ГЛАВА ПЕРВАЯ,

– Паф!.. Паф!..

Два пистолетных выстрела прозвучали почти одновременно. Одна из пуль угодила в спину коровы, которая паслась шагах в пятидесяти от места дуэли. А ведь она не имела никакого отношения к ссоре.

Ни один из противников не пострадал.

Но кто же были эти два джентльмена? Никто не знает. А между тем именно здесь, казалось бы, весьма уместно сообщить их имена потомству. Можно с достоверностью утверждать лишь одно: старший из них был англичанин, младший – американец. Что касается места, где бессловесной твари довелось в последний раз отведать травы, то указать его ничего не стоит. Случилось это на правом берегу Ниагары, по соседству с висячим мостом, который соединяет американский берег реки с канадским, в трех милях ниже водопадов.

Англичанин приблизился к американцу.

– Я по-прежнему утверждаю, что то был гимн «Рул Британия»! – заявил он.

– Нет! «Янки Дудл»! – возразил его противник.

Ссора грозила вспыхнуть с новой силой, но тут – несомненно в интересах охраны скота – вмешался один из секундантов.

– Помиримся на том, что мы слышали «Рул Дудл» и «Янки Британия», – воскликнул он, – и пойдем завтракать!

Ко всеобщему удовлетворению, компромисс между национальными гимнами Соединенных Штатов Америки и Великобритания был достигнут. Американцы и англичане перешли на левый берег Ниагары и направились завтракать в гостиницу Гоат-Айленд, расположенную на холме между двумя водопадами. Не станем мешать им наслаждаться традиционными блюдами – вареными яйцами, ветчиной и холодным ростбифом, приправленным острыми пикулями, которые они запивали потоками чая, способными соперничать даже с прославленными водопадами. Впрочем, мало вероятно, чтобы в нашем повествовании еще раз зашла речь об этих людях.

Кто же все-таки был прав: англичанин или американец? Ответить на этот вопрос нелегко. Бесспорно одно: поединок между ними свидетельствовал о том, до какой степени были возбуждены умы не только в Новом, но и в Старом Свете тем необъяснимым явлением, которое вот уже целый месяц приводило всех в замешательство.

«…Os sublime dedit coelumque tueri»[1], – сказал Овидий к вящей славе рода человеческого.

И в самом деле, со времени своего появления на земле люди никогда еще так упорно не смотрели на небо.

Как раз накануне ночью неведомая небесная труба наполнила медными звуками воздушное пространства над той частью Канады, что расположена между озерами Эри и Онтарио. Одним в этих звуках почудилась мелодия «Янки Дудл», другим – «Рул Британия». Вот почему и возникла описанная нами ссора между англосаксами, мирно закончившаяся завтраком в Гоат-Айленде. Впрочем, это, возможно, и не был национальный гимн. Несомненно лишь одно – загадочные звуки доносились на землю с небес.

Уж не затрубил ли какой-либо ангел или архангел в небесную трубу?.. Или какие-нибудь веселые воздухоплаватели играли на этом звучном инструменте, которому всеобщая молва создала столь громкую известность?

Нет! В небе не было ни воздушного шара, ни воздухоплавателей. В верхних слоях атмосферы возникло необычайное явление, происхождение и природу которого никто не мог определить. Нынче его отмечали над Америкой, через двое суток – над Европой, спустя неделю – в Азии, над Небесной империей. Решительно, если труба, возвещавшая о нем, не была трубою Страшного суда, то что ж это было такое?

Вот почему все государства земного шара – и монархия и республики – охватила сильнейшая тревога, которую необходимо было рассеять. Представьте себе, что в вашем доме возник какой-то странный и необъяснимый шум. Ведь вы безусловно попытаетесь как можно быстрее отыскать его причину и, если ваши старания ни к чему не приведут, покинете этот дом, чтобы переехать в другой. Не правда ли? Но на сей раз домом был весь земной шар! Покинуть его и переселиться на Луну, Марс, Венеру, Юпитер или какую-нибудь иную планету солнечной системы было совершенно невозможно. Поэтому следовало определить, что же все-таки происходило, – причем отнюдь не в беспредельной пустоте, а в пределах земной атмосферы, которая простирается всего лишь на два лье вокруг нашей планеты. В самом деле, без воздуха не может быть и шума, однако шум был – все та же пресловутая труба, – следовательно, загадочное явление совершалось в воздушной среде, плотность которой постепенно уменьшается по мере удаления от Земли.

Нечего и говорить, что тысячи газетных листков занялись этим делом, судили о нем вкривь и вкось, проясняли или затемняли его, сообщали истинные или ложные факты, пугали или успокаивали своих читателей – и все для увеличения тиража, – словом, всячески будоражили публику, и так уже потерявшую покой. Политика сразу же была забыта, кстати оказать, от этого ничего не изменилось. Однако что же все-таки произошло?

Запросили мнение обсерваторий всего мира. Если они не смогут ответить, тогда зачем вообще нужны обсерватории? Если астрономы, которые запросто обращаются со звездами, отстоящими от них за сто тысяч миллиардов лье, не способны понять природу космического явления, происходящего всего лишь в нескольких километрах, тогда зачем вообще нужны астрономы?

Сколько телескопов, подзорных труб, зрительных стекол, биноклей, очков, лорнетов устремлялось к небу в эти чудесные летние ночи, сколько глаз припадало к окулярам оптических приборов всех видов и размеров, – сосчитать невозможно! Но уж никак не меньше нескольких сотен тысяч, другими словами – в десять, в двадцать раз больше, чем можно увидеть звезд на небосводе невооруженным глазом. Нет! Никогда еще солнечное затмение, наблюдаемое одновременно из всех пунктов земного шара, не привлекало такого количества зрителей.

Обсерватории ответили, но недостаточно ясно. Каждая придерживалась собственного, отличного от других, мнения. И это привело к тому, что в конце апреля и начале мая в мире ученых вспыхнула настоящая междоусобная война.

Парижская обсерватория проявила особую сдержанность. Ни одно из ее отделений ничего толком не сказало. В отделении математической астрономии не снизошли до наблюдений; в отделении меридиональных измерений ничего не обнаружили; в отделении физических наблюдений ничего не заметили; в отделении геодезии ничего не открыли; в отделении метеорологии ничего не увидели; наконец, в отделении подсчетов попросту ничего не разглядели. Признание по крайней мере было чистосердечным. То же чистосердечие проявили обсерватория Монсури и магнитная станция парка Сен-Мор. То же почтение к истине в Бюро долгот. Словом, французы откровенно гордились своей откровенностью.

Провинция высказалась несколько определеннее. Там признавали, что в ночь с 6 на 7 мая в небе появился свет электрического происхождения, который был виден не больше двадцати секунд. В Пик-дю-Миди свет этот был замечен между девятью и десятью часами вечера. В метеорологической обсерватории Пюи-де-Дом его наблюдали между часом и двумя ночи; в Мон-Ванту, в Провансе, – между двумя и тремя часами утра; в Ницце – между тремя и четырьмя часами; наконец, в Альпах, между Аннеси, Бурже и Женевским озером, – в ту минуту, когда заря позолотила небосклон.

Очевидно, было бы неправильно отвергать все эти наблюдения целиком. Не оставалось ни малейшего сомнения, что свет последовательно видели в разных местах на протяжении нескольких часов. Таким образом, либо его излучали различные источники, двигавшиеся в земной атмосфере, либо он был обязан своим происхождением одному источнику, который перемещался со скоростью около двухсот километров в час.

Однако наблюдалось ли хоть раз что-либо необычное в атмосфере при дневном освещении?

Никогда!

Не раздавались ли по крайней мере в воздушных сферах звуки трубы?

Нет! Призыва трубы ни разу не слышали между восходом и закатом солнца.

В Соединенном королевстве все пребывали в полной растерянности. Обсерватории никак не могли договориться. Гринвич не соглашался с Оксфордом, хотя обе обсерватории настаивали на том, что «ничего не произошло».

– Оптический обман! – утверждал Гринвич.

– Акустический обман! – возражал Оксфорд.

Вокруг этого и велись споры. Но в одном они сходились: все это обман!

Дискуссия среди берлинских и венских астрономов грозила привести к международным осложнениям. Но Россия устами директора Пулковской обсерватории разъяснила, что обе стороны правы: все определяла точка зрения, от которой они отправлялись, пытаясь выяснить природу загадочного явления, невозможного в теории, но оказавшегося возможным в действительности.

В Швейцарии – в обсерватории Саутис, в кантоне Аппенцель, в Риги, в Гэбрис, на наблюдательных пунктах Сен-Готарда, Сен-Бернара, Юльера, Снмплона, Цюриха, Зомблика в Тирольских Альпах – везде сохраняли крайнюю сдержанность, столкнувшись с фактом, которого дотоле еще никто и никогда не наблюдал. И это было вполне разумно.

Зато в Италии – на метеорологических станциях Везувия, в наблюдательном пункте Этны, помещавшемся в старинной Каза-Инглезе, на Монте-Каво – астрономы, не задумываясь, подтверждали материальность пресловутого явления, ибо им довелось однажды наблюдать его: днем – в виде завитка тумана, ночью – в виде падающей звезды. Но об истинной природе загадочного тела они не имели ни малейшего представления.

