. Другого объяснения я не мог найти.

Ну что ж! Пусть он знает, как меня зовут. На здоровье. А я его именем и фамилией и не подумаю интересоваться. Господь с ним!

«Доротея» остановилась в Могаче, но так поздно вечером, что я не мог увидеть этого города. Помню только смутно две очень острые стрелки над каким-то массивным зданием, погруженным в темноту. Все-таки я вышел на берег и погулял около часа.

Утром 10 мая на габару село несколько новых пассажиров, и мы отправились дальше.

В этот день мы несколько раз встречались с пассажиром-немцем, и он всякий раз глядел на меня в высшей степени нахально. Я не охотник до ссор, но не люблю и нахальных взглядов. Если ему что-нибудь нужно, пусть скажет. Может быть, я его пойму? Если он не говорит по-французски, то я говорю по-немецки и смогу ему ответить.

Впрочем, прежде чем заговорить с немцем, я решился спросить о нем капитана — не знает ли он, кто такой этот пассажир.

— Я его сам в первый раз вижу, — ответил капитан.

— Он немец? — спросил я.

— О да, господин Видаль, и даже, кажется, пруссак.

— Значит, вдвойне скотина! — вскричал я. Сознаюсь, мое высказывание было недостойно культурного человека, но капитану оно очень понравилось. Сам он был чистокровный мадьяр.

В середине дня «Доротея» прошла мимо Зомбора, но его трудно было рассмотреть, потому что мы шли возле левого берега, а город стоял далеко на правом. Зомбор-город довольно значительный, такой же, как Сегедин; они оба находятся на полуострове, образовавшемся между Дунаем и Тиссой, одним из самых больших дунайских притоков.

На другой день «Доротея», подчиняясь извилистому течению Дуная, направилась к Вуковару, находящемуся на правом берегу. Отсюда начиналась так называемая Военная Граница, область, находящаяся под военным управлением. Все жители ее военнообязанные. Они называются граничарами. Вместо округов и уездов — полки и роты. На пространстве шестисот десяти квадратных миль живет миллион сто тысяч человек, находящихся под режимом суровой военной дисциплины. Это учреждение возникло задолго до теперешнего царствования Марии Терезии. Оно имеет смысл не только для борьбы с турками, но и для ограждения страны от эпидемий чумы. Турки и чума стоят друг друга.

После Вуковара я ни разу не встречался на палубе с таинственным немцем. Должно быть, он там сошел с корабля. Во всяком случае, я был теперь избавлен от его присутствия и необходимости объясняться с ним.

«Доротея» скоро уже должна была прийти в Рач. Мне предстояло радостное свидание с братом. С каким удовольствием я прижму его к своей груди, поговорю с ним, познакомлюсь с семьей его невесты. Около 5 часов вечера появились первые очертания Рача — несколько церквей, частью с круглыми куполами, частью со шпилями, — а вскоре на последнем изгибе реки показался и весь город, живописно раскинувшийся под холмами, из которых один, самый высокий, увенчивался старинным феодальным замком, неизбежной цитаделью всех старых венгерских городов.

Подгоняемая ветром «Доротея» подошла к пристани и причалила. В эту минуту со мной произошел другой странный случай. Стоит ли о нем упоминать? Судите, читатель, сами.

Я стоял у самого борта, опираясь на перила, и смотрел, как пассажиры сходят на пристань. На пристани вдали видна была группа встречающих. Среди них, наверное, был и Марк.

В то время как я искал его глазами, я услышал близко от себя слова, отчетливо произнесенные на немецком языке: «Если Марк Видаль женится на Мире Родерих — горе и ему, и ей!»

Я быстро обернулся.

Около меня не было никого. Я был один. А между тем эти слова были мне ясно сказаны, и притом голос был как будто отчасти знаком. Где я его слышал?

И опять-таки я повторяю: около меня не было решительно никого.

Ясно: это мне почудилось. Произошло нечто вроде слуховой галлюцинации. Однако мои нервы, должно быть, находятся в очень неважном состоянии, если на протяжении двух суток со мной два раза случается подобный казус. Я еще раз изумленно оглянулся вокруг. Нет, решительно никого не было рядом. Что мне оставалось делать? Пожать плечами и сойти на пристань. Больше ничего.

Я так и сделал и пошел, проталкиваясь через густую толпу.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Марк меня дожидался и уже издали протягивал руки. Мы сердечно обнялись.

— Генрих! Милый Генрих! — говорил он взволнованным голосом, со слезами на глазах, но выражение его лица было счастливое и радостное.

— Наконец-то мы опять свиделись, милый Марк! — вскричал я.

После первых взаимных приветствий я сказал:

— Ну, едем куда-нибудь! Вероятно, ты отвезешь меня к себе?

— Да, к себе в гостиницу. Гостиница «Темешварская» на улице Князя Милоша. Совсем близко отсюда — десять минут езды, не больше. Но прежде позволь тебе представить моего будущего шурина.

Я не заметил, что немного позади Марка стоял офицер в граничарском мундире, в чине капитана. Это был красивый мужчина лет двадцати восьми, высокий, стройный, представительный, с добрым и симпатичным лицом.

— Капитан Гаралан Родерих, — проговорил Марк. Я пожал протянутую мне руку.

— Мистер Видаль, — сказал капитан, — мы все очень рады вас видеть. Вся наша семья давно с нетерпением ждет вашего приезда.

— И мадемуазель Мира ждет? — спросил я.

— Еще бы! — с живостью отвечал Марк. — Но как, однако, ты медленно тащился от Вены на своей «Доротее»!

Капитан Гаралан бегло говорил по-французски, как и вся его семья. Родерихи, путешествуя каждый год за границу, часто посещали Францию и хорошо освоились с нашим языком. Со своей стороны мы с Марком основательно знали немецкий язык, так что для наших разговоров не предвиделось никаких затруднений.

Багаж уложили в карету, капитан и Марк сели рядом со мной, и через несколько минут мы остановились у гостиницы «Темешварская».

Договорившись, что мой первый визит к Родерихам будет сделан завтра, я и Марк простились с капитаном Гараланом и остались одни. Для меня был снят очень комфортабельный номер рядом с тем, в котором жил Марк с самого своего приезда в Рач.

Мы проговорили до самого обеда.

— Итак, мы оба, слава Богу, живы и здоровы, хотя не виделись целый год, — сказал я.

— Да, Генрих, и я по тебе очень соскучился, несмотря на присутствие Миры, — ответил Марк. — Никогда я не переставал вспоминать о своем старшем брате.

— И лучшем твоем друге, Марк.

— После этого, Генрих, ты сам понимаешь: я не мог без тебя венчаться. Разве допустимо, чтобы ты не был на моей свадьбе? Разве можно, чтобы я не спросил твоего согласия?

— Моего согласия?

— Разумеется. Ведь ты мне вместо отца. Если бы отец наш был жив, я бы у него спросил… Я уверен, что ты в своем согласии мне не откажешь, в особенности когда сам увидишь Миру.

— Я уже знаю ее по твоим письмам и вижу из них, что ты счастлив.

— И выразить нельзя словами, как я счастлив. Да ты сам ее увидишь и непременно полюбишь. Такая у тебя будет сестра, что просто прелесть!

— Я заранее уверен, что ты сделал прекрасный выбор, дорогой Марк. Но отчего бы нам не пойти к доктору Родериху сегодня же вечером?

— Нет, завтра. Мы не думали, что твоя «Доротея» придет в Рач так рано, мы ждали ее только вечером. На пристань мы с Гараланом пришли просто так, на всякий случай. Удачно вышло; по крайней мере мы тебя встретили. Если бы Мира знала, она бы тоже пришла. Теперь она будет жалеть. Но, повторяю, тебя Родерихи ждут к себе только завтра. Нынешним вечером мадам Родерих и Мира уже распорядились. Он у них занят.

— Очень хорошо, Марк. А так как мы сегодня вечером оба свободны, то и поговорим хорошенько обо всех подробностях. Ведь мы с тобой целый год не виделись!

Марк описал мне все свои странствования с момента отъезда из Парижа, — как он жил в Вене, в Пресбурге, как его везде ласково принимали в кругу художников. Он достиг славы, ему стали наперебой заказывать портреты богатые австрийцы и мадьяры. Его положительно не хватало на всех, а заказы так и сыпались. Делали надбавки, как на аукционе. Один пресбургский житель пустил крылатое словцо: «Марк Видаль лучше всякой природы умеет улавливать сходство». И репутация была создана.

— Того и гляди, меня на этих днях насильно утащат в Вену рисовать портреты всего двора, — смеясь, прибавил мой брат.

— А что, в самом деле, Марк, ты бы поостерегся, — заметил я. — Для тебя было бы очень неприятно сейчас вдруг отправиться в Вену к императорскому двору.

— Я бы не поехал ни за что. Я бы почтительнейше отклонил приглашение. Ни о каких портретах не может быть и речи теперь… Я на днях заканчиваю последний.

— Ее, конечно?

— Ее. И это будет не самая худшая из моих работ.

— Ну, это как сказать! — вскричал я. — Когда художник интересуется больше моделью, чем портретом…

— Одним словом, ты сам увидишь! Портрет превзойдет сходством природу, как выразился пресбургский бюргер, мой поклонник. Должно быть, таков мой стиль. Все время, пока позировала Мира, я глаз от нее не мог отвести. Между тем она относилась к делу очень серьезно. Позировала не перед женихом, а перед художником. А моя кисть так и бегала по полотну… С каким страстным увлечением! Порой мне казалось, что портрет оживает, дышит, точно статуя Галатеи…

— Ах ты мой Пигмалион! Упокойся! Расскажи лучше, как ты познакомился с Родерихами.

— На роду мне это было написано.

— Я верю, но все-таки…

— В Раче я сразу же был принят в лучших домах. Для меня это было очень приятно, потому что избавляло от скуки сидеть по вечерам у себя в номере. В гости я мог ходить часто и в одном доме встретился и возобновил знакомство с капитаном Гараланом.

— Как — возобновил? — спросил я.

— Так. Мы с ним еще в Пеште были знакомы. Это выдающийся офицер и превосходнейшая личность. Во времена Корвина он был бы одним из его героев…

— Значит, он не герой только потому, что родился не при Корвине? — засмеялся я.

— Вот именно, — в тон мне ответил Марк. — Ну, мы стали видеться почти каждый день, и скоро наше знакомство перешло в тесную дружбу. Он предложил представить меня своему семейству, и я охотно согласился, тем более что мадемуазель Миру я уже раньше встречал несколько раз в обществе.

— А так как сестра оказалась еще интереснее брата, то ты к Родерихам тотчас же и зачастил, — вставил я.

— Да, Генрих. Совершенно верно. За три месяца я не пропустил ни одного вечера, чтобы не зайти к ним. Ты, может быть, думаешь, что насчет Миры я преувеличиваю…

— Да нет же, мой дорогой! Я верю, что ты не преувеличиваешь. Я заранее убежден, что она так хороша, что и преувеличить нельзя. Напротив, если хочешь знать правду, я нахожу, что ты еще очень сдержан.

— Ах, Генрих, Генрих! До чего я ее люблю!

— Это видно. И я очень рад, что ты породнишься с таким почтенным семейством.

— Их все уважают, — подтвердил Марк… — Доктор Родерих — знаменитый врач. В то же время это великолепнейший человек, вполне достойный быть отцом…

— …своей дочери, — подсказал я, — мадам Родерих, разумеется, вполне достойна быть ее матерью.

— Да, она превосходная женщина! — вскричал Марк. — Муж, дети ее боготворят. Она благочестива, добра, занимается благотворительностью…

— Словом, совершенство… И будет такой тещей, каких во Франции не найти… Так, что ли, Марк?

— Шути, шути!.. А ведь и то сказать, Генрих: здесь не Франция, а Венгрия. Здесь старомадьярские нравы. Они, конечно, строже и чище, чем у нас. Гораздо патриархальнее.

— Ну, мой будущий патриарх…

— А что ж? И прекрасно. Патриархом быть вовсе не плохо.

— Еще бы! Мафусаил, Ной, Авраам, Исаак, Иаков были очень почтенными людьми. Тебе остается только им подражать. В конце концов, я ничего необыкновенного в твоей истории не вижу. Все так просто. Капитан Гаралан познакомил тебя со своей семьей. Тебя приняли хорошо, чему, зная тебя, я нисколько не удивляюсь. Красивая наружность и нравственные качества мадемуазель Миры не могли не произвести на тебя сильного впечатления…

— Совершенная правда, брат.

— Нравственными качествами ты увлекся как жених. Внешностью — как художник. Внешность ты успел запечатлеть на своем полотне. Нравственные качества запечатлелись у тебя в сердце… Что? Хорошо я сказал? Ведь недурен оборот, а?

— Напыщенно, но очень верно, мой милый Генрих.

— И оценку ты сделал верную. В конце концов Марк Видаль полюбил мадемуазель Миру Родерих, а мадемуазель Мира Родерих полюбила Марка Видаля…

— Этого я, Генрих, не говорил…

— Зато я говорю. На чистоту, так уж на чистоту. Господин и госпожа Родерих отнеслись к свершившемуся факту благосклонно. Марк открылся капитану Гаралану. Капитан не имел ничего против. Он переговорил с родителями, а те с дочерью. Потом Марк Видаль сделал официальное предложение, которое и было принято. И весь роман должен окончиться самым обыкновенным образом…

— По-твоему, это конец, а по-моему, только начало, — возразил Марк.

— Ты прав, я неверно выразился, — согласился я. — Когда же свадьба?

— Ждали твоего приезда, чтобы назначить день.

— Так вот, назначайте любой день, который вас устроит: через шесть недель, через шесть месяцев, через шесть лет…

— Я рассчитываю, Генрих, ты заявишь доктору Родериху, что у тебя как у инженера очень мало свободного времени. Если ты чересчур долго заживешься в Раче, то в движении небесных светил произойдет некая пертурбация, так как не будет налицо твоих вычислений…

— …и произойдут землетрясения, наводнения, потоп, и во всех этих катастрофах буду я виноват?

— Вот именно… И что поэтому свадьбу нельзя надолго откладывать…

— В таком случае — отчего же не завтра или не сегодня вечером? Успокойся, Марк, я скажу все, что тебе хочется, хотя мои вычисления вовсе не так уж необходимы для мирового порядка. Это даст мне приятную возможность провести месяц в гостях у младшего брата.

— Вот было бы хорошо!

— Скажи, однако, Марк, каковы твои дальнейшие планы: ты скоро после свадьбы думаешь уехать из Рача?

— А я и сам не знаю, — отвечал Марк. — Мы этим вопросом еще не занимались. Я занят только настоящим. Все мое будущее — в моей свадьбе. Вне этого для меня ничего не существует.

— Это мне нравится! — вскричал я. — Прошедшего нет. Будущего не существует. Одно настоящее. Счастливцы эти влюбленные!

Разговор в таком тоне продолжался до обеда. После обеда мы закурили сигары и вышли прогуляться по набережной левого берега Дуная. Эта прогулка еще не могла дать мне представления о городе. Я рассчитывал познакомиться с ним впоследствии под руководством Марка и капитана Гаралана.

Тема нашего разговора была все та же: Мира и Мира. Не помню с чего, но только мне вдруг припомнился наш разговор в Париже с лейтенантом полиции. По рассказам Марка было видно, что его роман все время шел совсем гладко. Но хотя у Марка не было теперь соперника, все же этот соперник раньше существовал в виде отвергнутого Вильгельма Шторица, который сватался за Миру Родерих. Удивительного, впрочем, ничего не было в том, что женихи сватались к такой красавице и с таким большим приданым.

Разумеется, тут же мне вспомнились и слова, которые я услышал, когда сходил с габары. Я продолжал думать, что мне они просто почудились. Но если даже они и были сказаны, какое же я мог придавать им значение, раз я и сам не знал, кем они были произнесены? Одно время я склонен был приписать их странному немцу, севшему в Пеште. Потом пришлось от такого объяснения отказаться, потому что тот сошел в Вуковаре. Просто это была чья-нибудь нелепая и злая шутка!

Не находя нужным рассказывать об этом случае брату, я все же задал ему вопрос о Вильгельме Шторице.

Марк сделал презрительный жест.

— Да, — сказал он, — мне об этом субъекте рассказывал Гаралан. Кажется, это сын известного ученого Отто Шторица, которого в Германии считали колдуном за то, что он сделал большие открытия в химии и физике. Он сватался, но ему было отказано.

— Скажи, пожалуйста: это было задолго до того, как ты посватался?

— Месяцев за пять, если не ошибаюсь, — ответил мой брат.

— Так что между этими двумя фактами нет никакой связи?

— Ни малейшей.

— Позволь мне задать вопрос: знала ли мадемуазель Мира, что Вильгельм Шториц является претендентом на ее руку?

— Не думаю.

— И с тех пор он не возобновлял своей попытки?

— Ни разу. Ему тогда же было отказано наотрез.

— Но почему же? Или у него такая дурная репутация?

— Вовсе нет. Вильгельм Шториц просто чудак, ведущий очень таинственный и уединенный образ жизни.

— Он живет в Раче?

— В Раче. У него отдельный дом на бульваре Текели. Никого туда не пускают. Все его считают чудаком, не больше. Но он немец, а доктор Родерих, как настоящий мадьяр, немцев не переносит.

— Ты с ним когда-нибудь встречался?

— Случалось. Один раз мы с Гараланом встретили его в музее, а он нас не видел. Гаралан мне его показал и сказал, что это Шториц.

— Он теперь в Раче?

— Не знаю. Его что-то уже недели две или три не видно.

— Хорошо бы ему совсем отсюда уехать.

— Бог с ним! Пусть живет где хочет, — сказал Марк. — Если у него и будет когда-нибудь своя фрау Шториц, то это, во всяком случае, будет не Мира Родерих…

— …потому что Мира Родерих скоро сделается мадам Марк Видаль, — досказал я.

Мы с Марком дошли до моста, соединяющего венгерский берег с сербским. Я нарочно затянул прогулку: мне показалось, что за нами в темноте кто-то идет и, по-видимому, старается подслушать наш разговор. Я решил это проверить.

Мы остановились на мосту, любуясь красавцем Дунаем, в котором в эту ясную, светлую ночь отражались, точно бесчисленные рыбы с блестящей чешуей, мириады ярких небесных светил. Я воспользовался остановкой, чтобы оглянуться на набережную, с которой мы только что сошли. По набережной шел человек среднего роста и, судя по походке, уже довольно пожилой.

Впрочем, я скоро от него отвлекся. Вопросы Марка сыпались на меня как град, я в свою очередь тоже много спрашивал его. Заговорили о Париже. Марк собирался поселиться там после свадьбы. Мире тоже хотелось поехать в Париж. Я сказал Марку, что выправил для него все нужные бумаги, о которых он меня просил, и привез их с собой, так что из-за паспортов не будет никакой задержки. Разговор все время возвращался к Мире, к этой светлой звезде первой величины. Марк все говорил мне о ней, а я все слушал. Ему так давно хотелось высказаться! Если бы у меня не оказалось благоразумия на двоих, наш разговор не кончился бы до следующего дня. Мы пошли обратно в гостиницу. Подходя к ней, я опять осмотрел набережную. Там не было никого. Тот, кто за нами следил, исчез, если только это был кто-нибудь, а не мое воображение.

В половине одиннадцатого мы с Марком разошлись по своим комнатам. Я лег и сейчас же начал засыпать.

Вдруг я вскочил. Что это? Сон? Кошмар? Наваждение? Слова, которые я услышал на «Доротее», снова раздались у меня в ушах среди моей полудремоты. Слова с угрозой Марку и Мире.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

На следующий день я нанес официальный визит Родерихам.

Дом доктора находился на углу набережной Батьяни и бульвара Текели, который идет через весь город кольцом под разными названиями. Дом был современной архитектуры, богато, но в строгом стиле отделан внутри и меблирован с большим вкусом.

Ворота с небольшой калиткой вели на внутренний мощеный двор, оканчивавшийся садом из каштанов, вязов, буков и акаций. Против ворот, по стенам которых вился дикий виноград и другие ползучие растения, находились клумбы. С главным жилым домом службы соединялись стеклянным коридором, примыкавшим к круглой башне в шестьдесят футов высотой. В башне находился холл с лестницей, а наверху бельведер. Стекла в коридоре были разноцветные.

Переднюю часть дома занимал большой стеклянный зал-галерея, в которую выходили многочисленные двери, задрапированные портьерами в старинном стиле. Эти двери вели в кабинет доктора Родериха, в гостиные и в столовую; комнаты выходили окнами на набережную Батьяни и бульвар Текели.

Расположение комнат первого и второго этажа было совершенно одинаковое. Над большой гостиной в столовой находились спальни супругов Родерих; над второй гостиной — комната капитана Гаралана; над кабинетом доктора — спальня Миры. Я по рассказам Марка уже был знаком с этим расположением комнат, до такой степени подробно описал он мне вчера вечером дом родителей своей невесты. Я знал, на каком месте любит сидеть Мира в столовой и в гостиной, знал ее любимую скамеечку в саду, под большим каштаном. Имел понятие о бельведере над холлом, откуда можно было любоваться видом на город и Дунай.

Мы явились к Родерихам на исходе первого часа и были встречены в зале-галерее. Посреди галереи находилась огромная жардиньерка резной меди, наполненная весенними цветами. В углах стояли тропические растения: пальмы, араукарии, драцены. По стенам галереи были развешаны картины венгерской и голландской школы.

На мольберте я увидел портрет мадемуазель Миры и пришел от него в восторг. Он был вполне достоин того имени, которое было под ним подписано.

Доктору Родериху было уже около пятидесяти лет, но он казался гораздо моложе. Он был высок ростом, держался прямо; в густых волосах слегка пробивалась седина; цвет лица его был свежий, здоровый: доктор Родерих никогда ничем не хворал. По манерам, по наружности, по всему внутреннему складу это был заядлый мадьяр — гордый, но добрый, вспыльчивый, но сердечный. Уже в том, как он мне пожал руку, я почувствовал хорошего человека.

Сорокапятилетняя мадам Родерих сохранила следы былой красоты: правильные черты, темно-голубые глаза, пышные волосы, едва начавшие седеть, красивый рот с отличными зубами и стройную фигуру.

Марк описывал мне ее очень верно. Это был тип счастливой жены и матери, украшенной всеми добродетелями и горячо любимой мужем и детьми. И сама она любила их горячей, преданной и в то же время разумной любовью.

Мадам Родерих отнеслась ко мне очень дружелюбно. Она сказала, что рада познакомиться с братом Марка Видаля и просит его считать ее дом своим.

Что сказать о Мире Родерих? Она подошла ко мне, сияя улыбкой и раскрывая свои объятия. Я сразу почувствовал, что в ее лице нашел себе добрую сестру. Мы без всяких церемоний братски обнялись и нежно расцеловались. Мне кажется, у Марка шевельнулась даже при этом ревность.

— А я-то, я! — вздохнул он. — Я еще и права на это не имею!

— Потому что мы с вами не брат с сестрой, — шутливо пояснила моя будущая невестка.

Мадемуазель Мира оказалась точно такой, какой мне ее описывал Марк и какой я видел ее на портрете — прелестной молодой девушкой с изящной белокурой головкой, веселой и милой, с умными темно-голубыми глазами, с ярким южным цветом лица и коралловыми губами, за которыми сверкали ослепительные белые зубки. Роста она была немного выше среднего, фигура у нее была стройная, походка — грациозная. Она нисколько не жеманилась, держала себя просто, но с замечательным достоинством.

Как и мать, мадемуазель Мира была в мадьярском костюме, очень живописном и очень ей шедшем.

Тут же находился и капитан Гаралан в красивом офицерском мундире. Лицом капитан был очень похож на сестру. Он дружески, по-родственному пожал мне руку. Больше мне знакомиться было не с кем. Вся семья была налицо.

Разговор перескакивал с одного предмета на другой. Я описывал плавание на «Доротее», рассказывал о своих занятиях во Франции. Меня спрашивали, долго ли я могу погостить, понравился ли мне Рач, не собираюсь ли я проехать по Дунаю до Железных Ворот и так далее.

— Как мы рады вас видеть, мсье Видаль, — говорила Мира, грациозно складывая свои прелестные ручки. — Если б вы только знали! Вы уж очень долго ехали. Мы начали даже беспокоиться, не случилось ли чего с вами. Успокоились только тогда, когда получили от вас письмо из Пешта.

— Это моя вина, мадемуазель Мира, — сказал я. — Можно было бы приехать гораздо раньше, если бы я из Вены выехал на почтовых. Но мне хотелось познакомиться с Дунаем. Быть в Венгрии и не проехать по Дунаю — я полагаю, это все равно что побывать в Риме и не повидать папу.

— Действительно, Дунай от Пресбурга до Белграда — наша венгерская река, — заметил доктор Родерих.

— И ради него мы вас, так уж и быть, прощаем, — согласилась мадам Родерих. — В конце концов, вы здесь, с нами, мсье Видаль, и нет больше никакой задержки для счастья наших молодых.

Мадам Родерих ласково поглядела при этом на Миру и Марка. А молодые люди, выражаясь вульгарно, пожирали друг друга глазами. Меня глубоко трогало это простое, бесхитростное семейное счастье.

Я остался у Родерихов на весь день. Доктор уехал к пациентам, зато все остальные были дома. Мне показали все комнаты. Там было много изящных и ценных вещей — бронзы, серебра, посуды и безделушек.

— Нужно мсье Видалю и башню показать, пусть он познакомится с нашей башней, — предложила Мира.

— Ну еще бы, мадемуазель Мира! — засмеялся я. — Марк мне так много писал про эту башню, что я, сказать по правде, только ради нее и приехал в Рач.

— Только уж вы идите туда одни, без меня, — сказала мадам Родерих. — Для меня это слишком высоко.

— О мама! Ведь всего сто шестьдесят ступенек!

— Для тебя это ничего не значит, а для матушки много, — сказал капитан Гаралан. — Ничего, мама, оставайся, мы придем к тебе в сад. Жди нас там.

