1. КОНЦЕРТНЫЙ КВАРТЕТ

Если путешествие началось плохо, редко бывает, чтобы оно хорошо кончилось. Во всяком случае, такого мнения могли бы с полным основанием придерживаться четверо музыкантов, чьи инструменты валяются сейчас на земле. В самом деле, карета, в которую им пришлось пересесть на последней железнодорожной станции, внезапно опрокинулась на косогоре.

— Раненых нет?.. — спрашивает первый из них, быстро вскакивая на ноги.

— Я отделался царапиной, — отвечает второй, потирая щеку, порезанную осколком стекла.

— А я — ссадиной, — говорит третий, у которого на ноге проступило несколько капель крови.

В общем, все это пустяки.

— А моя виолончель?.. — восклицает четвертый. — Только бы с виолончелью ничего не случилось.

К счастью, футляры инструментов в полной сохранности. Ни виолончель, ни обе скрипки, ни альт не пострадали, разве что придется их заново настроить. Ведь эти инструменты сработаны лучшими мастерами!

— Проклятая железная дорога! Так подвела нас на полпути!.. — говорит один.

— Проклятая карета! Вывалила нас в таком пустынном месте!.. — отвечает другой.

— И как раз, когда надвигается ночь, — добавляет третий.

— Хорошо, что наш концерт назначен только на послезавтра! — замечает четвертый.

И потешаясь над собственной неудачей, наши музыканты изощряются в самых забавных шутках. Один из них, по обыкновению использующий в своих остротах музыкальные выражения, изрекает:

— Не дурно было бы транспонировать наш квартет в другую… карету!

— Пэншина, перестань! — прерывает его один из товарищей.

— Начинаем в миноре, — не унимается Пэншина.

— Да замолчишь ли ты наконец?..

Но Пэншина осмеливается добавить:

— …И насколько я понимаю, в скрипучем ключе!

Путешествие и в самом деле шло со скрипом и осложнениями, в чем читатель скоро сам сможет убедиться.

Все это сказано было по-французски, но могло быть произнесено и на английском языке, ибо члены нашего квартета благодаря частым разъездам по англосаксонским странам владеют языком Вальтера Скотта и Купера, как своим родным. Вот почему к своему вознице они обращаются по-английски.

Бедняга пострадал больше всех, потому что, когда сломалась передняя ось, он сорвался с козел. Впрочем, он отделался ушибами не очень серьезными, но довольно болезненными. Однако из-за вывиха ноги он не в состоянии передвигаться. Значит, необходимо найти какой-нибудь способ доставить его в ближайшее селение.

И право же, просто чудо, как все остались живы. Дорога извивается в гористой местности, то над глубокими пропастями, то вдоль шумных потоков, которые порою с большим трудом приходится переезжать вброд. Если бы передняя ось сломалась при спуске, можно не сомневаться в том, что карета опрокинулась бы в пропасть, прямо на торчащие в ее глубине скалы, и тогда едва ли кому-нибудь из путешественников удалось бы остаться в живых.

Как бы там ни было, но карета пришла в негодность. Из двух лошадей одна, ударившаяся головой об острый камень, хрипит на земле. Другая получила довольно тяжелую рану в бедро. Итак, ни экипажа, ни лошадей.

В общем, не везет четырем артистам на дорогах Нижней Калифорнии. Два происшествия за одни сутки… тут поневоле станешь философом…

Столица штата, Сан-Франциско, уже тогда имела прямое железнодорожное сообщение с Сан-Диего, который расположен почти на рубеже старой калифорнийской провинции. В этот довольно большой город и направлялись четверо путешественников, чтобы через день дать там концерт, о котором было заранее объявлено. В городе с нетерпением ожидали знаменитых артистов. Их поезд, накануне отправившийся из Сан-Франциско, был уже в каких-нибудь пятидесяти милях от Сан-Диего, когда случилась первая задержка, или, как выразился самый веселый член квартета, «когда они впервые сбились с такта» (можно простить такое выражение тому, кто в свое время получал награды за успехи в сольфеджио note 1).