По правде говоря, тайна эта начинала мало-помалу надоедать людям науки, однако она продолжала возбуждать и даже пугать людей простых и неученых, которые в силу одного из самых мудрых законов природы составляли, составляют и будут составлять громадное большинство человечества. Астрономы и метеорологи уже готовы были забросить эту проблему, как вдруг в ночь с 26 на 27 апреля, в обсерватории Кантокейно в норвежской провинции Финмаркен, и в ночь с 28 на 29, в обсерватории Ис-фьорд на Шпицбергене, норвежцы, с одной стороны, и шведы, с другой, заметили сходное явление: при свете северного сияния в небе показалось неведомое воздушное чудище, напоминавшее огромную птицу. Строение его определить было невозможно, однако и те и другие утверждали, что оно излучало в пространство какие-то частицы, которые взрывались, точно снаряды.

В Европе никто не усомнился в правильности этого наблюдения обсерваторий в Финмаркене и на Шпицбергене. Но самым поразительным во всем этом было то, что шведы и норвежцы могли, оказывается, хоть в чем-нибудь согласиться друг с другом!

Зато их мнимое открытие было встречено общим смехом во всех обсерваториях Южной Америки – в Бразилии, в Перу и на Ла-Плате, так же как и в обсерваториях Австралии – в Сиднее, Аделаиде и Мельбурне. А как известно, смех южан – самый заразительный.

Короче говоря, лишь один руководитель метеорологической станции недвусмысленно высказал свое мнение, не страшась иронических нападок, которые оно могло вызвать. То был китаец, директор обсерватории Цзи-Ка-Вей. Обсерватория эта возвышалась в десяти лье от моря посреди обширной равнины, и перед нею открывался безграничный горизонт, словно омытый прозрачным воздухом.

– Весьма возможно, – заявил он, – что небесное тело, о котором идет речь, – всего-навсего движущийся аппарат, летательная машина.

Какая неуместная шутка!

Если уж в Старом Свете велись столь ожесточенные споры, легко себе представить, как разгорелись страсти в Новом Свете, особенно в той его обширной части, которую занимают Соединенные Штаты Америки.

Известно, что, выбирая свой путь, янки долго не раздумывает: как правило, он сразу находит ту единственную дорогу, которая ведет прямо к цели. Вот почему американские астрономы без обиняков высказали все, что они думали друг о друге. И если под конец они не начали швыряться подзорными трубами, то лишь потому, что разбитые оптические приборы пришлось бы чинить именно тогда, когда они были особенно необходимы.

В этом, столь спорном вопросе Вашингтонская обсерватория в округе Колумбия и Кембриджская обсерватория в штате Массачусетс выступили против обсерваторий Дармут-Колледжа в Коннектикуте и Анн-Арбор в Мичигане. Спор у них шел не о природе небесного тела, а о том, когда именно оно было обнаружено: все обсерватории утверждали, будто заметили его в одну и ту же ночь, один и тот же час, одну и ту же минуту и одну и ту же секунду, хотя траектория этого загадочного тела пролегала на незначительной высоте над горизонтом. Но от Коннектикута до Мичигана и от Массачусетса до Колумбии расстояние так велико, что наблюдать какое-нибудь явление во всех этих пунктах одновременно попросту невозможно.

Обсерватория Дадли в Олбани, штат Нью-Йорк, и обсерватория военной академии Вест-Пойнт указали на неправоту своих коллег, приведя данные относительно восхождения по прямой и склонения названного тела.

Но позднее стало известно, что обсерватории эти ошиблись, приняв за таинственное тело обыкновенный болид, пронесшийся через средние слои атмосферы. Болид этот не мог, понятно, быть телом, о котором шла речь. Да и как мог бы вышеназванный болид играть на трубе?

Что касается знаменитой трубы, то скептики тщетно пытались причислить ее оглушительные звуки к разряду акустических обманов. Уши свидетелей в этом случае ошибались не больше, чем их глаза: одни на самом деле слышали, другие на самом деле видели. Ночь с 12 на 13 мая была особенно темной; и вот этой ночью наблюдателям Йельского колледжа, при высшей школе в Шеффилде, удалось записать несколько тактов музыкальной фразы в ре-мажоре, которая совершенно точно воспроизводила размер, мелодию и ритм припева «Походной песни».

– Отлично! – обрадовались шутники. – Значит, в заоблачных высотах играет французский оркестр!

Но ведь шутка – не ответ. Именно на это и указала основанная компанией «Атлантик Айрон Уоркс» Бостонская обсерватория, мнения которой по вопросам астрономии и метеорологии мало-помалу приобретали в ученом мире силу закона.

Тогда в спор вступила обсерватория в Цинциннати, построенная в 1870 году на горе Лукаут на средства щедрого г-на Килгора; она снискала себе широкую известность микрометрическими измерениями двойных звезд. Директор этой обсерватории с похвальной откровенностью заявил, что несомненно существует какое-то материальное тело, некий движущийся предмет, который показывается через довольно короткие промежутки времени в различных точках атмосферы; но о природе, размерах, скорости и траектории этого загадочного тела ничего определенного сказать нельзя.

Примерно в то же время весьма распространенная газета «Нью-Йорк геральд» получила от одного из своих подписчиков следующее анонимное послание:

«В наши дни еще не забыто соперничество, которое несколько лет назад столкнуло между собой двух наследников бегумы Раджинахра: француза – доктора Саразена, из Франсевилля, и немца – инженера герра Шульце, из Штальштадта, городов, расположенных в южной части Орегона в Соединенных Штатах Америки[2].

Надо полагать, не забыто также, что герр Шульце, задумав уничтожить Франсевилль, изготовил гигантский снаряд, который должен был, обрушившись на французский город, одним ударом смести его с лица земли.

И уж никто, наверно, не забыл, что этот снаряд, начальная скорость которого при вылете из жерла чудовищной пушки была плохо рассчитана, умчался в пространство с быстротой, в шестнадцать раз превышающей обычную скорость снарядов, то есть делая по сто пятьдесят лье в час. Поэтому он так и не упал на землю, а, превратившись в своего рода болид, до сих пор вращается и будет вечно вращаться вокруг земного шара.

Разве нельзя допустить, что этот снаряд и есть то самое загадочное тело, реальность которого отрицать невозможно?»

До чего он остроумен этот подписчик «Нью-Йорк геральда»! Но как быть с трубою?.. Ведь в снаряде герра Шульце никакой трубы и в помине не было!

Выходит, что все объяснения ровным счетом ничего не объясняли, а все наблюдатели наблюдали из рук вон плохо.

Правда, оставалась еще гипотеза, выдвинутая директором обсерватории Цзи-Ка-Вей. Но ведь то было мнение какого-то китайца!..

Не думайте, однако, что обитателям Старого и Нового Света в конце концов надоело ломать голову над этой загадкой. Ничего подобного! Люди спорили до хрипоты, но ни к чему не приходили. И все же наступила короткая передышка. Прошло несколько дней, а занимавший всех предмет – болид или иное тело – ни разу не появлялся и в воздухе не раздавалось пения трубы. Не упало ли таинственное тело в таком месте земного шара, где было бы трудно отыскать его след, – например, в море? Не покоилось ли оно на дне Атлантического, Тихого или Индийского океана? Как разрешить все эти сомнения?

Но именно тогда – между вторым и девятым июня – произошло несколько новых событий, объяснить которые одним только космическим явлением было уже невозможно.

На протяжении этой недели обитатели Гамбурга – на вершине башни святого Михаила, а турки – на самом высоком минарете Ая-Софии, жители Руана – на конце металлического шпиля кафедрального собора, а жители Страсбурга – на верхушке Мюнстерского собора, американцы – на голове статуи Свободы, в устье Гудзона, и на верхушке памятника Вашингтону в Бостоне, китайцы – на вершине храма Пятисот Духов в Кантоне, индусы – на шестнадцатом этаже пирамидальной башни храма Танджура, обитатели града святого Петра – на куполе одноименного собора в Риме, а англичане – на куполе собора св.Павла в Лондоне, египтяне – на вершине большой пирамиды Гиза, парижане – на громоотводе трехсотметровой железной башни, сооруженной для Международной выставки 1889 года, – все они видели флаг, развевавшийся на каждом из названных сооружений, на которые так трудно взобраться.

Флаг этот представлял собою черное полотнище, усеянное звездами с изображением золотого солнца посредине.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

– И первый, кто посмеет утверждать обратное…

– Вот как!.. Конечно, посмеют, если только сочтут нужным!

– И вопреки вашим угрозам!..

– Следите за своими выражениями, Бэт Файн!

– И вы тоже, дядюшка Прудент!

– Я настаиваю, что винт должен помещаться сзади!

– И мы также!.. Мы также!.. – подхватили пятьдесят голосов, слившихся в общий гул.

– Нет!.. Он должен быть спереди! – вскричал Фил Эванс.

– Спереди! – столь же яростно подхватили пятьдесят других голосов.

– Никогда мы не договоримся!

– Никогда!.. Никогда!

– Для чего же тогда спорить?

– Но это не спор!.. Это – дискуссия!