— Ну, в путь — к небесам! — вскричала Мира. Она помчалась впереди всех, и мы едва за ней поспевали. В две минуты мы поднялись на бельведер и вышли оттуда на балкон, с которого перед нами открылся чудный вид.

На запад от нас расстилался город с пригородами; над городом возвышался Волькангский холм, увенчанный старинным замком, на котором развевался венгерский флаг. На юге протекал извилистый Дунай, по которому сновали бесчисленные лодки, а вдали синели горы Сербии. К северу раскинулась пушта — с полями, лугами, огородами, дачами и рощицами. Подальше были там и сям разбросаны крестьянские хутора с остроконечными голубятнями.

Я был в восторге от этой великолепной панорамы.

Мадемуазель Мира давала пояснения тому, что я видел.

— Вот это, — говорила она мне, — аристократический квартал, с дворцами и богатыми особняками. Это квартал коммерческий — тут магазины и рынки. Не правда ли, как хорош наш Дунай здесь? Вот остров Свендор — зеленый, весь в цветах. Мой брат непременно должен побывать там с вами.

— Не беспокойся, Мира, — сказал капитан Гаралан, — я не отстану от мсье Видаля до тех пор, пока не покажу ему в Раче все уголки.

— А наши церкви! — продолжала мадемуазель Мира. — Да взгляните же вы на них, мсье Видаль, и на их колокольни! А какой у нас звон бывает, какой благовест! Вот вы услышите в воскресенье. А наша городская ратуша с ее величественным парадным подъездом, высокой крышей, громадными окнами и колокольней, густым басом отбивающей часы!

— Завтра я ей нанесу визит, — сказал я.

На бельведере мы пробыли довольно долго и спустились оттуда в сад, где нас дожидалась мадам Родерих.

Обедал я в этот день за семейным столом и остался у Родерихов на весь вечер. Несколько раз Мира садилась за клавесин и, аккомпанируя себе, пела разные венгерские песни. Пела она превосходно, и голосок у нее был прелестный.

Мы разошлись поздно. Марк проводил меня в гостиницу и спросил:

— Ну что? Я преувеличил или нет? Видел ты когда-нибудь другую такую?

— Другую такую! Да я и эту-то, думаю, не во сне ли уж вижу! — отвечал я.

— Ах, Генрих, до чего я ее люблю!

— Ничего нет удивительного. Будь иначе, я бы тебя и за брата не считал.

Мы улеглись спать. Так прошел для нас этот счастливый, благополучный день.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Со следующего дня я под руководством капитана Гара-лана принялся осматривать Рач. Марк тем временем занялся приготовлениями к свадьбе, которую окончательно назначили на 1 июня. Капитан Гаралан показывал мне свой родной город со всеми подробностями. Таким образом, у меня был самый любезный, образованный и добросовестный проводник, какого только можно было себе представить. Хотя я все время почему-то думал о Вильгельме Шторице, но с капитаном Гараланом я ни разу о нем не заговаривал. Он тоже ни разу при мне о нем не упомянул. Очевидно, этот вопрос считался решенным и похороненным.

Подобно другим городам Венгрии, Рач несколько раз получал разные названия на всевозможных языках — на латинском, немецком, сербском, венгерском.

— Конечно, Рач не может сравниться с Будапештом, — говорил мне капитан Гаралан, — но все-таки в нем сорок тысяч жителей. Промышленность и торговля у нас развиваются быстро. Во всяком случае, это один из самых значительных венгерских городов.

— Город чисто мадьярский, — заметил я.

— Вполне, — подтвердил капитан. — Существует поговорка, что мадьяры создали свое государство, а немцы настроили в нем города. Но относительно Рача это неверно. Купцы здесь по большей части тоже мадьяры. Немцы есть, но их очень немного.

— Ну а славяне? — спросил я.

— Славян в городе больше, чем немцев, но все же гораздо меньше, чем мадьяр, и они не так сплочены.

— А как вообще относятся к немцам в Венгрии?

— Неважно, если говорить правду. Их у нас недолюбливают. Они живут среди нас как между чужими.

Капитан Гаралан был совершенно прав. У венгров даже пословица издавна сложилась: «Где немец, там пес».

Пословица, во всяком случае, знаменательная.

Рач выстроен довольно правильно, за исключением нижней своей части, вдоль речного берега. Зато в верхних кварталах заметна почти геометрическая правильность.

По набережной и по улице Стефана I капитан Гаралан провел меня на Коломанов рынок в такое время, когда в нем больше всего бывает народу.

На этот рынок стекаются во множестве крестьяне из окрестных деревень, и я имел тут случай познакомиться с разнообразными типами мадьярского народа. Все крестьяне и крестьянки были в национальных одеждах. Картина была очень живописная.

Были также и цыгане-молодые и старики, женщины и дети. Их грязные, жалкие лохмотья производили неприятное впечатление, но все-таки много между ними было очень красивых лиц.

С рынка меня мой любезный спутник провел по лабиринту узких улиц и вывел на площадь Куртца, одну из самых больших в городе.

Посреди этой площади стоит красивый фонтан из бронзы и мрамора со статуей Корвина, короля с пятнадцати лет, венгерского героя, боровшегося за независимость родины с австрийцами, чехами и поляками и спасшего христианскую Европу от турецкого варварства.

Площадь очень красивая. С одной ее стороны возвышается губернаторский дом с высокими башенками для флюгеров — настоящий стиль Возрождения. В главное здание ведет большая лестница с железными перилами, а вдоль всего первого этажа идет галерея, уставленная мраморными статуями. По фасаду целый ряд окон с каменным переплетом. Над серединой дома большая башня, купол которой весь унизан слуховыми окнами, и над куполом водружен национальный флаг. По бокам главного здания выступают вперед два крыла, соединенные между собой решеткой, ворота которой открываются на обширный двор, обсаженный по углам большими деревьями.

На площади Куртца мы немного постояли.

— Вот и наш губернаторский дом, — сказал капитан Гаралан. — Недели через три сюда, перед отправлением в церковь, явятся Марк и Мира и будут просить разрешения на брак.

— Разрешения у губернатора? — удивился я. — Неужели оно нужно?

— Нужно. Это местный обычай, освященный веками. Без разрешения высшего административного лица у нас нельзя венчаться. Впрочем, это вовсе не так дурно. Когда брачующиеся представятся губернатору, они после того еще не муж и жена, но уже больше, чем жених и невеста. Если откроется какое-нибудь препятствие, то брак только откладывается, а не отменяется, и до выяснения дела ни одна из сторон уже не может заключить никакого другого обязательства.

Так, объяснив мне этот древний обычай, капитан Гаралан провел меня на улицу Владислава. Эта улица оканчивается у собора св. Михаила Архангела, выстроенного в XII веке в смешанном романо-готическом стиле: фасад с двумя башнями по бокам, высокий стрельчатый свод и другие архитектурные подробности придают зданию весьма внушительный вид, несмотря на отсутствие чистоты стиля.

— Внутренность мы осмотрим потом, — сказал капитан Гаралан.

— Это как вам будет угодно, капитан, — отвечал я. — Вы взялись мной руководить, и я вам во всем подчиняюсь.

— В таком случае поднимемся вверх до замка, потом обойдем бульварами вокруг всего города и попадем домой прямо к завтраку.

Кроме католических церквей в Раче есть несколько греко-православных и лютеранских, но преобладают католические. Венгрия — преданная дочь римского апостольского престола, хотя ее столица и поражает наравне с Краковом чрезвычайным изобилием евреев. Почти все магнатские земли успели уже перейти в их цепкие руки.

Направляясь к замку, мы прошли через одно очень оживленное предместье, где толпились покупатели и продавцы. Когда мы входили в него, там как раз произошло нечто такое, от чего шум и сутолока усилились.

Несколько женщин столпились вокруг упавшего на землю крестьянина, который с трудом поднимался. Крестьянин был очень рассержен.

— Меня кто-то ударил, толкнул, — говорил он, — Я оттого и упал.

— Никто тебя не толкал, — возражала ему одна из женщин. — Никого тут не было. Ты был один. Я видела тебя из лавки.

— Меня толкнули, — стоял на своем крестьянин. — В самую грудь толкнули. Я же ведь почувствовал, черт возьми!

Капитан Гаралан расспросил крестьянина, и вот что тот ему рассказал: он шел себе тихо и мирно, как вдруг почувствовал сильный толчок в грудь, как будто его кулаком ударил какой-то крепкий мужчина. Толчок был такой сильный, что мужичок упал. Кто это сделал — он не знает. Он никого поблизости не видел.

Насколько этот рассказ был правдив? Крестьянин получил толчок. Но того, кто бы мог его толкнуть, видно не было. Даже и ветра не было, так что и ветром не могло сшибить его с ног. Он упал — это факт. Но объяснений этого факта не было.

Вот почему и столпился народ на месте падения.

Что-нибудь одно: или с мужичком случилась галлюцинация, или просто он выпил лишнее. Человек пьяный падает сам по себе, в силу закона падения тела.

Так думали все, хотя мужичок божился и клялся, что и капли вина в рот не брал. Ему никто не верил. Подошел городовой и довольно грубо предложил ему проходить дальше и не делать беспорядка.

Мы пошли в восточную часть города по такому лабиринту улиц и переулков, в котором человек, незнакомый с городом, непременно бы запутался. И вот мы остановились перед замком, крепко усевшимся на Волькангском холме.

Это городской кремль, или «вар» по-венгерски. Бывший средневековый оплот против внешних врагов и против буйства вассалов. Высокие зубчатые стены с башенками, бойницами, с большими башнями, с подъемным мостом через ров, поросший всевозможными кустами. Замок охраняла небольшая группа солдат. Нас с капитаном Гараланом сейчас же впустили, и мы поднялись на главную башню. До верхней площадки я насчитал около двухсот ступеней. Отсюда вид открылся еще шире, чем с бельведера у Родерихов. Дунай был виден по крайней мере верст на семь, а дальше он загибался по направлению к Нову-Саду.

— Вот, любезный Видаль, вы теперь видите весь наш город как на ладони, — сказал капитан Гаралан. — Теперь вы можете иметь о нем полное представление.

— Я нахожу его очень интересным даже после Будапешта и Пресбурга, — ответил я.

— Мне очень приятно это слышать, потому что я люблю свой родной город. Обратите внимание: у нас совсем нет нищих. Это потому, что у нас обеспеченные классы чрезвычайно отзывчивы на несчастье ближнего и не допускают никого до нищеты. Как только услышат, что кто-нибудь бедствует, сейчас же спешат ему на помощь и так или иначе ставят его опять на ноги.

— Я слышал об этом и прежде, — сказал я, — и знаю даже, что, в частности, доктор Родерих очень много помогает бедным, а также ваша матушка и мадемуазель Мира.

— Они делают то же, что и все. Повторяю вам, здесь все состоятельные люди дружно заботятся о том, чтобы в городе не было нищеты. На мой взгляд, благотворительность — наша первейшая обязанность.

— Да, но ведь эту обязанность можно исполнять по-разному.

— Это уж чисто женское дело, любезный Видаль. Кроме того, жизнь в нашем городе течет удивительно дружно и мирно. Нет ссор, нет политических дрязг. За своими согражданами я знаю только один крупный недостаток.

— А именно?

— Они слишком суеверны. Верят во всякие страшные легенды, басни, верят в привидения, в колдовство, в разную чертовщину.

— Ну, я думаю, доктор Родерих не верит: ведь он врач, и человек разумный. Но неужели ваша матушка или мадемуазель Мира?

— В том-то и дело, что они обе не отстают от других. Пробовал я бороться с этой их слабостью, но ничего не мог сделать. Разве вот Марк мне поможет…

— Если только, наоборот, Мира не собьет его с толку.

— Наклонитесь с парапета вниз, любезный Видаль. Теперь посмотрите на юго-восток. Видите бельведер?

— Вижу. Это ваш дом?

— Он самый. И в нем есть столовая, и в этой столовой скоро подадут завтрак. А так как мы с вами тоже приглашены к этому завтраку…

— Я к вашим услугам, дорогой капитан.

— Так пойдемте. Не будем больше нарушать безмолвия нелюдимого замка и пройдем бульварами домой.

Мы сошли с башни и вышли из замка. Бульвары в Раче тянутся цепью, меняя свои названия, и образуют три четверти круга, стягиваемые Дунаем. Они обсажены в четыре ряда буками, липами и каштанами. Внешние проезды застроены красивыми домами зажиточных людей. Перед каждым домом садики и цветнички.

На проезжей части двигались изящные экипажи, на боковой аллее встречались нам элегантные всадники и дамы в нарядных амазонках.

На последнем повороте мы свернули налево и вышли на бульвар Текели, направляясь к набережной Батьяни.

Пройдя несколько шагов, я обратил внимание на дом, одиноко стоявший в глубине сада. Дом казался мрачным, запущенным: окна были закрыты плотными занавесками, по-видимому никогда не раздвигавшимися. Фундамент был покрыт мхом. Около дома росли репейник и сорные травы. Дом очень контрастировал с соседним домом.

Посредине фасада было видно крыльцо с тремя полуразрушенными ступенями и облезлой дверью. Дом имел совершенно нежилой вид.

— Чей это дом? — спросил я.

— Чудака одного, — отвечал капитан Гаралан.

— Он только портит весь бульвар, — заметил я. — Следовало бы городу его купить и снести.

— Вот было бы хорошо! — согласился капитан Гаралан. — Тогда и владелец его убрался бы куда-нибудь отсюда — хоть к самому черту, с которым, кстати, он состоит в близком родстве, если верить здешним кумушкам.

— Кто же он такой, этот интересный господин?

— Немец.

— Немец?

— И даже пруссак.

— А как его имя?

Капитан Гаралан собрался ответить, как вдруг дверь дома отворилась. Вышли двое мужчин. Один, постарше, — на вид ему было лет шестьдесят — остался на крыльце, а другой, моложе, перешел через двор и вышел за ворота.

— Вот как! Он здесь! — прошептал капитан Гаралан. — А я думал, его нет в городе.

Вышедший за ворота человек увидел нас. Капитан Гаралан и он обменялись самыми недружелюбными взглядами. Очевидно, они были знакомы.

Я тоже узнал этого человека. Когда он отошел от нас на несколько шагов, я воскликнул:

— Это он!

— Вы разве его видели раньше? — изумился капитан Гаралан.

— Я с ним ехал на «Доротее» от Будапешта до Вуковара. И никак не ожидал встретить его в Раче.

— И лучше бы было не встречать!

— Вы этого немца, кажется, не очень жалуете? — спросил я.

— Его никто здесь не жалует. Кроме того, я лично имею против него зуб. Достаточно вам сказать, что он осмелился свататься к моей сестре. Но мы с отцом дали ему такой отказ, что едва ли ему придет в голову повторить попытку.

— Так вот это кто! — вскричал я.

— А вы разве знаете?

— Знаю, мой дорогой. Это Вильгельм Шториц, сын знаменитого ученого Отто Шторица, из Шпремберга.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Прошло еще два дня. Я продолжал осматривать Рач, употребляя для этого все свои свободные часы. Подолгу простаивал я, между прочим, на мосту, соединяющем оба берега Дуная с островом Свендор, и не уставал любоваться великолепной рекой.

По правде сказать, мне то и дело вспоминался Вильгельм Шториц. Итак, он жил обыкновенно в Раче, а не в Шпремберге. Жил он, как я вскоре узнал, с одним слугой Германом, таким же несимпатичным и необщительным, как и его господин. Мне даже теперь казалось, что этот Герман и следил за мной и Марком, когда мы шли по набережной Батьяни.

Я не счел нужным рассказывать Марку о том, как я и капитан Гаралан встретили Вильгельма Шторица на бульваре Текели. Марк мог, пожалуй, взволноваться от известия, что Шториц находится в Раче. К чему омрачать его счастье хотя бы легкой тенью тревоги! Мне только хотелось, чтобы этого отвергнутого жениха не было в городе, хотя бы до тех пор, пока не состоится свадьба Марка и Миры.

Утром шестнадцатого числа я собирался уже идти на свою обычную прогулку, намереваясь посетить на этот раз окрестности Рача, как вдруг в мою комнату вошел брат.

— У меня большое дело сегодня, — сказал он, — Я должен оставить тебя одного, ты уж не сердись.

— Иди, иди, Марк, ничего. Не беспокойся обо мне.

— Гаралан не собирался зайти за тобой?

— Нет, он тоже сегодня занят. Но это ничего, я один позавтракаю в каком-нибудь трактире на том берегу Дуная.

— Только, пожалуйста, Генрих, возвращайся к семи часам вечера. Не опаздывай.

— У доктора так хорошо кормят, что уж я, разумеется, не пропущу.

— Вот лакомка!.. Надеюсь, ты не забыл, что послезавтра у Родерихов большой званый вечер. Соберется все высшее общество Рача.

— Вечер по случаю помолвки? — спросил я.

— Вернее, по случаю подписания брачного контракта. Мы ведь помолвлены уже давно. Мне даже кажется, что я и Мира все время были женихом и невестой.

— С рождения! — сказал я.

— Возможно.

— Так прощай, счастливейший из смертных.

— Не торопись так говорить. Подожди, пока обвенчаюсь.

Марк пожал мне руку и ушел, а я опять собрался выйти из комнаты, как вдруг вошел капитан Гаралан.

— Вы! — вскричал он. — Вот приятный сюрприз. Я вас не ждал.

Капитан показался мне чем-то озабоченным. Он ответил:

— Любезный Видаль, мой отец желает с вами поговорить.

— Очень рад, — сказал я, удивившись и даже встревожившись. — Я к вашим услугам.

Всю дорогу до набережной Батьяни капитан не проронил ни слова. О чем со мной хотел поговорить доктор Родерих? Что-нибудь по поводу свадьбы, вероятно.

Мы пришли. Лакей провел нас в кабинет доктора.

Мать и дочь Родерих уже отправились на утреннюю прогулку, и с ними, вероятно, был Марк.

Доктор сидел в кабинете один, у стола. Его лицо показалось мне таким же озабоченным, как и у его сына.

«Что-нибудь да есть тут, — подумал я. — И Марк, должно быть, об этом еще не знал, когда приходил ко мне утром».

Я сел в кресло напротив доктора, а капитан Гаралан остался стоять, прислонившись к камину. С тревогой ждал я, что скажет мне доктор.

— Прежде всего, позвольте вас поблагодарить, мсье Видаль, за то, что вы согласились прийти, — сказал он.

— Я весь к вашим услугам, господин Родерих, — отвечал я.

— Я хотел поговорить с вами в присутствии Гара-лана.

— Что-нибудь по поводу свадьбы Марка и мадемуазель Миры?

— Вот именно.

— Что-нибудь серьезное?

— И да, и нет, — отвечал доктор, — Ни моя жена, ни Мира, ни ваш брат об этом еще не знают. Я нахожу пока излишним говорить им об этом. Вы сейчас сами рассудите, прав я или нет.

Я невольно связал этот разговор со вчерашней встречей возле облупившегося дома на бульваре Текели.

— Вчера, когда моей жены и дочери не было дома, в мои приемные часы ко мне явился посетитель, которого я вовсе не желал видеть — некто Вильгельм Шториц… Впрочем, вы, может быть, не знаете, что этот немец…

— Я знаю все, — сказал я.

— Полгода тому назад, еще когда ваш брат не был женихом моей дочери, Шториц посватался за Миру. Я посоветовался с женой и сыном, и мы решили ему отказать, считая такой брак совершенно неподходящим. Шториц не принял отказ и посватался снова. Ему было отказано наотрез.

Пока доктор Родерих говорил, капитан Гаралан расхаживал по комнате взад и вперед, иногда останавливаясь у окон, выходивших на бульвар Текели.

— Господин Родерих, — сказал я, — об этом сватовстве я знал. Знаю также и то, что оно было раньше, чем посватался мой брат.

— Месяца на три раньше, мсье Видаль.

— Следовательно, Вильгельму Шторицу было отказано не потому, что посватался Марк, а потому, что просто его самого не считали подходящим женихом?

— Совершенно верно. Никогда бы и ни в каком случае не согласились мы на этот брак, да и Мира сама не пожелала бы.

— Какая же причина? Считаете ли положение Шторица недостаточно обеспеченным или имеете что-нибудь лично против него?

— Что касается состояния, то оно у него, кажется, есть. После отца ему, говорят, досталось большое наследство. Лично же он…

— Я его знаю, господин Родерих.

— Знаете?

Я рассказал о том, как встретился с Шторицем на «Доротее» и как он сошел с габары в Вуковаре, так что я даже не думал, что он живет в Раче.

— Потом, — прибавил я, — мы с капитаном Гараланом во время прогулки видели, как он выходил из своего дома, и я сейчас же его узнал.

— Между тем в городе говорили, что его уже несколько недель, как нет дома, что он куда-то уехал, — заметил доктор Родерих.

— Очевидно, он и уезжал куда-нибудь, раз Видаль с ним встретился в Будапеште, — вмешался капитан Гаралан. — Но теперь он вернулся.

В голосе капитана было слышно сильнейшее раздражение.

Доктор Родерих продолжал:

— Средства у него есть, но его образ жизни никому не известен. Это загадка для всех. Он живет не по-людски, а ведет какое-то потустороннее существование.

— Нет ли тут преувеличения? — усомнился я.

— Преувеличение есть, несомненно, — отвечал доктор, — но все-таки он принадлежит к очень странной, подозрительно странной семье. Об его отце, Отто Шторице, ходили легенды, когда он был жив.

— Да они ходят и теперь, когда он уже умер, — сказал я. — Я читал любопытную статью в одной немецкой газете, написанную по поводу поминок Отто Шторица, ежегодно справляемых на шпрембергском кладбище. По-видимому, суеверным росказням верят здесь еще и теперь. Покойного ученого считают колдуном, обладавшим сверхъестественной силой. Каждый раз ждут какого-нибудь чуда на его могиле.

— Раз вы все это знаете, мсье Видаль, — сказал доктор Родерих, — то вы не должны удивляться, что к Вильгельму Шторицу относятся у нас в Раче подозрительно. И вот этот-то человек просил руки моей дочери! Больше того, вчера он осмелился снова повторить свое предложение.

— Вчера? — вскричал я. — Неужели?

— Вчера, когда был у меня.

— Помимо всего прочего, — сказал капитан Гаралан, — мы не можем принять его в свою семью уже по одному тому, что он немец.

В тоне, которым это было сказано, выявилась вся мадьярская ненависть к немцам.

— Так вот, как было дело, — продолжал доктор Родерих. — Я нашел нужным вам это сообщить, чтобы вы знали. Когда доложили о Шторице, первым моим желанием было велеть ему сказать, что я не могу его принять…

— И это было бы гораздо лучше, отец, — сказал капитан Гаралан, — потому что у этого человека медный лоб. После столь категоричного отказа неужели он не понимает, что ему в наш дом нельзя больше являться ни под каким предлогом?

— Я боялся, он устроит какой-нибудь скандал…

— Я бы сумел этот скандал прекратить.

— Я это знаю и вот именно поэтому решил пойти на некоторый компромисс, действовать осторожно и умеренно… Во всяком случае, ради спокойствия твоей матери и сестры я и на будущее прошу тебя, Гаралан, быть сдержаннее в случае чего…

Я уже успел узнать капитана Гаралана и заметил, что он очень вспыльчив. Поэтому мне все больше и больше не нравилось, что Вильгельм Шториц вернулся в Рач и даже возобновил свое сватовство.

Доктор Родерих досказал нам подробности визита Шторица. Свидание происходило в этом самом кабинете, Вильгельм Шториц говорил с упрямством и настойчивостью. Доктор Родерих выразил ему свое крайнее изумление, что он решился прийти и возобновить попытку, по поводу которой уже получил самый решительный отказ. Вильгельм Шториц стоял на своем, был раздражен и заявил, что ему нет дела до помолвки мадемуазель Миры с моим братом, что он ее любит и что она должна принадлежать ему или никому.

— Негодяй! Нахал! — вскричал капитан Гаралан. — Он осмелился это сказать. Жаль, меня тут не было, я бы вышвырнул его за дверь.

Я подумал: если эти два человека встретятся, непременно выйдет история, которой так боится доктор Родерих.

— Тогда я встал и сказал, что не желаю больше с ним разговаривать, — продолжал доктор. — Свадьба Миры решена, и через несколько дней она состоится.

— Не бывать этому никогда, — объявил Вильгельм Шториц.

— Милостивый государь, не угодно ли вам выйти вон! — сказал я, указывая ему на дверь. Всякий другой на его месте ушел бы сейчас же. Но он остался. Сбавив тон, он попробовал добиться кротостью того, чего не мог достичь угрозой. Просил хотя бы только отложить свадьбу. Я подошел к камину, чтобы позвонить лакею. Он схватил меня за руку и, забывшись в гневе, стал говорить так громко, что, я думаю, на улице было слышно. К счастью, жена и дочь еще не возвращались. В конце концов Шториц все-таки ушел, но наговорил при этом массу самых нелепых угроз и заявил, что Мире никогда не быть женой Марка. Такие препятствия возникнут, что брак окажется невозможным. Шторицы располагают сверхъестественным могуществом и не замедлят пустить его в ход против дерзкой семьи, которая осмелилась отвергнуть Вильгельма Шторица. Он яростно распахнул дверь кабинета и быстро прошел мимо нескольких больных, дожидавшихся в галерее. Я, по правде сказать, был очень смущен.

Ни одного слова не было сказано об этой сцене ни госпоже Родерих, ни Мире, ни Марку. Решено было их не тревожить. Кроме того, я боялся со стороны Марка какой-нибудь выходки вроде той, какую грозился устроить капитан Гаралан. Впрочем, последний сдался, в конце концов на доводы отца и обещал ничего пока не предпринимать.

— Хорошо, — сказал он. — Я, так и быть, не пойду наказывать этого негодяя. Но если он сам ко мне явится? Если он предпримет что-нибудь против Марка? Если он выступит в роли зачинщика?

Доктор Родерих не знал, что сказать на это.