Вынужденная задержка на станции Паскаль произошла потому, что железнодорожное полотно на протяжении трех-четырех миль было размыто внезапно вышедшей из берегов рекой. Продолжать путешествие по железной дороге оказалось невозможным, так как разлив произошел всего несколько часов назад и переправа в этом месте еще не была налажена.

Приходилось выбрать одно из двух: либо ждать, пока восстановят железнодорожный путь, либо нанять в ближайшем же селении какой-нибудь экипаж до Сан-Диего.

На этом последнем решении квартет и остановился. В соседней деревушке они обнаружили нечто вроде старого ландо, неудобного, с изъеденной молью обивкой и порядком-таки разбитого. Наняли его у владельца за сходную цену, прельстили кучера обещанием хорошо дать на чай и пустились в путь, захватив инструменты, но без багажа. Было около двух часов дня, и до семи вечера ехали не испытывая особых трудностей и усталости. И тут-то музыканты сбились с такта во второй раз: карета опрокинулась, да так неудачно, что ехать в ней дальше оказалось невозможно.

А квартету остается еще миль двадцать до Сан-Диего!

Но спрашивается: почему четверо музыкантов, французы по национальности и вдобавок парижане, очутились в немыслимых калифорнийских дебрях?

Почему?.. Сейчас мы кратко поведаем об этом, а заодно и обрисуем беглыми чертами наших четырех виртуозов, которых случай, как взбалмошный режиссер, вводит в число действующих лиц этой необычайной истории.

В течение данного года — затрудняемся с точностью указать, какого именно из ближайших тридцати лет, — Соединенные Штаты Америки удвоили количество звезд на своем государственном флаге note 2. Сейчас они достигли вершины хозяйственного развития, распространив свою власть на Канадский доминион до крайних пределов Ледовитого океана, на мексиканские, гватемальские, гондурасские, никарагуаские и костарикские земли до самого Панамского канала. В то же время захватчики-янки стали обнаруживать пристрастие к искусству, и если их продукция в области изящного остается количественно весьма скромной, если их национальный гений все еще не способен проявить себя в живописи, скульптуре и музыке, то по крайней мере вкус к произведениям искусства — явление у них широко распространенное. На вес золота скупаются картины старинных и современных мастеров для пополнения частных или государственных собраний, и приглашаются за огромные деньги знаменитые певцы, драматические артисты и самые талантливые музыканты.

Что касается музыки, то меломаны Нового Света сперва увлекались Мейербером, Галеви, Гуно, Берлиозом, Вагнером, Верди, Массе, Сен-Сансом, Рейером, Массне, Делибом — знаменитыми композиторами второй половины XIX века. Затем понемногу до них стало доходить также более серьезное творчество Моцарта, Гайдна, Бетховена, и они стали углубляться в истоки того возвышенного искусства, которое мощным потоком захватило весь XVIII век. После опер — музыкальные драмы, после музыкальных драм — симфонии, сонаты, оркестровые сюиты. И как раз в то время, о котором у нас идет речь, различные штаты Конфедерации до безумия увлеклись сонатой. За полную ноту в сонате платили по двадцать долларов, за вторые доли — по десяти и по пяти долларов за четвертые.

И вот, узнав об этом повальном увлечении, четыре виртуоза решили отправиться в Соединенные Штаты Америки за богатством и славой. Четверо друзей, питомцы консерватории, были хорошо известны в Париже и весьма ценимы любителями так называемой «камерной музыки», до последнего времени мало распространенной в Северной Америке. С каким редким совершенством, с какой изумительной сыгранностью, с каким глубоким чувством исполняли они произведения Моцарта, Бетховена, Мендельсона, Гайдна, Шопена, написанные для струнного квартета — то есть для первой скрипки, второй скрипки, альта и виолончели! Без лишнего шума, без всякого привкуса ремесленничества, и притом какое безукоризненное исполнение, какое неподражаемое мастерство! Успех, выпавший на долю нашего квартета, объясняется тем легче, что к этому времени публика начала уже уставать от мощных симфонических оркестров. Пусть музыка всего лишь художественно упорядоченные колебания звуковых волн, — лучше все-таки, чтобы эти колебания не превращались в оглушительную бурю.

