Жюль Верн, Андре Лори

Пятьсот миллионов бегумы

Глава первая

Мы знакомимся с мистером Шарпом

— А хорошо работают английские газеты! — воскликнул доктор, откидываясь на спинку глубокого кожаного кресла.

У доктора вошло в привычку разговаривать с самим собой, — это было для него своего рода отдыхом.

Доктору Саразену минуло пятьдесят лет. Его ясные живые глаза на тонко очерченном лице серьёзно и в то же время приветливо смотрели из-за очков в стальной оправе. Всякому, увидавшему это лицо, невольно хотелось сказать: какой хороший человек!

Несмотря на ранний час, доктор уже был во фраке с белым галстуком, и щеки его были гладко выбриты.

В комнате, где он сидел, в большом номере гостиницы в Брайтоне, всюду были разбросаны газеты: «Таймс», «Дейли телеграф», «Дейли ньюс» лежали на столе, на креслах и даже на полу, на ковре. Часы только что пробили десять, а доктор уже успел осмотреть город, побывать в больнице и, возвратившись к себе в номер, прочесть в нескольких крупных лондонских газетах подробный отчёт о своём докладе, с которым он два дня тому назад выступал на международном гигиеническом конгрессе. Темой этого доклада было его изобретение — счётчик кровяных шариков.

Перед доктором на подносе, покрытом белой салфеткой, дымилась чашка горячего чая, а рядом на тарелке лежала только что снятая со сковородки котлетка и поджаренные гренки, которые с таким искусством приготовляют английские стряпухи из специальных маленьких хлебцев, выпекаемых английскими булочниками.

— Да, — повторил доктор Саразен, — газеты Великобритании работают превосходно, ничего не скажешь. Речь вице-президента, ответ доктора Чиконья из Неаполя, изложение моего доклада — все схвачено на лету, прямо-таки сфотографировано. Вот оно: «Слово предоставляется доктору Саразену из Дуэ. Уважаемый член конгресса делает свой доклад на французском языке. Прежде чем приступить к докладу, он обращается к аудитории со следующими словами: „Прошу извинения у моих слушателей за то, что я разрешаю себе эту вольность, но вам, вне всяких сомнений, будет легче понять мой язык, чем мне изъясняться по-английски…“ И дальше пять столбцов петитом — изложение моего доклада. Трудно сказать, какой отчёт лучше: „Таймса“ или „Дейли телеграф“. Точность и чёткость удивительные!

В то время как доктор предавался этим размышлениям, в дверь постучали, и на пороге появился старший коридорный, который в своём безупречном чёрном фраке выглядел по меньшей мере церемониймейстером. Он осведомился, можно ли видеть «монсью», и подал ему визитную карточку. Англичане полагают своим долгом величать французов «монсью», так же как у них считается правилом вежливости называть всякого итальянца «синьор», а немца «герр». Возможно, они и правы, так как эта условность имеет одно несомненное преимущество: сразу определяет национальность данного лица.

Доктор Саразен, крайне удивлённый, что в этом городе, где у него не было ни одной знакомой души, кто-то явился к нему с визитом, взял с подноса визитную карточку и с ещё большим удивлением прочёл следующее:

Он знал, что стряпчий соответствует французскому «поверенному», или, вернее, профессиональному законнику смешанного типа, представляющему собой нечто среднее между поверенным, нотариусом и адвокатом.

«Какого черта надо от меня этому господину Шарпу? — подумал доктор Саразен. — Может, я, сам того не зная, уже впутался в какое-нибудь грязное дело?»

— Вы уверены, что это ко мне? — спросил он.

— О да, монсью, несомненно.

— Ну что ж, просите.

Церемонийместер распахнул дверь и пропустил в комнату весьма странного субъекта, которого доктор с первого взгляда мысленно окрестил «мёртвой головой». Это был ещё не старый человек с маленькими серыми, пронизывающими насквозь глазками, с тонкими, словно высохшими губами, которые, раздвигаясь, обнажали ряд длинных белых зубов; впалые щеки, обтянутые пергаментной кожей, и землисто-серый цвет лица придавали ему сходство с египетской мумией, и все вместе взятое как нельзя более соответствовало определению доктора. Его тощая фигура с головы до пят исчезала под широким клетчатым, похожим на балахон пальто. В руке он держал дорожный саквояж из лакированной кожи.

Войдя в комнату, он быстро поклонился, поставил на пол свой саквояж и цилиндр и, усевшись без приглашения, отрекомендовался.

— Уильям-Генри Шарп младший, компаньон фирмы «Биллоус, Грин, Шарп и К°». Я имею честь видеть доктора Саразена?

— Да, сударь.

— Франсуа Саразен, не так ли?

— Вот именно.

— Из Дуэ?

— Да, я живу в Дуэ.

— Отца вашего звали Исидор Саразен?

— Совершенно верно.

— Итак, его звали Исидор Саразен…

Мистер Шарп вынул из кармана записную книжку, заглянул в неё и продолжал:

— Исидор Саразен умер в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году в Париже на улице Таран шестого округа, в доме пятьдесят четыре, в здании, где помещалась школа, которое ныне снесено.

— Все это так, — сказал доктор, все более удивляясь, — но не объясните ли вы мне…

— Мать его была Жюли Ланжеволь, — невозмутимо продолжал Шарп, — родом из Бар-ле-Дюк, дочь Бенедикта Ланжеволь, проживавшего в тупике Лориоль и, как значится по книге гражданских актов вышеупомянутого городка, скончавшегося в тысяча восемьсот двенадцатом году. Эти книги записей — в высшей степени драгоценное установление, мосье, поистине драгоценное. Гм… гм… у Жюли Ланжеволь был брат Жан-Жак Ланжеволь, тамбурмажор тридцать шестого артиллерийского полка.

— Признаюсь вам, — перебил доктор Саразен, изумлённый глубоким знанием его генеалогии, — вы, по-видимому, лучше меня осведомлены обо всех этих подробностях. Действительно, фамилия моей бабушки была Ланжеволь, но это всё, что я о ней знаю.

— В тысяча восемьсот седьмом году она покинула город Бар-ле-Дюк с вашим дедом Жаном Саразеном, с которым она в тысяча семьсот девяносто девятом году вступила в брак. Они обосновались в городе Мелоне и открыли там скобяную торговлю. Здесь они жили до тысяча восемьсот одиннадцатого года, года смерти Жюли Ланжеволь, по мужу Саразен. От их брака был всего один ребёнок — Исидор Саразен, ваш отец. Здесь генеалогическая нить прерывается, и у нас имеется только дата смерти вашего отца. Эту дату нам удалось установить в Париже.

— Я могу помочь вам связать концы, — сказал доктор, невольно воодушевляясь этой поистине математической точностью. — Мой дед поселился в Париже, чтобы дать образование своему сыну, избравшему себе профессию врача. Он умер в тысяча восемьсот тридцать втором году, в городке Палезо, близ Версаля, где практиковал мой отец и где я сам появился на свет в тысяча восемьсот двадцать втором году.

— Вот вас-то я и ищу! — воскликнул мистер Шарп. — У вас нет ни братьев, ни сестёр?

— Нет, я был единственным ребёнком, и моя мать умерла, когда мне было всего два года. Но разрешите узнать, сударь…

Мистер Шарп торжественно поднялся со своего кресла.

— Сэр Бриа Иовагир, баронет[1]Мотороната, — сказал он, произнося это имя с тем уважением, какое чувствуют англичане ко всякому титулу, — я счастлив, что разыскал вас и что я первый могу засвидетельствовать вам моё почтение.

«По-видимому, это какой-то сумасшедший, — подумал доктор. — Явление, весьма распространённое среди таких экземпляров типа „мёртвой головы“.

Поверенный прочёл этот диагноз в глазах своего собеседника.