Беседа наша кончилась. Решили ждать. Если Шториц не перейдет от слов к делу, то об инциденте никто не узнает. Что может сделать этот злобный чудак? Как он может помешать свадьбе? Оскорбить Марка при встрече и этим заставить его выйти с ним на дуэль? Или предпримет какое-нибудь насилие против мадемуазель Миры? Но как же он проберется в дом к Родерихам? Ведь его теперь не приказано принимать. Не может же он выломать дверь. Да, наконец, доктор Родерих не задумается обратиться в полицию, которая сумеет укротить расходившегося немца.

На прощание доктор еще раз попросил сына не связываться со Шторицем, и надобно сказать правду: капитан Гаралан очень неохотно подтвердил свое обещание.

Между тем мадам Родерих, Мира и Марк вернулись домой. Разумеется, меня оставили завтракать, так что прогулку в окрестности Рача я отложил до следующего дня.

Чтобы объяснить свое присутствие в кабинете доктора Родериха, я придумал что-то довольно правдоподобное, так что у Марка не появилось никаких подозрений. Завтрак прошел, по обыкновению, очень приятно.

Когда все встали из-за стола, Мира мне сказала:

— Генрих, раз уж вы у нас, вы должны остаться на весь день.

— А моя прогулка?

— Мы прогуляемся вместе.

— Я хотел совершить дальнюю прогулку…

— И мы пройдемся далеко…

— Но пешком…

— Да, пешком. Но зачем же непременно далеко? Я уверена, вы еще не были на острове Свендор.

— Я туда завтра собирался.

— Пойдемте сегодня.

В обществе обеих дам и Марка я побывал на острове Свендор, обращенном в общественный парк с боскетами, хижинами и всякого рода увеселениями.

Но я мало интересовался прогулкой. Мысли мои были далеко. Это не укрылось от Марка, и мне пришлось ему дать несколько уклончивых ответов.

Быть может, я боялся встречи с Вильгельмом Шторицем? Нет, я гораздо больше думал о тех словах, которые он сказал доктору Родериху: «Такие препятствия возникнут, что брак окажется невозможным»… «Шторицы располагают сверхъестественным могуществом». Что это значит? Следует ли относиться к этим словам серьезно? Я решил поговорить с доктором Родерихом, как только представится удобный случай.

Прошло два дня. Я начал успокаиваться. Вильгельма Шторица не было видно, хотя он из города не уезжал. В доме на бульваре Текели жили. Я видел, как лакей Герман выходил из него. Потом еще как-то в окне бельведера показалась фигура самою Шторица: он стоял и смотрел на дом Родерихов.

В ночь с 17 на 18 мая произошло следующее событие.

В городском соборе оказалось разорванным в клочья и брошенным на пол вывешенное на стене объявление о предстоящем браке Миры Родерих с Марком Видалем. Дверь в собор была заперта, а между тем в него кто-то проник. Беду было легко поправить: повесили новое объявление. Но через час, среди белого дня, оно снова оказалось сорванным. Три раза в этот день, 18 мая, чья-то невидимая рука срывала объявление, но виновного так и не удалось обнаружить. Кончилось все тем, что устроили около стенки для таких объявлений решетку.

О глупой выходке поговорили недолго и забыли. Но доктор Родерих, капитан Гаралан и я обратили на нее серьезное внимание. Для нас было ясно, что начинается война, которую объявил нам Вильгельм Шториц.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Кто мог сделать подобную гадость, если не тот единственный человек, которому она могла быть выгодна? Не была ли она началом обещанной травли семьи Родерихов?

Доктор Родерих был немедленно уведомлен о происшествии сыном, который поспешил вслед за тем в гостиницу «Темешварская».

Нетрудно себе представить, в каком бешенстве был капитан Гаралан.

— Это все он, все этот мерзавец! — говорил капитан. — Не знаю, как он это устроил, но этим одним он, конечно, не ограничится. Только я ему не позволю ничего больше, нет!

— Будьте хладнокровны, дорогой Гаралан, — сказал я, — и не делайте неосторожных шагов. Как бы нам не повредить делу.

— Любезный Видаль, мы и так уж все время были чересчур осторожны. И это к добру не привело. Если бы отец мне сообщил обо всем своевременно, прежде чем этот негодяй успел выйти из нашего дома, то мы бы тогда же от него избавились навсегда.

— И все-таки, мой дорогой, я убежден, что вам не следует лезть напролом.

— А если он будет продолжать в том же духе?

— Мы всегда успеем обратиться в полицию. Подумайте о вашей матушке и о сестре.

— Но ведь они же все равно узнают.

— Им можно не говорить. И Марку также. После свадьбы будет ясно, как с этим быть.

— После свадьбы? — возразил капитан Гаралан. — А если тогда будет уже поздно?

Тем временем в доме Родерихов мать и дочь спокойно хлопотали о предстоящем званом вечере. Им хотелось, чтобы все было как можно лучше. Не хотелось ударить лицом в грязь. У доктора были только друзья, врагов не было, поэтому пришлось разослать массу приглашений. В доме Родерихов должны были сойтись на нейтральной почве представители аристократии, магистратуры и администрации. Сам губернатор, связанный с доктором личной дружбой, уже принял приглашение и сообщил, что непременно приедет.

В приемных комнатах Родерихов свободно могли поместиться полтораста гостей. Ужин предполагалось накрыть в галерее под конец вечера.

Никто, думаю, не удивится, если я скажу, что вопрос о туалете невесты обсуждался очень серьезно и что Марк в качестве художника принимал горячее участие в этих дебатах. К тому же Мира была мадьярка, а мадьяры всякого пола и возраста придают громадное значение туалету. Любовь к нарядам у них в крови, как любовь к танцам и пению. Ожидалась вообще выставка блестящих дамских туалетов и мужских костюмов, так что вечер у Родерихов должен был удаться на славу.

Я как-то остановился у одного из окон, выходящих на набережную Батьяни, и, к своему неудовольствию, увидел Вильгельма Шторица. Конечно, тут он оказался не случайно. Он шел но набережной очень медленно и с опущенной толовой. Поравнявшись с домом Родерихов, он выпрямился и кинул на него взгляд-о, какой злобный взгляд! Мимо дома он прошелся несколько раз, так что мадам Родерих обратила на него внимание и сказала мужу. Тот ее успокоил несколькими словами, но о недавнем визите не сказал ничего.

Когда мы с Марком, выйдя от Родерихов, шли к себе в гостиницу, этот человек встретился с нами на Мадьярской площади. Увидев моего брата, он вдруг остановился в нерешительности, как бы собираясь к нам подойти. Но не подошел, а стоял и только глядел на Марка глазами, в которых сверкали молнии. Марк сделал вид, что не замечает его, и мы прошли мимо. Когда он остался в нескольких шагах позади нас, Марк меня спросил:

— Ты обратил внимание на этого субъекта?

— Да, Марк, обратил.

— Это Вильгельм Шториц, о котором я тебе говорил.

— Я знаю.

— Ты разве его знаешь?

— Капитан Гаралан мне его показывал уже не один раз.

— Я думал, его нет в Раче.

— А между тем он здесь. Вероятно, уезжал, но вернулся.

— Впрочем, это не важно.

— Разумеется, не важно.

На самом же деле я находил, что Вильгельму Шторицу не мешало бы куда-нибудь убраться, и что нам без него было бы гораздо спокойнее.

В десять часов вечера начали приезжать гости. У подъезда останавливались кареты, залы наполнялись. Доктор с женой и дочерью встречали гостей у входа в галерею, ослепительно сверкавшую всеми зажженными люстрами. Вот приехал губернатор. В теплых, сердечных выражениях принес он свои поздравления симпатичной семье, наговорил комплиментов Мире и любезностей Марку. Впрочем, поздравления и благопожелания сыпались на помолвленных со всех сторон.

Собрались городские власти, офицеры, товарищи капитана Гаралана, который, несмотря на свою озабоченность, рассыпался в любезностях перед гостями. Блестящие туалеты дам мешались с мундирами военных и парадными костюмами штатских. Публика прохаживалась по залам и галерее. В кабинете доктора гости любовались выставленными подарками. Все подарки моего брата выделялись художественным вкусом. В большой гостиной на одном из консолей лежал приготовленный для подписания брачный контракт, а на другом — флердоранжевый с розами букет и рядом с ним, на бархатной подушке, брачный венок для невесты — по мадьярскому обычаю.

Программа вечера состояла из трех отделений: концерта, бала и, в промежутке между ними, акта подписания контракта. Танцы должны были начаться часов около двенадцати, так что многие из гостей жалели, почему не раньше. Повторяю: венгры и венгерки безумно любят танцы, без танцев они и веселья не признают. Впрочем, они и музыку очень любят, а концертная программа была в этот вечер превосходная.

Играл замечательный цыганский оркестр, прославивший себя в то время повсюду в Венгрии, но еще ни разу до сих пор не игравший в Раче. В назначенный час музыканты со своим капельмейстером появились в зале и заняли отведенное для них место.

Венгры очень любят музыку, но на свой лад. В противоположность немцам они не столько исполнители, сколько слушатели. В особенности они любят слушать свою национальную музыку, и это слушание для них не забава, а серьезное занятие.

Оркестр состоял из двенадцати музыкантов и капельмейстера. Им предстояло играть веселенькие венгерские мотивчики — танцы, военные песни, марши. Мечтательной немецкой музыки мадьяры не любят.

Для свадебного вечера можно было бы остановиться и на несколько ином, более подходящем к случаю выборе пьес, но в Венгрии очень большое значение имеют традиции, и собравшихся гостей необходимо было услаждать только национальной музыкой.

Цыгане были в народных костюмах — все смуглые, с черными как смоль курчавыми волосами шапкой, густыми черными бровями и черными огненными глазами. Из-под ярко-красных губ сверкали у всех ослепительно белые, острые зубы.

Оркестр имел огромный успех. Гости в тишине выслушивали внимательно каждую пьесу, а потом разражались аплодисментами и одобрительными восклицаниями.

Я тоже слушал с удовольствием. Что касается Марка, то он, на мой взгляд, занимался не столько оркестром, сколько своим счастьем, сидя возле сияющей Миры Родерих.

Но вот программа исчерпана. Аплодисменты смолкли. Капельмейстер встал, за ним поднялись музыканты. Доктор Родерих сердечно поблагодарил их, гости наговорили им комплиментов, и они на время удалились.

Приступили к подписанию контракта, что совершилось торжественно и серьезно. Гости разбились на группы. Лакеи разносили на подносах фрукты и прохладительные напитки.

Все шло хорошо. Ничего неприятного до сих пор не случилось. Если я вначале несколько тревожился, то теперь успокоился почти совсем.

Госпоже Родерих я не жалел комплиментов цо поводу блистательно удавшегося вечера.

— Благодарю вас, мсье Видаль, — сказала она, — я очень рада, что моим гостям весело. Но, по правде сказать, я смотрю только на вашего брата и на мою дочь. Как они счастливы!

— Сударыня, этим счастьем они обязаны вам, — заметил я. — Родителям остается только радоваться на счастье своих детей.

И вдруг по какой-то странной ассоциации мне вспомнился Вильгельм Шториц… Почему так? Между тем капитан Гаралан о нем больше не думал, как мне казалось. Молодой человек казался веселым, беззаботным. Многие барышни с удовольствием заглядывались на него. Он в городе был общим любимцем.

— Любезный капитан, — сказал я, когда он проходил мимо меня, — если конец вечера будет соответствовать началу…

— О, конечно! — вскричал он. — Музыка хорошо, а танцы еще лучше.

— Ну, в танцах француз мадьяру не уступит. Вы знаете, мне ваша сестра обещала второй вальс.

— Почему не первый?

— Как — почему? Да первый по всем правилам и традициям должен танцевать с ней Марк. Что же, вы хотели бы меня с ним поссорить?

— Правда ваша, дорогой Видаль. Жених и невеста всегда открывают бал.

Цыганский оркестр снова появился и занял свое место. В кабинете доктора были расставлены карточные столы для не танцующих солидных людей. Оркестр начал наигрывать в ожидании, когда капитан Гаралан подаст сигнал к танцам. Вдруг со стороны галереи через открытую дверь донесся из сада звучный и сильный голос. Голос пел что-то странное, без мелодии, без ритма.

Начавшие было составляться пары остановились. Все прислушались. Что это? Сюрприз, нарочно придуманный? Ко мне подошел капитан Гаралан.

— Что это такое? — спросил он.

— Не знаю, — отвечал я с тревогой в голосе.

— Откуда это пение? С улицы?

— Кажется, нет, не с улицы.

Действительно, голос доносился из сада, а не с улицы. Тот, кто пел, как будто даже подходил к галерее, собираясь войти в дом.

Капитан Гаралан схватил меня за руку, и мы побежали в сад.

На галерее из гостей было человек двенадцать. Гости, уходившие в сад во время антракта, давно вернулись. Остальные были в зале и в гостиных. Кроме того, в галерее находились музыканты, но все они сидели на своих местах за пюпитрами.

Капитан Гаралан вышел на крыльцо. Я последовал за ним. Мы осмотрели весь освещенный сад. Там никого не было.

В эту минуту к нам подошли Родерихи, муж и жена, и доктор сказал несколько слов своему сыну. Тот ответил отрицательным жестом.

Но голос продолжал петь и все приближался.

Подошли Марк под руку с Мирой. Подходили другие гости. Дамы расспрашивали госпожу Родерих, но та не знала ничего сама.

— Я узнаю! — вскричал капитан Гаралан, опять выходя на крыльцо и сходя в сад.

За ним пошли я, доктор Родерих и кое-кто из прислуги.

Вдруг голос умолк, и как раз в ту минуту, когда певец, казалось, уже дошел до самой галереи.

Сад обыскали, обшарили каждый кустик; это было нетрудно сделать при яркой иллюминации. Никого не нашли!

Вероятно, это пел какой-нибудь человек, проходивший по бульвару Текели… Впрочем, едва ли. Так поздно по этому бульвару никто не ходит.

На всех улицах было темно. Мерцал только вдали слабый свет в бельведере дома Шторица.

Когда мы вернулись в дом, гости набросились на нас с расспросами, но поскольку мы ничего не могли ответить, любопытство утихло. Вскоре подали сигнал к началу танцев.

Пары опять составились.

— А у вас и дамы нет? — улыбнулась мне Мира.

— Есть, но только на второй тур, — сказал я, — и эта дама вы.

— Мы не заставим тебя долго ждать, Генрих, — сказал Марк.

Увы! Он ошибся. Мне долго пришлось дожидаться вальса, обещанного мне Мирой. Да, по правде сказать, я его и до сих пор все еще жду…

Оркестр заканчивал прелюдию, как вдруг голос послышался опять, и на этот раз на самой середине гостиной.

Смущение гостей перешло в общее негодование, когда все расслышали, что голос поет «Песню ненависти» Фридриха Марграда, получившую большое распространение только благодаря своему ругательному содержанию. Это был вызов мадьярскому патриотизму, явное глумление, открытое оскорбление.

Голос пел посреди комнаты, а певца не было видно. Певец был тут, несомненно, тут, но оставался недоступным для зрения.

Гости выбежали в зал и на галерею. Произошла некоторая паника. В особенности напугались дамы.

Сверкая глазами, капитан Гаралан шел по гостиной, готовясь схватить того, кого не мог видеть.

Голос допел песню и умолк.

Тут я увидел: да не я один, а человек, по крайней мере сто это увидели и не поверили глазам…

Кто-то невидимый хватает с этажерки невестин букет, рвет его, бросает цветы на пол и топчет их ногами! Потом хватает контракт, разрывает его в клочья и разбрасывает по паркету!

Тут уж испугались решительно все. Каждому захотелось уйти подальше от такой чертовщины. Я спрашивал себя: не сошел ли я с ума и не мерещится ли мне все это?

Ко мне подошел капитан Гаралан и в бешенстве проговорил, весь бледный от гнева:

— Это Вильгельм Шториц! Это его штуки!

Какой Вильгельм Шториц? Где?

В уме ли капитан Гаралан?

Если он в уме, то, значит я сам скоро с ума сойду. Ведь я все это видел: как рвали букет, как изорвали подписанный брачный контракт. А теперь вижу, как невидимая рука хватает с подушки невестин венок и уносит в зал, на галерею, в сад, и венок исчезает.

— Нет, уж это слишком! — вскричал капитан Гаралан, бросаясь из гостиной в зал и оттуда на галерею.

Вихрем пронесся он через зал и выбежал на бульвар Текели.

Я побежал за ним.

Один за другим добежали мы до дома Шторица, где по-прежнему виднелся слабый свет только в бельведере. Капитан схватился обеими руками за решетчатые ворота и с силой начал их трясти. Не отдавая себе отчета, что делаю, я стал помогать капитану, но решетка была крепкая, и из наших усилий ничего не вышло.

Несколько минут мы напрятали силы, не помня себя от бешенства. Вдруг одна половина ворот со скрипом повернулась на петлях…

Капитан Гаралан обвинил Вильгельма Шторица совершенно напрасно.

Вильгельм Шториц из своего дома никуда не выходил. Он стоял перед нами собственной персоной и отпирал нам ворота на отчаянный стук.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

На другой день с утра по всему городу разнесся слух о происшествии, случившемся на балу у Родерихов. Никто не хотел верить, что это происшествие действительно имело место, а не померещилось только испуганной публике. Между тем факты были налицо, только для них не имелось подходящего объяснения.

Нечего говорить, что после всего случившегося бал пришлось прекратить. Марк и Мира чрезвычайно огорчились. Букет истоптан, контракт изорван, венок украден!.. И это накануне свадьбы! Дурное предзнаменование.

Весь день перед домом Родерихов собирались любопытные, толпясь у закрытых окон нижнего этажа. Простонародье, по большей части женский пол, стекались на набережную Батьяни. Разговоров было много. Строились самые чудовищные предположения. На дом Родерихов поглядывали с опаской.

В этот день никто из семьи Родерихов не вышел на свою обычную прогулку. Госпожа Родерих заболела от потрясения, а Мира осталась при матери, нуждавшейся в покое и заботливом уходе.

В восемь часов ко мне в номер пришел Марк и привел доктора Родериха и капитана Гаралана. Нам нужно было обсудить необходимые мероприятия, и удобнее было сделать это не в доме Родерихов, а на нейтральной почве. Мы с братом вернулись домой в эту ночь вместе, а утром он уже успел сбегать к Родерихам, проведать их, причем уговорил доктора и капитана идти с ним ко мне, чтобы переговорить обо всем по секрету.

Мы сразу же приступили к беседе.

— Генрих, — сказал Марк, — я распорядился никого не принимать. Здесь нас никто не может слышать, здесь мы совершенно одни в комнате.

Мой брат был в ужасном состоянии. Лицо осунулось, побледнело. От прежнего счастливого, жизнерадостного выражения не оставалось и следа. Я даже находил, что он расстроился больше, чем оправдывали обстоятельства.

Доктор Родерих делал над собой заметные усилия, чтобы сдерживаться, но его сын даже и не пытался овладеть собой: губы его были плотно сжаты, брови нахмурены, глаза как-то странно блуждали.

Я дал себе слово быть хладнокровным за всех.

Первым моим вопросом было: как чувствуют себя госпожа Родерих и Мира?

— Они были вчера обе очень потрясены, — ответил доктор, — и еще нескоро придут в норму. Впрочем, Мира держится молодцом: взяла себя в руки и старается успокоить мать, которую все это потрясло гораздо сильнее. Я надеюсь, моя жена тоже скоро оправится, если подобные сцены больше не повторятся.

— Неужели вы думаете, доктор, что они могут повториться? — сказал я. — Мне кажется, такого случая больше не представится.

— Как знать? — возразил доктор Родерих. — Поэтому я и хочу, чтобы свадьба состоялась как можно скорее. Я начинаю верить тем угрозам, которые мне сделаны…

Фразы своей доктор не докончил, но мы с Гараланом поняли, что хотел он сказать. Марк, не знавший о последних шагах Шторица, по-видимому, не расслышал или не обратил внимания.

У капитана Гаралана был свой собственный взгляд, но он его не высказывал, а ждал, чтобы сначала я высказал свое мнение.

— Скажите, мсье Видаль, что вы обо всем этом думаете? — задал мне вопрос доктор Родерих.

Я полагал, мне следует представиться скептиком, не придающим большого значения подобным странностям. Лучше сделать вид, что не находишь в них ничего необыкновенного, хотя и не знаешь, чем их объяснить. Все-таки, если сказать правду, вопрос доктора меня затруднял.

— Знаете, господин Родерих, — отвечал я, — в моих глазах все это не заслуживает чересчур большого внимания. Просто скверная шутка какого-нибудь злостного мистификатора. В толпу гостей замешался мистификатор, устроил чревовещание — это штука, вы сами знаете, очень простая и старая.

Капитан Гаралан быстро повернулся ко мне и посмотрел мне прямо в глаза, как бы стараясь прочесть в них то, что я действительно думаю. Его взгляд говорил ясно:

«Мы здесь не для того, чтобы отыгрываться на подобных объяснениях».

Доктор Родерих возразил:

— Извините, мсье Видаль, но я не могу допустить, что это только фокус, шутка. Тут нечто иное.

— Иного объяснения, доктор, я придумать не могу. В противном случае придется допустить сверхъестественное, какую-нибудь чертовщину.

— Почему чертовщину? Почему непременно сверхъестественное? — возразил капитан Гаралан. — Вполне естественное, но только такое, чего мы не знаем, что для нас еще тайна.

— Почему же вы не хотите допустить, что слышанный нами голос принадлежал чревовещателю? — отстаивал я свое мнение.

Доктор Родерих покачал головой, решительно отказываясь принять это объяснение.

— Повторяю: чревовещатель легко мог проникнуть в дом незаметно и спеть «Песню ненависти», чтобы раздразнить мадьярский патриотизм, — сказал я.

Конечно, это было допустимое объяснение, в особенности если отбросить существование сверхъестественного. Но доктор Родерих тут же задал мне вопрос:

— Прекрасно, мсье Видаль. Допустим, к нам в дом забрался озорник-чревовещатель, хотя я так не думаю. Ну-с, а как же букет, контракт и венок? Как вы эти факты объясните?

Действительно, тут мое объяснение не годилось. С другой стороны, ведь бывают очень ловкие фокусники… Капитан Гаралан прибавил к словам своего отца:

— Говорите же, любезный Видаль! Неужели ваш чревовещатель и букет раздергал, и контракт разорвал на мелкие клочки, и свадебный венок утащил на глазах у всех? Неужели это все он?

Я молчал.

— Или, может быть, вы думаете, что у всех была галлюцинация? — продолжал он, волнуясь.

— Нет, конечно. Галлюцинации не было. Все происшедшее видели по крайней мере сто человек.

После паузы, которую я не собирался прерывать, доктор продолжил:

— Посмотрим на вещи так, как они есть, и не будем себя обманывать. Перед нами факты, которые нельзя ни объяснить естественным образом, ни отрицать. Поищем не озорника, а человека, которому это было выгодно, которому необходимо было устроить нам эту пакость. Поищем врага.

Это была правильная постановка вопроса.

— Врага? — удивился Марк. — Да какой же может быть здесь у нас с вами враг, господин Родерих? Вы разве знаете такого?

— Знаем, — сказал капитан Гаралан. — Это отвергнутый жених Миры, сватавшийся за нее прежде вас.

— Вильгельм Шториц?

— Вильгельм Шториц.

Марку рассказали то, чего он еще не знал. Он услышал от доктора о недавнем визите Шторица, о его домогательствах, о новом ему отказе и о его угрозах. Все это, разумеется, вполне оправдывало возникшие у всех подозрения против него.

— И вы до сих пор ничего мне не говорили! — вскричал Марк. — Только теперь, когда Мире грозит опасность, вы наконец сообщаете мне все это!.. Господа, это нехорошо. Сейчас я пойду к этому Шторицу и потребую…

— Марк, предоставь это нам, — остановил его капитан Гаралан. — Негодяем осквернен дом моего отца…

— И оскорблена моя невеста! — отвечал Марк, теряя всякую сдержанность.

Обоих ослеплял гнев. Положим, Вильгельм Шториц собирался мстить Родерихам, но ведь его участие во вчерашних событиях не подтверждалось никакими фактами. Нельзя же было обвинить его на основании одних предположений и сказать: «Вы были вчера среди гостей. Вы пропели оскорбительную „Песню ненависти“. Вы изорвали букет и контракт. Вы похитили венок невесты», — ведь Шторица никто не видел, решительно никто.

Далее — разве мы не застали его дома? Разве он не самолично отворил нам ворота? Правда, он очень долго не отворял их, так что если он был в доме Родерихов, то имел достаточно времени прибежать оттуда домой, но ведь это же опять-таки одни предположения. Наконец, как же бы он пробежал это расстояние не будучи узнанным мною и капитаном Гараланом?

Все эти факты я представил собравшимся и попросил их принять мои соображения. Доктор Родерих встал на мою сторону. Но капитан Гаралан и Марк ничего не хотели слушать и объявили, что сейчас же пойдут на бульвар Текели.

Наконец мне удалось прийти к такому соглашению с ними.

— Друзья мои, — сказал я, — идите лучше в ратушу, а не к Шторицу. Пойдемте вместе. Расскажем все начальнику полиции. Объясним ему, какие чувства питает Шториц по отношению к Родерихам, какие он выдвигал угрозы по адресу Марка и Миры. Сообщим ему и о том, как Шториц хвастался своим «сверхъестественным могуществом». Начальнику полиции самому виднее будет, какие меры окажется нужным принять против подозрительного иностранца.

В самом деле, было гораздо лучше обратиться в полицию. Если Марк и Гаралан отправятся сами к Шторицу, их могут ведь и не принять, а вламываться силой в чужой дом они не имеют права. Но полиция может войти и без разрешения. Да, конечно, лучше было обратиться в полицию.

Условились, что Марк вернется в дом к Родерихам, а мы с доктором и капитаном отправимся в городское полицейское управление.

Была половина одиннадцатого. Весь город уже знал о событиях, случившихся накануне. Когда мы входили в ратушу, все, кто нас видел, сразу же догадались, зачем мы туда идем.

Доктор велел доложить о себе начальнику полиции, который немедленно пригласил нас в свой кабинет.

