2. ПРОШЛОЕ И НАСТОЯЩЕЕ

– Прежде всего выслушай историю доктора Антекирта. Она начинается с того момента, когда граф Матиас Шандор погрузился в волны Адриатики.

Несмотря на залпы полицейских, на целый град пуль, я остался цел и невредим. Ночь была очень тёмная. Видеть меня никто не мог. Морское течение шло от берега в открытое море, и я при всём желании не мог бы вернуться на сушу. Но я этого и не хотел. Лучше было умереть, чем вновь попасть в руки полиции и быть расстрелянным в тюрьме Пизино. Если бы я утонул – всё было бы кончено. Если же мне суждено было спастись – меня по крайней мере считали бы умершим. Тогда уже ничто не мешало бы мне покарать виновных, как я поклялся графу Затмару и твоему отцу. И это возмездие я осуществлю любой ценой!

– Возмездие? – повторил Петер это неожиданное для него слово, и глаза его вспыхнули.

– Да, Петер, и ты сам будешь свидетелем этого возмездия, ибо именно для того, чтобы тебя привлечь к нему, я извлёк тебя из могилы на рагузском кладбище, где ты был заживо погребён!

Слушая графа, Петер Батори как бы переносился в далёкое прошлое, в те дни, когда его отец был казнён в крепости Пизино.

– Передо мной, – продолжал доктор, – простиралось безбрежное море. Хотя я и был превосходным пловцом, всё же я не надеялся его переплыть и добраться до итальянского побережья. Я был обречён на гибель, если только само небо не придёт мне на помощь – либо послав мне обломок какого-нибудь судна, либо направив ко мне моряков, которые подберут меня. Но тот, кто жертвует жизнью, всегда находит силы её защищать, как только это становится возможным.

Прежде всего я несколько раз нырнул, спасаясь от последних залпов. Потом, убедившись, что меня никак нельзя разглядеть, я поплыл, удаляясь от берега. Одежда почти не мешала мне, потому что была очень лёгкой и плотно облегала тело.

Было, вероятно, около половины десятого. По моим расчётам, я плыл уже больше часа, удаляясь от порта Ровинь, последние огоньки которого потонули во мгле.

Куда я плыл, на что мог надеяться? Я не надеялся решительно ни на что, Петер, но я был полон энергии и готов был до последнего издыхания бороться со стихией. Я не просто хотел спасти свою жизнь, нет, я хотел сберечь её, чтобы осуществить свою великую задачу. И покажись в это время какой-нибудь рыбачий баркас, я нырнул бы, прячась от людей. Ведь близ австрийского побережья я легко мог встретиться с предателем, – на одного честного Андреа Феррато там приходится множество подлецов вроде Кар пены.

Не прошло и часа, как мои опасения сбылись. Почти внезапно из мглы выступил баркас. Он шёл из открытого моря и держал курс к берегу. К тому времени я изрядно устал и поэтому лёг на спину; но тут я инстинктивно перевернулся, собираясь погрузиться в воду. Рыбачий баркас, направляющийся в истрийский порт, естественно вызывал у меня опасения.

Я тут же убедился, что был прав. Один из моряков крикнул по-далматски, чтобы повернули на другой галс. Я нырнул, и, прежде чем могли меня заметить, судно прошло у меня над головой.

Мне уже не хватало дыхания, и, всплыв на поверхность, я с наслаждением глотнул свежего воздуха. Затем я продолжал продвигаться на запад.

С наступлением ночи ветер ослаб, и волнение стало затихать. Теперь меня мерно покачивало на пологих волнах, которые увлекали меня все дальше от берега.

Так проплыл я ещё час, по временам делая передышки. Я видел перед собою цель, но не знал, как её достигнуть. Предстояло пересечь Адриатику, другими словами – проплыть пятьдесят миль! Да, такова была моя воля! Да, я проплыл бы их! Ах, Петер, надо пройти через такие испытания, чтобы понять, на что способен человек, когда он в полноте своих нравственных и физических сил!

Прошёл ещё час, я всячески подбадривал себя. Море было совершенно пустынно. Последние птицы улетели на ночлег в расселины прибрежных скал. У меня над головой носились только чайки; они летали парами, издавая резкие крики.