Однако кто поверил бы, что это дискуссия, слыша резкие возражения, грубые выпады и вопли, наполнявшие зал заседаний вот уже добрых четверть часа?

Надо сказать, что зал этот был самым просторным в Уэлдонском ученом обществе, как именовали знаменитый клуб, который помещался на Уолнет-стрит, в Филадельфии, столице штата Пенсильвания, входящего в состав Американской Федерации.

Накануне город избирал человека на должность фонарщика, зажигающего на улицах газовые фонари; по этому поводу происходили многолюдные манифестации и бурные митинги, враждующие партии даже вступали в рукопашную. Это вызвало всеобщее возбуждение, которое еще не улеглось и, возможно, было причиной сильнейшего волнения, владевшего в тот вечер членами Уэлдонского ученого общества. А ведь в клубе шло всего-навсего очередное заседание сторонников воздушных шаров, на котором обсуждался все еще животрепещущий, даже в описываемое время, вопрос о возможности управления аэростатами.

Все это происходило в одном из городов Соединенных Штатов Америки, быстрое развитие которого было еще более разительным, нежели развитие Нью-Йорка, Чикаго, Цинциннати и Сан-Франциско; в городе, который не был при этом ни портом, ни центром угольной или нефтяной промышленности, ни вообще промышленным центром, ни даже конечным пунктом сети железных дорог; городе, более крупном, чем Берлин, Манчестер, Эдинбург, Ливерпуль, Вена, Петербург, Дублин, и в парке которого свободно разместились бы все семь парков столицы Англии; городе, насчитывающем в наши дни около миллиона двухсот тысяч жителей и слывущем четвертым в мире – после Лондона, Парижа и Нью-Йорка.

Филадельфия, с ее огромными домами и великолепными общественными зданиями, может быть смело названа городом сплошного мрамора. Самый значительный из колледжей Нового Света – колледж Джирарда – находится в Филадельфии. И самый большой в мире железный мост – мост через реку Скулкилл – находится в Филадельфии. И самый замечательный франкмасонский храм – Храм Масонов – находится в Филадельфии. И, наконец, самый известный клуб поклонников воздухоплавания также находится в Филадельфии. Если бы читатель захотел посетить его в тот вечер, 12 июня, он, пожалуй, получил бы немалое удовольствие.

В этом огромном зале – под верховной властью председателя, которому деятельно помогали секретарь и казначей, – волновались, бесновались, жестикулировали, кричали, спорили, ссорились с цилиндрами на голове не менее ста горячих приверженцев воздушных шаров. Среди них не было ни одного инженера по профессии; здесь собрались просто любители всего, что относится к воздухоплаванию, но любители одержимые, а главное – злейшие враги тех, кто противопоставлял воздушным шарам «аппараты тяжелее воздуха» – летательные машины, воздушные корабли и прочее. Возможно этим почтенным людям и предстояло когда-нибудь открыть способ управления аэростатами, но в тот вечер их председателю нелегко было управлять ими самими!

Этот знаменитый председатель был широко известен всей Филадельфии под именем дядюшки Прудента. Прудент[3] была его фамилия, а что до прозвища «дядюшка», то оно никого не удивляло в Америке, где можно называться дядюшкой, не имея ни племянников, ни племянниц. В этой стране говорят «дядюшка» подобно тому, как в других странах говорят «папаша» людям, у которых детей и в помине не было.

Дядюшка Прудент слыл важной персоной и, вопреки своей фамилии, пользовался репутацией человека отважного. Он был весьма богат, что, как известно, никому не вредит, даже в Соединенных Штатах. И как мог он не разбогатеть, если владел большей частью акций компании Ниагарских водопадов. Незадолго до того в Буффало было основано промышленное общество по эксплуатации энергии водопадов. Великолепное предприятие! Семь с половиной тысяч кубических метров воды, которые Ниагарский водопад обрушивает каждую секунду, создают мощность в семь миллионов лошадиных сил. Эта гигантская энергия, питавшая все заводы, расположенные на пятьсот километров вокруг, ежегодно приносила полтора миллиарда франков дохода, солидная доля которого попадала в кассы акционерного общества и, в частности, в карманы дядюшки Прудента. Кстати, он был холост и жил скромно, довольствуясь всего лишь одним слугой – лакеем Фриколлином, который, надо сказать, был недостоин чести находиться в услужении у столь отважного человека. Но в жизни нередко встречаются подобные несообразности.

В том, что дядюшка Прудент, будучи богат, имел друзей, нет, разумеется, ничего удивительного; но он состоял председателем клуба, а потому у него были и враги – и между ними все те, кто завидовал его положению. В числе наиболее ожесточенных противников дядюшки Прудента нельзя не упомянуть секретаря Уэлдонского ученого общества.

Секретаря авали Фил Эванс; он также был человеком весьма богатым, ибо стоял во главе «Уолтон Уотч компании – большого завода по изготовлению часов, ежедневно производившего пятьсот часовых механизмов, не уступавших по своим качествам лучшим швейцарским образцам. Так что Фила Эванса можно было бы счесть одним из самых счастливых людей в Соединенных Штатах, да и во всем мире, если бы его не раздражало положение, какое занял в клубе дядюшка Прудент. Обоим им было по сорок пять лет, оба отличались завидным здоровьем, оба славились своим бесстрашием, оба не допускали и мысли о том, чтобы променять надежные преимущества холостяцкой жизни на сомнительные преимущества жизни семейной. Два эти человека, казалось, были рождены для того, чтобы понимать друг друга с полуслова, а между тем они никак не находили общего языка. Надо добавить, что оба обладали необычайной силой воли, но при этом дядюшка Прудент отличался крайней горячностью, а Фил Эванс – редким хладнокровием.

Чем же объясняется, что Фил Эванс не был избран председателем клуба? Голоса между ним и дядюшкой Прудентом разделились точно поровну. Двадцать раз повторяли голосование, и двадцать раз ни один из кандидатов не собрал нужного большинства. Это нелепое положение грозило затянуться до смерти одного из претендентов.

И тогда один из членов Уэлдонского ученого общества предложил выход из создавшегося затруднения. Это был казначей клуба Джем Сип – убежденный вегетарианец, страстный любитель овощей и ярый враг мясной пищи и спиртных напитков, можно сказать, полубрамин, полумусульманин, достойный соперник Ньюмэна, Питмэна, Уорда, Дэви, которые прославили секту этих безобидных сумасбродов.

В этих трудных обстоятельствах Джема Сипа поддержал другой член клуба, Уильям Т.Форбс, управляющий большим заводом, где производили патоку, обрабатывая тряпье серной кислотой, что позволяло получать сахар из старого белья. Он был человек весьма солидный, этот Уильям Т.Форбс, отец двух очаровательных старых дев, мисс Доротеи, по прозвищу Долл, и мисс Марты, по прозвищу Мэт, которые задавали тон в лучшем обществе Филадельфии.

Выслушав предложение Джема Сипа, поддержанное Уильямом Т.Форбсом и некоторыми другими, собрание решило избрать председателя клуба, прибегнув к методу «средней линии».

По правде говоря, этот способ стоило бы применять во всех случаях, когда необходимо избрать достойнейшего кандидата, и немало вполне разумных американцев уже подумывали о том, чтобы прибегнуть к нему во время выборов президента Соединенных Штатов.

На двух досках ослепительной белизны начертили две черные линии абсолютно одинаковой длины, выверенные с такой точностью, как будто речь шла об измерении основания первого треугольника для целей тригонометрической съемки. Затем обе доски установили посреди зала заседаний, и каждый из соперников, вооружившись тонкой иглой, направился к отведенной ему доске. Того из претендентов, кому удалось бы вонзить свою иглу ближе к середине черной линии, и должны были провозгласить председателем Уэлдонского ученого общества.

Нечего и говорить, что втыкать иглу следовало с размаху, не примериваясь и не прилаживаясь заранее, рассчитывая лишь на верность глаза. Все дело заключалось в том, чтобы, как говорится в народе, иметь «наметанный глаз».

Дядюшка Прудент и Фил Эванс вонзили свои иглы в одну и ту же секунду. Затем произвели измерение, чтобы определить, чья игла оказалась ближе к цели.

О чудо! Оба соперника обладали столь совершенным глазомером, что их иглы, казалось, впились в самую середину черты. А если это и не была абсолютная математическая середина линии, то измерение не обнаружило сколько-нибудь заметной неточности, и величина отклонения у обоих кандидатов представлялась одинаковой.

Это вызвало замешательство среди собравшихся.

По счастью, один из членов клуба, Трак Милнор, настоял на том, чтобы измерение произвели вторично. Он предложил применить для этого линейку, градуированную микрометрической машиной г-на Перро, которая позволяет делить миллиметр на полторы тысячи частей. С помощью этой линейки, на которую острием алмаза нанесены тысячепятисотые доли миллиметра, и сделали новое измерение; затем под микроскопом были прочтены окончательные результаты.

Дядюшка Прудент отклонился от середины линии меньше чем на четыре тысячных миллиметра, Фил Эванс – на шесть тысячных.

Поэтому Фил Эванс и стал всего только секретарем Уэлдонского ученого общества, в то время как дядюшка Прудент был провозглашен его председателем.