Словом, наши четыре концертанта решили приобщить американцев, к неизъяснимо сладостной прелести камерной музыки. Итак, они отправились в Новый Свет, и в течение двух лет янки-меломаны не жалели для них ни рукоплесканий, ни долларов. Их музыкальные утренники и вечера усердно посещались публикой. Концертный квартет — под таким названием они выступали — еле успевал отзываться на приглашения из богатых частных домов. Без него не обходилось ни одно празднество, ни одно собрание, ни один раут, ни одно чаепитие, даже ни один прием на открытом воздухе, сколько-нибудь достойные общественного внимания. Благодаря такому повальному увлечению члены означенного квартета положили себе в карманы изрядные денежные суммы, которые, покойся они в сейфах нью-йоркского банка, составили бы уже порядочный капитал. Но почему бы не сознаться откровенно? Наши американизированные парижане тратят деньги без оглядки! Они и не думают о том, чтобы копить, эти принцы смычка, короли четырех струн! Им нравится жизнь, полная приключений, они уверены в том, что везде и всегда найдут хороший прием и хороший заработок — от Нью-Йорка до Сан-Франциско, от Квебека до Нового Орлеана, от Новой Шотландии до Техаса, наконец — они ведь сами не так уж далеки от богемы, которая является самой старинной, самой очаровательной, самой любимой, достойной зависти «провинцией» нашей старой Франции!

Пожалуй, пора назвать каждого из них по имени и представить тем из наших читателей, которые не имели и никогда не будут иметь удовольствия их услышать.

Ивернес — первая скрипка; ему тридцать два года, рост выше среднего, у него не по возрасту стройная фигура, белокурые, вьющиеся на концах волосы, гладко выбритое лицо, большие черные глаза, длинные пальцы, словно созданные для того, чтобы ловко охватывать гриф Гварнери. Всегда изящно одетый, Ивернес любит драпироваться в темный плащ и щеголять в шелковом цилиндре; он, может быть, не прочь порисоваться и уж во всяком случае легкомысленней всех в этой компании; он вовсе не озабочен соображениями выгоды и по натуре настоящий артист, восторженный поклонник всего прекрасного, талантливый виртуоз с большим будущим.

Фрасколен — вторая скрипка — тридцати лет. Средний рост и наклонность к полноте причиняют ему немало огорчений; у него темные волосы и борода, большая голова, черные глаза, длинный нос с раздувающимися ноздрями и красными отметинами от пенсне в золотой оправе с толстыми стеклами — он очень близорук и не может обойтись без пенсне. Фрасколен — добрый малый, любезный и услужливый, готовый взять на себя любую обязанность, чтобы избавить от нее товарищей, бухгалтер и счетовод квартета, тщетно проповедующий бережливость, нисколько не завидующий успехам своего товарища Ивернеса и даже не помышляющий о том, чтобы самому возвыситься до пюпитра сольного исполнителя, но при всем том — прекрасный музыкант; в данный момент он одет в широкий пыльник поверх дорожного костюма.

Пэншина — альт, и хотя он играет не на самом высоком по звучанию инструменте, друзья обычно именуют его «Ваше высочество»; ему двадцать семь лет, он самый юный в труппе и самый веселый, один из тех неисправимых балагуров, которые на всю жизнь остаются мальчишками. У него тонкие черты лица, живые умные глаза, рыжеватые волосы, тонкие усики, привычка прищелкивать языком, неискоренимое пристрастие к острым словечкам, неизменная готовность и на меткий выпад и на возражение; он в постоянном возбуждении, что приписывает необходимости вечно разбираться в ключевых знаках, как того требует его инструмент («настоящая связка домашних ключей», по его выражению); у него неиссякаемый запас благодушия и способность выкинуть любую шалость, не задумываясь о неприятностях, которые она может навлечь на товарищей, за что ему постоянно делает замечания, читает нотации и «мылит голову» глава Концертного квартета.