Генрих Штепарк был невысокого роста, но энергичный, с пытливым взглядом умных, проницательных глаз. Полицейское чутье у него было замечательно развито, это он доказывал уже во многих случаях. Можно было заранее сказать, что в деле Родерихов он употребит все усилия для раскрытия истины. Но только будет ли в его власти раскрыть ее, если факты окажутся слишком неправдоподобными, даже исключающими всякую вероятность?

Обо всех происшествиях начальник полиции оказался уже осведомлен вполне основательно, за исключением тех подробностей, которые были известны только доктору, капитану и мне.

— Я ожидал вашего посещения, господин Родерих, — сказал Штепарк, — и если бы вы ко мне не пожаловали, я бы сам к вам явился. Я узнал, что у вас в доме прошлой ночью произошли странные вещи, перепугавшие всех ваших гостей. Испуг передался всему городу, и я должен констатировать факт, что наш Рач волнуется. Спокойствие в городе нарушено.

По этому вступлению мы догадались, что проще всего будет подождать вопросов господина Штепарка и отвечать на них.

— Прежде всего, доктор, я спрошу вас вот о чем: не возбудили ли вы против себя в ком-либо ненависти, желания отомстить и нет ли между этой ненавистью и свадьбой мадемуазель Миры Родерих какой-нибудь связи?

— Кажется, так.

— Кто же этот человек?

— Вильгельм Шториц, — сказал капитан Гаралан. Штепарк, по-видимому, нисколько не удивился. Тут доктор Родерих рассказал все, что ему было известно про Шторица, и закончил описанием своего последнего свидания с ним, когда тот разразился уже известными читателю угрозами.

— Так, так, — заметил Штепарк. — А начал он с того, что сорвал объявление в соборе. И сделал это совершенно незаметно.

Мы согласились с этим мнением, но от нашего единодушия дело вперед не двигалось. Все-таки феномен так и оставался без объяснения, если не допустить во всем этом участия какого-нибудь колдовства. Полиция с нечистой силой в борьбу не вступает, она действует только в сфере реального и хватает за ворот только людей, состоящих из плоти и крови. Привидений и призраков она под арест не берет. Кто сорвал объявление, кто разорвал букет и контракт, кто утащил венок невесты, тот должен иметь телесный облик и, разумеется, его можно и должно схватить и посадить в тюрьму.

Господин Штепарк нашел, что против Шторица имеются основательные подозрения.

— Этот субъект всегда казался мне очень подозрительным, — сказал он. — Живет он как-то странно и неизвестно на какие средства. Почему он покинул свою родину — Шпремберг? Почему он, будучи прусским немцем, поселился среди мадьяр, которые немцев не любят? Держит одного слугу, старика немца, и никому нет доступа в его дом на бульваре Текели. Почему так? Все это очень, очень подозрительно.

— Что же вы думаете делать, господин Штепарк? — спросил капитан Гаралан.

— Хочу сделать внезапный обыск у него в доме, не найдем ли мы там какое-нибудь доказательство или хотя бы указание на факт причастности Шторица к происшествиям.

— А даст ли губернатор разрешение на обыск? — спросил доктор Родерих. — Ведь без его разрешения нельзя обойтись.

— Полагаю, разрешение будет дано. Ведь этот иностранец угрожал вашей семье.

— Губернатор сам вчера был на балу, — заметил я.

— Я знаю это, господин Видаль, и он уже вызывал меня к себе по поводу событий, очевидцем которых ему самому пришлось быть.

— Как же он их объясняет?

— Никак. Он теряется в догадках.

— Но если он узнает, что тут замешан Вильгельм Шториц…

— …тогда он еще больше будет стараться в выяснении дела. Подождите меня здесь, господа. Я сейчас отправлюсь к губернатору и через полчаса возвращусь с разрешением произвести обыск в доме Шторица.

— Мы хотим тоже быть при обыске, — сказал капитан Гаралан.

— Я ничего против этого не имею, — отвечал Штепарк. — И господин Видаль может присутствовать, если ему угодно.

— Вы отправляйтесь на обыск, господа, — сказал доктор Родерих, — а мне пора домой. После обыска приходите прямо к нам и расскажите о результатах.

— Будет не только обыск, а последует, чего доброго, и арест, — заметил Штепарк.

Он отправился к губернатору, а доктор ушел к себе домой. Мы с капитаном Гараланом остались в кабинете начальника полиции.

Итак, мы скоро переступим порог таинственного дома. Где в эту минуту находится его хозяин? Если он дома — сможет ли сдержать себя капитан Гаралан, когда его увидит?

Штепарк вернулся через полчаса с разрешением от губернатора на обыск и с предписанием принять все меры, какие после того окажутся необходимыми.

— Не угодно ли вам, господа, выйти отсюда прежде меня? — сказал начальник полиции. — Вы идите вперед, я пойду по одной стороне улицы, агенты мои — по другой, и мы сойдемся у дома Шторица. Хорошо?

— Хорошо, — ответил капитан Гаралан.

Мы вдвоем вышли из ратуши и пошли по набережной Батьяни.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Наши три группы шли разными дорогами. Погода была пасмурная. По небу быстро неслись к востоку серые пухлые облака. С пронзительным криком летели против ветра парами аисты и журавли. Дождя не было, но он мог хлынуть каждую минуту, и притом проливной.

Прохожие встречались редко, но все-таки, если бы мы шли вместе, на нас бы обращали внимание. Поэтому господин Штепарк отлично сделал, что распорядился разбить нас на группы.

Капитан Гаралан молчал всю дорогу. Я продолжал опасаться, что он не сдержит себя и совершит насилие над Шторицем. Поэтому я даже сожалел, что Штепарк позволил нам присутствовать при обыске.

Через четверть часа мы дошли до того угла набережной и бульвара, где стоял дом Родерихов. В нижнем этаже не было открыто ни одного окна. Окна в спальнях мадам Родерих и Миры также были закрыты. Какой контраст с вчерашним оживлением!

Капитан Гаралан постоял, поглядел на опущенные занавески, вздохнул и погрозил кулаком, но не сказал ни слова.

Завернув за угол, мы пошли по бульвару Текели и остановились у дома Шторица.

У ворот уже прохаживался, заложив руки в карманы, начальник полиции. Вскоре подошли и его агенты. С ними находился приглашенный слесарь.

Окна в доме были закрыты, по всегдашнему обыкновению. Даже в бельведере были опущены все занавеси, так что внутри ничего не было видно.

— Кажется, никого нет, — сказал я Штепарку.

— Сейчас мы узнаем, — ответил он. — Но будет странно, если в доме никого не окажется. Вон там, налево, виден дым из трубы.

Действительно, над крышей дома вилась струя дыма.

— Если хозяина нет, — прибавил Штепарк, — то лакей, во всяком случае, должен быть налицо, а нам решительно все равно, кто бы нас ни впустил.

Лично я даже был бы рад, если бы Шторица в доме не оказалось, ввиду присутствия с нами капитана Гаралана. Пусть бы даже Шторица совсем не было в Раче!

Начальник полиции громко постучал молотком в доску, вмонтированную в решетку. Мы стали ждать, чтобы кто-нибудь вышел и отворил ворота.

Прошла минута. Никто не вышел. Штепарк опять постучал.

— Должно быть, тут все оглохли? — пробормотал он.

Подождав еще немного, он сказал слесарю:

— Действуй!

Слесарь выбрал из связки инструменты, вложил в защелку. И ворота легко отворились.

Мы все вошли во двор. Четверо агентов пошли с нами, а двое остались у ворот.

Крыльцо в три ступени вело к дверям, которые также были заперты.

Господин Штепарк два раза постучал в них своей палкой.

Ответа не было. Из дома не доносилось ни малейшего шороха.

Слесарь взошел на крыльцо и вложил в замок одну из своих отмычек. Можно было ожидать, что замок повернут на несколько поворотов и что, кроме того, дверь заперта изнутри на задвижки. Увидев полицию, Шториц мог сделать все это, чтобы ее задержать.

Ничуть не бывало. Замок легко поддался, и дверь сразу же открылась.

— Войдемте, — сказал Штепарк.

Коридор освещался решетчатым окошком, устроенным над входной дверью, и кроме того, в него проникал свет через стекла другой двери, которая вела в сад.

Начальник полиции ступил несколько шагов по коридору и громким голосом спросил:

— Есть здесь кто-нибудь?

Тишина.

Он повторил вопрос. Опять никто не ответил. В доме не слышно было ни звука. Только в одной из боковых комнат нам послышался как будто легкий шорох. Но, вероятно, мы ошиблись.

Господин Штепарк прошел по коридору дальше. Я шел за ним, а за мной капитан Гаралан.

Один из агентов остался на крыльце.

Мы отворили дверь и окинули взглядом сад. Он был окружен высоким каменным забором и занимал площадку в три тысячи шагов в квадрате. В середине находилась лужайка с некошеной травой, почти уже увядшей. Вокруг дома шла извилистая аллея часто посаженных молодых деревьев. Вдоль забора виднелись старые большие деревья. На всем лежал отпечаток неряшливой запущенности.

Сад осмотрели, но никого в нем не нашли, хотя на дорожках заметны были свежие следы.

Окна дома со стороны сада были все закрыты ставнями, кроме одного, крайнего в первом этаже. Этим окном освещалась лестница.

— Обитатели дома, по-видимому, ушли ненадолго и должны скоро вернуться, — сказал начальник полиции. — Впрочем, может быть, они держались все время начеку и скрылись куда-нибудь перед самым нашим приходом.

— Вы думаете, они узнали о нашем посещении? — возразил я. — Едва ли. Нет, скорее, по-моему, можно ожидать, что они вот-вот вернутся.

Штепарк с сомнением покачал головой.

— А дым из трубы? — напомнил я. — Ведь это значит, что где-нибудь топится печь.

— Поищем, где она топится, — сказал начальник полиции.

Убедившись, что в саду и во дворе никого нет, господин Штепарк предложил нам войти в дом. Дверь в коридор заперли на ключ.

В коридор выходили четыре комнаты. В одной из них, окнами в сад, была кухня. В другой находилась только лестница на следующий этаж и на чердак.

Осмотр начали с кухни. Один из агентов открыл окно и отодвинул ставни с узким прорезом, пропускавшим очень мало света.

Обстановка кухни оказалась самой простой. Чугунная плита, по бокам два деревянных шкафа, посередине стол, два плетеных стула и две некрашеные скамьи. По стенам висела незатейливая посуда и кухонная утварь. В углу тикали часы с недавно подтянутыми гирями.

Плита топилась. В ней тлел уголь, от которого и шел дым, виденный нами.

— Кухня есть, — сказал я, — ну а где же повар?

— И его господин? — прибавил капитан Гаралан.

— Будем искать дальше, — ответил Штепарк.

Остальные комнаты нижнего этажа также подверглись обыску. Одна из них, гостиная, была обставлена мебелью старинной работы с немецкой обивкой, полинялой и потертой. На каминной доске стояли старые некрасивые часы, все в пыли. Они давно уже не ходили. В одном из простенков, напротив окна, висел в овальной раме большой портрет. На раме было написано: Отто Шториц.

На полотне была подпись неизвестного художника, но работа была талантливая, кисть сильная, краски смелые. Капитан Гаралан не мог отвести глаз от этого холста.

Лицо Отто Шторица произвело и на меня очень сильное впечатление. Чему это приписать? Собственному известному настроению или влиянию обстановки? Как бы то ни было, в этой заброшенной старой гостиной знаменитый ученый представлялся каким-то фантастическим существом. Могучая голова с густыми волосами, похожими на седую львиную гриву, громадная борода, непомерно огромный лоб с горящими как уголь глазами, как будто вздрагивающие губы… Портрет казался мне живым. Казалось, Отто Шториц вот-вот выскочит из рамы и крикнет замогильным голосом:

«Что вы здесь делаете? Какая дерзость с вашей стороны — нарушать мой покой!»

Сквозь занавешенное окно проходило достаточно света. Отодвигать занавески не требовалось. В светлом полумраке портрет, пожалуй, производил еще более сильное впечатление.

Начальника полиции больше всего поразило сходство между портретом и самим Вильгельмом Шторицем.

— Если бы не разница в возрасте, — сказал он, — то можно было бы подумать, что портрет писан не с отца, а с сына. Те же глаза, тот же лоб, та же голова на широких плечах. И то же дьявольское выражение лица! Так и хочется прочитать молитву.

— Да, — отозвался я, — сходство поразительное.

Капитан Гаралан все стоял перед полотном, точно прирос к полу. Можно было подумать, что он видит перед собой не портрет, а живого человека.

— Идите, капитан! — сказал я ему.

Через коридор мы перешли в следующую комнату, в кабинет. Беспорядок был тут полный. По стенам висели белые полки с книжками без переплетов — все больше были сочинения по математике, химии и физике. В углу свалены инструменты, аппараты, машины, стаканы, бокалы, переносная печка, реторты, котлы, образцы металлов. Между металлами были какие-то совершенно мне неизвестные, хотя я и инженер. Посреди комнаты на столе с бумагами и письменными принадлежностями лежали три или четыре тома сочинений Отто Шторица. Рядом с этими книгами находилась рукопись. Я наклонился к столу, заглянул в нее и увидел, что она написана тоже Отто Шторицем и содержит какое-то исследование о свете. Бумаги, книги и эта рукопись были опечатаны и взяты полицейскими.

Обыск кабинета не дал больше никаких результатов. Мы уже хотели уходить, как вдруг Штепарк обратил внимание на синий стеклянный пузырек очень странной формы.

Из простого любопытства или руководимый полицейским инстинктом, Штепарк протянул руку, чтобы взять пузырек и рассмотреть его поближе. Но он, должно быть, как-нибудь неосторожно задел его, потому что пузырек вдруг упал на пол и разбился.

Пролилась жидкость желтоватого цвета. Она сейчас же стала испаряться, распространяя какой-то очень странный запах, впрочем не сильный и не тяжелый.

— Пузырек упал будто нарочно, — заметил Штепарк.

— В нем было какое-нибудь снадобье, изобретенное Отто Шторицем, — сказал я.

— Сыну, вероятно, рецепт состава известен, он может приготовить и другой пузырек, — возразил Штепарк.

Он направился к дверям и сказал:

— Теперь пойдем наверх.

Двум агентам Штепарк велел остаться в комнате. Напротив кухни была лестница с деревянными перилами и скрипучими ступенями. На площадку выходили две смежные комнаты с незапертыми дверями, так что войти в них было очень просто.

Первая комната находилась прямо над гостиной. Это была, по-видимому, спальня Вильгельма Шторица. В ней стояла самая простая мебель: железная кровать, ночной столик, дубовый шкаф для белья и платья, умывальный столик на железных ножках, диван, кресло, обитое грубым бархатом, и два стула. Ни у кровати, ни на окне не было занавесок. Ничего лишнего, только все необходимое. Не видно было нигде ни клочка бумаги — ни на камине, ни на маленьком круглом столике, стоявшем в углу. Постель была смята и не оправлена, но не было оснований утверждать, спал на ней кто-нибудь в эту ночь или нет.

Впрочем, в тазу на умывальном столе была мыльная вода с пузырями. Штепарк обратил внимание на эту воду.

— Если бы тут умывались вчера, а не сегодня, — сказал он, — то мыльные пузыри успели бы разойтись. Очевидно, тот, кто здесь живет, умывался над этим тазом сегодня утром, перед тем как вышел.

— Так что он еще может вернуться, если не заметит ваших агентов, — заметил я.

— Если он увидит моих агентов, то и они его увидят, — возразил Штепарк. — Им приказано его сейчас же задержать и привести сюда. Но я не рассчитываю, что он даст себя поймать.

Вдруг в соседней комнате раздался треск расшатанного паркета, как будто по полу кто-то шел. Треск послышался из комнаты, находившейся над кабинетом.

Между этой комнатой и спальней была дверь, так что для перехода из одной комнаты в другую не требовалось выходить на площадку.

Раньше начальника полиции капитан Гаралан кинулся к двери в эту комнату и отворил ее. Мы ошиблись. Там никого не было.

Может быть, треск был не здесь, а на чердаке, где есть выход на бельведер?

Вторая комната была меблирована еще скуднее, чем спальня. Постель состояла из рамы, обтянутой холстом; на раме лежал старый, сплющенный от употребления матрац, покрытый грубой простыней. Одеяло было старое шерстяное. В комнате стояли два разрозненных стула, на камине — кувшин с водой и таз. На стене висела одежда из грубой материи. Большой дубовый сундук заменял комод и шкаф. В нем Штепарк нашел довольно много белья.

Очевидно, в этой комнате жил старый лакей Герман. Начальник полиции знал от агентов, что если окно в спальне иногда, хотя и редко, открывалось для проветривания, то в этой комнате оно не открывалось никогда. Впрочем, это даже можно было заметить по заржавленным задвижкам, которые с трудом подавались, когда стали пробовать их передвинуть, и по положению оконной занавески.

В комнате не было никого. Если хозяин и лакей не спрятались где-нибудь на чердаке, в погребе или в бельведере, то значит, они покинули дом и, может быть, даже с тем, чтобы никогда больше в него не возвращаться.

— Вы не допускаете, господин Штепарк, — спросил я, — что Вильгельм Шториц мог проведать как-нибудь о готовящемся обыске?

— Нет, не допускаю. Для этого ему нужно было спрятаться или у меня в кабинете, или в кабинете губернатора, когда мы беседовали об этом деле.

— Возможно, нас видели, когда мы шли по бульвару Текели.

— Допустим. Но тогда как же бы они вышли из дома незаметно для нас?

— Очень просто: задворками, и убежали за город, в поле.

— Они бы не успели перелезть через стену: она высокая. Да, наконец, там крепостной ров… Нет, это не так.

Начальник полиции полагал, что Вильгельма Шторица и его лакея уже не было в доме в тот момент, как мы туда входили.

Мы вышли из комнаты через площадку. Как только мы начали подниматься по лестнице на следующий этаж, на нижнем этаже раздался треск ступеней, как будто по ней кто-то быстро бежал вниз, и вслед за тем кто-то упал и закричал.

Мы наклонились через перила. Один из агентов, оставленных в коридоре, поднимался с пола, потирая себе поясницу.

— Что случилось, Людвиг? — спросил Штепарк. Агент объяснил, что он стоял на второй ступеньке лестницы, как вдруг услышал, что лестница трещит, как будто по ней кто-то идет. Он обернулся посмотреть и, должно быть, при этом как-нибудь оступился, потому что вдруг упал и больно ушиб себе поясницу. Но отчего он оступился — этого агент не мог понять. Он готов был поклясться, что его толкнули или поставили подножку. Но это было недопустимо, потому что тут не было никого, кроме его товарища, стоявшего у выхода на крыльцо.

— Гм! — произнес озабоченно Штепарк.

Мы поднялись на самый верхний этаж. Тут был только чердак, освещенный слуховыми окнами. Было светло. Мы убедились, что и тут никто не прятался.

Посередине чердака довольно крутая лестница вела на бельведер, вход в который прикрывался люком.

— Люк открыт, — сказал я Штепарку, который уже вступил на лестницу.

— Да, мсье Видаль, и оттуда тянет сквозняком. Вот и причина того шума, который мы слышали. Ветер сегодня довольно сильный. Слышите, как визжит флюгер?

— Но ведь шум такого рода, как будто кто-то ходит, — возразил я.

— Кому же было ходить, раз никого не было?

— А там, наверху, господин Штепарк? — Капитан Гаралан слушал наш спор и вдруг сказал, указывая на бельведер:

— Идемте туда.

С потолка свешивалась веревка, чтобы держаться при подъеме по лестнице. Штепарк взялся за нее и стал подниматься по ступеням.

Капитан Гаралан и я полезли вслед за ним. Бельведер был совсем маленький, так что троим повернуться было негде. В нем было темно из-за опущенных шерстяных занавесок. Мы их отодвинули. Вид из бельведера был на весь Рач; панорама расстилалась шире, чем с бельведера у Родерихов. Я невольно залюбовался.

Нечего и говорить, что в бельведере не было ни души, как и во всем доме. Приходилось сознаться, что обыск не дал никаких результатов.

Я раньше думал, что этот бельведер служит для астрономических наблюдений и что там имеются необходимые для этого инструменты. Я ошибался. Там стояли только стол с креслом. На столе лежали разные бумаги и номер немецкой газеты со статьей о годовщине смерти Отто Шторица. Статья была отмечена крестом, сделанным простыми чернилами. Очевидно, сын Отто Шторица приходил иногда сюда читать и отдыхать.

Вдруг раздался громкий крик гнева и удивления.

Капитан Гаралан заметил на одной полке какую-то картонку и открыл ее.

Что же он увидел внутри?

Свадебный венок, украденный на балу у Родерихов!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Таким образом участие Вильгельма Шторица во всех этих делах было установлено с достоверностью. У нас имелось в руках вещественное доказательство. Сам ли он действовал, другой ли кто вместо него, но только эта странная кража была совершена в его интересах.

— Вы и теперь все еще будете сомневаться, любезный Видаль? — вскричал капитан Гаралан дрожащим от гнева голосом.

Штепарк молчал. Как бы то ни было, в этом странном деле далеко еще не все было понятно. Виновность Вильгельма Шторица была, положим, доказана, но каким способом он действовал — оставалось невыясненным. И вряд ли можно было рассчитывать, что это когда-нибудь выяснится.

Вопрос капитана был обращен непосредственно ко мне, но я тоже молчал. Что мне было отвечать?

— Не он ли, негодяй этот, и песню нам оскорбительную пропел? Вы его тогда не видели, но слышали его голос. Он нам не показался, сумел спрятаться. А этот венок, опоганенный его руками! Я не хочу, чтобы от него остался хоть один листик.

Штепарк остановил капитана в ту минуту, когда тот уже начал было рвать венок.

— Остановитесь, ведь это вещественное доказательство, — сказал начальник полиции. — Оно нам может еще пригодиться.

Капитан Гаралан отдал ему венок, и мы спустились по лестнице, еще раз безрезультатно осмотрев все комнаты.

Входную дверь и ворота заперли на замок, опечатали и оставили дом таким же пустым, каким его нашли. Впрочем, для надзора поблизости были оставлены два агента.

Простившись с Штепарком, попросившим нас никому об обыске не говорить, мы с капитаном Гараланом пошли в дом Родерихов.

Идя по бульвару, мой спутник не мог больше сдерживать своего негодования: он громко говорил и размахивал руками. Я безуспешно старался его успокоить. Втайне я надеялся, что Вильгельм Шториц, узнав об обыске, поспешил убраться из Рача.

Я говорил:

— Дорогой капитан, я вполне понимаю ваше негодование, понимаю, что вам хочется отомстить оскорбителю, но вы не должны забывать, что господин Штепарк просил нас не разглашать результатов обыска.

— А как же мой отец? А ваш брат? Неужели и им не говорить? Ведь они спросят, чем кончилось дело?

— Конечно, спросят, и мы им скажем, что Вильгельм Шториц, по-видимому, скрылся из Рача. Да оно, вероятно, так и есть.

— А про венок, что он у него найден?

— Можно будет сказать только — доктору и Марку. Но вашей матушке и сестре лучше не говорить. Зачем их еще больше расстраивать? На вашем месте я бы сказал, что венок нашелся в саду, и отдал бы его мадемуазель Мире.

Капитан Гаралан слушал очень неохотно, но все-таки согласился со мной, что так будет лучше, и мы условились, что я схожу к Штепарку и попрошу его возвратить нам венок. Наверное, он согласится.

Мне хотелось поскорее повидаться с братом, рассказать ему все и постараться, чтобы поскорее состоялась свадьба.

Когда мы пришли в дом, лакей сейчас же провел нас в кабинет, где нас дожидались доктор Родерих и Марк. Не успели мы переступить порог, как нас уже стали расспрашивать.

Негодованию обоих не было границ. Марк просто из себя вышел. Он сейчас же хотел бежать и наказать Вильгельма Шторица. Тщетно я уговаривал его, доказывая, что это бесполезно, что Вильгельма Шторица даже нет в Раче.

— Если он не в Раче, то, значит, он в Шпремберге. Я поеду туда.

Насилу мне удалось его успокоить, и то лишь с помощью доктора, который сказал ему:

— Милый Марк, послушайтесь вашего брата. Пусть лучше это неприятное для нас дело закончится. Чем меньше о нем говорить, тем оно скорее забудется.

Мой брат сидел, закрыв лицо руками. На него было жаль смотреть. Мне в эту минуту страшно хотелось, чтобы эти дни скорее прошли и чтобы Мира Родерих поскорее сделалась Мирой Видаль!

Доктор объявил, что он обратился к губернатору. Шториц — иностранный поданный, и губернатор имеет право выслать его в административном порядке. Нельзя же допускать, чтобы повторялись фокусы, подобные случившимся на балу. Что касается «сверхъестественного могущества», которым хвалился Шториц, то в него, разумеется, никто из нас не поверил.

Относительно женщин семьи Родерих — мне удалось всех убедить, чтобы им ничего не рассказывали. Они не должны знать ни о действиях полиции, ни о том, что против Вильгельма Шторица нашлась улика.

Мое предложение относительно венка было принято. Решили сказать дамам, что Марк будто бы нашел венок в саду и что все дело оказывается глупой выходкой какого-нибудь озорника, которого скоро найдут и накажут.

В тот же день я отправился к Штепарку и попросил у него венок. Он согласился его отдать, и я отнес венок Родерихам.

Вечером мы сидели в гостиной. Марк, выйдя на минутку из комнаты, вернулся и сказал:

— Посмотрите, Мира, что я вам несу.

— Мой венок! — воскликнула она, кидаясь к моему брату.

— Да, он самый. Я его нашел в саду в кустах.

— Но как же это могло случиться? — спросила госпожа Родерих.

— Как? Да очень просто, — отвечал доктор Родерих, — озорник пробрался в дом между гостями, ну и… В общем, это такая глупая история, что не стоит о ней говорить. Лучше ее забыть.

— Спасибо, милый Марк, большое спасибо, — говорила Мира со слезами на глазах.

В следующие дни не произошло никакого нового инцидента. Город стал успокаиваться. Об обыске в доме на бульваре Текели никто не узнал, и о Вильгельме Шторице нигде не упоминалось. Оставалось только дожидаться поскорее дня свадьбы.