Расстояния в две тысячных доли миллиметра оказалось достаточно, чтобы Фил Эванс проникся к дядюшке Пруденту враждой, которая хоть и оставалась скрытой, но не была от этого менее свирепой.

К этому времени в деле создания управляемых воздушных шаров наметился некоторый прогресс, чему немало способствовали многочисленные опыты, предпринятые в последней четверти девятнадцатого столетия. Гондолы, снабженные гребными винтами и подвешенные к аэростатам удлиненной формы, которыми пользовались Анри Жиффар в 1852 году, Дюпюи де Лом в 1872 году, братья Тиссандье в 1883 году и капитаны Кребс и Ренар в 1884 году, привели к определенным результатам, и их следовало принять во внимание. Маневрируя с помощью винтов в среде более тяжелой, чем сам аэростат, искусно лавируя по ветру, воздухоплавателям удавалось порою возвращаться к месту, откуда начался полет, даже вопреки неблагоприятному направлению ветра, что позволяло именовать их воздушные шары управляемыми; однако им удавалось этого добиться лишь при исключительно благоприятных обстоятельствах. В просторных крытых помещениях испытания шли превосходно! В безветренной атмосфере – очень хорошо! При слабом ветре, от пяти до шести метров в секунду, – еще куда ни шло! Но в сущности никаких практических результатов достигнуто не было. При ветре, приводящем в движение мельницы, скорость которого равна восьми метрам в секунду, эти махины оставались почти неподвижными; при свежем бризе – десять метров в секунду – их уже относило назад; в бурю – при скорости ветра в двадцать пять – тридцать метров в секунду – их швыряло бы, как перышко; при ураганном ветре – сорок пять метров в секунду – им угрожала бы опасность разлететься на куски; наконец, под действием циклона, скорость которого превышает сто метров в секунду, – от них бы не осталось и следа!

Таким образом, хотя после нашумевших опытов капитанов Кребса и Ренара управляемые аэростаты, без сомнения, несколько увеличили свою скорость, ее все же едва хватало на то, чтобы противостоять обыкновенному бризу. Этим и объясняется, почему до сих пор не удалось использовать аэростаты для воздушного сообщения.

Между тем в деле совершенствования двигателей были достигнуты значительно более быстрые успехи, чем в разрешении проблемы создания управляемых воздушных шаров, то есть шаров, обладающих собственной, независимой от силы ветра, скоростью. Паровые машины, введенные Анри Жиффаром, и мускульная сила людей, использованная Дюпюи де Ломом, постепенно уступили место электрическим двигателям. Примененные братьями Тиссандье батареи, работавшие на двухромисто-кислом калии, сообщали аэростату скорость, равную четырем метрам в секунду, а динамоэлектрические машины капитанов Кребса и Ренара мощностью в двенадцать лошадиных сил довели ее до шести с половиной метров в секунду.

В поисках наиболее совершенного двигателя инженеры и электрики стремились по возможности приблизиться к заветному идеалу, который можно было бы назвать – «лошадиная сила в футляре карманных часов». И наступил день, когда мощность батареи, устройство которой капитаны Кребс и Ренар хранили в тайне, была превзойдена, и пришедшие им на смену воздухоплаватели получили в свое распоряжение двигатели, вес которых неуклонно уменьшался при одновременном увеличении мощности.

В этом было много ободряющего для людей, страстно веривших в славное будущее воздушных шаров. А между тем сколько здравомыслящих умов отвергали самую возможность управлять аэростатами! И действительно, хотя аэростат и держится в воздухе, который служит ему достаточно надежной опорой, зато он полностью зависит от любого каприза атмосферы. Как же может в этих условиях воздушный шар, огромная масса которого представляет такую удобную мишень для воздушных течений, бороться даже с умеренным ветром, каким бы мощным двигателем он ни обладал?

В этом и была главная трудность проблемы; но ее надеялись разрешить, применяя аэростаты огромных размеров.

И вот, в ходе борьбы изобретателей за создание мощного и легкого двигателя, оказалось, что американцы больше других приблизились к заветной цели. У некоего, до тех пор никому не известного химика из Бостона был куплен патент на изобретенную им динамо-электрическую машину, основанную на применении батареи новой системы, устройство которой держалось пока в секрете. Тщательно произведенные расчеты и вычерченные с предельной точностью диаграммы доказывали, что такой двигатель, приводящий в действие винт надлежащих размеров, может сообщить воздушному шару скорость от восемнадцати до двадцати метров в секунду.

По правде говоря, это было бы замечательно!

– И вовсе недорого, – прибавил дядюшка Прудент, вручая изобретателю в обмен на должным образом составленную расписку последнюю пачку денег из тех ста тысяч долларов, которыми было оплачено изобретение.

Уэлдонское ученое общество немедленно приступило к делу. Когда речь идет об опыте, который может иметь какое-нибудь практическое применение, американцы охотно вкладывают деньги. Средства стекались так быстро, что не пришлось даже учреждать акционерное общество. Триста тысяч долларов (что соответствует полутора миллионам франков) по первому зову наполнили кассы клуба. Работы велись под наблюдением наиболее прославленного воздухоплавателя Соединенных Штатов Гарри У.Тиндера, сотни раз поднимавшегося в воздух и обессмертившего свое имя тремя необыкновенными полетами. В первом полете он достиг высоты двенадцати тысяч метров – то есть поднялся выше, чем Гей-Люссак, Коксвелл, Сивель, Кроче-Спинелли, Тиссандье и Глейшер; во время второго он пролетел над всей Америкой от Нью-Йорка до Сан-Франциско, превысив на несколько сот лье рекорды, установленные Надаром, Годаром и многими другими воздухоплавателями, не говоря уже о рекорде Джона Уайза, который преодолел расстояние в тысячу сто пятьдесят миль – от Сан-Луи до графства Джефферсон; что же касается третьего полета Гарри У.Тиндера, то он закончился ужасным падением с высоты тысячи пятисот футов, причем воздухоплаватель отделался простым вывихом правой кисти, в то время как гораздо менее удачливый Пилатр де Розье, упав с высоты всего лишь семисот футов, разбился насмерть.

К тому времени, когда начинается наше повествование, уже можно было утверждать, что дела Уэлдонского ученого общества идут на лад. На верфи Тэрнера, в Филадельфии, заканчивался огромный аэростат, прочность которого должны были вскоре испытать, нагнетая в него воздух под сильным давлением. Он больше всех существовавших дотоле воздушных шаров заслуживал наименование аэростата-исполина.

Действительно, каков был объем «Гиганта» Надара? Шесть тысяч кубических метров. А сколько газа вмещал воздушный шар Джона Уайза? Двадцать тысяч кубических метров. Какой объем имел аэростат Жиффара, демонстрировавшийся на Всемирной выставке 1878 года? Двадцать пять тысяч кубических метров, при диаметре в тридцать шесть метров. Сопоставьте же эти три аэростата с воздушной махиной Уэлдонского ученого общества, объем которой составлял сорок тысяч кубических метров, и вы согласитесь сами, что дядюшка Прудент и его коллеги имели некоторые основания надуваться от гордости.

Этот воздушный шар не предназначался для изучения верхних слоев атмосферы и, видимо, поэтому не именовался «Эксцельсиором»[4]; кстати сказать, не слишком ли злоупотребляют этим названием граждане Америки? Аэростат назывался просто «Go ahead», что означает – «Вперед!», и ему оставалось только оправдать свое название, безотказно подчиняясь воле своего командира.

К тому времени динамо-электрическая машина была почти полностью закончена в точном соответствии с патентом, приобретенным Уэлдонским ученым обществом. И члены клуба надеялись, что не позднее чем через шесть недель их аэростат начнет свой полет.

Однако, как уже заметил читатель, пока удалось преодолеть далеко не все трудности, связанные с сооружением аэростата. Сколько заседаний прошло в жарких дискуссиях об устройстве винта! При этом спорили не о его форме или размерах, а лишь о том, помещать ли винт в задней части гондолы, как у братьев Тиссандье, или в передней, как сделали капитаны Кребс и Ренар. Надо ли говорить, что в пылу обсуждения противники пускали в ход даже кулаки? Оба предложения завоевали равное число сторонников. Дядюшка Прудент, мнение которого становилось решающим, поскольку голоса разделились, несомненно был последователем профессора Буридана и до сих пор еще не сказал своего веского слова.

Однако, если невозможно столковаться, значит невозможно и установить винт! Подобное положение могло длиться бесконечно, разве что вмешалось бы правительство. Но, как известно, власти в Соединенных Штатах избегают вторгаться в частные дела, которые их не касаются. И они совершенно правы.

Вот почему заседание 12 июня угрожало затянуться до бесконечности или, хуже того, закончиться общей потасовкой. И тогда на смену проклятиям пришли бы кулаки, на смену кулакам – трости, на смену тростям – револьверы… Но вдруг в восемь часов тридцать семь минут вечера все неожиданно изменилось.

Привратник Уэлдонского ученого общества, подобно полисмену среди бушующего митинга, спокойно и невозмутимо приблизился к столу председателя, вручил ему чью-то визитную карточку и замер в ожидании распоряжений дядюшки Прудента.