— Я отнюдь не сумасшедший, — спокойно ответил он. — Разрешите сообщить вам, что вы в настоящее время являетесь единственным бесспорным наследником титула баронета, пожалованного по представлению генерал-губернатора Бенгальской провинции Жан-Жаку Ланжеволю, принявшему в тысяча восемьсот девятнадцатом году английское подданство и унаследовавшему после смерти своей жены, бегумы[2] Гокооль, её состояние. Ваш дед умер в тысяча восемьсот сорок первом году, оставив после себя только одного сына, который, будучи слабоумным от рождения, был признан неправомочным и умер в тысяча восемьсот шестьдесят девятом году, не оставив ни потомства, ни завещания. Тридцать лет тому назад наследство вашего деда оценивалось примерно в пять миллионов фунтов стерлингов. Оно находилось под секвестром и опекой ещё при жизни слабоумного сына Жан-Жака Ланжеволя. В тысяча восемьсот семидесятом году наследство это вместе с наращёнными процентами достигло пятисот двадцати пяти миллионов франков. По постановлению Королевского британского суда в Агре, утверждённому палатой в Дели и введённому в действие Тайным советом[3], движимое и недвижимое имущество было продано, драгоценности обращены в деньги и весь капитал передан на хранение в Английский банк. В настоящее время этот капитал равняется пятистам двадцати семи миллионам франков, которые вы можете получить по обыкновенному чеку, после тога как представите в канцелярский суд данные о вашей родословной. Для этого я предлагаю вам свою юридическую помощь и рекомендацию к банкирской конторе «Троллоп, Смит и К°», которая ссудит вас в счёт вашего наследства любой суммой.

Ошеломлённый доктор Саразен несколько секунд не мог выговорить ни слова, но, наконец, критическая жилка в нём взяла верх, и рассудок его запротестовал против этой сказки из «Тысячи и одной ночи», которую ему подносили в качестве непреложного факта.

— Но позвольте, сударь… Какие доказательства вы можете привести в подтверждение рассказанной вами истории и каким образом вы напали на мой след?

— Доказательства при мне, — ответил мистер Шарп, похлопывая по своему саквояжу. — Что же касается того, как я напал на ваш след, — в этом нет ничего удивительного. Вот уже пять лет, как я вас разыскиваю. Отыскивать наследников, или, как говорится в нашем английском законодательстве, ближайших родственников, для введения их в права наследования, в тех случаях, когда наследство отходит в казну, — это специальность нашей фирмы. Наследством бегумы Гокооль мы занимаемся уже пять лет. Где мы только не вели розысков! Сотни семей Саразен изучены нами со всей тщательностью, но среди них нет ни одной, связанной с Исидором Саразеном. Я уже было пришёл к убеждению, что во Франции нет больше ни одного Саразена, и вдруг вчера утром, просматривая в «Дейли ньюс» отчёт о заседании гигиенического конгресса, натыкаюсь на доктора Саразена, который каким-то образом выпал из моего поля зрения. Перерыв все свои заметки и карточки, заведённые нами по делу об этом наследстве, я с удивлением обнаружил, что город Дуэ ускользнул от нашего внимания. Чувствуя, что я наконец напал на верный след, я в тот же день отправился в Брайтон и увидел вас, когда вы выходили из залы заседаний конгресса; тут уж я убедился окончательно. Вы живая копия вашего деда Ланжеволя, если судить по снимку с портрета, принадлежащего кисти индийского художника Саранони. Вот он — посмотрите.

Мистер Шарп вынул из записной книжки фотографическую карточку и передал её доктору. Фотография изображала рослого мужчину, с роскошной бородой, в тюрбане с бриллиантовой эгреткой[4], в парчовой мантии, расшитой зелёным шёлком, и в той специфической позе, в какой на старинных портретах принято изображать генералов: он подписывает приказ о наступлении и смотрит прямо перед собой. На заднем плане в дыму сражения мчится в атаку конница.

— Вот эти бумажки лучше меня расскажут вам всю историю, — сказал мистер Шарп, вытаскивая из недр своего саквояжа несколько папок и связки бумаг, частью печатных, частью написанных от руки. — Я вам оставлю их и, если позволите, вернусь через два часа.

С этими словами мистер Шарп положил бумаги на стол и, пятясь задом, направился к двери, низко кланяясь и бормоча на ходу:

— Честь имею откланяться, сэр Бриа Иовагир Мотороната.

Наполовину убеждённый, но вместе с тем с некоторым скептическим недоумением, доктор Саразен взял лежавшую сверху папку и начал просматривать документы. Достаточно было беглого взгляда, чтобы его сомнения рассеялись, ибо вся эта невероятная история подтверждалась от слова до слова. Да и как было сомневаться, имея перед глазами хотя бы следующий документ:

«На рассмотрение досточтимым лордам Тайного совета представлено по делу о наследстве, оставшемся после бегумы Гокооль из Раджинара, провинция Бенгали, пятого января тысяча восемьсот семидесятого года. Краткое содержание дела. Касательно наследства, оставшегося после смерти бегумы Гокооль из Раджинара и заключающегося в сорока трех тысячах акров[5] пахотной земли, угодьях, селениях и различных постройках, как-то: дворцах, службах и прочее, а также в движимом имуществе, как-то: драгоценностях, домашней утвари, оружии, и проч. и проч. Из отношений, представленных последовательно в гражданский суд в городе Агра и в верховный суд в Дели, явствует, что в тысяча восемьсот девятнадцатом году бегума Гокооль, вдова раджи Лукмиссура, наследовавшая после его смерти значительное состояние, вторично вступила в брак с иностранцем Жан-Жаком Ланжеволем, французом по происхождению. Сей последний до тысяча восемьсот пятнадцатого года служил во французской армии тамбурмажором, в чине унтер-офицера тридцать шестого артиллерийского полка, а по расформировании Луарской армии поступил в Нанте на коммерческое судно в качестве судового клерка.

Прибыв в Калькутту, он направился в глубь страны и занял должность офицера-инструктора в маленькой армии, оставленной радже Лукмиссуру. Быстро продвигаясь по службе, он вскоре был назначен командующим этой армией, а спустя некоторое время после смерти раджи сочетался браком с его вдовой. В связи с некоторыми соображениями колониальной политики и принимая во внимание значительные услуги, оказанные в критический момент Жан-Жаком Ланжеволем европейцам, живущим в Агре, генерал-губернатор Бенгальской провинции ходатайствовал о предоставлении мужу бегумы, перешедшему в британское подданство, титула баронета. Владения её, таким образом, были обращены в майорат[6]. В тысяча восемьсот тридцать девятом году бегума умерла, оставив всё своё состояние мужу, который пережил её всего на два года. От их брака остался один сын, слабоумный от рождения. После смерти родителей он был отдан под опеку, из-под которой не выходил до самой смерти, последовавшей в тысяча восемьсот шестьдесят девятом году. Наследников оставшегося громадного состояния не объявилось, в силу чего гражданский суд в Агре и верховный суд в Дели, по ходатайству местных властей, постановили продать вышеозначенное имущество с аукциона. Настоящим имеем честь ходатайствовать перед лордами Тайного совета об утверждении решений обоих судов и проч. и проч.». Следуют подписи.

Копии, удостоверенные судом в Агре и Дели, акты продажи, приказы о помещении капитала в Английский банк, свидетельства о розыске наследников Ланжеволя во Франции и целая кипа подлинных официальных документов рассеяли последние сомнения доктора Саразена. Он был поистине «ближайшим родственником», единственным и неоспоримым наследником бегумы. Достаточно выполнить кое-какие формальности, представить метрическое свидетельство и выписку о смерти родителей, и миллионы, покоящиеся в подвалах Английского банка, перейдут в его руки.