Поговорим теперь о главе квартета. Это — виолончелист Себастьен Цорн. Он старший среди них и по своему таланту и по возрасту: ему пятьдесят пять лет, он маленький, круглый блондин, у него густые волосы без признаков седины, зачесанные на виски, взъерошенные усы сливаются с чащей бакенбард, кирпичный цвет лица, глаза, поблескивающие сквозь стекла очков, поверх которых он надевает еще и пенсне, когда разбирает ноты, пухлые руки, причем правая, привыкшая плавно двигать смычком, украшена толстыми перстнями на безымянном пальце и на мизинце.

Полагаем, что этого легкого наброска довольно, чтобы обрисовать человека и артиста. Если в течение сорока лет не выпускать из рук коробку, полную звуков, это не проходит безнаказанно. Это накладывает отпечаток на всю жизнь и влияет на характер. Виолончелисты бывают большей частью словоохотливы и вспыльчивы, говорят громко и словно захлебываясь, впрочем не без остроумия. Именно таков Себастьен Цорн, которому Ивернес, Фрасколен и Пэншина охотно доверили руководство музыкальным турне. Они предоставляют ему полную свободу и говорить и действовать, поскольку он это делает весьма успешно. Привыкшие к его повелительным замашкам, они потешаются над ним, когда он теряет чувство меры и такта, что для музыканта непохвально, как замечает непочтительный Пэншина! Составление программы, разработка маршрутов переписка с импресарио, — именно на Себастьена Цорна возложены эти разнообразные дела, которые дают возможность его воинственному темпераменту проявлять себя в самых различных обстоятельствах. Единственное, во что он не вмешивается, это в вопросы, касающиеся денежных поступлений в общую кассу и совместных трат. Это поручено заботам второй скрипки и главного счетовода, точного и аккуратного Фрасколена.

Теперь члены квартета представлены читателю, как если бы они стояли перед ним на эстраде. Типы, к которым они относятся, общеизвестны и хотя, быть может, не слишком оригинальны, зато резко отличаются друг от друга. Да позволит читатель развернуться до конца событиям этой необычайной истории: он увидит, как поведут себя четыре парижанина, которые, привыкнув срывать аплодисменты во всех штатах Конфедерации, окажутся перенесенными на… Однако не будем забегать вперед, «не будем ускорять темпа», как выразился бы «Его высочество», и вооружимся терпением.

Итак, около восьми часов вечера четверо парижан стоят на пустынной дороге в Нижней Калифорнии перед обломками опрокинувшейся кареты. «Не угодно ли, — опера Буальдье» note 3, — пошутил Пэншина. Если Фрасколен, Ивернес и Пэншина отнеслись к происшествию философически, если оно даже вдохновило их на шутки профессионального характера, легко понять, что у главы квартета оно вызвало приступ ярости. Что поделаешь! Виолончелист — человек горячий и, что называется, вспыхивает, как порох. Потому Ивернес и уверяет, будто он прямой потомок Аякса и Ахилла, двух самых гневливых героев древности.

Не забудем, однако, добавить, что если Себастьен Цорн желчен, Ивернес мечтателен, Фрасколен благодушен, а Пэншина полон бьющей через край веселости, — они все отличные товарищи и любят друг друга как родные братья. Они ощущают между собой связь, перед которой бессильны разногласия на почве личных интересов или самолюбия, — общность вкусов, почерпнутых из одного источника. Их сердца, как хорошо сработанные инструменты, всегда бьются в унисон.

Пока Себастьен Цорн ругается, ощупывая футляр своей виолончели, чтобы убедиться в ее целости и сохранности, Фрасколен направляется к вознице.