Дядюшка Прудент пустил в ход паровую сирену, служившую ему председательским колокольчиком, ибо даже звон кремлевских колоколов потонул бы в царившем вокруг шуме!.. Однако шум все возрастал. Тогда председатель снял цилиндр, и с помощью этой крайней меры ему удалось добиться относительной тишины.

– Важное сообщение! – провозгласил дядюшка Прудент, доставая из табакерки, с которой он никогда не расставался, огромную понюшку табака.

– Говорите! Говорите! – хором закричали девяносто девять человек, мнения которых неожиданно совпали.

– Дражайшие коллеги, какой-то чужестранец просит допустить его в зал заседаний.

– Ни за что! – в один голос ответили присутствующие.

– Он, кажется, желает нас убедить, – продолжал дядюшка Прудент, – что верить в управляемые воздушные шары – значит верить в самую нелепую из химер.

Заявление это было встречено грозным ропотом.

– Впустить его!.. Впустить!

– Как зовут этого странного посетителя? – заинтересовался секретарь Фил Эванс.

– Робур[5], – отвечал дядюшка Прудент.

– Робур!.. Робур!.. Робур!.. – завопило собрание.

Это необычное имя быстро привело к установлению тишины, и произошло это, видимо, потому, что члены Уэлдонского ученого общества рассчитывали выместить на его обладателе все свое раздражение.

Итак, буря на мгновение стихла, по крайней мере так казалось. Впрочем, могла ли она на самом деле стихнуть в стране, которая ежемесячно посылает в Европу на крыльях урагана по две-три знатных бури.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

– Граждане Соединенных Штатов Америки, меня зовут Робур. И я достоин этого имени. Мне сорок лет, хотя на вид не дать и тридцати. У меня завидное здоровье, могучее телосложение, богатырская мускулатура и великолепный желудок, которому мог бы позавидовать даже страус. Таковы мои физические данные.

Его слушали. Самые заядлые крикуны и те в первое мгновение оторопели от этой неожиданной речи «pro facie sua»[6]. Кто этот человек? Безумец или мистификатор? Как бы то ни было, он внушал почтение и подавлял. В зале, где только что бушевал ураган, теперь не слышалось и вздоха. Затишье после бури.

Следует заметить, что Робур выглядел именно таким, каким он себя обрисовал. На трибуне стоял человек среднего роста, с сильным торсом, напоминавшим правильную трапецию, в которой большим основанием служила линия плеч. Над этой линией возвышалась мощная шея, увенчанная огромной шаровидной головой. Голову какого животного напомнила бы она стороннику теории сходства зоологических видов? Голову быка, но освещенную разумом. Глаза его при первом же возражении готовы были вспыхнуть яростным огнем, решительно сдвинутые брови говорили о необыкновенной энергии. Короткие, слегка вьющиеся волосы, с металлическим отливом, походили на ворох железных стружек. Могучая грудь равномерно вздымалась и опускалась, словно кузнечные мехи. Его бицепсы, кулаки, икры и ступни были под стать туловищу.

У него не было ни усов, ни бакенбардов – лишь широкая бородка, как у моряков, подстриженная на американский лад и не скрывавшая очертаний его челюстей, мышцы которых свидетельствовали об огромной силе. Кто-то подсчитал – чего только не подсчитывают! – что давление челюстей обыкновенного крокодила достигает четырехсот атмосфер, в то время как давление челюстей крупной охотничьей собаки не превышает и сотни. Выведена даже такая курьезная формула: каждому килограмму живого веса собаки соответствует восемь килограммов «челюстной силы», а каждому килограмму живого веса крокодила – двенадцать килограммов этой силы. Так вот, килограмму живого веса вышеназванного Робура должно было соответствовать не меньше десяти килограммов «челюстной силы». Следовательно, он занимал среднее положение между собакой и крокодилом.

Из какой страны появился этот примечательный человек – определить было нелегко. Во всяком случае, он бегло изъяснялся по-английски, и речь его не отличалась тягучим произношением, характерным для янки – жителей Новой Англии.

Тем временем Робур продолжал:

– А теперь, достопочтенные граждане, – о моем духовном облике. Перед вами инженер, нравственные качества которого не уступают физическим. Я ничего и никого не страшусь и обладаю сильной волей, которая еще ни разу не подчинилась воле другого. Если я задамся какой-либо целью, то даже объединенные усилия всей Америки, всего мира не помешают мне достигнуть ее. Если мною овладевает какая-нибудь идея, я требую, чтобы все ее разделяли, и не терплю, когда мне прекословят. Я уделяю так много внимания всем этим подробностям, достопочтенные граждане, ибо считаю необходимым, чтобы вы получше познакомились со мною. Быть может, вы решите, что я слишком много говорю о себе? Меня это мало трогает! А теперь хорошенько поразмыслите, прежде чем прерывать меня, ибо я пришел высказать вещи, которые, пожалуй, придутся вам не по вкусу.

На передних скамьях зала возник шум, напоминавший грохот прибоя, – знак того, что на море поднимается волнение.

– Продолжайте, почтенный чужестранец, – процедил дядюшка Прудент, который с трудом сдерживал себя.

И Робур снова заговорил, как и прежде нимало не заботясь о своих слушателях.

– Да, мне хорошо известно, что после целого века испытаний, которые ничего не дали, и попыток, которые ни к чему не привели, все еще находятся легковесные умы, упорствующие в том, что можно управлять воздушными шарами. Они воображают, будто какой-нибудь двигатель – электрический или иной – может быть приспособлен к их надутым пузырям, которые находятся во власти воздушных течений. Они надеются, что аэростат будет им послушен, как послушен своему капитану морской корабль! Неужели же управление воздушными аппаратами легче воздуха можно считать практически осуществимым только потому, что нескольким изобретателям в безветренную или почти безветренную погоду удавалось лавировать по ветру или преодолевать легкий бриз? Это, право, смешно! Вас здесь добрая сотня людей, и все вы верите в эту химеру и швыряете тысячи долларов не то что на пустяки, а просто на ветер. Скажу прямо: вы добиваетесь невозможного!

Странное дело: выслушав подобное утверждение, члены Уэлдонского ученого общества остались невозмутимыми. Не объяснялось ли такое долготерпение внезапно поразившей их глухотой? Или же они хранили спокойствие, желая посмотреть, до чего осмелится дойти этот дерзкий спорщик?

Между тем Робур продолжал:

– Легко сказать, аэростат!.. Но ведь для того, чтобы поднять в воздух всего один килограмм груза, нужен кубический метр газа! Господа сторонники аэростатов, вы самонадеянно рассчитываете с помощью двигателя противиться силе ветра, забывая о том, что напор свежего бриза на паруса корабля достигает четырехсот лошадиных сил, а ураган во время несчастного случая с мостом на реке Тэй оказывал давление в четыреста сорок килограммов на каждый квадратный метр! Вы отстаиваете идею аэростата, хотя природа никогда еще не создавала по такому принципу ни одного летающего существа – ни с крыльями, как у птиц, ни с перепонками, как у некоторых рыб и млекопитающих…

– Млекопитающих?.. – вскричал один из членов клуба.

– Вот именно! Ведь если мне не изменяет память, летучие мыши отлично летают! Как видно, тот, кто меня перебил, и не подозревает, что животное это принадлежит к классу млекопитающих, или, быть может, ему когда-нибудь доводилось приготовлять омлет из яиц летучей мыши?

Эта отповедь заставила скептика умолкнуть и прекратить дальнейшие попытки прерывать оратора, а Робур продолжал с прежним пылом:

– Но следует ли из этого, что человечеству надо отказаться от завоевания воздушных просторов, от стремления преобразовать общественные и политические нравы и порядки нашего старого мира, даже не испробовав для этого столь совершенное средство передвижения? Ну нет! И подобно тому, как человек стал повелителем морей сначала с помощью весельного или парусного судна, а затем – колесного или винтового парохода, он станет также и повелителем воздушной стихии с помощью аппаратов тяжелее воздуха, ибо надо быть тяжелее воздуха, чтобы стать сильнее его!

На этот раз собрание взорвалось. Из всех уст, словно из множества ружейных стволов и пушечных жерл, нацеленных на Робура, вырвался общий крик возмущения. То был ответ на вызов, брошенный всему лагерю сторонников воздушных шаров, то было открытое возобновление войны между приверженцами «аппаратов легче воздуха» и «тяжелее воздуха»!

Робур и бровью не повел. Скрестив руки на груди, он невозмутимо ждал, когда восстановится тишина.

Дядюшка Прудент жестом повелел прекратить враждебные действия.

– Да, – с силой продолжал Робур, – грядущее принадлежит летательным машинам. Воздух – для них достаточно надежная опора. Если придать столбу этой упругой материи восходящее движение со скоростью сорока пяти метров в секунду, то человек сможет удерживаться на верхнем конце воздушного столба при условии, что площадь подошв его башмаков составит не менее одной восьмой квадратного метра. А если скорость этого воздушного потока увеличится до девяноста метров в секунду, человек сможет ступать по воздуху босиком. Заставляя массу воздуха-двигаться под действием лопастей винта с названной скоростью, можно добиться того же результата.