Столь неожиданно свалившееся богатство могло нарушить душевное равновесие самого хладнокровного человека, и доктор невольно поддался охватившему его волнению. Но оно продолжалось недолго и выразилось только в том, что доктор в течение нескольких минут быстро шагал взад и вперёд по комнате. Однако вскоре он овладел собой и, упрекнув себя за минутную слабость, уселся в кресло и погрузился в глубокое раздумье. Внезапно он вскочил и снова зашагал по комнате, но теперь глаза его радостно сияли. Казалось, его осенила какая-то благородная идея и он, воодушевившись, обдумывает, как лучше осуществить её, и, наконец, с удовлетворением принимает.

В эту минуту в дверь постучали. Вернулся мистер Шарп.

— Простите мне мои сомнения, — дружески обратился к нему доктор Саразен. — Теперь я уже окончательно уверовал. Нет слов выразить вам мою благодарность, я чувствую себя безгранично обязанным вам за все ваши хлопоты.

— Ну что вы… Самое обыкновенное дело… Ведь это моё ремесло, — ответил мистер Шарп. — Могу ли я надеяться, что сэр Бриа разрешит мне считать его моим клиентом?

— Само собой разумеется. Я все передаю в ваши руки. У меня к вам только одна просьба: не величайте меня, пожалуйста, этим нелепым титулом.

«Нелепым! Титул, который приносит вам двадцать один миллион фунтов стерлингов!» — как бы говорила физиономия мистера Шарпа. Но он был достаточно тонкий дипломат и с полной готовностью ответил:

— Как вам будет угодно. Вы хозяин — я ваш слуга. С вашего разрешения, я теперь немедленно вернусь в Лондон и там буду ждать ваших распоряжений.

— Могу я оставить у себя эти бумаги? — спросил доктор Саразен.

— О, конечно! У нас есть копии.

После ухода мистера Шарпа доктор уселся за письменный стол и, положив перед собой лист почтовой бумаги, принялся писать:

Доктор закончил письмо, вложил его вместе с несколько наиболее убедительными документами в конверт и надписал адрес: «Господину Октаву Саразену, студенту Центральной школы прикладных искусств, дом номер тридцать два, улица Руа-де-Сесиль. Париж», затем надел шляпу, пальто и отправился на заседание конгресса. Четверть часа спустя этот скромный человек забыл и думать о своих миллионах.

Глава вторая

Приятели

Октава Саразена, сына доктора, нельзя было назвать совершенным лентяем. Он был не то чтобы глуп, но и не особенно умён; не отличался ни красотой, ни уродством. Ростом не велик, не мал, нечто среднее между блондином и брюнетом, Октав был, что называется, самым заурядным молодым человеком.

В школе он всегда получал вторые награды, иногда похвальный лист, а в его бакалаврском дипломе было отмечено: «удовлетворительно». В Центральную школу он первый раз не прошёл по конкурсу, а во второй раз попал сто двадцать седьмым. Словом, Октав Саразен принадлежал к числу тех легковесных молодых людей, которые, не углубляясь ни во что, не обладают никакими серьёзными знаниями, обо всём судят приблизительно и скользят по жизни, как лунный свет по поверхности земли.

Такие люди в руках судьбы подобны поплавку на гребне морской волны. Подует ветер с севера — его потянет к экватору, подует с юга — он поплывёт к полюсу. Будущность, карьера таких людей зависят от случая. Если бы доктор Саразен не пребывал в счастливом заблуждении относительно характера своего сына, он призадумался бы, прежде чем написать ему такое письмо, но родительскому ослеплению подвержены и самые умные люди…

К счастью для Октава, он, ещё будучи в школе, подпал под влияние своего товарища, натуры энергичной, несколько властной, но чьё воздействие на него было, несомненно, благотворным.

В лицее Шарлемань, куда доктор Саразен поместил сына после подготовительной школы, Октав подружился с одним из своих одноклассников, эльзасцем, по имени Марсель Брукман, который, будучи моложе его на год, превосходил Октава не только физической силой, но и умственными способностями и твёрдостью характера, благодаря чему сумел подчинить его себе. Оставшись сиротой двенадцати лет, Марсель получил небольшое наследство, доходы с которого целиком уходили на его учение. Если бы не Октав, который каждый год брал его к себе домой на каникулы, Марсель был бы обречён на безвыходное сидение в стенах лицея. Семья доктора Саразена стала для юного эльзасца как бы родной семьёй. Пылкий по натуре, при всей своей кажущейся холодности юноша горячо привязался к этим добрым людям, заменившим ему отца и мать. Он обожал доктора, его жену и их маленькую, но уже серьёзную дочурку. Чувства свои Марсель выражал поступками, а не словами. Он с удовольствием занимался с Жанной, которая с раннего возраста обнаруживала любовь к знанию и обещала стать умной, здравомыслящей девушкой; и в то же время он поставил себе задачей сделать и Октава достойным своего отца. Сказать правду, эта задача оказалась значительно трудней, так как Октав отнюдь не обладал ценными качествами своей сестры, однако Марсель дал себе слово достигнуть цели.

Это был решительный и настойчивый юноша, один из тех смелых и упорных борцов, которыми Эльзас пополняет из года в год славные парижские ряды тружеников науки. Ещё ребёнком он отличался выносливостью, физической силой и живостью ума. Натура волевая, мужественная, он и внешне производил впечатление человека энергичного и стойкого. В школе он стремился достичь совершенства во всем, что входило в круг его занятий, будь то игры, состязания, гимнастика или лабораторные опыты. Если он в конце года не получал первой награды, он считал этот год потерянным. В двадцать лет это был рослый, вполне сложившийся юноша с прекрасной мускулатурой, с неутомимой энергией и твёрдой волей. Поистине совершенный механизм сложного органического устройства, с максимумом напряжения и отдачи. Люди наблюдательные невольно останавливали взгляд на этом задумчивом, выразительном лице.

В Центральную школу, куда он держал экзамены вместе с Октавом, он прошёл вторым по конкурсу, но твёрдо решил окончить её первым. Октав смог выдержать вступительные экзамены только благодаря исключительной настойчивости и рвению своего друга. В течение целого года Марсель заставлял Октава работать, заражая его своей энергией, которой хватало да двоих. Он относился к этой слабой, нерешительной натуре с какой-то покровительственной жалостью; такое чувство мог бы испытывать лев к беспомощному щенку. Ему доставляло удовольствие поддерживать избытком своей силы это хилое растение и видеть, как оно развивается и приносит плоды.

Война тысяча восемьсот семидесятого года[7] застигла наших друзей во время экзаменов. На другой же день после того как последний экзамен был сдан, Марсель, исполненный патриотических чувств, которые не позволяли ему оставаться в стороне в то время, как над Страсбургом и Эльзасом нависла тяжёлая угроза, записался волонтёром в тридцать первый стрелковый полк. Октав тотчас же последовал его примеру. Плечо к плечу сражались они на аванпостах Парижа в суровые дни осады. Под Шампиньи Марсель был ранен в правую руку, а за битву под Бузенвалем получил нашивку. Октав не получил ни раны, ни нашивки. Так уж это вышло само собой. Он всегда следовал за своим другом в атаку и отставал от него только на каких-нибуд пять-шесть метров, но… эти-то шесть метров решали все.

После заключения мира они вернулись к своим занятиям и поселились в двух смежных меблированных комнатах в скромном особняке, недалеко от школы. Несчастья, перенесённые Францией, и отделение Эльзаса и Лотарингии оставили в душе Марселя глубокий след и ещё больше закалили его.

— Первый долг французской молодёжи, — говорил он Октаву, — исправить ошибки своих отцов. И достичь этого она может только неустанным трудом.