Все свободное время я продолжал посвящать прогулкам по окрестностям Рача. Иногда со мной ходил капитан Гаралан. Почти всякий раз мы проходили бульваром Текели: подозрительный дом имел для капитана какую-то притягательную силу. Впрочем, это доставило нам возможность заметить, что в доме по-прежнему никого нет и что за ним неизменно наблюдают два агента. Если бы Вильгельм Шториц возвратился, его бы в ту же минуту арестовали.

Вскоре мы получили неопровержимое доказательство его отсутствия.

Двадцать девятого мая меня пригласил к себе Штепарк и сообщил, что 25-го числа в Шпремберге состоялись торжественные поминки по Отто Шторицу, что на торжестве было много народу из местных и приезжих. Приезжали даже из Берлина. Па кладбище была страшная давка, так что даже оказалось потом несколько задавленных.

Отто Шториц жил и умер, окруженный баснословными рассказами. Все суеверы ожидали на его могиле чуда. Допускали, что ученый-немец может даже выйти из гроба и воскреснуть и что в этот момент с землей произойдет переворот: она начнет вертеться с востока на запад, так что солнце будет всходить уже с другой стороны, что вся Солнечная система изменится, и так далее.

Так говорили в публике. На самом деле ничего необычайного не случилось. Памятник не сдвинулся с места, могила не раскрылась, мертвец остался спокойно в ней лежать, и вращение земли не переменилось.

На поминках присутствовал сын Отто Шторица. Это для нас было всего интереснее. Значит, он из Рача уехал. Я выразил надежду, что он уехал навсегда. Вот было бы хороню!

Я поспешил поделиться новостью с Марком и капитаном Гараланом.

Губернатор, однако, продолжал интересоваться этим делом, хотя оно и заглохло. Положим, выходка озорника не имела особо важных последствий, но все-таки повторение чего-нибудь подобного было нежелательно. Этим нарушалось общественное спокойствие, а губернатор обязан его охранять. Когда он узнал от начальника полиции об отношении Шторица к семейству Родерих и об угрозах, высказанных этим немцем, он принял все это близко к сердцу и решил не останавливаться перед крутыми мерами против дерзкого иностранца: тем более что этот немец совершил кражу — все равно, сам или через кого-то другого. Если он окажется в Раче, его сейчас же арестуют, а из четырех стен тюрьмы ему не удастся уйти незамеченным, как он ушел из дома Родерихов.

Вследствие этого 30 мая между его превосходительством и Штепарком произошел следующий разговор:

— Вы ничего нового не узнали?

— Никак нет, ваше превосходительство.

— Нет, стало быть, основания предполагать, что Вильгельм Шториц собирается вернуться в Рач?

— Ни малейшего, ваше превосходительство.

— За домом наблюдают?

— Днем и ночью, ваше превосходительство.

— Я написал обо всем в Будапешт, и мне рекомендовано принять самые решительные меры для пресечения дальнейших выходок.

— Если Вильгельм Шториц не появится в Раче, то опасаться нечего, а мы знаем из вернейших источников, что 25 мая он был в Шпремберге.

— Но он может приехать, а этого не следует допускать.

— Нет ничего проще, ваше превосходительство: благоволите сделать распоряжение об административной высылке.

— Не только из Рача, но и вообще из Венгрии… Да, это так.

— Как только у меня будет в руках это постановление вашего превосходительства, я немедленно оповещу все пограничные власти.

Постановление было тут же составлено, подписано и вручено Штепарку.

Теперь все мы окончательно успокоились. Но мы еще не знали всей таинственной сути дела и не представляли дальнейших событий…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Приближалось 1 июня — день свадьбы. Я с удовольствием заметил, что Мира очень мало и редко вспоминает о необъяснимых происшествиях. Впрочем, при ней ни разу не было упомянуто имя Вильгельма Шторица.

Она была со мной откровенна, делилась планами на будущее, хотя и сама хорошенько не знала, придется ли их осуществить. Ехать ли ей с Марком жить во Францию? Нет, это лучше потом. Сразу расстаться с отцом и матерью ей будет чересчур тяжело.

— Сначала мы съездим в Париж на несколько недель, — говорила она. — И вы, конечно, поедете вместе с нами, да?

— Отчего же, только вы сами не захотите ехать вместе со мной. Вам будет не до меня.

— Да и вам будет с нами скучно. Новобрачные — плохая компания для третьего лица.

— Я готов с этим мириться.

Доктор одобрял этот план. Уехать из Рача на месяц или на два следует. Конечно, мадам Родерих будет скучать без дочери, но что же делать?

Марк тоже забывал, или старался забыть, о таинственных происшествиях, когда находился в обществе Миры, но наедине со мной он часто выражал различные опасения.

Он постоянно задавал вопрос:

— Ну, что, Генрих, ничего нового не слышал?

— Ничего, — неизменно отвечал ему я, и это была сущая правда.

Однажды он к своему вопросу прибавил замечание:

— Если бы ты даже и услышал что-нибудь в городе или от Штепарка…

— Поверь, я бы сейчас же тебе рассказал.

— Напротив, ты бы все это от меня скрыл.

— Даю тебе честное слово: я все тебе передам, как только узнаю что-нибудь. Но уверяю тебя, все перестали этим делом интересоваться. Никто ничего не говорит. Биржа спокойна, и бумаги идут вверх.

— Тебе хорошо шутить, Генрих…

— Мне хочется, чтобы и ты был повеселее, и хочется тебе показать, что я в самом деле не имею никаких оснований для беспокойства.

— Но если этот человек все-таки… — заговорил было Марк, сделав мрачное лицо.

— Поверь, он не настолько глуп, чтобы полезть в расставленную западню, — перебил я его. — Ведь его сейчас же вышлют из Венгрии, как только он объявится здесь. Не знать этого он не может.

— А в его сверхъестественное могущество разве ты совершенно не веришь?

— А ты веришь? Марк, ведь это же все сказки. Брось ты думать об этой чепухе, думай только о своем близком счастье. Блаженная минута для тебя ведь уже скоро наступит.

— Ах, Генрих, Генрих!..

— Какой ты неблагоразумный, Марк. Мира гораздо рассудительнее тебя.

— Она не знает того, что знаю я.

— А что ты знаешь? Сейчас ты знаешь только то, что врага твоего нет в Раче, что он явиться сюда не может и что ты больше никогда его не увидишь. Неужели этого еще мало для твоего спокойствия?

— Мало, Генрих. У меня есть предчувствие. Мне кажется…

— Марк, не сходи с ума! Знаешь что? Ступай-ка ты лучше к Мире. При ней у тебя сейчас же опять явится розовое настроение.

— Пожалуй, что так. Мне не следует отходить от нее ни на шаг.

Бедный Марк! На него было жаль смотреть. Тяжело было его слушать. По мере того как приближалась минута свадьбы, его опасения все росли. Что греха таить: я и сам ждал этого дня с большой тревогой.

Относительно брата я мог рассчитывать на Миру, что она поможет мне его успокоить, но с капитаном Гараланом я положительно не знал, что делать.

Когда он узнал, что Шториц находится в Шпремберге, я насилу его удержал от поездки туда. Между Шпрембергом и Рачем всего двести миль, то есть четыре дня пути в один конец. В конце концов нам удалось уговорить Гаралана, чтобы он туда не ездил, но он нет-нет да и порывался опять. Я все боялся, что он возьмет да и уедет тайком.

Как-то утром он зашел ко мне, и я с первых же его слов понял, что он опять решил ехать в Шпремберг.

— Нет, дорогой Гаралан, вы этого не сделаете! — воскликнул я. — Вы не должны встречаться с этим немцем. Умоляю вас остаться в Раче.

— Любезный Видаль, этого негодяя нужно наказать, — с мрачной решимостью настаивал капитан.

— Это успеется! — воскликнул я. — Но пачкать о него руки не следует порядочному человеку. Это уж обязанность полиции.

Капитан Гаралан чувствовал справедливость моих доводов, но все еще не сдавался.

— Любезный Видаль, мы с вами по-разному смотрим на вещи, — возразил он. — Оскорблена моя семья, в которую вступает ваш брат. Неужели я не должен вступиться за свою семейную честь и отомстить оскорбителю?

— Нет, потому что это дело можно передать в руки правосудия.

— А как же оно попадет в руки правосудия, если этот человек сюда больше не приедет? Видите, какое противоречие. Правосудие ждет его в Раче, а въезд в Рач ему запрещен губернатором. Значит, я должен ехать в Шпремберг или вообще туда, где его можно будет найти.

— Хорошо. Но, во всяком случае, необходимо дождаться, когда мой брат и ваша сестра будут обвенчаны. Потерпите еще несколько дней, и тогда я первый буду настаивать на том, чтобы вы ехали и даже сам, пожалуй, с вами поеду в Шпремберг.

Я убеждал его так горячо, что он дал мне наконец формальное обещание не прибегать до свадьбы ни к каким силовым мерам, но с условием, что после свадьбы я не буду больше его удерживать и даже сам поеду с ним искать Шторица.

Нестерпимо долгими, просто бесконечными казались мне часы, оставшиеся до 1 июня. Других я успокаивал, но сам тоже испытывал тревогу. Какой-то инстинкт, какое-то предчувствие тянуло меня аккуратно ходить каждый день на бульвар Текели и поглядывать на дом Шторица. Этот дом оставался по-прежнему запертым, с занавешенными окнами. На бульваре постоянно торчали агенты, наблюдавшие за домом. До сих пор никто не делал попытки войти в дом — ни его владелец, ни слуга владельца. И все-таки мое настроение было такого рода, что, если бы я вдруг увидел выходящий из трубы дым или чью-нибудь фигуру в окне бельведера, я бы нисколько не удивился.

В городе давно перестали говорить об этом деле, а между тем нам всем — Марку, мне, доктору и капитану — продолжал всюду мерещиться Вильгельм Шториц.

Тридцатого мая я пошел прогуляться на мост, который вел на остров Свендор. Когда я проходил мимо пристани, к ней только что подошло судно с пассажирами, прибывшее откуда-то сверху Дуная. Тут мне пришла на память встреча с немцем на «Доротее» и произнесенные им слова, когда я уже считал его высадившимся в Вуковаре. Эти слова произнес несомненно он. Я узнал его голос в доме у Родерихов. То же произношение, та же грубость и резкость тона.

Под влиянием этих мыслей я внимательно разглядывал пассажиров, высаживавшихся в Раче. Я высматривал, не появится ли бледное лицо со странными глазами и злым выражением. Нет, ничего подобного не было.

В шесть часов я занял свое место за семейным обедом. Мадам Родерих чувствовала себя теперь гораздо лучше, с тех пор как ее тревога улеглась. Марк возле Миры забывал обо всем на свете. Даже капитан Гаралан казался спокойнее, хотя и был в достаточной степени мрачен.

Я решил во что бы то ни стало всех развеселить, заставить забыть обо всех неприятностях. К счастью, мне помогла в этом Мира, так что вечер прошел чрезвычайно оживленно и приятно. Не заставляя себя просить, она сама села за клавесин и спела нам несколько старинных венгерских песен.

Когда мы уходили, она сказала мне на прощание:

— Не забудьте, Генрих, завтра мы должны собраться у губернатора.

— Ах да! За получением разрешения. Я помню.

— Вы ведь один из свидетелей со стороны вашего брата.

— А вот об этом я было и забыл. Хороню, что вы мне напомнили.

— Вы, я заметила, часто бываете очень рассеянны.

— Каюсь, да. Но завтра не буду рассеян, даю слово. За меня рассеянным будет Марк.

— Нет, я ему не дам забываться. Буду за ним следить. Итак, завтра ровно в четыре часа. Не забудьте.

— Разве в четыре часа, мадемуазель Мира? Я ведь думал, что в половине шестого. Хорошо. Будьте покойны. Явлюсь без десяти четыре, не опоздаю.

— До свидания, брат моего Марка!

— До свидания, мадемуазель Мира!

На другой день Марку нужно было сходить по делам в несколько мест. Я отпустил его одного, потому что он мне казался вполне успокоившимся, а сам отправился на всякий случай еще раз к начальнику полиции.

Штепарк меня принял, не заставив ждать ни одной минуты. Я осведомился, не узнал ли он чего-нибудь нового.

— Ничего решительно, мсье Видаль, — отвечал он. — Вы можете быть совершенно спокойны: этого человека в Раче нет.

— Он все еще в Шпремберге? — спросил я.

— Я знаю только, что четыре дня тому назад он там был.

— Это официально?

— Официально — от местной полиции.

— Это меня успокаивает.

— А мне так это очень досадно. По-видимому, этот господин не желает переезжать через границу.

— Тем лучше.

— Для вас, может быть, но не для меня, потому что мне хотелось бы арестовать этого колдуна и хорошенько допросить. Ну, да это еще успеется… после.

— После свадьбы — сколько угодно, господин Штепарк, но теперь я бы не желал, чтобы он был здесь.

Я ушел, сказав «спасибо» Штепарку.

В четыре часа мы собрались в гостиной дома Родерихов. На бульваре Текели нас дожидались две парадные кареты: одна для Миры, ее отца, матери и старинного друга их семьи-судьи Неймана, а другая для Марка, капитана Гаралана, его товарища, поручика Армгарда, и меня. Нейман и Гаралан были свидетелями со стороны невесты, а я и Армгард — со стороны жениха.

Как мне объяснил капитан Гаралан, в этот день предстояла не свадьба, а нечто вроде предварительной церемонии. К церковному венчанию можно было приступить лишь по получении разрешения губернатора.

Если бы после этого обряда церковное венчание почему-либо не могло состояться, все-таки жених и невеста считались бы чем-то вроде полусупругов и ни тот, ни другая не имели бы уже права вступить в новый брак.

Таков старинный обычай, сохранившийся в Раче до сего времени. Нечто подобное было когда-то во Франции в средние века.

На бульваре собралась толпа любопытных, в особенности молодых девушек, которые всегда интересуются чужими свадьбами в ожидании своей. Завтра к венчанию толпа соберется, конечно, еще больше. Много народу хлынет в собор, где будет происходить торжество.

Кареты въехали во двор губернаторского дома и остановились у крыльца.

Мира вышла под руку с отцом, мадам Родерих — с судьей Нейманом. Потом вышли Марк, капитан Гаралан, поручик Армгард и я. Нас провели в парадный зал, посредине которого стоял большой стол с двумя корзинами цветов.

Жениха и невесту посадили на два кресла рядом; подле этих кресел на двух других уселись, на правах родителей, господин и госпожа Родерих. Мы, четыре свидетеля, заняли второй ряд кресел. Церемонийместер объявил, что идет его превосходительство. Все присутствующие встали.

Губернатор сел на возвышении и спросил родителей невесты, согласны ли они отдать свою дочь замуж за Марка Видаля. Затем он задал обычный вопрос жениху и невесте:

— Марк Видаль, берете ли вы Миру Родерих себе в супруги?

— Беру, — отвечал по уставу Марк.

— Мира Родерих, берете ли вы Марка Видаля себе супругом?

— Беру, — отвечала Мира.

— В силу полномочий, предоставленных мне ее величеством императрицей-королевой, и на основании древнего обычая я, губернатор города и провинции Рача, объявляю дозволенным брак между Марком Видалем и Мирой Родерих. Предписываю совершить церковное венчание этого брака завтра в кафедральном соборе города Рача с соблюдением всех установленных обрядов и форм.

Все совершилось и окончилось очень просто. Никакого бесчинства и никакого чуда совершено не было. Акт составили и подписали, и никто его не разорвал на этот раз.

Очевидно, или Вильгельм Шториц находился действительно в Шпремберге, к вящему утешению своих земляков, или, если он был в Раче, его «сверхъестественное могущество» улетучилось.

Теперь хочет или не хочет этого таинственный колдун, Мира Родерих не может уже быть ничьей женой, кроме Марка Видаля.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Наступило 1 июня. Мы так ждали этого числа, что уже беспокоились, что оно никогда не наступит.

Через несколько часов должно состояться венчание Марка и Миры в кафедральном соборе.

После церемонии в доме губернатора все опасения должны были рассеяться.

Я встал в этот день пораньше. Но Марк поднялся еще раньше меня. Я еще не успел одеться, как он уже вошел ко мне в номер.

Он был одет в парадный костюм жениха и весь сиял счастьем. Мы дружески обнялись и нежно поцеловались.

— Мира велела мне тебе напомнить… — сказал он.

— …что свадьба сегодня, — договорил я со смехом. — Знаю. Если я не опоздал к губернатору, то не опоздаю и в собор. Вчера я поставил свои часы по часам на колокольне. Ты вот лучше сам не опоздай как-нибудь, Марк. Это будет гораздо хуже, чем если опоздаю я. Ты тут лицо более необходимое, без тебя и начать нельзя.

Он ушел, а я поторопился закончить свой туалет, хотя было еще только девять часов утра.

Собрались мы опять в доме Родерихов. Отсюда должен был выехать свадебный кортеж. Чтобы доказать свою великую аккуратность, я явился нарочно несколько раньше и получил в награду милую улыбку своей невестки.

Один за другим являлись те, кто играл роль во вчерашней церемонии и должен был фигурировать в сегодняшней. На всех были парадные костюмы. Оба офицера были в красивой граничарской форме, со знаками отличия на груди. Мира, в белом платье с длинным шлейфом, с цветками флердоранжа на груди, с красным венком на голове, была чрезвычайно мила и эффектна. Венок был тот самый, который возвратил ей мой брат. Она не пожелала, чтобы его заменили другим.

Она вошла в гостиную с матерью и, увидев меня, особенно дружески протянула мне руку. Глаза ее сияли радостью. Она воскликнула:

— Братец, братец! Если бы вы знали, как я счастлива!

Итак, дурные дни прошли, все испытания кончились. От них не оставалось никаких следов. Даже капитан Гаралан, казалось, все забыл. Он сказал, пожимая мне руку:

— Не будем об этом думать!

Программа дня была установлена следующая: в десять часов отбытие в собор, где к тому времени соберутся во главе с губернатором все значительные лица города. После венчания — принесение поздравлений. И тут же в церкви запись брака в метрической книге. Потом завтрак у Родерихов на пятьдесят персон, а вечером бал на двести человек гостей.

В парадных каретах мы разместились точно так же, как это было накануне, когда ехали к губернатору. Из церкви Марк и Мира должны были уехать в карете одни, а для оставшихся без мест предполагалось подать к собору другую карету.

Без четверти десять кареты отбыли из дома Родерихов и направились к собору. Погода была великолепная. По улицам шло много публики, спешившей в собор. С соборной колокольни навстречу нам несся веселый звон. Было без пяти минут десять, когда обе кареты остановились у главной паперти.

Из первой кареты вышел доктор Родерих и высадил Миру. Судья Нейман предложил руку госпоже Родерих. Мы из своей кареты выпрыгнули сами и пошли вслед за Марком между двумя рядами публики.

Внутри храма заиграл большой орган, и под его величественные аккорды наш кортеж вступил в собор.

Марк и Мира направились к двум креслам, стоявшим против алтаря. Позади этих кресел стояли стулья для родителей и свидетелей. Все места в церкви были уже заняты: были губернатор, судья, городской голова и синдики, все высшие чиновники администрации, крупное купечество, офицеры местного гарнизона. Дамы ослепляли роскошью своих туалетов.

За решеткой толпились любопытные из простой публики.

Венчание и перед тем обедню должен был совершить старший каноник собора, или протопресвитер с причетниками и певчими. Старший каноник встал перед алтарем и прочитал молитву. Запел хор певчих.

Мира стояла на коленях на подушке и горячо молилась. Стоя рядом с ней, Марк не сводил с нее глаз.

Литургию совершали в этот раз с особенной торжественностью. Звуки органа гулко разносились под высокими сводами. Обыкновенно в старинных соборах бывает днем довольно темно, потому что сквозь разрисованные фигурами святых стекла в храм проникает лишь очень скудный свет. Но в этот раз великолепное солнце светлыми волнами обильно врывалось в окна и ярко освещало середину церкви.

Когда зазвонил колокольчик, все присутствующие встали, и среди глубокой тишины каноник прочитал нараспев Евангелие от Матфея.

Протопресвитер, седовласый старец, слабым старческим голосом сказал жениху и невесте приличное случаю поучение и вновь обратился к алтарю, заканчивая церемонию. Отмечаю я все эти подробности потому, что они особенно врезались тогда в мою память. Под звуки органа великолепный тенор пропел молитву о пресуществлении даров. После этого Марк и Мира встали со своих кресел и приблизились к ступеням алтаря. Старик каноник подошел и остановился прямо перед ними.

— Марк Видаль, — сказал он, — согласен ли ты взять в супружество Миру Родерих?

— Да, — отвечал мой брат.

— Мира Родерих, согласна ли ты вступить в супружество с Марком Видалем?

— Да, — пролепетала Мира.

Собираясь произнести священные слова, связывающие навек мужа с женой, каноник принял от Марка обручальные кольца и благословил их. Одно из них он надел на палец новобрачной…

Вдруг раздался крик.

То, что произошло дальше, повергло всех в ужас. Причетники отшатнулись назад, как будто отброшенные невидимой силой. Испуганный каноник упал на колени: губы его дрожали, глаза закатывались.

Вслед за тем упали на пол мой брат и Мира. Обручальные кольца полетели через всю церковь, и одно из них попало мне в лицо.

Потом я услышал, и со мной то же самое услышали сотни человек:

— Горе новобрачным!.. Горе им!..

Голос этот мы все уже знали.

Это был голос Вильгельма Шторица.

Толпа, как один человек, дружно ахнула от испуга. А Мира, привстав, пронзительно закричала и без чувств упала на руки застывшего от ужаса Марка.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Оба явления — и то, которое мы видели в доме Родерихов, и то, которое произошло в соборе, — были однородны и имели одну и ту же цель. Устроил их, несомненно, один и тот же человек — Вильгельм Шториц. Объяснить все ловким фокусом было невозможно. Скандал в соборе и похищение венка с бала — не фокусы. Очевидно, этот немец унаследовал от своего ученого-отца какой-нибудь секрет, благодаря которому мог делать себя невидимым для других. Разве не может быть такого светового или оптического явления?

Но нет. Это все одни догадки, пустые предположения. Вот как я увлекся! Не надо никому говорить, а то еще на смех поднимут.

Мы отвезли Миру, все еще находившуюся в обмороке, домой, отнесли в ее комнату, уложили в постель. Несмотря на все наши хлопоты, она не приходила в чувство. Но она была жива, дышала, сердце ее билось. Я удивлялся, как еще она перенесла такое страшное потрясение и осталась жива.

Многие из врачей — товарищей доктора Родериха съехались к нему в дом и окружили больную. Мира лежала бледная, с закрытыми глазами, точно восковая фигура. Грудь вздымалась неровным дыханием — слабым-слабым, так что можно было каждую минуту опасаться, что вот-вот прекратится и оно.

Марк простирал к ней руки, плакал, молил, звал ее:

— Мира!.. Милая Мира!

Госпожа Родерих повторяла, рыдая:

— Мира!.. Дитя мое! Я здесь… я твоя мама…

Мира продолжала лежать с закрытыми глазами и, должно быть, ничего не слышала.

Доктора прибегали к самым сильным средствам. Больная начала как будто приходить в чувство. Губы ее что-то шептали, пальцы той руки, которую Марк держал в своей, слабо зашевелились. Приоткрылись глаза. Мира взглянула из-под полуопущенных век и что-то пролепетала. Слова были непонятные, а взгляд совершенно бессмысленный.

Марк понял. Он отскочил назад с громким криком:

— Она помешалась!..

Я бросился к нему и держал его с помощью капитана Гаралана. Мы боялись, как бы с ним не случилось того же, что с Мирой.

Пришлось увести его в другую комнату и сдать с рук на руки врачам.

Чем же все это кончится? Какова будет развязка драмы?

Острое помешательство Миры не перейдет ли в хроническое? Или оно уступит искусству врачей и заботливому уходу близких?

Оставшись со мной наедине, капитан Гаралан сказал:

— С этим надобно покончить.

Что он хотел сказать? Что Вильгельм Шториц снова находится в Раче и устроил эту историю? Но как же его взять, если он неуловим?

С другой стороны, как отнесется ко всему этому город? Примут ли жители естественное объяснение фактов или поверят в колдовство? Ведь мадьяры суеверны и не особенно культурны. Образованный человек поймет, что тут просто какой-нибудь научный секрет, хотя еще и необъяснимый. Но люди невежественные и без того уже считают Шторица колдуном и чуть ли не самим дьяволом.

Пришлось всем рассказать, в каком смысле замешан в это дело Вильгельм Шториц. После скандала в соборе св. Михаила Архангела нельзя было больше утаивать шила в мешке.

На другой день весь город был в волнении. Случай на балу у Родерихов сопоставлялся с кощунством в соборе. Все теперь знали, кто в этом замешан. Имя Вильгельма Шторица было у всех на устах. Толпа народа хлынула на бульвар Текели и собралась у запертого дома. Настроена она была враждебно. Против Шторица поднялась волна общественной ненависти.

В особенности всех возмущало кощунство в соборе. Религиозные мадьяры не могли простить этого Шторицу.

Возбуждение росло. Шторица объявили колдуном, знающимся с нечистой силой. Естественного объяснения не принимали, не хотели слушать.

Губернатор все время требовал от начальника полиции самых энергичных мер. С паникой необходимо было бороться. Приходилось также охранять дом на бульваре Текели, потому что толпа угрожала разгромить его и сжечь.