Но хотя я твёрдо решил не обращать внимания на усталость, руки у меня еле двигались, ноги немели. Пальцы уже начали разжиматься, и я с трудом соединял их. Голова так отяжелела, словно на шее у меня висела гиря, и мне стоило немалых усилий держать голову над водой.

Тут у меня начались галлюцинации. Я уже не мог собраться с мыслями. В моём помрачённом сознании стали всплывать странные образы. Я чувствовал, что уже не смогу отчётливо расслышать какой-нибудь звук, ни заметить свет, если он вдруг окажется у меня в поле зрения. Так и случилось.

Было, вероятно, около полуночи, когда с востока послышался отдалённый глухой шум, – я никак не мог понять, в чём дело. Сквозь веки, смыкавшиеся помимо моей воли, я почувствовал вспышку света. Я попытался приподнять голову, но для этого мне пришлось ещё глубже погрузиться в воду. Я стал оглядываться вокруг.

Я привожу все эти подробности потому, что тебе, Петер, необходимо их знать, а заодно ты узнаешь и меня.

– Я все знаю о вас, доктор, решительно все! – ответил молодой человек. – Неужели вы думаете, что матушка не рассказывала мне о графе Матиасе Шандоре?

– Я допускаю, что она знала Матиаса Шандора, но доктора Антекирта она знать не могла! А с ним-то тебе и надо познакомиться. Слушай же, что он тебе говорит! Слушай меня!

Я увидел судно, шедшее с востока по направлению к итальянскому берегу. Белый свет разливал фонарь, подвешенный на фок-мачте, – итак, это был пароход. Я разглядел и бортовые огни – красный слева, зелёный справа; а я их видел одновременно, значит пароход шёл прямо на меня.

Надо было на что-то решаться. Скорее всего это австрийский пароход, ведь он идёт, по-видимому, из Триеста. Попросить на нём убежища значило бы отдаться в руки жандармов! Я решил не делать этого и в то же время попытаться спастись.

Пароход был быстроходный. Приближаясь, он быстро увеличивался, и мне было видно, как пенится вода у его форштевня. Минуты через две он должен бы уже миновать место, где я неподвижно лежал.

Что пароход австрийский – в этом я уже не сомневался. Но можно было допустить, что он держит курс на Бриндизи или на Отранто или по крайней мере зайдёт туда. А если так, он прибудет в один из этих портов не позже как через сутки.

Я быстро принял решение. Я понимал, что в темноте меня не могут заметить, поэтому поплыл навстречу пароходу. Он шёл умеренным ходом, чуть заметно покачиваясь на волнах.

Пароход двигался прямо на меня; его корпус возвышался над уровнем моря по крайней мере футов на двадцать. Ещё мгновение – и меня всего залило бурлящей водой. Проходя мимо, пароход слегка задел меня, но я изо всех сил оттолкнулся от него. Всё это произошло в течение нескольких секунд. Разглядев очертания высокой кормы, я ухватился за руль, рискуя, что винт размозжит мне голову.

На моё счастье, пароход шёл с полным грузом, поэтому винт был глубоко погружён в воду; если бы винт вращался у поверхности воды, мне не удалось бы выбраться из водоворота и удержать в руках руль, за который я уцепился. Как всегда, с кормы парохода свешивались две железных цепи, сходившиеся у руля. Я ухватился за одну из них, подтянулся до скобы, за которую они были закреплены, и кое-как примостился у ахтерштевня. Я был в относительной безопасности.

Часа через три начало светать. Я сообразил, что если пароход направляется в Бриндизи или Отранто, то мне придётся пробыть в таком положении ещё часов двадцать. Больше всего я буду страдать от голода и жажды. Но главное преимущество состояло в том, что здесь меня никак не могли заметить ни с палубы, ни даже с шлюпки, подвешенной на корме. Правда, меня могли увидеть с какого-нибудь встречного корабля и дать обо мне знать капитану. Но в этот день нам встретилось лишь два-три судна, и прошли они на таком расстоянии, что обнаружить человека, примостившегося возле руля на цепи, было совершенно невозможно.