Каждый день Марсель просыпался в пять часов и тотчас же поднимал Октава. Они вместе садились заниматься, затем отправлялись на лекции и в течение всего дня не расставались ни на минуту. Вернувшись из школы домой, они снова принимались за работу и отрывались от неё только, чтобы дать себе маленькую передышку — выкурить трубку или выпить чашку кофе. В десять часов, удовлетворённые сознанием полезно проведённого дня, они уже лежали в постели. Время от времени они позволяли себе скромные развлечения: партию на бильярде, изредка театр или концерт в консерватории, прогулку верхом или пешком в окрестностях Парижа и два раза в неделю урок фехтования и бокса.

Случалось, что Октав иногда восставал против этого режима и стремился к более легкомысленным развлечениям: он предлагал пойти к Аристиду Леру, который большую часть времени проводил в кабачке Сен-Мишель. Но Марсель так ядовито высмеивал его фантазии, что обычно они так и не приводились в исполнение.

Двадцать девятого октября тысяча восемьсот семьдесят первого года около семи часов вечера приятели сидели, по обыкновению, рядом за столом, освещённым лампой с зелёным абажуром. Марсель был поглощён решением задачи по начертательной геометрии, о сечениях камня. Октав тоже был поглощён занятием, правда не столь отвлечённого свойства, но зато вполне отвечавшим его вкусам: он священнодействовал над приготовлением кофе; он очень гордился своим искусством варить кофе, возможно потому, что эта отрадная процедура позволяла ему ежедневно хоть на несколько минут оторваться от ненавистных уравнений, которыми Марсель, как ему казалось, слишком злоупотреблял. Медленно процеживая через густой слой душистого мокко тонкую струю кипятка, Октав от души наслаждался этим мирным занятием, но, когда взгляд его упал на склонившегося над тетрадью Марселя, он почувствовал угрызения совести и непреодолимое желание помешать товарищу, который был для него словно живым укором.

— А не мешало бы нам завести кофейник с фильтром, — неожиданно изрёк Октав, — это древнее сооружение в наш цивилизованный век годится разве что в антикварный магазин.

— Вот-вот, купи кофейник с фильтром, — поддержал Марсель, — тогда, может быть, тебе не придётся каждый вечер тратить часы на эту стряпню. Итак, — невозмутимо продолжал он, возвращаясь к своей задаче, — внутренняя, вогнутая сторона свода представляет собой трехосный эллипсоид с тремя неравными осями. Пусть A, B, C, E есть исходный эллипс, которому принадлежит большая ось OA, равная a , и средняя ось OB, равная b , тогда как малая ось эллипсоида O OC вертикальна и равна c , что делает свод покатым…

В эту минуту в дверь постучали.

— Письмо господину Октаву Саразену, — сказал мальчик-рассыльный.

Октав с радостью выхватил у него из рук письмо.

— Это от отца, узнаю его почерк! Ба, да тут, оказывается, целое послание! — весело тараторил он, подбрасывая на руке толстый пакет.

Марсель, разумеется, как и Октав, знал, что доктор сейчас находится в Англии. Неделю назад, остановившись проездом в Париже, доктор устроил им настоящее пиршество Сарданапала в Пале-Рояле, некогда знаменитом, но теперь уже вышедшем из моды ресторане, который он и поныне считал непревзойдённым образцом изысканного парижского вкуса.

— Ты мне прочтёшь, что он пишет о гигиеническом конгрессе, — сказал Марсель, не отрываясь от своей задачи. — Это он хорошо придумал — поехать туда. Наши французские учёные слишком уж замкнутый народ… Итак, значит, внешняя сторона свода будет образована эллипсоидом, подобным первому; центр его находится выше O1 , E2 , E3 трех основных эллипсов, мы чертим вспомогательные эллипс и гиперболу, общие оси которых…

Громкий возглас, вырвавшийся у Октава, заставил Марселя поднять голову.

— Что такое? — спросил он, с беспокойством глядя на внезапно побледневшее лицо товарища.

— На, прочти, — с трудом вымолвил Октав, совершенно ошеломлённый полученным известием.

Марсель взял письмо, внимательно прочёл его с начала до конца, потом пробежал ещё раз, просмотрел приложенные документы и сказал:

— Любопытная история!

Затем он неспеша набил свою трубку и старательно начал раскуривать её. Октав с нетерпением ждал, что он ещё скажет.

— Ты думаешь, все это правда? — спросил он наконец, задыхаясь от волнения.

— Очевидно! У твоего отца слишком трезвый и критический ум, чтобы он мог бездоказательно принять подобную историю. Да и доказательства здесь налицо. В конце концов все это объясняется очень просто.

Раскурив трубку, Марсель снова погрузился в свои вычисления. Октав сидел не двигаясь, словно остолбенев: он забыл и думать о кофе, он вообще потерял способность думать, но испытывал непреодолимую потребность говорить, чтобы убедиться, что он не спит и не бредит.

— Но, если это правда, так ведь это же просто умопомрачительно! Ты представляешь себе, полмиллиарда — ведь это огромное богатство!

Марсель поднял голову.

— Да, действительно огромное. Во Франции другого такого, пожалуй, и не сыщешь. Можно насчитать всего лишь несколько обладателей таких состояний в Соединённых Штатах и пять-шесть в Англии. Словом, на всем земном шаре найдётся не более пятнадцати — двадцати таких богачей.

— Да сверх всего ещё и титул, — продолжал Октав, — титул баронета! Не скажу, чтобы я когда-либо мечтал о титуле, но, раз уж так случилось, должен признаться, что это звучит гораздо приятнее, чем просто Октав Саразен.

Марсель выпустил клуб дыма из своей трубки и не произнёс ни слова, но в этом попыхивании звучало такое насмешливое «пфу-пфу», что Октав счёл нужным оправдаться:

— Конечно, мне никогда не пришло бы в голову присочинять всякие там приставки к своему имени или присваивать себе вымышленный титул, но быть законным обладателем настоящего титула, вписанного в книгу пэров Великобритании и Ирландии, это что-нибудь да значит!

Трубка Марселя продолжала выразительно попыхивать.

— Ты можешь сколько угодно возражать, — с жаром воскликнул Октав, — но как-никак дворянская кровь что-нибудь да значит… как говорят англичане!

Но тут он запнулся и, встретив насмешливый взгляд Марселя, быстро перевёл разговор с титула на миллионы.

— А ты помнишь, как наш учитель Бином столько лет подряд вдалбливал нам на уроках арифметики, что полмиллиарда такое большое число, что человеческий разум не мог бы ясно его представить, если бы он не нашёл способа изображать его графически. Подумай только, если бы человек, обладающий полумиллиардом франков, тратил в минуту по франку, то ему понадобилась бы тысяча лет, чтобы истратить всю эту сумму! Нет, знаешь, как-то странно даже чувствовать себя наследником полумиллиарда франков.

— Полмиллиарда франков! — повторил Марсель, потрясённый, по-видимому, больше этой цифрой, чем самим событием. — А знаешь, как вы могли бы лучше всего распорядиться этими деньгами! Отдать их Франции на уплату контрибуции[8]. Это была бы десятая часть всего, что ей надо выплатить.

— Не вздумай только внушать это отцу! — испуганно вскричал Октав. — Он способен на такой поступок. Мне кажется, что он уже задумал что-то в этом роде… Вложить деньги в государственный заём — это ещё куда ни шло, по крайней мере хоть проценты останутся.

— Ты, по-видимому, сам того не подозревая, сущий капиталист по натуре, — сказал Марсель. — Боюсь, что для тебя, бедный мой Октав, было бы лучше, если бы это состояние оказалось не таким огромным. Я, конечно, не говорю о твоём отце, человеке здравомыслящем и трезвом, но для тебя я предпочёл бы, чтобы у вас было ну примерно тысяч двадцать пять годового дохода на двоих, пополам с сестрёнкой, а не эти чудовищные золотые горы.