— Ну как, приятель, — спрашивает он, — что же нам делать, скажите?

— А что будешь делать, когда нет ни лошадей, ни экипажа?.. Ждать…

— Ждать, пока они появятся! — восклицает Пэншина. — А если они так и не появятся…

— Надо их раздобыть, — замечает Фрасколен, которому никогда не изменяет практическое направление его ума.

— Где?.. — рычит Себастьен Цорн, бегая взад и вперед по дороге.

— Там, где их найдете! — отвечает кучер.

— Э, послушайте-ка, любезный возница, — и голос виолончелиста мало-помалу поднимается до верхних регистров, — это что за ответ? Хорошее дело… по своей неловкости вы нас вываливаете, ломаете карету, калечите лошадей, а потом говорите: «Выкручивайтесь, как знаете!»

Увлеченный потоком собственных слов, Себастьен Цорн начинает изливаться в бесконечных и по меньшей мере бесполезных упреках, но его прерывает Фрасколен:

— Дай-ка я с ним поговорю, старина Цорн.

Затем он снова обращается к кучеру:

— Где мы находимся, приятель?

— В пяти милях от Фрескаля.

— Это железнодорожная станция?

— Нет… прибрежный поселок.

— А там найдется экипаж?

— Экипаж… вряд ли… тележка, пожалуй, найдется…

— Запряженная волами, как во времена меровингских королей! — восклицает Пэншина.

— Это неважно! — говорит Фрасколен.

— Ладно! — вмешивается опять Себастьен Цорн. — Спроси-ка у него лучше, есть ли в этой дыре постоялый двор… Надоело мне шататься по ночам…

— Друг мой, — спрашивает Фрасколен, — имеется ли в Фрескале какой-нибудь постоялый двор?

— Да… Там мы должны были менять лошадей.

— И чтобы добраться до этого поселка, надо идти по дороге?

— Прямо по дороге.

— Пошли! — кричит виолончелист.

— Но как быть с этим беднягой? Жестоко оставлять его одного… в таком положении, — замечает Пэншина. — Послушайте, приятель, а с нашей помощью вы не могли бы?..

— Невозможно, — отвечает кучер. — Да я сам лучше останусь здесь… у кареты… Утром я уж соображу, как отсюда выбраться.

— Нам бы только добраться до Фрескаля, — продолжает Фрасколен, — а там мы могли бы послать кого-нибудь к вам на помощь…

— Да… хозяин постоялого двора меня хорошо знает — и не оставит в беде…

— Ну что ж, идем?.. — восклицает виолончелист, берясь за футляр своего инструмента.

— Сию минуту, — отвечает Пэншина, — но сперва помогите-ка мне устроить нашего кучера на откосе.

Действительно, его необходимо унести с дороги, и поскольку он не в состоянии пользоваться своими порядком-таки поврежденными ногами, Пэншина и Фрасколен поднимают его, переносят и усаживают под большим деревом, нижние ветви которого спускаются зеленым пологом.

— Двинемся ли мы когда-нибудь?.. — вопит Себастьен Цорн в третий раз. Тем временем при помощи ремней он уже пристроил футляр у себя за спиной.

— Готово, — говорит Фрасколен.

Затем он обращается к кучеру:

— Итак, решено… Хозяин фрескальского постоялого двора пришлет за вами… А сейчас вам ничего не нужно, приятель?..

— Да вот, — отвечает кучер, — хотелось бы глотнуть джину, если у вас во фляжках осталось.

Фляжка Пэншина еще полна, и «Его высочество» охотно жертвует ее.

— Ну, милейший, — говорит он, — чтобы не продрогнуть, ночью вы будете подогревать себя… изнутри!