Между тем взошло солнце; вскоре стало жарко, я снял с себя одежду и просушил её. Триста флоринов, данные мне Андреа Феррато, по-прежнему находились у меня в поясе. Мне будет на что прожить, когда я окажусь на суше. Там мне уже нечего будет опасаться. В иностранном государстве графу Матиасу Шандору не будут страшны австрийские агенты. Политических эмигрантов не выдают. Но мне этого было мало, – я хотел, чтобы меня считали умершим. Никто не должен знать, что беглец из башни Пизино укрылся на итальянской земле.

Желание моё исполнилось. День прошёл спокойно. Спустилась ночь. Часов в десять вечера на юго-западе появился огонёк, который то вспыхивал, то гас. Это был бриндизийский маяк. Два часа спустя пароход вошёл в порт.

Но ещё мили за две до берега, до того как на борт ступил лоцман, я связал свою одежду в узелок, прикрепил его к шее, и тихонько спустился с цепи в воду.

Минуту спустя я уже потерял пароход из виду, только слышал его резкие гудки.

Море было спокойно; через полчаса я вышел на пустынный берег и спрятался в расселине скал. Тут я оделся, нашёл удобную впадину, улёгся на сухие водоросли и мгновенно заснул. Усталость взяла верх над голодом.

На рассвете я отправился в Бриндизи, подыскал скромную гостиницу и стал выжидать дальнейших событий, прежде чем разработать план новой жизни.

Через два дня я узнал из газет, что триестский заговор ликвидирован. Сообщалось также, что разыскивают тело графа Шандора, но пока ещё безрезультатно. В моей смерти все были так же уверены, как если бы я был расстрелян во дворе Пизинской крепости вместе со своими единомышленниками – Ладиславом Затмаром и твоим отцом, Иштваном Батори!

Это я-то мертвец! Ну, нет, Петер! И я ещё докажу им, что я жив!

Петер Батори жадно слушал рассказ доктора. Он был потрясён до глубины души. Юноше казалось, что голос доктора раздаётся из могилы. Да, это говорил граф Матиас Шандор! Петер был так разительно похож на отца, что обычно столь замкнутый доктор раскрыл ему свою душу. Столько лет он таился от людей, а теперь предстал пред Петером в своём истинном облике. Но граф ещё ни словом не обмолвился о том, что Петеру не терпелось узнать, а именно о том, какой ждёт от него помощи.

Рассказ доктора об его отважной переправе через Адриатику был правдив до малейших подробностей. Итак, он целым и невредимым добрался до Бриндизи, в то время как для всех Матиас Шандор был мёртв.

Но следовало поскорее покинуть Бриндизи. Это всего-навсего транзитный порт. Отсюда отправляются в Индию, здесь высаживаются приезжающие в Европу. Обычно порт этот пустынен, за исключением одного-двух дней в неделю, когда прибывают пакетботы, преимущественно принадлежащие "Peninsular and Oriental Company". Поэтому беглеца из Пизино легко могли опознать. За жизнь свою он уже не опасался, но, как говорилось выше, ему крайне важно было, чтобы его считали умершим.

Об этом-то и размышлял доктор на другой день после прибытия в Бриндизи, прогуливаясь возле террасы, над которой возвышается колонна Клеопатры, – в том самом месте, где начинается древняя Аппиева дорога. План новой жизни у него уже созрел. Он решил отправиться на Восток, чтобы составить там себе состояние и вместе с богатством – могущество. Но ехать на одном из пароходов, совершающих рейсы в Малую Азию, вместе с пассажирами разных национальностей, ему не хотелось, – там он был бы слишком на виду. Надо было найти какой-нибудь другой способ передвижения, а в Бриндизи это было невозможно. Поэтому он в тот же вечер отправился по железной дороге в Отранто.

Через полтора часа поезд доставил его в этот городок, расположенный на самом «каблуке» итальянского "сапога", возле узкого пролива, ведущего в Адриатическое море. Здесь, в глухом порту, доктор сторговался с хозяином трёхмачтового парусника, собиравшимся плыть в Смирну, куда он вёз табунок албанских лошадок, не нашедших покупателей в Отранто.