Он снова принялся за работу, но Октав не в состоянии был ничего делать: он то вскакивал, то снова садился, то принимался шагать по комнате, так что Марсель наконец не выдержал:

— Ты бы лучше пошёл прогуляться. Я вижу, ты совершенно не способен заниматься сегодня.

— А правда, пожалуй, — ответил Октав, с радостью хватаясь за это предложение, которое позволяло ему увильнуть от занятий.

Надев шляпу, он сбежал с лестницы и мигом очутился на улице. Но, пройдя несколько шагов, он остановился у первого же уличного фонаря и, вынув из кармана письмо отца, снова начал его перечитывать. Ему нужно было ещё раз убедиться, что все это не сон.

— Полмиллиарда! Полмиллиарда! — повторял он — Это значит, по меньшей мере двадцать пять миллионов годового дохода! Если отец будет давать мне хотя бы миллион в год или даже полмиллиона, ну пусть даже четверть миллиона… какое это будет счастье! Ведь с деньгами можно все сделать. А уж я-то сумею их употребить! Ведь не дурак же я на самом деле! Пройти конкурс в Центральную школу — это что-нибудь да значит! И ко всему этому у меня теперь титул баронета. Будьте покойны, я сумею носить его с достоинством…

Октав мимоходом взглянул на своё отражение в зеркальной витрине магазина.

«У меня будет собственный особняк, свои лошади. И у Марселя тоже будет лошадка! Ну, разумеется, если я буду миллионером, он будет жить так же, как я. И как хорошо, что это случилось теперь! Полмиллиарда… И титул баронета! Вот странно: теперь, когда это произошло, мне кажется, что я давно этого ждал. Точно у меня было предчувствие, что вот-вот что-то должно случиться, что я не всегда буду корпеть над книгами и чертежами. Ах, я до сих пор не могу опомниться, как во сне!»

Предаваясь этим восторженным мечтам, Октав шёл по улице Риволи. Дойдя до Елисейских Полей, он свернул на улицу Рояль и вышел на бульвар. Прежде он с полным равнодушием проходил мимо витрин, зная, что все это великолепие, выставленное в них, не имеет к нему ни малейшего отношения. Но сейчас он остановился и, как заворожённый, смотрел на сокровища, которые в любую минуту могли стать его собственностью.

«Все это моё! — мысленно говорил он себе. — Для меня голландские пряхи вертят свои веретена, для меня эльбефские ткачи выделывают свои тончайшие сукна, часовщики делают часы; для меня сияют тысячами огней люстры в Большой Опере, надрываются скрипки, поют знаменитые певицы. Это для меня жокеи объезжают чистокровных лошадей, для меня загорается ослепительным светом „Английское кафе“. Весь Париж мой! Весь мир принадлежит мне! Я отправлюсь путешествовать! Ведь должен же я посетить свои владения в Индии… А там, в Индии, захочу — куплю себе пагоду, со всеми её бонзами и идолами из слоновой кости. Заведу себе слонов! Устрою охоту на тигра! Какое оружие у меня будет! Какая шлюпка! Да что шлюпка! Нет, я заведу себе роскошную быстроходную яхту и отправлюсь куда захочу; буду останавливаться где вздумается. Да… кстати, насчёт путешествий… Ведь я должен сообщить эту новость матери. Не отправиться ли мне сейчас в Дуа? Гм… а как же школа? Ну что школа, о ней сейчас можно забыть. А вот Марсель… Ему надо дать знать. Пошлю-ка ему телеграмму. Он, конечно, поймёт, что мне не терпится увидать своих».

Октав зашёл на телеграф и послал Марселю телеграмму, в которой сообщал, что уезжает в Дуэ и вернётся через два дня. Затем он кликнул фиакр и приказал везти себя на Северный вокзал. Едва очутившись в вагоне, он снова погрузился в свои волшебные мечты и промечтал всю дорогу. В два часа ночи он стоял у подъезда родительского дома и трезвонил изо всех сил, а из окон соседних домов высовывались испуганные лица, и любопытные кумушки спрашивали друг друга:

— Кто же это заболел? К доктору звонят.

— Доктора нет в городе! — крикнула старая служанка, высунув голову в слуховое окошко из своего чулана на чердаке.

— Это я! Я, Октав! Откройте мне, Франсина!

Наконец, минут через десять, Октава впустили в дом. Мать и сестра Жанна, обе в капотах, выбежали ему навстречу, встревоженные этим неожиданным появлением среди ночи.

Октав вместо всяких объяснений прочёл им вслух письмо отца.

Первое мгновение г-жа Саразен словно остолбенела, а потом со слезами радости бросилась обнимать сына и дочь. Ей казалось, что отныне весь мир принадлежит им, что никакое несчастье никогда не сможет коснуться её детей, которые теперь владеют сотнями миллионов. Но женщины в отличие от мужчин быстро осваиваются с такими головокружительными переменами в своей жизни. Перечитав ещё раз письмо мужа, г-жа Саразен сказала себе, что в конце концов ему принадлежит право решить судьбу её и детей, и на этом успокоилась. Что касается тринадцатилетней Жанны, она радовалась от всей души, видя, как радуются мать и Октав, но она не могла представить себе, что может быть на свете лучше их маленького уютного домика, где жизнь её протекала так мирно и счастливо под крылышком родителей и дни были наполнены такими интересными занятиями с учителями. Она не понимала, как это может быть, чтобы несколько пачек банкнот внезапно изменили её жизнь, и, так как воображение отказывалось прийти ей на помощь, эта блестящая перспектива ничуть не волновала её.

Госпожа Саразен, выйдя замуж в очень молодом возрасте за человека, всецело отдавшегося науке, с благоговением относилась к занятиям мужа, которого она нежно любила, хотя и не совсем понимала его увлечения. Чуждая тех радостей, которые доктор Саразен черпал в своей работе, она иногда чувствовала себя несколько одинокой рядом с этим тружеником науки и весь свой избыток нежности, все свои надежды перенесла на детей. Она любила мечтать о том, какая у них будет роскошная, счастливая жизнь. Она не сомневалась, что Октава ждёт блестящая будущность. Когда Октав поступил в Центральную школу, это скромное учебное заведение, выпускавшее молодых инженеров, преобразилось в её глазах в некий питомник знаменитостей. Единственно, что иной раз омрачало её радужные мечты, был недостаток средств — препятствие, которое могло помешать головокружительной карьере сына, так же как и счастью её дочери Жанны. Письмо мужа рассеяло все её опасения — теперь ей уже нечего было бояться, её материнское сердце было спокойно.

Мать с сыном сидели и разговаривали чуть ли не до самого рассвета; каких только планов они не строили на будущее, а маленькая Жанна, вполне довольная своим настоящим, совсем не думала о будущем и так и заснула, сидя в кресле.

Наконец, когда они уже собирались идти спать, г-жа Саразен спросила сына:

— Что же ты мне ничего не говоришь о Марселе? Разве ты не показал ему письмо отца? Что он об этом думает?

— Ну разве ты не знаешь Марселя, — ответил Октав. — Ведь это сущий мудрец, да что там, настоящий стоик. Он, знаешь, испугался за нас… не за отца, конечно, за него, как он сказал, при его здравомыслии учёного нечего опасаться, — но что касается нас, тебя, Жанны и в особенности меня, он говорит, что его пугает это огромное богатство, что он предпочёл бы для нас нечто более скромное — тысяч двадцать пять годового дохода.

— И может быть, он прав, — ответила мать, задумчиво глядя на сына. — Есть такие натуры, для которых неожиданное богатство может оказаться гибельным.

При этих словах Жанна проснулась.

— Ты помнишь, мама, — сказала она, поднимаясь и протирая глаза, — помнишь, как ты мне однажды сказала, что Марсель никогда не ошибается? Я верю всему, что говорит Марсель.

И, поцеловав мать, Жанна вышла из комнаты.