То, что говорил в тот вечер Робур, не раз уже высказывали до него многие сторонники авиации, труды которых должны были медленно, но верно привести к решению проблемы воздухоплавания. Честь распространения этих в общем простых идей принадлежит гг. де Понтон д'Амекуру, де Лаланделю, Надару, де Люзи, де Луврие, Лиэ, Белегику, Моро, братьям Ришар, Бабинэ, Жоберу, дю Тамплю, Саливу, Пено, де Вильневу, Гойю и Татену, Мишелю Лу, Эдиссону, Планаверню и еще многим, многим другим! Их идеи не раз отвергали, но затем к ним вновь обращались, и рано или поздно они должны восторжествовать. В их трудах уже был дан ответ тем противникам авиации, которые утверждали, будто птица держится в небе лишь потому, что согревает воздух, который вдыхает в себя! Разве не доказали они, что орел, весящий пять килограммов, должен был бы в таком случае вобрать в себя пятьдесят кубических метров теплого воздуха только для того, чтобы парить над землей?

Именно это Робур и изложил с неопровержимой логикой, не обращая внимания на дикий шум, стоявший в зале; и в заключение он бросил в лицо сторонникам воздушных шаров такие слова:

– Со своими аэростатами вы ничего не сделаете, ничего не добьетесь, ни на что не отважитесь! Самый неустрашимый из ваших коллег-воздухоплавателей, Джон Уайз, хотя и совершил уже воздушный перелет в тысячу двести миль над американским континентом, вынужден был отказаться от намерения перелететь через Атлантический океан! А с той поры вы не продвинулись ни на шаг, ни на один шаг вперед!

– Милостивый государь, – вмешался дядюшка Прудент, безуспешно пытавшийся сохранить хладнокровие, – вы позабыли слова бессмертного Франклина, сказанные им по поводу первого монгольфьера в те времена, когда воздушный шар только что появился на свет: «Пока это еще младенец, но он вырастет!» И он действительно вырос…

– Нет, почтенный председатель, нет! Он не вырос!.. Он просто растолстел, а это не одно и то же!

То была прямая атака на проекты Уэлдонского ученого общества, которое одобрило, утвердило и субсидировало сооружение аэростата-исполина. Поэтому в зале тотчас же послышались угрожающие возгласы:

– Долой наглеца!

– Вышвырнуть его с трибуны!..

– Докажем ему, что он тяжелее воздуха!

И все в том же духе.

Однако эти угрозы пока что не переходили в действия. И Робур, сохранявший невозмутимость, успел крикнуть:

– Не воздушным шарам, а летательным машинам принадлежит будущее, господа поклонники аэростатов! Птица летает, а она – не баллон, а механизм!..

– Да! Она летает, – воскликнул пылкий Бэт Т.Файн, – но летает она вопреки всем законам механики!

– Вот как? – проговорил Робур, пожимая плечами.

Затем он продолжал:

– После того как были изучены особенности полета всевозможных птиц и насекомых, победила следующая простая и мудрая мысль: надо лишь подражать природе, ибо она никогда не ошибается. Между альбатросом, который делает не больше десяти взмахов крыльями в минуту, и пеликаном, делающим семьдесят взмахов…

– Семьдесят один! – выкрикнул чей-то язвительный голос.

– И пчелой, которая машет крылышками сто девяносто два раза в секунду…

– Сто девяносто три!.. – насмешливо поправили из зала.

– И обыкновенной мухой, которая делает триста тридцать взмахов…

– Триста тридцать с половиной!

– И москитом, который делает их миллионы…

– Нет!.. Миллиарды!

Однако Робур, которого то и дело прерывали, и не думал прерывать своего доказательства.

– Среди этого различного числа взмахов… – продолжал он.

– Есть и большие промахи! – подхватил чей-то голос.

– …и надо искать практически применимое решение. В тот день, когда господин де Люзи обнаружил, что жук-рогач, вес которого не превышает двух граммов, способен поднять груз в четыреста граммов, то есть в двести раз больше собственного веса, проблема авиации была решена. Помимо того, было доказано, что относительная площадь крыльев уменьшается с увеличением размеров и веса их обладателя. С того времени было изобретено и построено больше шестидесяти летательных аппаратов…

– Которым ни разу не удавалось взлететь! – воскликнул секретарь Фил Эванс.

– Которые уже летали и будут летать, – невозмутимо ответил Робур. – Эти аппараты именуют по-разному: стреофоры, геликоптеры, орнитоптеры; возможно, в будущем их назовут средствами авиации от латинского слова «avis»[7], подобно тому как ныне корабли называют средствами навигации от латинского слова «navis»[8], но так или иначе, именно благодаря их появлению, человек станет властелином воздушных просторов.

– А винт! – перебил Фил Эванс. – Насколько мне известно, у птицы нет винта!..

– Нет есть! – отвечал Робур. – Как доказал господин Пено, летящая птица в действительности не что иное, как винт, и полет ее – тот же полет геликоптера. Вот почему двигатель будущего – винт…

От подобной напасти Сохрани нас, святой винт!.. – негромко запел кто-то из присутствующих на известный мотив из произведения Герольда «Цампа».

И все хором подхватили знакомую мелодию, так исказив ее, что французский композитор, вероятно, перевернулся в гробу.

Когда последние ноты потонули в ужасающей какофонии, дядюшка Прудент, воспользовавшись мгновенным затишьем, счел нужным заявить:

– Гражданин чужестранец, до сих пор вам не мешали говорить, вас не прерывали…

Как видно, по мнению председателя Уэлдонского ученого общества, никто и не думал прерывать оратора, а все эти издевательские выкрики, вопли и угрозы следовало рассматривать лишь как обмен аргументами.

– Однако, – продолжал дядюшка Прудент, – я напомню вам, что теория авиации заранее осуждена и отвергнута большей частью американских и иностранных инженеров. Теория, которая привела к гибели Саразена Волана в Константинополе, монаха Воадора в Лиссабоне, Летюра в тысяча восемьсот пятьдесят втором году, Груфа в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году, помимо других жертв, о которых я позабыл, не говоря уж о мифологическом Икаре…

– Теория эта, – возразил Робур, – достойна осуждения не больше той, чей мартиролог включает имена Пилатра де Розье, погибшего в Кале, госпожи Бланшар, разбившейся в Париже, Дональдсона и Гримвуда, упавших в озеро Мичиган, Сивеля и Кроче-Спинелли, Элоа и многих других, забыть которые не так-то просто!

То был мгновенный отпор – «выпад на выпад», как говорят в фехтовальном искусстве.

– К тому же, – продолжал Робур, – на воздушных шарах, как бы вы их ни усовершенствовали, вам никогда не достигнуть сколько-нибудь значительной скорости. Вы убьете десять лет на воздушное путешествие вокруг света, – а летательная машина совершит его за восемь дней.

Новые протестующие возгласы и крики длились целых три минуты; затем слово взял Фил Эванс.

– Господин авиатор, – сказал он, – вы только что красноречиво расхваливали преимущества авиации, а сами-то вы когда-нибудь летали?

– Еще бы!

– И завоевали воздух?

– Быть может, милостивый государь!

– Ура Робуру-Завоевателю, – послышался чей-то иронический возглас.

– Робур-Завоеватель? Что ж, я принимаю это имя и с полным правом стану носить его!

– Мы разрешим себе в этом усомниться! – воскликнул Джем Сип.

– Господа, – проговорил Робур, нахмурив брови, – когда я серьезно обсуждаю серьезное дело, то не терплю обвинений во лжи, и был бы рад узнать имя человека, прервавшего меня…

– Мое имя – Джем Сип… и я вегетарианец…

– Гражданин Джем Сип, – отвечал Робур, – мне известно, что у вегетарианцев кишки вообще длиннее, чем у прочих смертных, по крайней мере на добрый фут. Это и так немало… не принуждайте же меня еще больше удлинить их, для начала растянув вам уши…

– За дверь его!

– Вон!

– Разорвать на части!

– Судить судом Линча!

– Скрутить его винтом!..

Ярость сторонников воздушных шаров достигла предела. Все повскакали с мест и ринулись к трибуне. Робур исчез за целым лесом рук, которые раскачивались, словно деревья в бурю. Напрасно паровая сирена председателя наполняла зал трубными звуками. В тот вечер обитатели Филадельфии легко могли подумать, что огонь пожирает один из городских кварталов и всей воды Скулкилл-ривер недостанет, чтобы потушить пожар.

Вдруг люди, обступившие Робура, попятились. Инженер вытащил руки из карманов и выбросил их вперед, навстречу разгневанным воздухоплавателям.

В обеих руках его сверкнули кастеты американского образца, которые одновременно служат и револьверами: достаточно сжать пальцы, чтобы привести в действие эти крошечные карманные митральезы.