На другой день парусник вышел в море, и доктор с удовлетворением наблюдал, как скрывается за горизонтом маяк Пунта ди Лука, крайней точки Италии. А с другой стороны в тумане исчезали горы. Спустя несколько дней, не ознаменованных никакими событиями, парусник миновал мыс Матапан, южную оконечность Греции, и прибыл в смирнский порт.

Доктор вкратце рассказал Петеру и об этой части своего путешествия, а также о том, как он узнал из газет, что его дочка неожиданно умерла; теперь у него не оставалось уже ни одной родной души в целом свете!

– Наконец, – продолжал он, – я очутился в Малой Азии, там, где мне суждено было прожить в неизвестности столько лет! Медицина, химия, естественные науки, которые я в юности изучал в Венгрии, где твой отец преподавал их с таким успехом, стали для меня источником существования.

Мне посчастливилось, и я выдвинулся даже скорее, чем рассчитывал. Сначала я жил в Смирне, где за семь-восемь лет занял положение выдающегося врача – это было не так трудно, ибо в тех местах медицина находится в самом плачевном состоянии. Мне удалось вылечить кое-кого от болезней, считавшихся неизлечимыми, что позволило завязать отношения с местными богачами. Потом я решил уехать из Смирны. Подобно учёным былых времён, я и лечил и обучал врачебному искусству, и сам изучал неведомую нам медицину малоазиатских талебов и индийских пандитов. Я объездил все эти области, останавливаясь где на несколько недель, где – на несколько месяцев; меня вызывали и приглашали и в Карахисор, и в Биндун, и в Адану, и в Халеб, и в Триполи, и в Дамаск – и всюду мне предшествовала молва, всё более и более громкая, а вместе со славою росло и моё богатство.

Но я не довольствовался этим. Мне надо было приобрести безграничную власть, вроде той, какой обладал бы какой-нибудь индийский раджа, будь его знания равны его богатству.

Такая возможность представилась.

В Хомсе, в Северной Сирии, был человек, погибавший от недуга, который мало-помалу подтачивал его организм. Ни одному врачу не удавалось определить характер этой болезни. Следовательно, нельзя было и применить соответствующее лечение. Человек этот, по имени Фаз-Рат, занимал в Оттоманской империи очень высокий пост. В ту пору ему было всего сорок пять лет; ему не хотелось расставаться с жизнью, тем более что огромное состояние позволяло ему наслаждаться всеми земными благами.

До Фаз-Рата дошли слухи о моих познаниях, ибо к этому времени я пользовался уже очень широкой известностью. Он просил меня приехать в Хомс, и я исполнил его желание.

– Доктор, – сказал он мне, – если ты вернёшь меня к жизни, половина моих сокровищ – твоя.

– Оставь эту половину себе, – отвечал я. – Я буду тебя лечить и, если на то будет воля господня, исцелю тебя!

Я стал внимательно изучать болезнь этого человека, от которого уже отступились все врачи. Они считали, что ему осталось жить самое большее несколько месяцев. Но мне удалось поставить верный диагноз. Три недели я не отходил от Фаз-Рата, наблюдая за действием назначенного мною лечения. Он совершенно выздоровел. Когда он захотел расплатиться со мной, я согласился принять лишь то, что казалось мне справедливым. Затем я уехал из Хомса.

Три года спустя Фаз-Рат погиб от несчастного случая на охоте. Ни прямых наследников, ни родственников у него не было, а в своём завещании он назначал меня единственным наследником всего своего состояния, достигавшего в общей сложности пятидесяти с лишним миллионов флоринов[6].

Прошло уже тринадцать лет с тех пор, как беглец укрылся в малоазиатских провинциях. Имя доктора Антекирта, ставшее легендарным, гремело по всей Европе. Итак, я достиг желаемого. Теперь оставалось осуществить основную задачу моей жизни.

Я решил вернуться в Европу или обосноваться в каком-нибудь отдалённом уголке Средиземного моря. Я объехал все африканское побережье и, наконец, за очень высокую цену приобрёл порядочный остров, цветущий, плодородный, где можно было основать небольшую колонию – остров Антекирту. Там, Петер, я царю, там я полновластный хозяин; я король без подданных, зато я окружён людьми, которые преданы мне душою и телом; я изобрёл могущественные и грозные способы обороны, и остров мой укрепляется; я применил усовершенствованные средства связи, что позволяет мне сноситься с различными пунктами Средиземного моря; я построил столь быстроходный флот, что море стало, так сказать, моей вотчиной.