Глава третья

Хроника происшествий

Когда доктор Саразен явился на четвёртое заседание гигиенического конгресса, он обнаружил, что все его коллеги проявляют по отношению к нему исключительное внимание. До сих пор его светлость лорд Глендовер, кавалер ордена Подвязки и почётный президент собрания, едва удостаивал замечать присутствие скромного французского врача.

Этот лорд был весьма важной персоной, и его участие в конгрессе заключалось в том, что он объявлял об открытии и закрытии заседания и предоставлял слово ораторам по списку, лежавшему перед ним на столе. Он сидел всегда в одной и той же позе, заложив правую руку за борт сюртука, не потому, что он когда-то повредил себе руку, упав с лошади, а потому, что эта неудобная поза была увековечена английскими скульпторами в бронзовых памятниках английских государственных деятелей.

Мучнисто-белое, гладко выбритое лицо, покрытое красными пятнами, замысловатый парик с высоко взбитыми локонами над узким лбом, явно свидетельствующим о полном отсутствии мыслей, вполне гармонировали с этой надутой, чопорной фигурой, неподвижно застывшей в нелепой, натянутой позе. Когда необходимость заставляла лорда Глендовера повернуться, он поворачивался всем корпусом сразу, точно деревянный манекен. И даже глаза у него двигались в орбитах не так, как у людей, а точно у куклы, рывками.

На первом заседании конгресса, когда доктор Саразен подошёл представиться президенту, лорд Глендовер в ответ на его приветствие ограничился снисходительно-покровительственным кивком, который можно было бы расшифровать так:

«Здравствуйте, маленький человечек! Это вы, кажется, добывая себе средства к существованию, возитесь с какими-то жалкими машинками? Надо обладать моим острым зрением, чтобы разглядеть так далеко от меня, где-то там внизу, столь незаметного человека. Ну что ж, разрешаю вам приютиться под сенью моего величия».

Но на этот раз лорд Глендовер встретил доктора Саразена приветливой улыбкой и простёр свою любезность до того, что указал ему на пустое кресло возле себя. Все остальные члены конгресса почтительно поднялись со своих мест.

Чрезвычайно удивлённый этим знаком исключительного и лестного внимания к своей особе, доктор Саразен решил, что, по-видимому, его счётчик кровяных шариков, после того как с ним ознакомились ближе, признан более ценным изобретением, чем это показалось сначала.

Но это самообольщение длилось недолго. Едва только он сел на предложенное ему место, как лорд Глендовер круто повернулся всем корпусом, что вполне могло привести к вывиху позвоночника у его светлости, наклонился к доктору и шепнул ему на ухо:

— Я слышал, вы получили громадное наследство? Говорят, вы теперь «стоите» двадцать один миллион фунтов стерлингов. Правда это?

Лорд Глендовер был, по-видимому, страшно огорчён, что он легкомысленно просчитался в своём обращении с человеком, представлявшим собой такую громадную ценность. Вся его поза, казалось, говорила: «Почему же вы нас не предупредили? Ну, знаете, откровенно говоря, это нехорошо. Ввести человека в такое заблуждение!»

Доктор Саразен, который, по совести говоря, отнюдь не считал, что «ценность» его со времени прошлого заседания увеличилась хотя бы на одно су, только удивился, каким образом известие о его богатстве успело так быстро распространиться. Но в это время доктор Овидиус из Берлина, его сосед справа, повернулся к нему с приторно-сладкой улыбкой и сказал:

— Говорят, вы теперь не уступите самому Ротшильду! Разрешите вас поздравить, дорогой коллега. Я прочёл об этом в «Дейли телеграф».

И он протянул доктору утренний выпуск газеты. Там, в отделе «Хроника происшествий», красовалась следующая заметка, автора которой нетрудно было узнать по стилю:

«Колоссальное наследство. Многолетние поиски законных наследников огромного состояния бегумы Гокооль стараниями многоопытных поверенных конторы „Биллоус, Грин и Шарп“ (93, Саутгемптон-роу, Лондон) наконец увенчались успехом. Счастливым обладателем двадцати одного миллиона фунтов стерлингов, находящихся ныне на хранении в Английском банке, является французский учёный доктор Саразен, чей прекрасный доклад на гигиеническом конгрессе в Брайтоне был помещён на страницах нашей газеты всего три дня тому назад.

Долгие, терпеливые поиски и усилия, сопряжённые со всевозможными препятствиями и злоключениями, описанию которых можно было бы посвятить целую книгу, позволили наконец мистеру Шарпу установить, что доктор Саразен является прямым потомком баронета Жан-Жака Ланжеволя, супруга бегумы Гокооль во втором браке. Этот доблестный солдат, отличившийся на военной службе, был уроженцем маленького французского городка Бар-ле-Дюк.

В настоящее время для введения в права наследника осталось выполнить лишь некоторые формальности. Необходимые бумаги уже представлены на утверждение в канцлерский суд[9]. Столь удивительное стечение обстоятельств приносит в дар французскому учёному британский титул и несметное богатство, собранное многими поколениями индийских раджей. Однако судьба могла оказаться менее разборчивой, и мы можем только порадоваться, что это колоссальное состояние попало в руки человека, который сумеет распорядиться им достойным образом».

Доктор Саразен читал заметку со странным чувством досады. Ему была неприятна быстрая огласка этого события. Хорошо зная человеческую природу, он предвидел, что ему будут без конца надоедать, а главным образом он испытывал глубокое унижение от того, что люди придавали этому такое значение.

Доктору казалось, что его личное достоинство умаляется огромной цифрой состояния. Его труды и личные заслуги уже потонули в этом море золота даже в глазах его учёных собратьев. Они уже не ценили в нём неутомимого исследователя, тонкого, проницательного учёного, талантливого изобретателя, они ценили в нём только обладателя полумиллиарда. Будь он прирождённым кретином, или совершенно невежественном готтентотом, или даже сущим ничтожеством, ценность его была бы та же. Как выразился лорд Глендовер, он теперь «стоит» двадцать один миллион фунтов стерлингов, ни больше, ни меньше. Его охватило чувство отвращения, и члены конгресса, которые с чисто научным интересом разглядывали сидящего среди них «полумиллиардера», не без удивления констатировали, что физиономия представителя этой породы выражает непонятное огорчение.

Но доктор заставил себя подавить эту минутную слабость. Он вспомнил о той великой цели, которой решил посвятить своё нежданное богатство, и лицо его прояснилось. Во время перерыва, наступившего после доклада доктора Стивенсона из Глазго о воспитании малолетних кретинов, он встал и попросил слово для важного сообщения.

Лорд Глендовер сейчас же предоставил ему слово, хотя на очереди было выступление доктора Овидиуса. Он предоставил бы ему слово, даже если бы весь конгресс, учёные мужи всей Европы выразили бы единогласный протест против такого явного попустительства. И лорд Глендовер ясно дал почувствовать это своим тоном.

— Господа, — сказал доктор Саразен, — я хотел подождать несколько дней, прежде чем сообщить вам об этом удивительном событии, происшедшем в моей жизни, и о благоприятных перспективах, которые оно открывает для науки. Но, поскольку событие это приобрело гласность, с моей стороны было бы явным позёрством умалчивать о нем… Итак, господа, я действительно оказался законным наследником громадного капитала, находящегося на хранении в Английском банке. Но нужно ли мне говорить вам, что я в данном случае являюсь не чем иным, как душеприказчиком науки! (Сенсация в зале.) Этот капитал принадлежит не мне — он принадлежит человечеству, прогрессу. (Движение в зале. Одобрительные возгласы. Дружные аплодисменты. Весь зал встаёт, взволнованный этими словами.) Не аплодируйте мне, господа. Я твёрдо убеждён, что каждый честный труженик науки, поистине достойный этого прекрасного имени, сделал бы на моем месте то же самое. Возможно, кое у кого явится подозрение, что мной в данном случае руководит не столько преданность науке, сколько свойственное всем людям тщеславие. (Возгласы в публике: «Нет! Нет!») Ну что же, в конце концов ведь нам важны результаты. Итак, я заявляю твёрдо и безоговорочно: полмиллиарда, столь неожиданно оказавшиеся в моих руках, принадлежат не мне. Они принадлежат науке. А вам я предлагаю стать тем парламентом, который возьмёт на себя распределить эти средства. Я не считаю себя достаточно компетентным, чтобы самому распоряжаться таким капиталом. Я предлагаю вам разделить со мной эту ответственность и общими усилиями найти наиболее достойное применение этому богатству. (Крики «ура». Волнение в зале переходит в восторженные овации.)