Очередное негодующее восклицание виолончелиста побуждает, наконец, его товарищей двинуться в путь. Хорошо еще, что их вещи остались в багажном вагоне поезда и не были перенесены в карету. Если даже вещи и прибудут в Сан-Диего с запозданием, музыкантам по крайней мере не придется тащить их на себе до Фрескаля. С них достаточно и скрипок, и даже больше чем достаточно футляра с виолончелью. Правда, ни один музыкант, достойный этого имени, никогда не расстается с инструментом, так же как солдат со своим ружьем или улитка со своей ракушкой.

2. МОГУЧЕЕ ВОЗДЕЙСТВИЕ КАКОФОНИЧЕСКОЙ СОНАТЫ

Идти ночью по незнакомой дороге в пустынной местности, где злоумышленники обычно встречаются чаще, чем мирные путешественники, — дело, внушающее некоторое беспокойство. Именно в таком положении и оказался квартет. Французы, разумеется, народ храбрый, а уж у наших героев храбрости было хоть отбавляй. Но между храбростью и безрассудством существует граница, преступать которую неблагоразумно. В конце концов, если бы железнодорожный путь не оборвался на равнине, затопленной наводнением, если бы карета не перевернулась в пяти милях от Фрескаля, нашим артистам не пришлось бы пускаться в ночное путешествие по этой подозрительной дороге. Впрочем, будем надеяться, что с ними ничего худого не случится.

Было около восьми часов, когда Себастьен Цорн и его товарищи двинулись к побережью, в направлении, указанном кучером. Скрипачам грешно было бы жаловаться на свои кожаные футляры с инструментами, легкие и не громоздкие. Они и не жаловались — ни мудрый Фрасколен, ни веселый Пэншина, ни мечтатель Ивернес. Но каково было виолончелисту с его ящиком — целый шкаф на спине! Разумеется, при своем характере он находил достаточно поводов для гнева. Отсюда и ворчанье и жалобы, изливавшиеся потоком междометий: ах! ох! уф!

Уже совсем стемнело. Густые облака мчатся по небу, и порою в узкие просветы между ними насмешливо выглядывает лунный серп. Неизвестно отчего, вернее всего, просто потому, что он сейчас сердит и сварлив, Себастьену Цорну не нравится светлокудрая Феба. Он грозит ей кулаком и кричит:

— Ну, а ты чего выставила свой дурацкий профиль! Что может быть нелепее этого ломтя недозрелой дыни, который разгуливает по небу!

— Было бы лучше, если бы луна повернулась к нам анфас, — говорит Фрасколен.

— Это почему же?.. — спрашивает Пэншина.

— Да потому что нам тогда было бы светлей.

— О непорочная Диана, — декламирует Ивернес, — о мирная вестница ночей, спутница земли, о ты, обожаемый кумир прелестного Эндимиона!..

— Прекратишь ли ты свою балладу? — кричит виолончелист. — Беда, если первые скрипки начинают нажимать на квинту!

— Прибавим-ка шагу, — говорит Фрасколен, — а то мы рискуем заночевать под открытым небом…

— Если оно не будет затянуто тучами… А кроме того, мы рискуем опоздать на концерт в Сан-Диего, — замечает Пэншина.

— Что за глупая затея! Черт побери! — восклицает Себастьен Цорн. От его резкого движения футляр с виолончелью издает жалобный звук.

— Но ведь затея эта, старик, была твоя… — говорит Пэншина.

— Моя?..

— Ну ясно! А почему нам было не остаться в Сан-Франциско? Ублажали бы слух милейших калифорнийцев…

— Еще раз спрашиваю, — говорит виолончелист, — зачем мы поехали?

— Потому что ты так захотел.

— Ну, надо сознаться, это была пагубная мысль, и если…

— Ах!.. друзья, поглядите! — перебивает Ивернес, указывая на небо, где тонкий луч луны высветлил края одного облака.

— В чем дело, Ивернес?

— Смотрите, разве это облако не похоже на дракона с распростертыми крыльями и павлиньим хвостом, на котором сверкают все сто глаз Аргуса!