Я продолжал размышлять над своей первоначальной гипотезой и все больше и больше приходил к заключению, что в ней нет ничего невозможного. Наука безгранична в своем могуществе. Отчего не допустить, что человек может изобрести средство делать себя невидимым? Но если это так, если сказание о перстне Гигеса при дворе царя Кандавла могло осуществиться реально, то тогда прощай общественное спокойствие, прощай личная безопасность. Раз Вильгельм Шториц вернулся в Рач и никто не может его видеть, то ведь он что захочет, то и сделает, не подвергая себя ни малейшему риску. И еще другой повод для опасений: оставил ли Вильгельм Шториц при себе научный секрет, полученный им в наследство от отца? Не поделился ли он этим секретом со своим лакеем Германом? Не узнали ли тайну и некоторые другие лица? Тогда ведь начнет происходить нечто ужасное. Люди будут входить невидимыми в любой дом и проделывать что угодно, будут узнавать чужие тайны и пользоваться ими по своему усмотрению. На улицах, в публичных местах будет еще того хуже. Всякие преступления будут возможны, потому что будут оставаться безнаказанными. Общественное спокойствие будет уничтожено в самый короткий срок. Тут некоторые припомнили случай, произошедший на Коломановом рынке, когда мы проходили там с капитаном Гараланом. Кто-то невидимый толкнул прохожего мужика, так что тот упал на землю. Мужик уверял, что он не сам упал, что его толкнули, но ему не поверили и сочли за пьяного. Теперь приходилось допустить, что мужик говорил правду. Конечно, его толкнул или Шториц, или Герман, или кто-нибудь из их шайки. Каждый думал теперь, что в любую минуту это и с ним может случиться и никак нельзя себя от этого оградить.

Припомнилось разорванное объявление, вывешенное в соборе, шаги, слышанные в соседней комнате во время обыска, падение полицейского агента с лестницы, падение со стола пузырька, который разбился, и так далее.

Разумеется, во время обыска и Шториц и Герман находились в доме. Они наблюдали за нами, оставаясь невидимыми. Вот почему и мыльная вода была в тазу, и плита топилась на кухне. Они видели весь обыск и, убегая, толкнули полицейского агента. Похищенный венок мы нашли потому, что Шториц второпях не успел или позабыл подальше его спрятать или унести с собой.

Понятен становился теперь и случившийся со мной инцидент на «Доротее», когда я ехал из Пешта в Рач. Я думал, что таинственный пассажир вышел в Вуковаре, а он преспокойно оставался на корабле, только его уже никто не видел.

«Стало быть, — говорил я сам себе, — он знает средство делаться невидимкой в любой момент. Он, как волшебник по мановению жезла, может сделать невидимым не только самого себя, но и одежду, которая на нем надета. Но вещи, которые находятся у него в руках, делать невидимыми он не может, поэтому мы все видели растаптываемый букет, разрываемый брачный контракт, похищенный венок невесты, бросаемые обручальные кольца в соборе. Однако тут нет никакого колдовства, никакой черной или белой магии, никакого знакомства с нечистой силой. Это надо отбросить. Будем держаться реальной почвы. Очевидно, Вильгельму Шторицу известен секрет какого-то состава, который стоит только выпить — и человек станет невидимым. Но что это за состав? Конечно, именно он и был налит в том пузырьке, который разбился. Состав летучий — он почти сейчас же испарился. Но как он делается? Из чего? Какова его формула? Этого мы не знали и не имели оснований надеяться, что узнаем.

Теперь вопрос о личности самого Шторица. Разве его так уж и нельзя изловить? Если он умеет делать себя недоступным для зрения, то это, я полагаю, еще не значит, что он недоступен и для осязания. Его материальная оболочка, по-видимому, не утрачивает ни одного из трех измерений, свойственных каждому телу, то есть длины, ширины и высоты. Он невидимка, но он тут налицо. Нельзя его видеть, но можно осязать, можно трогать. Неосязаемы только призраки, а он не призрак, это живой человек.

Стоит только схватить его за руку, за ногу или за голову — и вот он пойман, хоть он и невидимка. И, несмотря на свое поистине изумительное средство, он все-таки не отвертится от четырех стен тюрьмы, если только суметь его поймать.

Все это так, все это было очень возможно в будущем, но тем не менее в настоящем положение было просто невыносимое. Тревога была всеобщая. Никто не чувствовал себя в безопасности ни дома, ни на улице, ни ночью, ни днем. Вздрагивали от малейшего шороха, от ветра, поколебавшего оконную штору, от хлопнувшей половинки окна, от завизжавшего флюгера на кровле. Постоянно чудился Вильгельм Шториц, будто он ходит, подслушивает, подсматривает.

Было возможно, что Шториц уехал из Рача в Шпремберг, но имелось ли основание предполагать, что он отказался наконец от своих шуток? Этот вопрос обсуждали мы совместно с губернатором и начальником полиции и пришли к выводу, что от такого человека можно ожидать всего, но только не отказа от своих мстительных планов.

Дом Родерихов тщательно охраняется днем и ночью, но разве невидимкой Шториц не может в него проникнуть? А раз он в доме, он может сделать там все, что ему будет угодно.

Нетрудно себе представить после этого, в каком состоянии все находились. Это был какой-то кошмар, от которого никак нельзя было отделаться.

Неужели так-таки и не было выхода? Я по крайней мере не знал никакого. Устроить отъезд Марка и Миры? Это бы нисколько не помогло. У Вильгельма Шторица была полная возможность погнаться за ними невидимкой и наделать им всякого вреда. Да, наконец, и Мира находилась в таком болезненном состоянии, что никуда везти ее было нельзя.

Где же находился в данную минуту наш невидимый враг? После страшной сцены в соборе Михаила Архангела прошло целых два дня, а Мира все еще лежала в постели, находясь между жизнью и смертью. Наступило 4 июня. После завтрака мы сидели в галерее, обсуждая разные мероприятия, как вдруг у нас прямо над ухом раздался в полном смысле слова сатанинский смех.

Мы все вскочили в испуге. Марк и Гаралан оба инстинктивно бросились в сторону галереи, откуда донесся до нас смех, но сейчас же остановились. Все произошло в один миг. Я видел, как в воздухе что-то сверкнуло, вроде стального клинка, описывающего смертоубийственную кривую линию. Я видел, как мой брат пошатнулся и упал на руки подхватившего его Гаралана.

Я бросился к ним, и в эту минуту знакомый нам всем отвратительный голос проговорил тоном, в котором звучала непоколебимая решимость:

— Не бывать Мире Родерих замужем за Марком Видалем!.. Не бывать!

От сильного порыва сквозного ветра закачались люстры, дверь в сад кто-то быстро отворил и захлопнул опять, и мы поняли, что наш опасный враг опять от нас ускользает.

Мы с капитаном Гараланом уложили брата на диван, и доктор Родерих сейчас же осмотрел его рану. К счастью, она оказалась не особенно тяжелой. Кинжал скользнул по левой лопатке сверху вниз и разорвал только кожу и мускулы, не причинив больше никакого вреда. Рана только на вид была велика и страшна, но ее можно было скоро залечить. На этот раз убийца промахнулся. Но разве он всякий раз будет промахиваться?

Марку сделали перевязку и отвезли его в «Темешварскую» гостиницу. Я уселся у его изголовья и весь предался обдумыванию задачи, которую нам во что бы то ни стало нужно было решить. Дело было серьезное. Речь шла не только о счастье, но и о жизни близких мне людей.

Мне еще ровно ничего не удалось придумать в этом направлении, как случились новые происшествия, на этот раз не трагические, но довольно странные и даже нелепые. Тем не менее они навели меня на разные мысли.

В тот же самый вечер, 4 июня, в самом высоком окне городской башни появился сильный свет. Там то опускался, то поднимался зажженный факел, как будто на башню забрался поджигатель и собирался поджечь здание ратуши.

Начальник полиции с агентами кинулся на самый верх башни. Свет исчез. На башне никого не нашли, как, впрочем, Штепарк и ожидал. На полу лежал погасший факел и сильно чадил. По крыше скользили смолистые искорки. Но поджигатель исчез. Он или убежал, или, если это был Вильгельм Шториц, просто спрятался где-нибудь в углу башни, будучи невидимым.

Собравшаяся толпа вопила о мщении, а злоумышленник, по всей вероятности, только посмеивался над ней.

На следующий день утром городу было устроено новое озорство.

Только что на часах пробило половина одиннадцатого, вдруг на городской башне зазвонили все колокола. Сначала похоронный звон, потом самый отчаянный набат.

Один человек не мог этого устроить. С Вильгельмом Шторицем непременно был еще кто-нибудь, например лакей Герман.

Горожане повалили на Михайловскую площадь, испуганные набатом. Бежали даже с самых отдаленных окраин. Штепарк опять полез на башню со своими агентами. Быстро прошли они всю лестницу, обыскали при ярком дневном свете помещение для колоколов, осмотрели весь верхний этаж и всю галерею.

Никого и ничего не было. Колокола еще беззвучно покачивались, но невидимые звонари успели скрыться.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Итак, наши опасения оправдывались. Вильгельм Шториц из Рача не уезжал и без труда пробрался в дом к Родерихам. Убийство на этот раз не получилось, но нельзя было ручаться за будущее. Свое покушение он может повторить, и, быть может, даже с успехом. Необходимо было что-нибудь придумать, чтобы оградить себя от злодея.

Я придумал, и довольно легко. Прежде всего, я предложил заинтересованным лицам, всем, кому грозила какая-нибудь опасность от Шторица, объединиться и организовать систему самозащиты. Я изучил для этого всевозможные способы и немедленно привел свой план в действие.

Утром 6 июня, через двое суток после покушения, моего брата перенесли в дом к Родерихам и положили в комнате рядом с комнатой Миры. Его рана уже начала заживать. Свой план я сообщил доктору; он его одобрил, дал мне карт-бланш и сказал, что будет смотреть на меня как на коменданта осажденной крепости.

Я сейчас же начал распоряжаться. Оставив для охраны Марка и Миры всего только одного лакея — этот риск был в данную минуту необходим, — я приступил с помощью обитателей дома, не исключая и госпожу Родерих, к самому тщательному осмотру всего жилища.

Мы плотной стеной обошли все лестницы, все коридоры, обшарили все комнаты, передвинули всю мебель, заглянули под кровати, под матрацы. Не пропустили ни одного уголка. Все занавески перетряхнули, обшарили все шкафы. После осмотра каждой комнаты дверь ее тщательно запиралась на замок.

На эту работу ушло два часа. Теперь мы могли быть уверены, что в доме нет врага, хотя бы он и был невидимкой.

Так дошли мы до входной двери. Я сам ее запер и ключ положил к себе в карман. С этих пор без моего позволения никто в дом не мог войти и никто не мог из него выйти. На всякий стук молотка в доску буду выходить я сам с кем-нибудь из прислуги, опрашивать и впускать. Дверь будет отворяться на цепочке. Я принимал на себя обязанность старшего швейцара.

Дом превратился в настоящую крепость.

Тут, пожалуй, мне возразят. Скажут: даже не в крепость, а в настоящую тюрьму. Что ж, пожалуй, и так. Но тюрьма не беда, если знаешь срок, когда из нее выйдешь. Знали ли это мы? Боюсь, что нет.

Я продолжал размышлять над нашим положением, и хотя не проник в тайну Вильгельма Шторица, но до известной степени приблизился к ее разгадке.

Нахожу нужным сказать здесь несколько слов хотя бы для краткого и сухого объяснения.

Солнечный луч, проходя через призму, разлагается, как известно, на семь цветов, совокупность которых дает белый цвет. Эти цвета — фиолетовый, синий, голубой, зеленый, желтый, оранжевый и красный — составляют так называемый солнечный спектр. Но эта видимая световая гамма не есть еще полный спектр. Существуют, по всей вероятности, лучи и других цветов, но только мы их не видим. У этих неизвестных нам лучей могут и свойства быть вполне отличные от свойств, характеризующих лучи, нам известные. Последние могут проходить лишь через немногие прозрачные тела, как, например, через стекло. Почему же не допустить, что первые могут проникать беспрепятственно через всякое тело? note 4 Так как мы сами этих лучей не видим, то и это свойство их остается до сих пор нам неизвестным. Возможно, Отто Шторицу удалось открыть лучи, обладающие именно такой способностью, то есть могущие проходить сквозь всякое тело, даже и темное. Открыв эти лучи, он, вероятно, изобрел также и состав, который, будучи введен в организм, может распространяться по его поверхности и вместе с тем изменять природу различных лучей, содержащихся в солнечном спектре. Если сделать такое допущение, то все остальное становится понятным. Свет, падая на поверхность непрозрачного тела, пропитанного этим составом, разлагается не на обыкновенные лучи, а на те неизвестные нам, существование которых я выше предложил допустить. Эти лучи свободно проходят через темное тело и, выходя из него обратно, превращаются в лучи обыкновенные, давая нашему зрению такое впечатление, как если бы этого темного тела не было совсем.

Конечно, тут все-таки многое еще непонятно. Почему одежда на Вильгельме Шторице делалась невидимой, как и он сам, а вещи, которые он брал в руки, оставались видимыми?

И что это за состав, способный производить такой невероятный световой эффект? Этого я еще не знал, к своему глубокому сожалению. Если бы я знал, то мог бы тогда бороться с нашим врагом равным оружием. Но, быть может, нам удастся осилить его и без этого состава? Я ставил такую дилемму: или этот состав действует лишь временно и потом действие его прекращается, или он действует однажды и навсегда. В первом случае Шторицу приходится повторять через известные промежутки времени прием своего снадобья, во втором он должен принимать какое-нибудь, так сказать, противоядие, чтобы привести себя в обычный вид, потому что и для него самого далеко не всегда удобно быть невидимкой. Как в том, так и в другом случае Шторицу необходимо или всякий раз фабриковать оба состава, или держать где-нибудь у себя постоянный их запас в более или менее значительном количестве.

Поставив эту веху, я задался вопросом: какой смысл был в колокольном звоне и в размахивании факелом на башне ратуши? Это ни с чем не вязалось. Это была какая-то бессмыслица. По всей вероятности, у Вильгельма Шторица закружилась голова от собственного «сверхъестественного могущества», как он сам выражался, и он в упоении проделал обе эти крайние нелепости. Другого объяснения придумать было нельзя. Возможно было и то, что Вильгельм Шториц просто-напросто начинал повреждаться в рассудке.

Руководствуясь всеми этими соображениями, я пошел к Штепарку и поделился с ним своими выводами. Было решено окружить дом Шторица кордоном из городовых и солдат, так чтобы туда совершенно невозможно было проникнуть. Таким образом Шториц будет отрезан и от своей лаборатории, и от тайника с запасом готового снадобья, если таковое существует. Вследствие этого он или должен будет с течением времени принять свой обычный вид, доступный для зрения, или останется невидимкой навсегда, что, в конце концов, будет довольно плачевно для него же самого. Следовало также ожидать, что если у Шторица действительно начиналось сумасшествие, то оно пойдет и дальше более быстрыми темпами вследствие раздражения, которое вызовут в этом упрямце поставленные ему препятствия. Тогда он наделает неосторожных шагов и попадется в наши руки.

Штепарк еще до разговора со мной надумал оцепить дом Шторица. Он находил, что эта мера успокоит город, который волновался все больше и больше. Настроение было такое, как во время осады неприятельскими войсками, когда с минуты на минуту ожидается бомбардировка и каждый думает: «А куда же упадет первая бомба? Не в мой ли дом?»

Действительно, чего только нельзя было ожидать от Вильгельма Шторица, если он находился в городе?

В доме доктора Родериха положение было еще тяжелее. Рассудок к несчастной Мире не возвращался. С ее губ слетали только бессвязные слова, взгляд блуждал и не мог ни на чем остановиться. Того, что ей говорили, она не понимала. Ни матери своей ни Марка, который уже поправился и поочередно с госпожой Родерих дежурил у постели больной, она не узнавала. Пройдет ли у нее этот острый припадок сумасшествия или оно сделается хроническим? Ничего нельзя было сказать.

Слабость у Миры была страшная, как будто вся она была надломлена и разбита. Лежа на постели, она едва была в силах шевелить рукой. Иногда казалось, что она собирается что-нибудь сказать. Марк наклонялся к ней, говорил ей, старался прочесть в ее глазах ответ… Глаза Миры оставались закрытыми, приподнявшаяся рука снова бессильно падала на одеяло. Госпожа Родерих поддерживала себя только усилием воли. Она почти не отдыхала, да и то только по настоянию мужа. Спала она тревожно, постоянно просыпаясь от страшных снов. Ей мерещились в комнате чужие шаги. Она была уверена, что невидимый и неуловимый враг все-таки проник в дом, несмотря на все принятые меры, и бродит вокруг ее дочери. Она вскакивала, бежала в комнату Миры и успокаивалась только тогда, когда находила у ее постели Марка или доктора Родериха.

Каждый день несколько товарищей доктора Родериха приходили на консилиум. Больную всякий раз тщательно осматривали, но ни к какому заключению не приходили. Не замечалось реакции. Не было кризиса. Полная инертность. Наука признавала себя тут бессильной.

Едва успев немного поправиться, Марк стал дежурить у постели своей невесты. Я тоже отлучался из дома редко, только тогда, когда нужно было сходить к начальнику полиции. Штепарк сообщал мне обо всем, что делалось и говорилось в Раче. От него я узнал, что население в сильнейшей тревоге. Составилось убеждение, что город наводнен целой бандой невидимок с Вильгельмом Шторицем во главе и что население совершенно беззащитно перед их дьявольскими махинациями.

Зато капитан Гаралан по большей части отсутствовал. Он бегал по всем улицам, находясь под давлением одной идеи. С собой меня он уже не приглашал. Очевидно, у него в голове зародился какой-то план и он боялся, что я буду его отговаривать. Быть может, он рассчитывал на невероятный случай — встретить Вильгельма Шторица? Или дожидался, когда получит известие, что Шториц находится в Шпремберге, чтобы сейчас же туда отправиться самому? От последнего шага я бы удерживать его не стал, а, напротив, сам бы стал помогать ему покончить со злодеем.

Но возможно ли было теперь рассчитывать на встречу с Шторицем где бы то ни было? Конечно нет.

Вечером 11 июня у меня был продолжительный разговор с братом. Он казался удрученным больше обыкновенного. Я боялся, не заболел бы он. Его бы нужно было куда-нибудь увезти из этого города — во Францию, что ли, но он ни за что не согласится уехать от Миры. Отчего бы всему семейству Родерихов не покинуть Рач на некоторое время? Я решил поговорить об этом с доктором.

Заканчивая в этот день беседу с Марком, я ему сказал:

— Я вижу, ты готов оставить всякую надежду. Напрасно. Помутнение рассудка, поверь, у нее только временное. Она скоро придет в себя, вот увидишь. И все опять будет по-прежнему.

— Могу ли я не приходить в отчаяние, — говорил с рыданием в голосе Марк, — когда все так ужасно складывается? Если Мира и очнется от своего помешательства, то она все-таки не будет защищена от покушений со стороны этого злодея. Или ты воображаешь, что он успокоится и ограничится тем, что он уже натворил? Ведь он имеет возможность сделать все, что захочет. Понимаешь ли ты это, Генрих? Он может сделать все, а мы ничего не можем. Мы против него беззащитны.

— Нет, Марк, это неверно. С ним возможна борьба.

— Но как? Каким образом? — волновался Марк. Полно, Генрих, ты говоришь то, чего сам не думаешь. Нет, против этого негодяя мы совершенно беззащитны. Только запершись как в тюрьме, можем мы от него оградиться, да и то не наверняка. Нельзя ручаться, что он все-таки не проберется как-нибудь в дом.

Марк говорил в страшном возбуждении. Я не мог ему возражать.

Он схватил меня за обе руки, крепко сжал их и продолжал:

— Кто тебе сказал, что мы с тобой здесь одни сейчас? Куда бы я ни пошел, он всюду может оказаться идущим за мной. Мне постоянно кажется, что за мной кто-то ходит, а иногда отступает от меня, когда я подхожу спереди… Когда я хочу его схватить, он уворачивается. У нас у всех завязаны глаза. Мы с ним в жмурки играем.

Марк говорил прерывисто, а сам бегал по всей комнате, как бы ловя невидимку. Я не знал, чем и как его успокоить.

— Мы вот говорим с тобой, а кто знает, не подслушал ли он всего, что мы говорили? Мы думаем, что он далеко, а он здесь. Постой!.. За дверью чьи-то шаги!.. Это он… Идем!.. Убьем его!.. Но разве его убьешь? На такое чудовище смерти нет.

Вот до какого состояния дошел мой брат. Разве я не имел основания опасаться, что если так пойдет дальше, то и он лишится рассудка, как и Мира?

Очень нужно было Отто Шторицу открывать эту проклятую тайну! И зачем он потом сообщил ее такому злонамеренному человеку?

В городе положение не улучшалось. Паника не прекращалась с тех пор, как Шториц своими действиями на городской башне как бы объявил: «Я здесь». Всем казалось, что к ним в дом забрался Шториц. Даже церкви не считались теперь надежным убежищем: ведь безбожнику ничего не стоило кощунствовать и в соборе. Городские власти из сил выбивались, чтобы успокоить население, но ничего не могли сделать. Со страхом бороться трудно.

Вот один из целого ряда фактов, свидетельствующих, до чего дошел всеобщий испуг и как были расстроены у людей нервы.

Двенадцатого числа утром я вышел из дома, направляясь к начальнику полиции. На улице Князя Милоша, не доходя шагов двухсот до Михайловской площади, со мной встретился капитан Гаралан.

— Я иду к Штепарку, — сказал я. — Хотите, капитан, пойдем вместе?

Ни слова не говоря, он повернулся и пошел рядом со мной. Мы подходили к площади Курца, как вдруг послышались крики ужаса.

По улице несся с невероятной скоростью шарабан, запряженный парой лошадей. Прохожие разбегались в разные стороны. Возницы не было. Он, должно быть, упал на землю, когда лошади взбесились и понесли.

Кому-то из прохожих пришло в голову, что это мчится Вильгельм Шториц, что он сам сидит в шарабане, только его не видно. Как электрический ток передалось это соображение всей толпе. Люди кричали:

— Это он!.. Это он!..

Я обернулся на капитана Гаралана, но его уже и след простыл. Я увидел, что он бежит прямо навстречу лошадям с явным намерением их схватить и остановить, когда они с ним поравняются.

Народу на улице в этот час было много. Имя Вильгельма Шторица слышалось отовсюду. В несущихся лошадей летели камни. Из какого-то магазина грянули даже мушкетные выстрелы.

Одна из лошадей упала с простреленным бедром. Шарабан наехал на нее и опрокинулся. Толпа моментально окружила экипаж, хватаясь за колеса, оси, кузов. Сотни рук принялись ловить Шторица, но встречали только пустое место.

Невидимый возница, если он только был, успел соскочить с шарабана прежде, чем тот опрокинулся. Никто не сомневался в том, что в шарабане ехал Шториц, пожелавший еще раз поглумиться над городом.

Так все думали, но на этот раз ошибались. Вскоре прибежал мужичок из пушты, владелец взбесившихся лошадей. Он их оставил без присмотра на Коломановом рынке, а сам куда-то отошел. Лошади без него понесли. Он очень рассердился, когда увидел одну из них на земле. Но его никто не слушал. Хотели даже его побить, так что мы с Гараланом насилу выручили его.

Я повел капитана с собой в ратушу. Господин Штепарк уже знал о приключении на улице князя Милоша.

— Город обезумел от страха, — сказал он, — и я просто не знаю, до чего это безумие может дойти.

Я задал обычный свой вопрос:

— Нет ли каких-нибудь известий?

— Есть, — отвечал Штепарк. — Меня извещают, что Шториц находится в Шпремберге.

— В Шпремберг! — вскочил капитан Гаралан и сейчас же обратился ко мне: — Едемте. Вы обещали.

— Подождите, капитан, — сказал Штепарк. — Я послал в Шпремберг нарочного с запросом, правда ли это. Он с минуты на минуту должен вернуться.

Через полчаса вошел курьер и подал Штепарку пакет, привезенный верховым нарочным. Вильгельма Шторица не только не было в Шпремберге, но там даже думали, что он из Рача не уезжал.

Прошло еще два дня. Состояние Миры оставалось без перемен. Зато мой брат стал немного спокойнее. Я дожидался только случая, чтобы заговорить с доктором о задуманном мною отъезде.

День 14 июня прошел не так спокойно. Городские власти должны были признать свое полное бессилие и неспособность сдерживать далее возбужденное население.

В одиннадцать часов, проходя по набережной Батьяни, я услышал отовсюду:

— Он вернулся!.. Он возвратился!..

Я догадался, кто это «он», и спросил одного встречного, что случилось.

— Из трубы его дома видели дым! — ответили мне.

— Его самого видели сквозь занавешенное окно бельведера, — сказал другой прохожий.

Нужно было проверить. Я пошел на бульвар Текели.

Для чего бы Шторицу было показываться людям? Не было для него никакого смысла так рисковать. Ведь он не мог не знать, какая участь его ожидает, если его удастся поймать. Неужели он был так безрассуден, что действительно показался в окне своего дома?

Известие произвело сенсацию. У дома Шторица собралась тысячная толпа, которую едва-едва сдерживала цепь полицейских. Народ продолжал сбегаться. Мужчины, женщины в страшнейшем возбуждении требовали немедленной смерти Вильгельма Шторица.

Разубедить их было невозможно. Полицию не слушали. Твердили одно: Шториц тут, Шториц заперся у себя в доме. Его видели в окне бельведера. Нужно его ловить, чтобы он не убежал. Необходимо сделать это поскорее, пока он не успел опять превратить себя в невидимку. На этот раз ему не избежать народного мщения.

Тщетно уговаривал толпу начальник полиции, тщетно сопротивлялись ей полицейские. Толпа смела их, разнесла решетку, ворвалась в дом. Двери и окна выломали, мебель повыкидывали в сад и во двор, лабораторные аппараты переломали и перебили вдребезги. Потом вдруг из нижнего этажа полыхнуло пламя, перекинулось на следующий этаж, побежало змейками по крыше, и через несколько минут бельведер рухнул в образовавшийся из дома пылающий костер.

Самого Вильгельма Шторица тщетно искали по всему дому, искали в саду, во дворе. Его не было. Или, быть может, его просто не нашли.

Дом горел в десяти местах сразу. Пожар уничтожил его быстро. Час спустя от здания остались только четыре стены.

Может быть, это было и к лучшему. Пожар мог способствовать успокоению жителей Рача. Многие могли прийти к утешительному заключению, что Вильгельм Шториц, оставаясь невидимкой, погиб в огне.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

После пожара в доме Шторица жители Рача как будто слегка успокоились. По крайней мере в городе уже не замечалось такого возбуждения. Очень многие думали, что «колдун» действительно находился в доме во время пожара и сгорел там.