– А где находится остров Антекирта? – спросил Петер Батори.

– В районе Большого Сирта, который ещё со времён античности пользуется весьма дурной славой; это самая недоступная часть моря, потому что из-за северных ветров она чрезвычайно опасна даже для современных судов; остров расположен в самой глубине залива Сирт, который врезается в материк между, Триполитанией и Киренаикой.

Да, здесь, к северу от группы Сиртских островов, и расположен остров Антекирта. За несколько лет перед тем доктор объездил все побережье Киренаики, посетил Сусу, древний порт Кирену, область Барка, все города, возникшие на месте древних Птоломеиса, Береники, Адрианополиса, – словом, всю античную Пентаполиго, некогда греческую, затем македонскую, римскую, персидскую, сарацинскую и т д., а ныне арабскую и входящую в триполийский пашалык. Пришлось ему побывать (ибо он ездил всюду, куда бы его ни вызывали) на многочисленных островах, разбросанных вдоль ливийского побережья, – на Фаросе и Антироде, на «близнецах» Плинтина, Энезипте, Тиндарийских скалах, Пиргосе, Платее, Илосе, Ифалосе, Понтийских, Белых и, наконец, на Сиртских островах.

Здесь, в заливе Большой Сирт, в тридцати милях к юго-западу от вилайета Бенгази, который расположен вблизи побережья, внимание доктора привлёк остров Антекирта. Его прозвали так потому, что он расположен перед группами Сиркитских, или Киртитских островов[7]. У доктора сразу же возникла мысль сделать остров своим поместьем, и, ещё прежде чем вступить во владение островом, он уже присвоил себе имя Антекирт, – имя, слава которого вскоре разнеслась по всему Старому Свету.

Доктор выбрал этот остров по двум причинам. Во-первых, он был достаточно обширен – его окружность равнялась восемнадцати милям, это позволяло разместить всех, кого доктор намеревался сюда пригласить, а холм высотою в восемьсот футов, венчающий остров, доминировал над заливом, и оттуда были видны даже берега Киренаики; остров орошался источниками и был достаточно плодороден, так что тут могло прокормиться несколько тысяч жителей. Вдобавок остров был расположен в глубине залива, знаменитого своими штормами, которые в доисторические времена оказались роковыми для аргонавтов. Аполлоний Родосский, Гораций, Вергилий, Пропорций, Сенека, Валерий Флакк, Лукиан и многие другие, уже не поэты, а географы – Полибий, Саллюстий, Страбон, Мела, Плиний, Прокопий – отметили гибельные особенности этого моря, воспев или описав Сирты, вполне заслуженно прозванные "завлекающими".

Именно такое владение и требовалось доктору. Он приобрёл его за весьма значительную сумму, приобрёл в полную собственность, не взяв на себя никаких феодальных или иных обязательств. Купчая была утверждена султаном и предоставляла владельцу Антекирты все права полновластного хозяина.

Уже целых три года доктор жил на этом острове. Около трёхсот семей европейцев и арабов, которых он пригласил сюда, обещав им счастливую жизнь, образовали небольшую колонию, в которой насчитывалось около двух тысяч человек. То были не рабы и даже не подданные, а просто люди, всецело преданные своему начальнику и полюбившие уголок земного шара, который стал их новой отчизной.

Мало-помалу было организовано постоянное управление с милицией, предназначенной для защиты острова; образовалась группа чиновников, избранных из числа самых почтенных граждан; но чиновникам почти не приходилось пользоваться своими полномочиями. Затем по чертежам, которые доктор выписал с лучших верфей Англии, Франции и Америки, был построен превосходный флот – пароходы, моторные яхты, катера, или "электро", предназначенные для спешных выездов в различные пункты Средиземного моря. Одновременно на Антекирте приступили к сооружению укреплений, но работы эти ещё не были окончены, хотя доктор и очень торопился с ними, имея для этого серьёзные основания.