По всей вероятности, Себастьен Цорн не обладал столь мощным, стократ усиленным зрением, каким отличался страж дочери Инаха, ибо не заметил глубокой рытвины у себя под ногами и весьма неудачно оступился. И вот он уже лежит на животе со своим футляром за плечами, словно огромный жук, ползущий по земле.

Виолончелист в ярости — на этот раз у него есть все основания гневаться

— и разражается целым градом упреков по адресу первого скрипача, восхищенного своим небесным чудищем.

— Это все Ивернес! — утверждает Себастьен Цорн. — Если бы я не стал разглядывать его проклятого дракона…

— Это уже не дракон, друзья мои, — теперь это амфора! Даже при самом слабом воображении можно представить ее себе в руках Гебы, наливающей нектар.

— Боюсь, что в этом нектаре очень много воды, — восклицает Пэншина, — твоя пленительная богиня юности окатит нас холодным душем!

Это было бы неприятно, но и в самом деле собирается дождь. Предусмотрительность требует ускорить шаг и поискать убежища во Фрескале.

Раздраженного виолончелиста поднимают и ставят на ноги, но он все еще продолжает ворчать. Фрасколен любезно предлагает понести его виолончель. Сперва Себастьен Цорн не соглашается… Расстаться с инструментом?.. Виолончель работы Гана и Бернарделя — это же половина его самого… Но ему приходится сдаться, и драгоценная ноша переходит на спину услужливого Фрасколена, который препоручает Цорну свой легкий футляр.

Все снова пускаются в путь. Бодрым шагом проходят две мили без всяких происшествий. Темнота сгущается, явно угрожает дождь. Падает несколько капель, очень крупных, из чего следует, что обронили их высокие грозовые тучи. Тем не менее амфора прекрасной Гебы Ивернеса дальше не изливается, и наши четверо полуночников обретают надежду добраться до Фрескаля совершенно сухими.

Приходится все же соблюдать крайнюю осторожность, чтобы не упасть, пробираясь по темной дороге с глубокими рытвинами, с опасными крутыми поворотами, извивающейся над ущельями, откуда доносится трубный рокот потоков. И если Ивернес, верный своему складу ума, считает дорогу поэтичной, то у Фрасколена она вызывает беспокойство.

Можно опасаться также некоторых неприятных встреч, которые делают довольно сомнительной безопасность путешественников на дорогах Нижней Калифорнии. Единственное оружие квартета — смычки трех скрипок и одной виолончели, что может оказаться недостаточным в стране, где изобретены револьверы Кольта, к этому времени уже изрядно усовершенствованные. Если бы Себастьен Цорн и его товарищи были американцами, каждый из них обзавелся бы небольшим кольтом, который обычно носят в специальном кармане брюк. Подлинный янки не сядет в вагон поезда, идущего из Сан-Франциско в Сан-Диего, без такого шестизарядного дорожного приспособления. Но французы об этом даже не подумали, считая такую предосторожность излишней. Как бы не пришлось им в этом раскаяться. Шествие возглавляет Пэншина; он идет окидывая взглядом откосы дороги. Если он» круто поднимаются с обеих сторон, можно почти не опасаться неожиданного нападения. «Его высочество»

— весельчак по натуре и не в силах одолеть соблазна подшутить над своими товарищами, глупейшего желания попугать их. Внезапно остановившись, он бормочет дрожащим от ужаса голосом:

— Смотрите-ка… что там такое… Приготовимся стрелять…

Но когда дорога углубляется в густой лес, извиваясь среди гигантских представителей растительного мира Калифорнии — мамонтовых деревьев, или секвой, высотою в полтораста футов, — желание шутить у Пэншина проходит. За каждым из этих громадных стволов может укрыться человек десять… Все время опасаешься яркой вспышки, сухого треска выстрела… свиста пули… В таких местах, словно нарочно приспособленных для ночного нападения, совершенно естественно ожидать западни… К счастью, не приходится бояться встречи с бандитами, но лишь потому, что этот достойный почтения тип совершенно перевелся на американском Западе: бандиты занимаются теперь финансовыми операциями на рынках Старого и Нового Света!.. Какой конец для правнуков Карла Моора и Жана Сбогара! Кому придут в голову подобные мысли, как не Ивернесу? «Право, — думает он, — декорация для такой пьесы слишком роскошна!»