Все поднялись с мест. Многие из членов конгресса влезли на столы. У профессора Тернбуэлла из Глазго лицо налилось кровью, — кажется, его вот-вот хватит удар. Доктор Чиконья из Неаполя чуть не задохнулся от восторга. Один лорд Глендовер сохранял величественное спокойствие и невозмутимость, приличиствующие его высокому сану. Впрочем, он был убеждён, что доктор Саразен мило шутит и, разумеется, не имеет ни малейшего намерения привести в исполнение столь безрассудный проект. Наконец в зале кое-как восстанавливается тишина, и доктор Саразен получает возможность продолжать.

— Итак, с вашего разрешения, господа, я позволю себе предложить вам на обсуждение следующий план, который вы легко сможете исправить, усовершенствовать и дополнить.

Услышав это заявление, члены конгресса напрягают слух и с благоговейным вниманием ловят каждое слово оратора.

— Господа, мы наблюдаем вокруг много причин болезней, нищеты и смертности. Я считаю необходимым обратить ваше внимание на одну из них, имеющую первостепенное значение: это чудовищные антисанитарные условия, в которых вынуждена жить большая часть человечества. Я имею в виду главным образом большие города, где масса людей ютится в тесных домах, зачастую лишённых света и воздуха, этих двух необходимых источников жизни. Такие скопления людей нередко являются настоящим рассадником заразы. Люди, живущие в таких условиях, обречены на преждевременную гибель. Те, что выживают, теряют здоровье и работоспособность, а общество в силу этого несёт громадные потери в рабочей силе, которой можно было бы найти полезное применение… Почему бы нам не попробовать, господа, прибегнуть для борьбы с этим злом к одному из самых могучих средств — показать пример? Разве мы не могли бы объединить все силы нашего воображения, всю нашу изобретательность для того, чтобы создать проект образцового города в соответствии с самыми строгими требованиями науки. (Возгласы: «Да! Да! Правильно! Правильно! Превосходная мысль!») А затем мы могли бы употребить наш капитал на постройку этого города и преподнести его миру как пример, достойный подражания. («Да! Да! Браво!» Гром аплодисментов.)

Члены конгресса, охваченные исступлённым восторгом, кричат, пожимают друг другу руки, бросаются к доктору, поднимают его и торжественно проносят по всему залу.

— Господа, — продолжает доктор, после того как ему наконец удалось вернуться на своё место, — этот город, который каждый из нас мысленно видит перед собой, этот город здоровья и благоденствия, через несколько месяцев может воплотиться в действительность и будет открыт для народов всех стран. Мы издадим на всех языках подробное описание и план нашего прекрасного города и распространим их по всему свету… Мы позовём жить в нашем городе честных людей, которых нужда и безработица гонят из перенаселённых стран. У нас же найдут применение своим способностям и те (не удивляйтесь, что я о них думаю), кого чужеземцы-завоеватели обрекли на жестокое изгнание; они внесут в наше дело духовный вклад, более драгоценный, чем все сокровища мира. Мы построим прекрасные школы, которые будут воспитывать молодёжь, руководствуясь мудрыми принципами, способными развить и направить на должный путь все духовные, умственные и физические силы человека. И это обеспечит нам в будущем здоровое, цветущее поколение.

Нет слов описать всеобщий энтузиазм, охвативший аудиторию, когда доктор Саразен закончил свою речь. Рукоплескания, возгласы и крики «ура» не смолкали по меньшей мере четверть часа. Но не успел доктор сесть, как лорд Глендовер снова наклонился к нему и, многозначительно прищурившись, шепнул на ухо:

— Недурная идея! Вы рассчитываете на доходы с городских пошлин, не так ли?.. Дело верное. Надо только хорошо организовать рекламу, собрать побольше влиятельных имён. А люди после болезни или нуждающиеся в поправке охотно поедут к вам. Надеюсь, вы для меня прибережёте хороший участочек?

Бедный доктор, глубоко оскорблённый упорной настойчивостью, с которой лорд Глендовер усматривал в его действиях одни лишь корыстные побуждения, только собрался ответить его светлости, как вице-президент предложил собранию выразить единодушное одобрение и благодарность автору столь высокогуманного проекта.

— Брайтонский конгресс, — сказал он, — где зародилась эта великая идея, будет увековечен в памяти людей. И мы должны признать, что человек, у которого возникла эта идея, поистине должен обладать высоким умом, большим сердцем и безмерным великодушием. И вот теперь, когда нас посвятили в эту идею, не кажется ли нам странным и удивительным, что до сих пор она никому не приходила в голову? Сколько миллиардов, истраченных на кровопролитные войны, сколько состояний, выброшенных на бессмысленные спекуляции, могли быть вложены в это прекрасное начинание!

Закончив свою речь, оратор предложил наименовать новый город в честь его основателя «Саразина».

Предложение было единогласно принято, но, по просьбе доктора Саразена, пришлось заново проголосовать.

— Нет, — сказал он, — моё имя здесь ни при чем. Не будем приклеивать будущему городу никаких нелепых наименований, заимствованных из латинского или греческого языка, от них веет невыносимой скукой. Ведь это будет город благоденствия… Я бы хотел дать ему имя моей родины, давайте назовём его Франсевиллем.

Разумеется, никому не пришло в голову оспаривать предложение доктора, и просьба его была немедленно удовлетворена. Итак, Франсевилль был заложен пока только на словах, но сегодня же его имя должны были внести в протокол и таким образом запечатлеть на бумаге. Собрание тут же приступило к обсуждению первых статей проекта.

Оставим почтенных членов собрания за этой практической работой, которая столь отличается от обычного круга их деятельности, вернёмся к заметке из хроники происшествий, напечатанной в «Дейли телеграф», и проследим за ней шаг за шагом по одному из её бесчисленных маршрутов.

Вечером 29 октября эта заметка, перепечатанная слово в слово всеми английскими газетами, облетела все уголки Соединённого королевства. Появилась она, между прочим, и в Гулльской газете и, украсив собой этот скромный листок, отправилась с ним на гружённой углём трехмачтовой шкуне «Мери Куин» в Роттердам, куда и прибыла 1 ноября. Здесь её сейчас же поймали и вырезали проворные ножницы главного редактора и единственного секретаря «Эко Нидерланд», затем перевели на язык великих живописцев Кейпа и Поттера[10], и 2 ноября она на всех парах прикатила в город Бремен, прямёхонько в редакцию газеты «Бремен мемориал». Здесь её приодели, причесали и перепечатали на немецком языке. Стоит ли упоминать о том, что тевтонский репортёр, снабдив перевод заманчивым заголовком «Eine ubergrosse Erbschaft"[11], не утерпел и, положившись на доверчивость читателей, смошенничал и приписал в скобках: «От собственного корреспондента в Брайтоне».

Итак, жульнически онемеченная заметка попала в редакцию внушительной «Северной газеты», где её поместили во втором столбце третьей страницы, обкорнав ей заголовок, чересчур авантюрный для такой солидной газеты.