Однако при расчистке пожарища не найдено было ничего такого, чем могло бы подтвердиться подобное предположение. Если Шториц и присутствовал на пожаре, то, по всей вероятности, в таком месте, где огонь не мог его достать.

Из Шпремберга были получены новые известия. Там Шторица не было. Не показывался и его лакей Герман. Куда они оба скрылись — никто не знал.

Город стал спокойнее, но в доме Родерихов положение не улучшалось. Мира была в том же состоянии: ничего не понимала, ничего не узнавала и была очень слаба. Врачи даже уж и обнадеживать перестали.

Но ее жизни опасность не угрожала, хотя она лежала бледная и неподвижная. Когда ее приподнимали, она начинала рыдать, плакать, говорила бессвязные слова, ломала руки. В ее глазах выражался ужас. Должно быть, ей вспоминались пережитые страшные сцены. Если это так, то это был утешительный признак. Являлась надежда на возможность выздоровления.

Мой брат не выходил из дома и большую часть времени находился при Мире вместе с ее родителями.

Шестнадцатого числа днем я бродил один по улицам города. Мне пришла фантазия переправиться на правый берег Дуная. Я давно задумал эту экскурсию, но до сих пор мешали обстоятельства. Я взошел на мост, прошел через остров Свендор и вступил на сербский берег.

Прогулка моя затянулась дольше, чем я предполагал. Часы как раз били половину восьмого, когда я вернулся на мост, пообедав в трактире на сербском берегу. И сам не знаю, что это мне вдруг вздумалось: я прошел только первую половину моста и свернул с него на центральную аллею острова Свендор.

Едва успел я пройти несколько шагов, как мне встретился Штепарк. Он был один, сейчас же подошел ко мне и заговорил о том, что в эту минуту нас больше всего интересовало.

Походив вдвоем минут двадцать по острову, мы вышли на его северный конец. Стемнело, и в аллеях сгустился мрак. Все домики в парке закрылись, и крутом нас не было никого.

Надо было возвращаться в Рач. Мы только что собрались это сделать, как до наших ушей донесся разговор.

Я остановился сам и остановил Штепарка, схватив его за руку. Наклонившись к самому его уху, я тихо сказал:

— Слушайте!.. Это его голос!.. Я узнал!..

— Чей голос? Шторица?

— Да.

— Он нас не видит?

— Нет. Ночь уравнивает наши шансы. Мы теперь такие же невидимки, как и он.

Голоса продолжали доноситься до нас. Разговаривали двое.

— С кем это он? — пробормотал Штепарк.

— Вероятно, со своим лакеем, — сказал я.

Штепарк потащил меня за собой под деревья. Пригибаясь к земле, мы подошли совсем близко к беседующим, но они нас видеть не могли. Разумеется, и мы их не видели, но мы уже знали, что так и должно быть.

Собеседники прохаживались мимо нас, то удаляясь, то приближаясь. Мы слушали в волнении, стараясь даже не дышать.

— Туда можно будет въехать завтра же? — спросил Шториц.

— Завтра же, — отвечал его невидимый собеседник, по всей вероятности лакей Герман. — И никто не будет знать, кто мы такие.

— Ты давно возвратился в Рач?

— Сегодня утром.

— На чье же имя ты нанял этот дом?

— На выдуманную фамилию.

— И ты уверен, что нам можно будет жить открыто, что нас никто не знает в…

К нашей досаде, мы не расслышали название того города, где собирался жить Шториц, потому что беседующие в это время удалились от нас. Но мы теперь знали, что наш враг собирается принять в скором времени обычный вид. Очевидно, поддерживать себя постоянно в невидимом состоянии было для него почему-нибудь неудобно, а быть может, и вредно для здоровья.

Голоса снова приблизились к нам. Герман говорил, доканчивая ранее начатую фразу:

— …рачская полиция под этими именами нас ни за что не откроет.

Рачская полиция? Значит, они собираются жить в каком-нибудь венгерском городе?

Потом собеседники опять отошли от нас. Штепарк воспользовался этим и сказал мне:

— Какой город? И какие фамилии? Необходимо будет узнать.

Я не успел ответить. Беседующие опять приблизились и остановились совсем рядом.

— Неужели так необходима эта поездка в Шпремберг? — спрашивал Герман.

— Абсолютно необходима. Там мои деньги, и мне нужно будет их взять. Но ведь это я только здесь не могу показаться безнаказанно, а там ничего…

— Вы хотите непременно принять обычный вид?

— А как же иначе? Никто, я полагаю, денег не выдаст получателю, если не увидит его перед собой.

Как я предвидел, так и выходило. Шториц очутился в таком положении, когда быть невидимкой неудобно. Ему понадобились деньги, и вот он принужден отказаться от своей тайной силы.

Он продолжал:

— Хуже всего то, что я не знаю, как это сделать. Эти дураки разорили мою лабораторию, а у меня нет ни одного пузырька номер «два». Хороню, что они не добрались до тайника в саду. Но он завален обломками, и мне будет нужна твоя помощь, чтобы их разбросать.

— Я всегда к вашим услугам, — сказал Герман.

— Приходи туда послезавтра в десять часов. Нас все равно никто не увидит, а нам самим днем виднее.

— Почему вы не хотите завтра?

— Потому что завтра у меня другое дело. Я такую штуку затеял, что кое-кому от нее солоно придется.

Собеседники прошли дальше. Когда они опять вернулись, Шториц говорил:

— Нет, я не уеду из Рача до тех пор, пока не утолю своей ненависти к этой семье, покуда Мира и этот французишка…

Он не договорил: его душила злоба. Он стал рычать как зверь. В эту минуту он проходил мимо нас. Стоило только протянуть руку, чтобы его схватить. Но наше внимание привлекли слова Германа:

— В Раче все уже знают, что вы умеете делаться невидимкой, только не знают, каким способом.

— И никогда не узнают, — отвечал Шториц. — С Рачем я еще не покончил своих счетов. Они сожгли мой дом и думают, что сожгли и все мои тайны. Дураки! Нет, Рач не избегнет моей мести, я в нем не оставлю камня на камне…

Только он это сказал, как ветви деревьев в темноте быстро раздвинулись. Господин Штепарк бросился в сторону голосов и крикнул мне:

— Одного я держу, Видаль! Хватайте другого!

Его руки схватили вполне осязаемое, хотя и невидимое тело. Но его оттолкнули с такой силой, что он непременно упал бы, если бы я его не поддержал.

Я ожидал теперь нападения на нас самих при неблагоприятных для нас условиях, потому что мы не могли видеть своих противников. Но мы услышали только иронический смех где-то слева и удаляющиеся шаги.

— Сорвалось! — воскликнул Штепарк. — Но мы по крайней мере знаем теперь, что их можно схватить, хотя они и невидимки.

— Да, это так. Но, к сожалению, они от нас вырвались, и мы не знаем, где они живут.

Тем не менее Штепарк был в восторге.

— Мы их захватим обоих, — говорил он, идя со мной по набережной Батьяни. — Мы узнали слабую сторону нашего врата, и нам известно, что послезавтра Шториц будет на развалинах своего дома. У нас теперь два способа его осилить. Не поможет один способ — удастся другой.

Я расстался со Штепарком и вернулся домой. Марк и госпожа Родерих были у Миры. Я заперся с доктором и сейчас же рассказал ему, что случилось на острове Свендор.

Я передал ему все с подробностями, сообщил и об оптимизме Штепарка, но не скрыл, что я лично этого оптимизма не разделяю. Доктор признал вместе со мной, что ввиду угроз Вильгельма Шторипа, ввиду его непреклонного намерения продолжать свое мщение Родерихам и всему городу Рачу лучше всего будет куда-нибудь уехать. Нужно будет уезжать немедленно и в совершеннейшей тайне.

— Я вполне с вами согласен, — сказал я, — но только вот вопрос: может ли Мира перенести путешествие?

— Моя дочь, в сущности, ничем не больна физически, — отвечал Родерих. — У нее только рассудок поврежден.

— Он к ней возвратится, — с твердой уверенностью возразил я. — И это сделается еще скорее там, где ей нечего будет бояться и где у нее будет другая обстановка.

— Увы! Я не думаю, чтобы отъезд избавил нас от всякой опасности. Вильгельм Шториц может преследовать нас и там, где мы будем.

— Этого не случится, если никто не будет знать, когда и куда мы поедем. Надобно только держать все в секрете.

— Ах, какие уж тут секреты! — печально проговорил доктор.

Он, как и Марк, сомневался, можно ли что-нибудь сохранить в секрете от Шторица. А вдруг он стоит где-нибудь тут в кабинете и слушает, что мы говорим, а сам затевает какую-нибудь новую махинацию?

Во всяком случае, отъезд был решен. Госпожа Родерих возражений не высказала. Ей самой хотелось, чтобы Мира переменила обстановку.

Марк тоже одобрил. О приключении на острове Свендор я ему не сказал. Нашел излишним. Зато капитану Гаралану рассказал все подробно. Против нашего отъезда он также ничего не имел. Он только меня спросил:

— Вы поедете с братом?

— А как же иначе? Мое присутствие при нем необходимо, все равно как и ваше при…

— Я не поеду, — категорически заявил он тоном человека, принявшего непоколебимое решение.

— Как не поедете?

— Так, не поеду. Я должен остаться в Раче, потому что он в Раче. И я предчувствую, что смогу его достать.

Возражать было нечего.

— Хорошо, капитан.

— Я рассчитываю на вас, дорогой Видаль, что вы замените меня для моей семьи; теперь она ведь уже и ваша также.

— Положитесь на меня, — отвечал я.

Я сейчас же приступил к сборам в дальний путь. Нанял две комфортабельные дорожные кареты. Сходил к Штепарку и посвятил его в наш план.

— Вы очень хорошо делаете, что уезжаете, — сказал он. — Жаль, что весь город не может сделать того же.

Начальник полиции был, видимо, очень озабочен. Я находил, что это вполне естественно и понятно. В семь часов я вернулся домой и нашел, что там все уже готово к отъезду.

В восемь часов приехали кареты. В одной должны были ехать госпожа Родерих с Мирой, в другой мы с Марком. Кареты должны были выехать из города по разным дорогам, чтобы не возбудить подозрений.

Но тут произошло нечто непредвиденное и — увы! — самое ужасное из всего, что случилось до сих пор.

Кареты нас дожидались. Первая стояла у главного подъезда, вторая у бокового, возле сада. Доктор и Марк пошли за Мирой, чтобы перенести ее в карету.

В дверях ее спальни они в ужасе остановились.

Кровать была пуста. Миры не было.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Мира пропала!

Когда в доме раздался этот крик, то его значение было даже как будто не сразу понятно. Как — пропала? Не может быть. Куда она могла пропасть? Это было невероятно.

За полчаса перед тем Марк и госпожа Родерих находились в спальне Миры, и она преспокойно лежала на постели, уже одетая по-дорожному. Дышала она очень ровно и как будто дремала. Марк только что покормил ее и сам пошел вниз обедать. После обеда доктор и он отправились наверх, чтобы взять Миру и перенести в карету.

На постели ее не оказалось. В комнате не было никого.

— Мира! — закричал Марк, бросаясь к дому и хватаясь за раму. Но окно было заперто. Если Миру похитили, то не через окно.

Прибежала госпожа Родерих, прибежал капитан Гаралан. По всему дому только и было слышно:

— Мира!.. Мира!..

Она не откликалась. Это было понятно, она не могла откликнуться, этого от нее никто и не ждал. Но куда же она скрылась из комнаты? Как она могла незаметно встать с кровати, перейти через комнату матери и сойти вниз?

Я в это время укладывал в карету разные мелкие вещи. Услышав крик, я вбежал в дом.

Доктор и мой брат бегали взад и вперед и кричали как сумасшедшие.

— Что такое с Мирой? — спросил я Марка.

— Что вы кричите?

Доктор с трудом ответил мне:

— Мира… пропала!..

Госпоже Родерих сделалось дурно, пришлось уложить ее в постель. Капитан Гаралан подбежал ко мне с искаженным лицом и дикими глазами и закричал:

— Это опять он!

Я принялся размышлять. Мнение капитана Гаралана казалось мне не особенно основательным. Что Вильгельм Шториц мог пробраться в дом, это было вполне допустимо. Он мог воспользоваться некоторой суматохой, поднявшейся перед отъездом, и проскользнуть через дверь благодаря своей невидимости. Но тогда, стало быть, он или его лакей все время наблюдали за домом и подстерегали удобный момент?

Пробраться в дом, допустим, он мог, но как он мог устроить похищение Миры? Я все время не отходил от тех дверей галереи, возле которых стояла карета. Я бы непременно должен был увидеть Миру. Шториц — невидимка, я не мог его видеть. Но как же Мира?

Я сошел в галерею и позвал лакея. Ворота из сада на бульвар Текели заперли за замок, я вынул ключ и спрятал в карман. Осмотрели весь дом, все подвалы, все погреба, башню, террасу. Обыскали сад.

Никого не нашли.

Я вернулся к Марку. Бедняжка плакал навзрыд горькими слезами.

Я находил, что нужно сейчас же дать знать начальнику полиции.

— Пойдемте со мной, — предложил я капитану Гаралану, — я сейчас иду в ратушу.

Карета все еще стояла у подъезда. Мы сели в нее и помчались на площадь Курца.

Штепарк сидел у себя в кабинете. Я изложил ему дело. Хоть он и привык ничему не удивляться, но наше известие его поразило.

— Мадемуазель Родерих пропала! — вскричал он.

— Да, и при каких странных обстоятельствах, — отвечал я. — Сама ли она убежала, похитил ли ее кто-нибудь, но только ее нет. Это факт.

— Тут опять не обошлось без Шторица, пробормотал Штепарк.

Значит, начальник полиции полагал то же самое, что и капитан Гаралан. Подумав немного, он прибавил:

— По всей вероятности, это и есть та самая «штука», которую он похвалялся сделать, когда беседовал со своим лакеем. Вы помните?

Господин Штепарк был прав. Шториц действительно как бы сам предупредил нас о своем намерении, а мы, безумцы, отнеслись к этому легко и не приняли никаких мер, чтобы защититься.

— Не отправиться ли мне к вам в дом, господа? — сказал Штепарк. — Не пойти ли нам сейчас же?

— Пойдемте, пойдемте, — сказал я.

— Я к вашим услугам. Только вот распоряжусь.

Штепарк позвал чиновника и велел ему отправить к дому Родерихов наряд полицейских и оставить его там на всю ночь. После того он долго о чем-то говорил вполголоса со своим помощником. Наконец мы все трое сели в карету и поехали. Осмотрели весь дом, и опять безуспешно. Но тут Штепарк сделал одно интересное наблюдение, когда вошел в спальню Миры.

— Господин Видаль, — сказал он, — не чувствуете ли вы здесь того странного запаха, который мы с вами однажды уже слышали?

Действительно, в комнате чем-то слегка попахивало. Я вспомнил и воскликнул:

— Пахнет той самой жидкостью, которая была налита в пузырьке, разбившемся в лаборатории у Шторица.

— Совершенно верно, господин Видаль, и это обстоятельство наводит на разные предположения. Если это та самая жидкость, от которой человек становится невидимым, то Шториц мог влить ее в рот мадемуазель Родерих. Мира сделалась тоже невидимкой, и он ее похитил незаметно для вас.

Мы были поражены. Да, вероятно, это именно так и произошло. Когда мы обыскивали лабораторию, Шториц был, вероятно, там и нарочно разбил пузырек с жидкостью, чтобы она не попала в наши руки. Запах от нее был тогда совершенно такой же, какой чувствовался теперь в комнате Миры.

Вильгельм Шториц, воспользовавшись суматохой перед отъездом, проник в дом и похитил Миру Родерих.

Что это была за новость для нас! Я ухаживал за Марком, доктор Родерих — за женой.

С каким нетерпением дожидались мы наступления дня!

А на что нам был день? Вильгельма Шторица все равно и днем нельзя было видеть. Он умел окружать себя непроницаемым мраком.

Штепарк пробыл с нами до рассвета и ушел к себе в управление. На прощание он мне сказал:

— Видаль, не теряйте бодрости. Или я сильно ошибаюсь, или ваши горести подходят к концу.

Это было странно слышать при существующих обстоятельствах, так что я ничего не ответил Штепарку и только посмотрел на него довольно тупо. Я был так измучен и физически и морально, что даже слышал плохо и еще хуже соображал. Из меня в тот момент ничего нельзя было вытянуть.

В восемь часов мы получили извещение от губернатора, что все меры для розыска Миры Родерих приняты. Все мы на это только улыбнулись с самым горьким недоверием. Что мог поделать тут губернатор?

На следующий день с утра весть о пропаже Миры разнеслась по всему городу и вызвала неописуемое волнение.

В девять часов пришел поручик Армгард и предоставил себя в полное распоряжение своего товарища. Но, Боже мой, для чего? Зачем?

Однако капитан Гаралан посмотрел на это иначе. Он не счел предложение поручика Армгарда излишним и с благодарностью его принял. Надев саблю, он сказал товарищу:

— Идем.

Оба офицера направились к дверям. У меня вдруг явилось непреодолимое желание пойти с ними. Я предложил это и Марку. Должно быть, он меня не понял, потому что ничего не ответил.

Когда я вышел, офицеры уже шли по набережной. Редкие прохожие с ужасом поглядывали на наш дом. Не из него ли вышла вся буря, разразившаяся над городом?

Когда я догнал Армгарда и Гаралана, капитан поглядел на меня довольно бессознательно, почти не узнавая.

— Вы с нами, господин Видаль? — спросил меня Армгард.

— Да. А куда вы идете?

Поручик пожал плечами. Он не знал. Должно быть, куда глаза глядят. Навстречу случаю. Но разве случай не самый надежный проводник?

Пройдя несколько шагов, капитан Гаралан спросил отрывисто:

— Который час?

— Четверть десятого, — ответил его товарищ, вынув из кармана часы.

Мы опять пошли.

Шли неуверенно и молчали. Перейдя Мадьярскую площадь и выйдя на улицу Милоша, мы обошли вокруг всей Михайловской площади под ее сводами. Временами капитан Гаралан останавливался как вкопанный и опять спрашивал, который час. «Двадцать пять минут десятого, половина десятого, без четверти десять», — последовательно отвечал ему товарищ. Получив ответ, капитан снова шел дальше.

Повернув налево, мы прошли мимо собора. Подумав немного, капитан Гаралан направился по улице Бигар.

Аристократический квартал Рача казался точно вымершим. Редко попадались торопливые прохожие. Почти во всех особняках окна были закрыты, точно в дни общего траура.

С конца улицы перед нами открылся весь бульвар Текели. Он был совершенно пустынен. После пожара дома Шторица публика стала его избегать.

Куда теперь направится капитан Гаралан? Вверх ли, по направлению к замку, или вниз, к набережной Батьяни, к Дунаю?

Он остановился опять как бы в нерешительности. С его губ слетел обычный вопрос:

— Который час, Армгард?

— Без десяти десять, — отвечал поручик.

— Пора, — сказал капитан и быстро пошел по бульвару.

Мы дошли до решетки дома Шторица, но Гаралан даже не остановился, а обогнул дом и зашел сзади к забору сада. Забор был высотой около двух с половиной метров.

— Помогите! — сказал капитан, указывая на верх забора.

Я сразу понял все. Я понял цель несчастного брата Миры.

Десять часов — ведь это сам Шториц назначил. Мы с Штепарком подслушали тогда его разговор с лакеем.

Я сам сообщил об этом капитану Гаралану, и он запомнил. Да, в этот именно час злодей собирался открыть тайник у себя во дворе и достать из него свое опасное снадобье. Дастся ли нам застигнуть его за работой? Вероятность была очень небольшая. Но все-таки представлялся удобный случай, которого ни под каким видом не следовало упускать.

Помогая друг другу, мы перелезли через забор и соскочили с него в глухую темную аллею с часто насаженными деревьями. Тут никакой Шториц не мог нас увидеть.

— Стойте тут, — сказал капитан, а сам пошел вдоль забора к дому и скрылся у нас из виду.

С минуту мы постояли на месте, но любопытство взяло верх, и мы пошли тоже. За деревьями нас совсем не было видно. Мы шли, пригибаясь к земле под ветвями, стараясь ступать совершенно без всякого шума.

Так мы приблизились к дому. Нас от него отделяла открытая лужайка, шириной метров двадцать. Мы легли на землю и жадно вглядывались, затаив дыхание.

От дома оставались только одни закопченные стены. Крутом на земле валялись камни, кирпичи, обуглившиеся балки, покоробившееся железо, груды пепла, изломанная мебель. Мы смотрели на весь этот разгром и думали: как жаль, что вместе с домом не сгорел и сам немец со своей проклятой тайной!

Мы с поручиком окинули взглядом всю площадку и вздрогнули. В тридцати шагах от нас, тоже прячась за деревьями, стоял капитан Гаралан, устремив глаза на ближайший угол дома. Он стоял в напряженной позе человека, готовящегося сделать прыжок, и сильно напоминал льва или тигра, подстерегающего добычу.

Мы стали глядеть в ту сторону, куда глядел он, и скоро поняли, на что он смотрит. Происходило странное явление. Обломки шевелились, хотя никого около них не было. Кто-то невидимый осторожно, тихо, чтобы не обратить внимания, передвигал их, переносил, перекладывал, и все это делалось обдуманно и методично.

Мы смотрели вытаращенными от страха глазами. Нас ослепила догадка. Тут были Вильгельм Шториц и его лакей. Работали невидимки, но работа была видна.

Вдруг послышался бешеный крик. Со своего места мы увидели, как капитан Гаралан одним прыжком бросился к обломкам и натолкнулся на какое-то невидимое препятствие. Мы видели, что он то двигается вперед, то отступает, наклоняется, выпрямляется, вообще делает такие движения, как будто борется врукопашную с невидимым врагом.

— Ко мне! — крикнул капитан Гаралан. — Я его держу!

Я и поручик Армгард бросились к нему.

— Я держу этого негодяя, я его схватил! — повторял капитан Гаралан. — Ко мне, Видаль! Ко мне, Армгард!

Вдруг я почувствовал толчок от невидимой руки и почувствовал у себя на лице чье-то горячее дыхание.

Да, это рукопашная схватка. Схватка с невидимым врагом! Кто бы он ни был, Шториц или кто другой, но мы его не выпустим и заставим сказать, куда он девал Миру.

Выходило опять совсем так, как я говорил Штепарку. Шториц мог делаться невидимкой, но материальность его при этом сохранялась. Он не делался призраком. Он тут, мы его схватили, держим, и, конечно, удержим, несмотря ни на что.

Я держу его за одну руку, Армгард за другую.

— Мира? Где Мира? — лихорадочно задавал вопросы пленнику капитан Гаралан.

Ответа нет. Негодяй вырывается, борется. Он оказывается очень сильным. Если он вырвется, то сейчас же убежит, скроется, и мы никогда больше его не увидим.

— Скажешь ли ты, где Мира? — повторяет капитан Гаралан вне себя от ярости.

Наконец раздается ответ:

— Никогда!.. Никогда!..

Голос запыхавшийся, но узнать его все-таки можно. Это голос Вильгельма Шторица.

Борьба может затянуться. Нас трое против одного. Как ни силен наш противник, все-таки он долго сопротивляться не может. Вдруг поручик Армгард получил сильный толчок и упал в траву. В ту же минуту я почувствовал, что меня кто-то схватил за ногу и опрокинул. Я невольно выпустил руку, которую держал. Капитан Гаралан получил удар прямо в лицо. Он пошатнулся, взмахнул руками…

— Вырвался!.. Вырвался! — закричал он.

Поручик лежал на траве почти без сознания. Я бросился на помощь Гаралану. Напрасно. Мы ловили пустое место. Шториц убежал.

Но вот из-за деревьев на площадку вышли люди. Много людей. Другие перелезают со стороны решетки; третьи перелезают через забор; четвертые выходят из развалин сгоревшего дома. Их много, их сотни. Они подходят стеной, держась локоть к локтю. Подходят тремя рядами. Первый ряд одет в местную полицейскую форму. Второй и третий в форму граничар. В один миг они образуют кольцо, которое постепенно сжимается.

Тут мне становится понятен оптимизм Штепарка. Узнав о планах Шторица от самого Шторица, он принял надлежащие меры, и сделал это с изумительным мастерством. Когда мы входили в сад, мы не видели ни одного человека из собранных им сотен — до того ловко он сумел всех их спрятать.

Круг, в центре которого мы стоим, все сжимается и сжимается. Нет, Шториц, шалишь, теперь ты не уйдешь, попался.

Негодяй это понимает. Возле нас раздается крик бешенства. Поручик Армгард пришел в себя и попытался подняться. Вдруг у него быстро вынимают саблю из ножен. Ею размахивает невидимая рука. Рука Шторица. Он не помнит себя от злости. Спастись он не может, зато по крайней мере может убить капитана Гаралана.

Тот также обнажает саблю. Начинается дуэль обыкновенного человека с невидимкой. Сабли скрестились…

Все это произошло так быстро, что никто из нас не успел вмешаться.

Вильгельм Шториц, очевидно, умеет пользоваться саблей. Капитан Гаралан нападает на него, сам даже не прикрываясь. Он слегка задет в плечо, но его сабля проникает далеко вперед. Слышен крик боли… Трава на лужайке приминается.

Она примялась не ветром. На нее упало тело Шторица, пронзенное саблей, насквозь прошедшей через грудь и спину. Льется кровь, и невидимое тело, по мере того, как из него уходит жизнь, принимает видимую форму и обрисовывается вполне ясно среди предсмертных конвульсий.

Капитан Гаралан бросается к Шторицу и кричит:

— Мира где! Говори, где Мира?

Но перед ним лежит только труп с искаженным лицом, с широко раскрытыми глазами, в которых еще не погасла угроза. Теперь всем ясно, что это труп Вильгельма Шторица.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Так погиб Вильгельм Шториц.