Внезапно Пэншина замирает на месте.

Идущий позади Фрасколен тоже.

К ним тотчас же подходят Себастьен Цорн и Ивернес.

— Что там такое? — спрашивает вторая скрипка.

— Мне показалось… — отвечает альт.

Он вовсе не думает шутить. Среди деревьев действительно кто-то шевелится.

— Человек или зверь? — спрашивает Фрасколен.

— Не знаю.

Никто не решается сказать, какая из этих двух возможностей предпочтительнее. Тесно прижавшись друг к другу, неподвижные и безмолвные, все стараются что-нибудь разглядеть.

Но вот, проникнув сквозь разорвавшиеся облака, лунный свет озаряет вершины деревьев и пробивается между ветвями до самой земли. Теперь все хорошо видно шагов на сто кругом.

Пэншина отнюдь не стал жертвой расстроенного воображения. Неясная тень, слишком большая для человека, может быть только крупным четвероногим. Каким?.. Хищником?.. Вернее всего, что хищником… Но каким именно?..

— Стопоходящее! — говорит Ивернес.

— Черт бы тебя побрал, скотина, — шепчет Себастьен Цорн тихо, но с раздражением, — а под скотиной я подразумеваю тебя, Ивернес… Ты что, не можешь выражаться по-человечески? Что это значит, «стопоходящее»?

— Животное, которое при ходьбе ступает всей подошвой ноги! — объясняет Пэншина.

— Медведь! — отвечает Фрасколен.

Действительно, это был медведь и притом крупный. В лесах Нижней Калифорнии не водятся ни львы, ни тигры, ни пантеры. Постоянные их обитатели — медведи, общение с которыми дело не слишком приятное.

Нет ничего удивительного, что наши парижане единодушно решили уступить дорогу этому «стопоходящему». Тем более что он ведь здесь был хозяин… Все четверо, еще теснее прижавшись друг к другу, начали отступать, пятясь задом, ибо не решились повернуться спиной к зверю, отходили медленно, не торопясь и старались, чтобы их движения нельзя было принять за бегство.

Зверь потихоньку шел за ними, размахивая передними лапами, как сигнальщик, и раскачиваясь на ходу, как фланирующая гризетка. Понемногу он приближался и уже проявлял враждебные чувства. Он рычал и весьма выразительно лязгал зубами.

— А что, если нам пуститься наутек в разные стороны? — предлагает «Его высочество».

— Ни в коем случае! — отвечает Фрасколен. — Одного из нас он поймает, и тому придется расплачиваться за всех.

Это было бы в самом деле неосторожно, такое бегство совершенно очевидно могло иметь самые пагубные последствия.

Так, сбившись в кучу, музыканты вместе добрались до относительно светлой прогалины. Медведь подошел ближе — вот он всего шагах в десяти. Не кажется ли ему это местечко подходящим для нападения? Рычание его усиливается, и он ускоряет шаг.

Все четверо отступают еще поспешнее, и еще настоятельнее звучат советы второй скрипки:

— Спокойнее… спокойнее, друзья мои!

Прогалина пройдена, они опять под защитой деревьев. Но и здесь опасность ничуть не меньше. Перебираясь от ствола к стволу, зверь может броситься, когда невозможно будет предупредить его нападения: именно это он и намеревался сделать, но вдруг его рычание прекратилось, шаги замедлились.

Глубокий мрак наполнился проникновенными звуками музыки, выразительным largo, в котором словно раскрывается вся душа художника.

Это Ивернес вынул из футляра скрипку, и она зазвучала под повелительной лаской смычка.