Наконец 3 ноября вечером, пройдя через все эти превращения, заметка очутилась в толстых руках здоровенного саксонца, лакея профессора Иенского университета Шульце, и проникла в комнату, служившую кабинетом, гостиной и столовой герру профессору.

Особа профессора Шульце, удостоенная столь высокого звания, на первый взгляд не представляла собой ничего примечательного. Это был человек лет сорока пяти, довольно грузный; квадратные плечи свидетельствовали о его крепком телосложении. Редкие, цвета мочалки волосы на висках и на затылке окаймляли широкую лысину, начинавшуюся от самого лба. Бледно-голубые глаза, лишённые всякого блеска, не выражали ни мысли, ни чувства, но этот тусклый, ничего не выражающий взгляд вызывал неприятное ощущение. Тонкие длинные губы профессора Шульце разжимались словно только для того, чтобы скупо отсчитывать слова, но, раздвигаясь, эти губы обнажали два ряда внушительных зубов, которые, казалось, вцепившись, никогда не выпустят своей добычи. Все это вместе взятое производило весьма неприятное и даже отталкивающее впечатление, но сам профессор Шульце был, по-видимому, весьма доволен своей внешностью.

Услышав шаги входящего лакея, профессор Шульце поднял глаза, взглянул на стенные часы изящной французской работы, которые резко выделялись среди окружающей его грубой безвкусицы, и сухо сказал:

— Без пяти семь… Моя почта поступает ровно в шесть тридцать. Вы подаёте её сегодня с опозданием на двадцать пять минут. Если в следующий раз она не будет у меня на столе ровно в половине седьмого, в восемь вы будете рассчитаны.

Лакей молча выслушал замечание и направился к выходу, но в дверях остановился и спросил:

— Прикажете подавать обед, сударь?

— Сейчас без пяти семь. Я обедаю ровно в семь… Пора вам изучить мои привычки. Вы служите у меня уже третью неделю. Запомните раз и навсегда, что я никогда не изменяю распорядка дня и не имею обыкновения отдавать приказания дважды.

Профессор отодвинул газету на край стола и снова взялся за перо. Он заканчивал свою статью, которая должна была появиться через два дня в «Вестнике физиологии». Мы не совершим нескромности, сообщив, что она была озаглавлена: «Почему все французы в той или иной степени обнаруживают признаки постепенного вырождения?»

Между тем лакей подал обед, состоявший из огромного блюда сосисок с капустой и гигантской кружки пива. Все это он молча поставил на маленьком столике у камина и бесшумно удалился. Профессор отложил перо и, усевшись за маленький столик, с нескрываемым удовольствием принялся за еду, смакуя её больше, чем подобало бы такому почтенному человеку. Покончив с обедом, он позвонил, чтобы подали кофе, и, закурив большую фарфоровую трубку, снова уселся за свою работу.

Часов около двенадцати профессор дописал последнюю страницу и прошёл к себе в спальню, чтобы предаться вполне заслуженному отдыху. Улёгшись в постель, он развернул газету и начал её просматривать. Его уже начало клонить ко сну, как вдруг ему попалась на глаза и неожиданно привлекла его внимание иностранная фамилия «Ланжеволь» в заметке о колоссальном наследстве. Тщетно старался он припомнить, почему это имя показалось ему знакомым, но, сколько он ни напрягал намять, ничего не выходило. Отказавшись наконец от этих безуспешных попыток, профессор бросил газету в сторону, задул свечу и тут же захрапел. Но в силу какого-то странного физического процесса, на изучение и объяснение которого он когда-то и сам положил немало труда, фамилия Ланжеволь преследовала его и во сне и так неотступно, что, даже проснувшись утром, он поймал себя на том, что машинально повторяет её.

И вдруг, когда он потянулся к ночному столику, чтобы взглянуть на свои карманные часы, его словно что-то осенило. Схватив валявшуюся на коврике у кровати газету, он несколько раз подряд прочёл ту самую заметку, в которой вчера обратил внимание на фамилию Ланжеволь. Потирая себе лоб рукой, он изо всех сил напрягал память, силясь поймать какое-то мелькнувшее в его мозгу воспоминание, и вдруг, соскочив с постели и даже не накинув пёстрого халата, бросился к камину и, сняв со стены старинную миниатюру, висевшую около зеркала, повернул её и провёл рукавом по пыльному, пожелтевшему картону.

Он не ошибся. На обратной стороне миниатюры виднелась выцветшая, полустёртая от времени, но все же достаточно разборчивая надпись:

В тот же вечер профессор Шульце отправился в Лондон.

Глава четвёртая

Раздел

Шестого ноября в семь часов утра герр Шульце вышел из вагона на вокзале Чэринг-Кросс. В двенадцать часов дня он уже входил в дом номер девяносто три на Саутгемптон-роу. Большой зал конторы разделялся надвое невысокой деревянной перегородкой; по одну сторону её находилось помещение клерков, но другую — приёмная. Здесь стояло полдюжины стульев, чёрный крашеный стол, стенные полки, а на них бесчисленные ряды зелёных папок и адрес-календарь. Двое молодых людей мирно уписывали хлеб с сыром — излюбленный завтрак всей младшей судейской братии.

— Господа Биллоус, Грин и Шарп? — спросил профессор таким тоном, точно он требовал свой обед.

— Мистер Шарп у себя в кабинете. Ваша фамилия? По какому делу?

— Профессор Шульце из Иены. По делу Ланжеволь.

Молодой клерк повторил эти слова в резиновую слуховую трубку, раструб которой торчал из стены возле его стула, но, получив ответ в собственную ушную раковину, не решился огласить его, ибо он звучал примерно так:

— По делу Ланжеволь? Гоните к черту! Опять какой-нибудь сумасшедший пришёл доказывать свои права.

— Солидный человек, — шёпотом сказал клерк, приложив руку ко рту. — Неприятный господин, но, как видно, с положением.

— Он что, из Германии?

— Так он сказал.

В трубке послышался вздох и горестное:

— Ну хорошо. Пустите.

— Второй этаж, дверь прямо, — громко сказал клерк, показывая на лестницу в глубине комнаты.

Профессор поднялся на второй этаж и очутился перед обитой толстым войлоком дверью, на которой чёрными буквами на медной дощечке красовалась надпись: «Мистер Шарп».

Мистер Шарп сидел за большим столом красного дерева. Комната, именовавшаяся его кабинетом, была обставлена на казённый лад: устланный войлоком пол, стулья с кожаными спинками, картотека и полка с делами. Мистер Шарп слегка приподнялся навстречу посетителю и затем, следуя учтивому обычаю всех истинных чиновников, уткнулся с деловым видом в какую-то папку и по меньшей мере пять минут перелистывал лежащие перед ним бумаги.

Наконец он повернулся к профессору Шульце, который молча сидел в кресле против него, и сухо сказал:

— Прошу вас, сударь, изложите мне ваше дело, и как можно короче. Я очень занят и могу вам уделить всего лишь несколько минут.

Профессор слегка усмехнулся, явно давая понять, что его отнюдь не смущает этот холодный приём.

— Может быть, вы найдёте возможным уделить мне ещё несколько лишних минут, когда узнаете причину моего посещения, — сказал он.

— Я вас слушаю, сударь.

— Дело касается наследства Жан-Жака Ланжеволя из Бар-ле-Дюка. Я внук его старшей сестры, Терезы Ланжеволь, которая в тысяча семьсот девяносто втором году вышла замуж за моего деда Мартина Шульце, военного хирурга брауншвейгской армии. Он умер в тысяча восемьсот четырнадцатом году. У меня сохранились три письма Жан-Жака Ланжеволя к его сестре и письма моих родных, в которых упоминается о его пребывании в доме моего деда, где он был проездом после сражения при Иене. Кроме того, я, разумеется, могу представить метрические документы, устанавливающие моё родство с ним.