Слишком поздно он умер. Конечно, семейству Родерихов теперь нечего бояться его козней, но зато и всякая надежда найти Миру теперь для нас кажется утраченной.

Капитан Гаралан мрачно глядел на труп врага, чувствуя, какую ответственность он на себя взвалил этим убийством. Потом он махнул рукой и пошел домой, чтобы сообщить родителям о неприятном исходе дела.

Мы с Армгардом остались в обществе Штепарка, явившегося нам на помощь. Люди молчали, стоя тесным кольцом и с любопытством поглядывая на покойника. Он лежал, слегка повернутый на левый бок; правая рука еще держала саблю поручика Армгарда, а левая была немного подогнута. Никто его не жалел. Не помог ему и его секрет.

— Да, это он! — сказал Штепарк, внимательно осмотрев мертвеца.

Подошли, не без некоторой робости, полицейские. Штепарк потрогал труп рукой.

— Мертвый! — сказал он.

Начальник полиции отдал приказание. С десяток полицейских принялись расчищать обломки на том месте, где трудился над этим Шториц со своим невидимым слугой.

— Судя по разговору, который мы с вами подслушали, — сказал Штепарк, отвечая на мой вопрос, — я полагаю, что здесь должен находиться тайник, в котором негодяй прятал свое поганое снадобье. Я не уйду отсюда, пока не отыщу этот тайник и не уничтожу все, что в нем хранится. Шториц умер. Пусть меня вся наука проклянет, но я желаю, чтобы его тайна умерла вместе с ним.

Я в душе совершенно одобрил господина Штепарка. Открытие Отто Шторица было очень интересно для меня как для инженера, но практического значения я за ним не признавал. Я находил, что оно может лишь содействовать дурным страстям человека.

Вскоре показалась железная плита. Ее приподняли. Под ней была узкая лестница.

В эту минуту меня за руку схватила чья-то рука и послышался жалобный голос:

— Сжальтесь!.. Пожалейте человека!

Я обернулся. Никого не было, но руку мою кто-то держал, и жалобный голос не умолкал.

Полицейские прекратили работу. Все обернулись в мою сторону. Не без тревоги я обвел свободной рукой вокруг себя, ощупывая пространство.

На высоте своего пояса я нащупал сперва чьи-то волосы, потом, немного пониже, чье-то лицо, смоченное слезами. Кто-то невидимый стоял передо мной на коленях и плакал.

— Вы кто? — спросил я взволнованным, сдавленным голосом.

— Я Герман, — ответили мне.

— Что же вам нужно?

Невидимка-лакей Шторица объяснил отрывистыми фразами, что он слышал, как господин Штепарк выразил намерение уничтожить все снадобья, хранящиеся в тайнике. Если это случится, то у Германа никогда не будет возможности принять снова видимый образ. Что же с ним тогда будет? Как ему тогда жить с людьми? Он умолял разрешить ему, прежде чем будет разрушен склад, выпить содержимое одного из пузырьков.

Штепарк позволил, но предварительно принял известные меры предосторожности, так как Герман должен был дать за многое ответ перед судом. По его приказанию четыре крепких агента схватили Германа, и мы спустились в тайник. То был погреб, слабо освещавшийся солнечными лучами через поднятую плиту. На узенькой этажерке в тайнике были в порядке расставлены пузырьки с ярлыками — на одних Э 1, на других Э 2.

Герман нетерпеливым тоном попросил себе один из пузырьков Э 2. Начальник полиции подал ему то, что он просил. Тогда мы увидели — впрочем, мы к этому уже привыкли, — как пузырек сам собой описал в воздухе дугу, как будто кто-нибудь поднес его к губам и начал из него пить.

Тут произошло настоящее чудо. Герман по мере того, как он пил, как будто выходил из какой-то тьмы. Сначала в темноте погреба появился как будто легкий пар. Потом очертания определились, отвердели, наконец, я увидел перед собой того самого субъекта, который ходил за мной по пятам в первый вечер моего приезда в Рач.

По знаку Штепарка все остальные пузырьки были тут же уничтожены, и вылившаяся из них жидкость сейчас же испарилась.

По окончании этой экзекуции мы вышли из тайника.

— Что же вы теперь думаете делать, Штепарк? — спросил поручик Армгард.

— Прикажу перенести мертвое тело в ратушу, — был ответ.

— Публично? — спросил я.

— Публично. Пусть весь Рач убедится, что Вильгельм Шториц умер. Этому поверят только тогда, когда увидят его труп.

— И после того, как его похоронят, — прибавил поручик Армгард.

— Если только его будут хоронить, — сказал Штепарк.

— «Если только», вы говорите? — удивился я. — А как же иначе?

— А так. Я бы его совсем не хоронил, а сжег бы его труп и развеял пепел по ветру, как делали с колдунами в средние века.

Господин Штепарк послал за носилками и пошел в ратушу в сопровождении большого числа агентов, ведя с собой арестанта, который, приняв видимый образ, оказался самым заурядным и нисколько не интересным старым немцем. Я и поручик Армгард пошли к Родерихам.

Капитан Гаралан уже успел все рассказать своему отцу. Госпоже Родерих ввиду ее болезненного состояния решили пока не говорить ничего. Смерть Шторица не возвращала ей пропавшей дочери.

Мой брат еще ничего не знал. Но его нужно было поставить в известность. Ему послали сказать, чтобы он шел в кабинет доктора Родериха.

Он вовсе не обрадовался, однако, известию о смерти Шторица. Напротив, он стал горько рыдать, говоря сквозь слезы:

— Он убит!.. Его убили!.. Не дождались, когда он скажет!.. Мира!.. Бедная Мира!.. Я тебя никогда больше не увижу!

Что можно было ответить ему?

Я все-таки попробовал. Зачем отчаиваться? Мы не знаем, где Мира, но знает Герман, лакей Шторица. Этот человек теперь под замком. Его допросят. У него нет никакой причины скрывать. Он скажет. Можно даже предложить ему денег. Если заупрямится, можно его принудить, можно будет в крайнем случае подвергнуть его пытке. Миру нам возвратят, рассудок к ней вернется, и мы все будем опять счастливы.

Марк ничего не слушал, вернее ничего не хотел слышать. По его мнению, только Шториц мог сказать, где находится Мира. Не следовало его убивать, не вырвав у него этой тайны.

Я не знал, как успокоить брата. Вдруг с улицы донесся сильный шум. Мы бросились к угловому окну, из которого был виден и бульвар, и набережная Ба— тьяни.

Что случилось? У же воскрес ли Шториц? В том состоянии духа, в котором мы находились, мы готовы были поверить этому.

Нет. Это была только его похоронная процессия. Покойника несли на носилках четыре полицейских агента в сопровождении многочисленного наряда полицейских и солдат. Город Рач мог теперь воочию убедиться, что Шториц умер и что террору, который он устроил, пришел конец.

Штепарк желал показать покойника всему городу. Процессия прошла по набережной Батьяни до улицы Стефана Первого, миновала Коломанов рынок, прошла по всем самым населенным кварталам и остановилась у дома Родерихов.

По-моему, мимо этого дома не следовало его проносить.

Мой брат тоже подошел и встал у окна. При виде окровавленного трупа он громко вскрикнул. Дорого бы он дал за то, чтобы воскресить покойника. Он готов бы был сделать это ценой собственной жизни.

Толпа шумела. Будь перед ней Шториц живой, она бы его, кажется, разорвала. Труп она не трогала. Но, по-видимому, ей хотелось, как и выражал свое мнение Штепарк, чтобы тело Шторица не закапывали в землю, а сожгли бы на площади и бросили пепел в Дунай. Дунай отнес бы его в Черное море.

С четверть часа перед домом продолжался шум, потом все стихло.

Капитан Гаралан объявил, что он сейчас же идет в ратушу. Он хотел настоять, чтобы Герман теперь же был подвергнут допросу. Мы одобрили его намерение.

Я остался с братом. Какие это были грустные часы! Он никак не мог успокоиться. Его возраставшее возбуждение меня пугало. Я боялся какого-нибудь кризиса. Меня он совершенно не слушал. Не спорил со мной, но и не слушал, что я ему говорю. В голове у него сидела одна мысль: пойти искать Миру.

— И ты должен пойти со мной, Генрих, — говорил он.

Насилу я мог от него добиться, чтобы он хоть дождался Гаралана. А тот вернулся только в четыре часа вместе с Армгардом. Германа действительно допросили, но допрос не дал никаких результатов. И капитан, и Штепарк, и сам губернатор просили, грозили, настаивали, но ничего не добились. Предлагали ему денег, сколько он хочет, обещали помилование, а в случае упорства пытки и страшную казнь. Герман утверждал, что он не знает, где Мира, что он и о похищении ее слышит в первый раз. Его господин в это дело его почему-то не посвятил.

Бились по крайней мере часа два. Потом пришлось признать очевидное. Герман показывал добросовестно. Он говорил правду. Он ничего не знал. Пропала всякая надежда на то, что Мира найдется.

День закончился для нас в глубокой грусти. Мы молча сидели в креслах, точно безжизненные статуи. О чем мы могли говорить?

Около восьми часов вечера лакей зажег лампы. Доктор Родерих сидел около больной жены, а в гостиной были только я с братом и два офицера. Когда лакей ушел, пробило восемь.

Как раз в эту самую минуту довольно быстро отворилась дверь в галерею. Должно быть, это из сада подул сквозняк, потому что не видно было никого. Но вот что странно: дверь сама же и затворилась опять.

И вот — никогда мне не забыть этой сцены! — послышался голос… Не тот грубый, противный, который спел на бале «Песню ненависти», а свежий, всеми нами любимый голосок Миры.

— Марк! — говорила она. — Гаралан! Господин Генрих!.. Что вы делаете? Что вы здесь сидите? Обедать пора. Я умираю от голода.

То была Мира, оправившаяся от помешательства. Выздоровевшая Мира. Можно было подумать, что она, как всегда, выходит из своей комнаты к обеду. Только она нас видела, а мы ее нет. Мира была невидимкой!

Мы сидели как пригвожденные. Молчали, боялись пошевелиться, а не только что пойти в ту сторону, откуда слышался голос. Но мы знали, что это говорит Мира, живая, осязаемая, хотя и недоступная для зрения.

Откуда она явилась? Из того дома, куда ее увел похититель? Стало быть, она убежала, прошла через город? Но как же она вошла в дом? Ведь все входные двери были заперты.

Нет, все было не так. Вскоре мы узнали, что Мира пришла не далее как из своей спальни, где Шториц сделал ее невидимкой. Мы думали, что ее нет в доме, а она не покидала своей постели. Все эти сутки она пролежала неподвижная и безмолвная, и никому даже в голову не пришло, что это все может быть.

Очевидно, Вильгельм Шториц не имел возможности похитить ее немедленно и отложил конец преступления до другого раза. По всей вероятности, он собирался сделать это сегодня утром, но сабля капитана Гаралана успокоила его навсегда.

И вот Мира выздоровела. Возможно, ей помогла та жидкость, которую влил ей в рот Вильгельм Шториц. Ничего не зная о событиях, случившихся после сцены в соборе, она была опять с нами, говорила, видела нас, но еще не понимала благодаря вечерней темноте, что мы ее не видим.

Марк встал и расставил руки, как будто ловя ее.

— Да что с вами? — продолжала она. — Вы какие-то странные. Я с вами говорю, а вы мне не отвечаете. Вы как будто удивляетесь, что я пришла. Почему здесь нет мамы? Уж не больна ли она?

Отворилась дверь, и вошел доктор Родерих. Мира, должно быть, бросилась к нему, потому что воскликнула:

— Папа! Что случилось? Почему мой брат, муж и все здесь какие-то странные.

Доктор остановился как вкопанный. Он сразу догадался.

Мира тем временем успела к нему подойти, обнимала его и целовала.

— Что такое? Что с мамой?

— Она здорова, мое дитя, — пролепетал доктор. Сейчас она придет… Не ходи к ней, не ходи…

Марк отыскал, словно в темноте, руку своей жены и повел ее, как водят слепых. Но не она была слепая, а те, кто не мог ее видеть. Марк посадил ее рядом с собой.

Она молчала, смущенная и испуганная тем впечатлением, какое она на всех производила. Марк говорил дрожащим голосом:

— Мира!.. Дорогая Мира!.. Да, это ты. Я это чувствую. Ты со мной. О, радость моя, не уходи от меня больше никуда!

— Марк, да что с тобой? И все вы… Я просто пугаюсь. Отец, говори мне правду: у нас в доме несчастье?

Марк почувствовал, что она хочет встать, и удержал ее.

— Нет, все благополучно. Успокойся, пожалуйста, — сказал он. — Говори же Мира, говори больше. Я хочу слышать твой голос. О, Мира, Мира! Это ты!.. Это ты!.. Жена моя дорогая!

Мы все это видели, все слышали. Все происходило наяву, а не во сне. Мы стояли как окаменелые и с ужасом думали о том, что единственный человек, который мог бы возвратить нам Миру в видимом образе, унес свою тайну с собой в могилу.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Будет ли из этого положения счастливый выход? Не суждено ли Мире остаться на всю жизнь невидимкой? И как ей об этом сказать?

Вся наша радость, что она опять с нами, что она жива и здорова, была отравлена ее превращением в невидимку.

Мира вскоре догадалась о своем положении. Проходя мимо зеркала, она не увидела в нем своего отражения. Она повернулась к нам и заметила, что не отбрасывает тени. Тогда она закричала от испуга.

Тут пришлось все ей рассказать. Она горько рыдала, слушая, а Марк стоял перед ней на коленях и тщетно старался ее успокоить. Он ее полюбил видимой, будет любить и невидимкой. Сцена была тяжелая, надрывавшая нам душу.

В конце вечера доктор Родерих разрешил Мире пойти в комнату матери. Пусть госпожа Родерих услышит ее голос и удостоверится, что она тут, подле нее.

Прошло несколько дней. Время сделало свое дело. Мира покорилась судьбе. Такая сильная у нее была душа, что нам вскоре стало казаться, как будто мы все снова живем нормальной жизнью. О своем присутствии Мира всегда давала знать, заговаривая с кем-нибудь из нас. Как сейчас слышу, например:

— Друзья мои, я здесь! Не нужно ли вам чего-нибудь? Я вам принесу. Милый Генрих, что вы ищете? Книгу, которую вы положили на стол? Вот она. Газету свою? Она упала около вас, ваша газета. Папочка, я всегда целую вас в этот час… Почему ты, Гаралан, смотришь на меня такими грустными глазами? Уверяю тебя, мне очень хорошо и радостно. Ты не грусти, Марк, возьми меня за руки… Вот так… Не пройти ли нам в сад? Любезный Генрих, возьмите меня под руку. Мы будем гулять и болтать.

Милая! Добрая! Ей хотелось, чтобы в жизни ее семьи не произошло по ее милости никакой перемены. С Марком она проводила вместе почти все время, не уставая говорить ему ободряющие слова. Она уверяла, что смотрит на будущее с полным доверием. Она убеждена, что ее невидимость не может быть вечной, что это лишь временное явление, которое скоро пройдет. Действительно ли у нее была такая надежда?

Одно только переменилось в нашей семейной жизни. Мира перестала садиться с нами за стол, понимая, насколько должно быть тягостно ее присутствие в такой обстановке. Но по окончании обеда или завтрака она сейчас же приходила в гостиную. Отворялась дверь, и слышен был ее голос:

— Ну, друзья мои, вот и я.

Все остальное время она была с нами. Мы расходились только на ночь.

Если исчезновение Миры произвело в городе сенсацию, то ее возвращение в незримом виде поразило всех еще больше. Со всех сторон выражалось сочувствие Родерихам. Все спешили нанести им визит.

Мира перестала выходить на прогулку пешком. Она выезжала только в закрытой карете с кем-нибудь из нас. Но больше всего она любила сидеть в саду среди своей семьи, в которую она возвратилась духовно.

Тем временем Германа продолжали допрашивать. По-прежнему усердно и по-прежнему бесплодно. Он не мог сообщить нам ничего полезного.

Обстоятельства вполне подтвердили его непричастность к предполагавшемуся похищению Миры. С этой стороны его оставили в покое. Но, быть может, он хотя бы отчасти был посвящен в тайну своего умершего господина? Быть может, ему был известен рецепт снадобья, изобретенного Отто Шторицем?

Какой упрек нам обоим — мне и Штепарку — за излишнюю поспешность, с которой мы распорядились найденным погребом! Не поторопись мы тут чересчур, мы могли бы теперь сделать для Миры то, что сделали для Германа. Один пузырек таинственной жидкости — и все наши тревоги улетучились бы как скверный сон при радостном пробуждении.

Про совершенное нами преступление мы с Штепарком даже друг при друге не упоминали. Тайна эта умрет вместе с нами. Мы как бы условились об этом молча, не сказав друг другу ни слова.

Зато мы оба не переставали допрашивать несчастного Германа, в несбыточной надежде выведать у него то, чего он, без сомнения, и сам не знал. Нелепо было думать, что такой сложный химический секрет мог быть понят и усвоен безграмотным, некультурным стариком лакеем.

В конце концов мы пришли к убеждению, что наши старания бессмысленны и бесцельны, а так как против Германа не было никаких серьезных улик, то постановлено было выпустить его на свободу.

Несчастному старику не пришлось, однако, воспользоваться оказанным ему снисхождением. Когда тюремный надзиратель отпер камеру, чтобы его выпустить, то нашел только его труп, лежавший на койке. Произведенное вскрытие показало, что старик умер от апоплексического удара.

Исчезла наша последняя надежда. Пришлось убедиться, что тайна Вильгельма Шторица так и останется неузнанной навсегда.

В бумагах, отобранных при обыске на бульваре Текели и хранившихся в полицейском управлении после тщательного их просмотра оказались только неясные формулы, какие-то непонятные заметки по физике и химии — и больше ничего. Это нисколько не прояснило вопроса и не давало оснований для того, чтобы восстановить формулу состава, которым пользовался Вильгельм Шториц для своих преступных целей.

Палачу Миры не подняться из небытия, куда его погрузил сабельный удар Гаралана. И Миру мы не увидим до тех пор, пока она не будет лежать на смертном одре.

Утром 24 июня ко мне пришел мой брат. Он был сравнительно спокойнее в этот раз.

— Я пришел сообщить тебе свое решение, — сказал он. — Я думаю, что ты его одобришь.

— Говори смело, — отвечал я, — я заранее уверен, что ты придумал что-нибудь очень разумное.

— Вот что, Генрих, Мира мне все еще как будто полужена. Наш брак не освящен церковью, потому что обряд был прерван раньше, чем были произнесены слова таинства. Получается ложное положение, с которым необходимо покончить. Это необходимо и для меня, и для Миры, и для ее семьи, и для всего общества.

Я обнял брата и сказал:

— Совершенно верно, Марк, и я думаю, что к исполнению твоего желания препятствий не встретится.

— Это было бы просто чудовищно. Священник, если и не будет видеть Миру, то будет слышать ее голос. Ведь требуется только докончить начатый уже обряд. Я не думаю, чтобы духовное начальство воспротивилось этому.

— Нет, Марк, оно не будет противиться. Я беру на себя все хлопоты.

Я обратился первым делом к старшему канонику собора, который совершал тогда обряд, остановленный неслыханным кощунством. Почтенный старец мне сказал, что у него уже был об этом разговор с рачским епископом, который смотрит на этот вопрос в самом благоприятном смысле. Невеста хотя и невидима, но она живой человек, в этом нет сомнения, и, следовательно, ее можно обвенчать. Оглашение сделано уже давно, следовательно, венчание можно не откладывать. Его назначили на 2 июля.

Накануне Мира сказала мне, как и в первый раз:

— Завтра, Генрих… Не забудьте же!

Как и в первый раз, церемония была совершена в том же соборе Михаила Архангела и в той же самой обстановке. Были те же свидетели и те же гости. Даже публика была та же.

Любопытство было возбуждено в этот раз даже, пожалуй, больше, чем в первый. Впрочем, публику за это нельзя упрекать. Многие, быть может, даже продолжали еще чувствовать некоторый страх. Правда, Вильгельм Шториц умер. Правда, его лакей Герман умер тоже… Ну а как вдруг?..

Новобрачные сидят перед алтарем. Кресло Миры кажется пустым, но оно занято. Мира тут.

Марк повернулся к ней и держит ее за руку, как бы удостоверяя перед алтарем ее наличие.

Сзади свидетели: судья Нейман, капитан Гаралан, поручик Армгард и я. Потом господа Родерих. Мать Миры стоит на коленях и просит у Бога чуда для своей дочери. Кругом друзья, знакомые, родные, вся городская знать.

Колокола весело трезвонят. Орган поет.

Выходит каноник. Начинается служба… В надлежащем месте каноник спрашивает:

— Мира Родерих, ты здесь?

— Здесь, — отвечает Мира.

Он обращается к Марку:

— Марк Видаль, согласен ты взять Миру Родерих себе в супружество?

Марк отвечает:

— Да, согласен.

— Мира Родерих, согласна ли ты вступить в супружество с Марком Видалем?

— Да, согласна, — отвечает Мира ясным и твердым голосом, который все слышат.

— Марк Видаль и Мира Родерик, объявляю вас мужем и женой перед Господом.

После венчания толпа бросилась за каретами, которые поехали между двумя шпалерами из толпы любопытных.

В церковной книге подпись Миры Родерих была сделана невидимой рукой, которой так никто никогда и не увидит…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Так совершилась 2 июля развязка странной истории, которую мне захотелось вам рассказать. Я понимаю, что она кажется невероятной. Но это главным образом от неумения со стороны автора рассказывать. История же на самом деле подлинная, хотя и единственная в своем роде. Другой такой не было и, надеюсь, не будет. Разумеется, прежние намерения пришлось оставить: Марку и Мире неудобно было теперь ехать во Францию. Я уже смирился с тем, что Марк будет наезжать в Париж только изредка, а жить будет постоянно в Раче. Для него гораздо лучше было жить с женой у Родерихов. Время все устраивает, и Марк, разумеется, впоследствии приспособится к своему странному положению. Мира старалась всячески сделать так, чтобы ее незримость как можно меньше чувствовалась и замечалась. Она устраивала так, что все всегда знали, где она находится. Она была душой дома, хотя сама и была невидима, как душа. Да и внешний ее образ не совершенно исчез. Разве в доме не было ее чудного портрета, написанного Марком? Мира любила садиться под этим портретом и говорила тогда:

— Вот я и не невидимка. Вы меня видите, как и я вас вижу.

После свадьбы я прогостил в Раче еще несколько недель, и, наконец, наступил день моего отъезда. Надобно было ехать. Нет таких длинных каникул, которым бы рано или поздно не приходил конец. Мне пора было возвращаться в Париж..

В Париже я с головой ушел в свои занятия, которые очень любил, но среди них я все же часто переносился мысленно в Рач.

В начале января следующего года, размышляя как-то об обстоятельствах смерти Вильгельма Шторица, я вдруг остановился на одном соображении, удивляясь, как оно не пришло мне в голову раньше. Я упрекал себя за недостаток наблюдательности, логики и сообразительности. Как это я раньше не обратил внимания на то, что к Вильгельму Шторицу вернулся его видимый образ, как только пролилась его кровь от нанесенного ему Гараланом сабельного удара? Теперь я был просто ослеплен сделанным открытием. Ясное дело, что таинственный состав содержался в крови и вместе с нею вышел из тела.

Если остановиться на этой гипотезе, то вывод из нее может быть один. То, что сделала сабля Гаралана, сделает и ланцет хирурга. Операция безвредная, безопасная, ее можно совершать постепенно, в несколько приемов, и повторять до тех пор, пока не получится желаемый результат. Потеря крови восстановится, организм Миры выработает новую, свежую кровь, в которой не будет и следа от проклятого снадобья.

Я тотчас же написал об этом в письме брату. Уже собираясь отправить свое письмо, я получил письмо от него и такого содержания, что решил со своими соображениями повременить и письма своего не отправил. Марк меня уведомлял, что Мира скоро сделает его отцом. Разумеется, во время беременности о кровопускании нечего было и думать.

Рождение моего племянника или племянницы ожидалось в последних числах мая. Я постарался поспеть в Рач к этому событию. 15 мая я был уже там и в своем нетерпении нисколько не уступал Марку.

Событие совершилось 27 мая — никогда не забуду этого числа. Чудес, говорят, больше не бывает. А я в этот день был свидетелем чуда, которое могу удостоверить самым положительным образом. Читатель уже догадывается, о каком чуде я говорю. Ту помощь, за которой я собирался обратиться к науке и искусству, нам оказала сама природа. Мира воскресла, точно Лазарь. Изумленный, ослепленный, задыхающийся от радости Марк сам видел, как она медленно, постепенно вышла словно из какого-то мрака или тени, и в тот же момент родился ребенок.

У моего брата получилась двойная радость; родился ребенок и возродилась жена, показавшаяся ему теперь еще краше прежнего, после того, как он ее так давно не видел.

С тех пор я, Мира и мой брат стали жить вместе в Париже. Я ломаю голову над математическими выкладками, а он работает в сфере искусства и по-прежнему с огромным успехом. У него великолепный особняк рядом с моей холостяцкой квартирой. Господа Родерих, а также Гаралан, который теперь уже полковник, каждый год приезжают к нему погостить на два месяца.

И каждый же год молодые супруги уезжают к ним на столько же времени в Рач. И на это время я бываю лишен удовольствия слушать болтовню своего племянника, которого я очень люблю. Я ему точно и дядя, и дедушка. Марк и Мира счастливы вполне.

Дай им Бог подольше пользоваться счастьем! Не дай Бог никому пережить того, что они пережили! И дай Бог — это будет моим заключительным словом, — чтобы проклятой тайны Вильгельма Шторица никому никогда не удалось в другой раз открыть!

Note1

Старинное название должности начальника полиции в Париже. (Примеч. пер.).

Note2

Берлина или берлин — старинная большая дорожная карета. (Примеч. пер.).

Note3

Старинное речное судно.

Note4

С тех пор как была написана эта рукопись, открыты лучи ультрафиолетовые и инфракрасные, отчасти подтверждающие эту гипотезу. (Примеч. авт.)