И тогда, воспользовавшись растерянностью нападавших и внезапно воцарившейся тишиной, Робур воскликнул:

– Решительно, не Америго Веспуччи, а Себастьян Кабот открыл Новый Свет! И не вам, американцам, пускаться в воздушные просторы! Ваше дело – каботаж…

И тут раздалось несколько выстрелов. Пули никого, не задели: Робур стрелял в воздух. Трибуна окуталась густым дымом, а когда он рассеялся, инженера и след простыл. Робур-Завоеватель исчез, словно какой-нибудь летательный аппарат умчал его ввысь.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

Не раз уже, расходясь после бурных споров со своих заседаний, члены Уэлдонского ученого общества наполняли криками Уолнет-стрит и соседние с нею улицы. Не раз уже обитатели ближних кварталов справедливо жаловались на эти шумные отголоски дискуссий, нарушавшие покой и тишину их жилищ. Не раз уже полисменам приходилось вмешиваться, чтобы обеспечить безопасность прохожих, по большей части весьма равнодушных к проблеме воздухоплавания. Но никогда до этого вечера не наблюдалось подобной суматохи, никогда еще жалобы не были столь обоснованными, а вмешательство полисменов – столь своевременным.

И все же поведение членов Уэлдонского ученого общества было в какой-то мере извинительно. Подумать только! Этим одержимым сторонникам воздушных шаров еще более одержимый сторонник летательных машин наговорил кучу пренеприятных вещей. И где? В их собственном лагере! А затем, когда с ним собирались поступить, как он того заслуживал, наглец скрылся!

Все это требовало отмщения. Как могли люди, в чьих жилах текла американская кровь, оставить подобное оскорбление ненаказанным? Назвать потомков Америго потомками Кабота! Такое утверждение показалось тем более возмутительным, что с точки зрения истории оно было вполне обосновано.

Поэтому члены клуба рассыпались по Уолнет-стрит, а затем мелкими группами углубились в соседние улицы и постепенно обшарили весь квартал. Они подымали жителей с постели и насильно осматривали их дома, обещая возместить убытки, нанесенные этим вторжением в частную жизнь обывателей, неприкосновенность которой так свято чтут англосаксонские народы. Но весь этот шум и суета ни к чему не привели. Робура нигде не нашли, не обнаружили никаких его следов. Если бы даже он скрылся на воздушном шаре Уэлдонского ученого общества, – и тогда он не был бы более недосягаем. Битый час продолжались поиски; в конце концов членам клуба пришлось прекратить их и разойтись; но предварительно они поклялись продолжать свои розыски на всей территории обеих частей Америки, составляющих Новый Свет.

К одиннадцати часам вечера тишина в квартале мало-помалу восстановилась. Филадельфия могла, наконец, вновь погрузиться в благодетельный сон, – завидная привилегия городов, которым посчастливилось не стать промышленными центрами. Члены ученого общества думали теперь лишь о том, чтобы скорей возвратиться домой. Мы упомянем только наиболее значительных из них. Уильям Т.Форбс направился в сторону своей огромной тряпично-сахарной фабрики, где мисс Долл и мисс Мэт давно уже приготовили ему вечерний чай с патокой его собственного производства. Трак Милнор также заторопился на свою фабрику, паровой насос которой пыхтел день и ночь в самом далеком предместье города. Казначей Джем Сип, публично изобличенный в том, что его кишки на целый фут длиннее, чем положено человеческому организму, возвратился домой, где в столовой его ожидал вегетарианский ужин.

И лишь двое самых выдающихся сторонников воздушных шаров, казалось, и не помышляли о возвращении восвояси. Воспользовавшись удобным случаем, они беседовали с еще большей язвительностью, чем обычно. Это были непримиримые дядюшка Прудент и Фил Эванс, председатель и секретарь Уэлдонского ученого общества.

У дверей клуба слуга Фриколлин ожидал своего господина, дядюшку Прудента.

Он двинулся за ним следом, нисколько не интересуясь предметом разговора, который грозил довести обоих коллег до рукопашной.

Итак, они «беседовали». Говоря по правде, лишь желание смягчить истинный характер того, что происходило между председателем и секретарем клуба, подсказало нам это слово. На самом же деле оба самозабвенно и яростно спорили, что объяснялось их давним соперничеством.

– Нет, милостивый государь, нет! – повторял Фил Эванс. – Если бы я имел честь состоять председателем Уэлдонского ученого общества, подобного скандала никогда, слышите, никогда, бы не произошло!

– А как бы вы поступили, если бы удостоились этой чести? – поинтересовался дядюшка Прудент.

– Я заставил бы замолчать этого беззастенчивого наглеца еще прежде, чем он успел раскрыть рот!

– Я полагаю, что заставить человека замолчать можно лишь после того, как он заговорит!

– В Америке, милостивый государь, это необязательно, вовсе необязательно!

И непрерывно обмениваясь весьма едкими колкостями, оба наших героя углублялись в улицы, которые уводили их все дальше от дома; они оставляли за собой квартал за кварталом, так что на обратном пути им предстояло проделать немалый крюк.

Фриколлин покорно следовал за ними; но его весьма тревожило, что дядюшка Прудент шел совершенно пустынными в тот поздний час местами. Фриколлину не по душе были такого рода прогулки, особенно в полночь. В самом деле, темнота все сгущалась, а едва народившийся месяц только начал свой ежемесячный обход.

Поэтому Фриколлин то и дело озирался по сторонам, стараясь разглядеть, не следуют ли за ними какие-нибудь подозрительные люди. И тут, как на грех, он заметил пять или шесть здоровенных молодцов, которые, казалось, не выпускали их из виду.

Негр невольно нагнал своего господина; но он ни за что на свете не посмел бы прервать разговора, несколько отрывочных фраз из которого достигли его ушей.

Словом, случай пожелал, чтобы председатель и секретарь Уэлдонского ученого общества, сами того не подозревая, направились в Фэрмонт-парк. В пылу спора они перешли через Скулкилл-ривер по знаменитому металлическому мосту, на котором им повстречались лишь несколько запоздалых прохожих; в конце концов они достигли огромного загородного парка, где обширные луга чередовались с живописными рощами, превращающими его в красивейшее место в мире.

Тут страх с еще большей силой овладел Фриколлином, ибо он заметил, как пять или шесть теней проскользнули вслед за ним по мосту через Скулкилл-ривер. Зрачки его так расширились, что поглотили почти всю радужную оболочку. А сам Фриколлин весь съежился, собрался в комок, словно тело его обладало такой же способностью сжиматься, как у моллюсков и некоторых членистоногих.

Дело в том, что слуга Фриколлин отличался редкой трусостью.

Это был чистокровный негр из Южной Каролины, с огромной головой на тщедушном теле. Ему недавно исполнился двадцать один год, так что он никогда не был рабом, даже по рождению. Но это мало на нем отразилось. Ломака, сластена, изрядный лентяй, Фриколлин в довершение всего был еще отчаянным трусом. Он находился в услужении у дядюшки Прудента всего три года, а его уже раз сто едва не выставили за дверь; если этого не сделали до сих пор, то единственно из боязни, как бы его преемник не оказался еще хуже. Надо помнить, что, живя в доме человека, всегда готового принять участие в самом дерзком предприятии, Фриколлин каждую минуту рисковал попасть в такое положение, когда его мужество могло подвергнуться самому суровому испытанию. Зато служба у дядюшки Прудента имела немало преимуществ: Фриколлина не слишком бранили за чревоугодие и еще меньше – за нерадивость. Ах, слуга Фриколлин, если бы ты мог провидеть грядущее!

И зачем только он не остался в Бостоне, в услужении у некоего семейства Снеффель, которое отказалось от задуманного путешествия по Швейцарии лишь из опасения возможных обвалов? Такое место подходило Фриколлину гораздо больше, чем дом дядюшки Прудента, где прочно укоренилось безрассудство.

Но как бы то ни было, он оказался в этом доме, и господин в конце концов привык к недостаткам своего слуги. К тому же Фриколлин имел одно немаловажное достоинство: хотя, как сказано, он был чистокровный негр, речь его не походила на неправильный говор его сородичей; и этого нельзя было не ценить, ибо нет ничего неприятнее ужасного негритянского жаргона с бесконечным употреблением притяжательных местоимений и глаголов в неопределенной форме.

Итак, достоверно установлено, что слуга Фриколлин был трус; о таких людях принято говорить: «Робок, как молодая луна».

Мы считаем уместным выступить против такого сравнения, весьма обидного для белокурой Фебеи, кроткой Селены, непорочной сестры лучезарного Аполлона. В самом деле, по какому праву обвиняют в робости планету, которая, с тех пор как возник наш мир, всегда смотрела земле прямо в лицо и ни разу не повернулась к ней тылом?

Тем временем дело приближалось к полуночи, и узкий серп «оклеветанной бледноликой красавицы» мало-помалу исчезал на западе, скрываясь за высокими кронами деревьев. Лучи ее, пробиваясь сквозь ветви, рисовали кружевные узоры на земле. И от этого парк казался не таким мрачным.

Свет луны позволил Фриколлину оглядеться вокруг.

– Бррр! – произнес он. – Они по-прежнему здесь, эти мошенники! Право, они приближаются!

Он не мог больше сдерживаться и, догнав своего господина, воскликнул:

– Мистер дядюшка!

Так Фриколлин называл председателя Уэлдонского ученого общества, и это соответствовало желанию самого дядюшки Прудента.

В эту минуту спор двух соперников находился в самом разгаре. И так как они при этом на все лады честили друг друга, то и Фриколлину крепко досталось.

Между тем дядюшка Прудент и Фил Эванс, обмениваясь «любезностями» и испепеляя друг друга взглядами, сами того не замечая, все больше углублялись в пустынные луга Фэрмонт-парка и удалялись от Скулкилл-ривер и от моста, по которому им предстояло вернуться в город.

Все трое вошли под сень высоких деревьев, вершины которых купались в угасающем сиянии луны. У границ этой рощи начинался просторный луг овальной формы, великолепно приспособленный для конных состязаний. Никакие неровности почвы не мешали здесь стремительному бегу лошадей, никакие заросли не закрывали от глаз зрителей трека, протяженностью в несколько миль.

Нет сомнения, что если бы дядюшка Прудент и Фил Эванс не были так погружены в свои споры, если бы они внимательнее смотрели вокруг, они увидели бы, что поляна приобрела необычный вид. Казалось, за один день здесь выросло мукомольное заведение с ветряными мельницами, крылья которых, в ту пору неподвижные, поблескивали в полутьме.

Однако ни председатель, ни секретарь Уэлдонского ученого общества не заметили этого странного преображения пейзажа Фэрмонт-парка. Фриколлин также ничего не увидел. Ему казалось, что тени приближались, все теснее сжимая круг, точно собирались совершить злодеяние. Его охватил леденящий ужас, руки и ноги у него онемели, волосы встали дыбом, – словом, Фриколлин был смертельно испуган.

Тем не менее, хотя колени его подгибались, у него достало сил крикнуть в последний раз:

– Мистер дядюшка! Мистер дядюшка!

– Эй, да что, наконец, с тобой приключилось? – отозвался дядюшка Прудент.

Пожалуй, и председатель и секретарь Уэлдонского ученого общества были бы не прочь дать выход своему гневу, на славу отколотив несчастного слугу; Но сделать этого они не успели; что же касается Фриколлина, то он не успел даже и рта раскрыть.

Громкий свист разорвал тишину леса. И тотчас же в глубине поляны вспыхнула электрическая звезда. То был, без сомнения, условный знак, и означал он, что настало время привести в исполнение какой-то злодейский умысел.

В мгновение ока шесть человек одним прыжком перемахнули через лужайку и по двое накинулись на дядюшку Прудента, Фила Эванса и несчастного Фриколлина, – что было уже вовсе ни к чему, ибо перепуганный негр все равно не мог защищаться.

Хотя председатель и секретарь Уэлдонского ученого общества и были захвачены врасплох, они все же пытались оказать сопротивление. Но у них не хватило для этого ни времени, ни сил. В несколько секунд их повалили на землю и крепко связали, а затем с кляпом во рту и повязкой на глазах – немых и незрячих – быстро унесли через поляну. Им оставалось лишь думать, что они столкнулись с той породой мало щепетильных людей, которые без зазрения совести грабят запоздалых прохожих в лесной глуши. И, однако, это было совсем не так. Их даже не обыскали, хотя дядюшка Прудент, по обыкновению, имел при себе несколько тысячедолларовых бумажек.

Не прошло и минуты после этого нападения, во время которого злоумышленники не обменялись ни единым словом, как дядюшка Прудент, Фил Эванс и Фриколлин почувствовали, что их осторожно опускают, однако не на траву, а на какой-то помост, заскрипевший под их тяжестью. Все трое оказались рядом. Затем до них донесся звук захлопнувшейся двери, а скрежет ключа в» затворе дал им понять, что они – пленники.

Вслед за тем послышался какой-то странный шум, «какой-то вибрирующий звук „фрррр“, казалось, терявшийся в безбрежном пространстве. И вскоре только этот звук и нарушал безмятежный покой ночи.

Как описать волнение, воцарившееся на следующий день в Филадельфии?! С раннего утра весь город уже знал о том, что случилось накануне во время заседания Уэлдонского ученого общества; все говорили о появлении таинственного незнакомца, некоего инженера Робура, получившего прозвище Робур-Завоеватель, о воине, которую он, видимо, решил объявить приверженцам воздушных шаров, о его загадочном исчезновении.

Но уже просто невозможно передать, какое смятение охватило жителей Филадельфии, когда стало известно, что в ночь с 12 на 13 июня исчезли также председатель и секретарь клуба воздухоплавателей.

Самые тщательные розыски были предприняты в городе и его окрестностях. Но напрасно! Сначала газеты Филадельфии, затем периодические издания штата Пенсильвания и, наконец, вся пресса Америки занялась этим происшествием и объясняла его на все лады, причем ни одно из объяснений не соответствовало истине. Газетные объявления и специальные афиши сулили внушительные награды не только тому, кто обнаружит похищенных, но и тому, кто даст хоть какие-нибудь указания, которые могли бы навести на след пропавших – всеми уважаемых граждан Филадельфии. Но и это не помогло. Можно было подумать, что земля разверзлась и поглотила председателя и секретаря Уэлдонского ученого общества, – так бесследно исчезли они с поверхности земного шара.

В связи с происшедшим правительственные газеты потребовали, чтобы штаты полиции были сильно увеличены, коль скоро могли иметь место подобные нападения на видных граждан Соединенных Штатов. И эти газеты были правы.

С другой стороны, газеты оппозиции потребовали, чтобы полицейские силы были распущены, как бесполезные, коль скоро подобные нападения имели место, а виновники даже не были обнаружены. Как знать – может быть, и эти газеты были правы?

В конечном счете полиция осталась такой, какой она была и какой она пребудет вовеки в нашем лучшем из миров, который не только не достиг совершенства, но и никогда его не достигнет.

ГЛАВА ПЯТАЯ,

Ослепшие, немые, недвижимые, с повязкой на глазах, кляпом во рту и путами на руках и ногах! Можно ли представить себе положение более ужасное, чем то, в какое попали дядюшка Прудент, Фил Эванс и слуга Фриколлин? В довершение всего они даже не знали, ни кто виновник совершенного над ними насилия, ни куда их бросили, словно тюки с багажом, ни где они находятся, ни какая судьба их ожидает! Все это могло привести в бешенство и самых терпеливых животных из породы овец, а ведь читатель знает, что члены Уэлдонского ученого общества отнюдь не отличались овечьей кротостью. Зная неистовый темперамент дядюшки Прудента, можно без труда представить себе, в каком он был состоянии!

Во всяком случае, и председателю и секретарю клуба было совершенно ясно, что им не так-то легко будет принять участие в завтрашнем вечернем заседании сторонников воздушных шаров.

Что касается фриколлина, то с завязанными глазами и закрытым ртом он был не в состоянии думать о чем бы то ни было. Он лежал ни жив ни мертв от ужаса.

Прошел час, а положение узников нисколько не изменилось. Никто не пришел их проведать, никто и не подумал возвратить им свободу движений и речи. Все это время они только шумно пыхтели и что-то мычали сквозь кляпы, да судорожно трепыхались, точно карпы, вытащенные из своего родного пруда. Легко догадаться, что в этом проявлялись их немой гнев и сдавленная, или, лучше сказать, «стянутая веревками», ярость. Затем, после долгих бесплодных усилий, они некоторое время лежали неподвижно. Они ничего не видели и пытались хотя бы уловить какой-нибудь звук, способный объяснить им ужасное положение, в котором они очутились. Но напрасно! Им не удавалось разобрать ничего, кроме непрерывного и необъяснимого звука «фрррр», от которого дрожало все вокруг.

Но вот что в конце концов произошло: действуя с отменным хладнокровием, Фил Эванс сумел постепенно ослабить веревку, которая стягивала его запястья. Потом он мало-помалу распутал узел, и руки его обрели привычную свободу.

Сделав несколько сильных движений, он восстановил нарушенное путами кровообращение. Мгновение спустя Фил Эванс уже сорвал повязку, закрывавшую ему глаза, вытащил изо рта кляп и перерезал веревки на ногах острым лезвием своего «bowie-knife»[9]. Американец, в кармане которого не оказалось бы складного ножа, потерял бы право называться американцем!

Впрочем, если Фил Эванс вернул себе возможность двигаться и говорить, – то это все, чего он добился. Глаза его, по крайней мере в ту минуту, не могли сослужить ему никакой службы. Вокруг было совершенно темно, лишь сквозь узкое оконце, проделанное в стене на высоте шести или семи футов, просачивался слабый свет.

Отбросив старые счеты. Фил Эванс без малейшего колебания поспешил на помощь своему сопернику. Несколько взмахов ножа – и путы, стягивавшие руки и ноги председателя клуба воздухоплавателей, были перерезаны. Дядюшка Прудент, задыхаясь от бешенства, стремительно вскочил на ноги; сорвав повязку и вытащив кляп, он хрипло проговорил:

– Спасибо!

– Нет!.. Не надо никакой благодарности! – ответил Фил Эванс.

– Фил Эванс!

– Дядюшка Прудент!

– Отныне здесь нет больше ни председателя, ни секретаря Уэлдонского ученого общества, нет больше противников!

– Вы правы. Здесь – только два человека, которые должны отомстить третьему, чье поведение заслуживает самой суровой кары. И этот человек…

– Робур!..

– Робур!

В этом бывшие соперники полностью сошлись. На этот раз можно было не опасаться никаких раздоров.