9. НОВАЯ РОДИНА

На следующий день Паттерсон продолжал чинить забор, но, понимая, что подобное занятие в такой тревожный момент может показаться по меньшей мере странным, он решил при первом же случае объяснить свои поступки и отвести от себя всякие подозрения. Ирландец смело обратился к Хартлпулу с просьбой назначать его в караул только на принадлежащем ему прибрежном участке. Это желание показалось вполне обоснованным. Действительно, какой смысл посылать Паттерсона на другой пост, в то время как кто-то посторонний будет охранять его усадьбу?

Хартлпул испытывал какую-то необъяснимую антипатию к ирландцу, хотя в некоторых отношениях тот даже заслуживал уважения. Паттерсон был неутомимым работником и покладистым парнем. И в его просьбе, в общем-то, не было ничего предосудительного.

— Странно, что вы начали ремонтировать свою изгородь именно теперь, — все же заметил Хартлпул.

Ирландец невозмутимо возразил, что сейчас для этого дела самое подходящее время. Все общественные работы прекращены, и, чтобы не сидеть сложа руки, он решил привести в порядок свое личное хозяйство.

Объяснение было вполне убедительным и соответствовало трудолюбию Паттерсона. Хартлпула оно удовлетворило.

— Что ж, не возражаю, — сказал он.

Не придав этому эпизоду никакого значения, Хартлпул даже не счел нужным сообщить о нем Кау-джеру.

Но, к счастью для остельской колонии, другому человеку удалось своевременно предостеречь губернатора.

Накануне, приняв смену, Паттерсон полагал, что находится на посту один. Однако он ошибался — в нескольких шагах от него, в высокой траве, лежал Дик. Мальчик ничуть не интересовался часовым. Когда тот стал на пост, Дик только окинул ирландца рассеянным взглядом и продолжал следить за патагонцами. Это занятие, всецело поглощавшее его, было делом совершенно добровольным, ибо по возрасту Дик освобождался от мобилизации. Но близкая опасность возбуждала его воинственный пыл.

Если бы взгляд Паттерсона не был прикован к месту, откуда должен был появиться Сердей, постовой, возможно, и заметил бы мальчика, тем более что тот и не думал прятаться.

А Дик вскоре начисто забыл об ирландце, так как нечто непонятное и странное привлекло все его внимание.

Среди лесных зарослей, у подножия холма, вдруг что-то зашевелилось. Человек или зверь?.. Нет, человек… Дик даже разглядел его лицо, обращенное в сторону Либерии…

Пристально вглядевшись в незнакомца, мальчик вздрогнул. Это же Сердей!

Черт возьми! Он хорошо помнил бывшего повара с «Джонатана» и узнал бы его среди тысячи других людей. Ведь Сердей тоже был в пещере в тот страшный день, когда чуть не погиб бедный Сэнд.

Зачем же явился сюда этот ужасный человек? Инстинктивно Дик прижался к земле. Еще не отдавая себе отчета в своих действиях, он не хотел, чтобы его заметили.

Время шло. В этих широтах сумерки сгущаются медленно, постепенно переходя в темную ночь. Дик сидел в своем тайнике, как мышь в норе, изо всех сил напрягая зрение и слух. Но часы проходили, а он не видел и не слышал ничего подозрительного. Правда, один раз ему показалось, что во мраке какая-то тень ползком приближается к Паттерсону. Ему послышался шелест травы, неясный шепот и тихое позвякивание, как будто встряхнули мешок с золотыми монетами… Затем все стихло.

Ирландца сменил другой часовой, но Дик не покинул своего наблюдательного поста и до самой зари напряженно всматривался в темноту, прислушиваясь к ночным шорохам. Однако ночь прошла спокойно.

Как только взошло солнце, Дик сразу побежал к Кау-джеру. Боясь, что ему попадет за добровольное ночное бдение, он начал речь издалека:

— Губернатор, мне нужно кое-что вам сказать… — Затем, сделав нарочитую паузу, осведомился: — А вы не будете бранить меня?

— Смотря за что, — улыбаясь, ответил Кау-джер. — Зачем же бранить, если ты не сделал ничего дурного?

На вопрос Дик ответил встречным вопросом. О, он был тонким дипломатом, этот господин Дик!

— Провести всю ночь на южном валу — это дурно?

— В зависимости от того, что ты там делал, — сказал Кау-джер.

— Смотрел на патагонцев.

— Всю ночь?

— Да.

— Зачем?

— Я наблюдал за врагом.

— Это занятие не для тебя. Для этого есть часовые.

— Но я увидел среди них одного человека, которого хорошо знаю.

— Как? Среди патагонцев? — воскликнул изумленный Кау-джер.

— Да, губернатор.

— Кого же?

— Сердея.

Сердей!.. Кау-джер сразу вспомнил слова Атхлинаты. Неужели Сердей и есть тот белый человек, обещаниям которого так верил индеец?

— Ты не ошибся? — взволнованно спросил он.

— Нет, губернатор, — твердо ответил Дик, — в этом я не ошибся. Вот насчет остального… не знаю… Не уверен.

— Остального? А что же было еще?

— Когда стемнело, мне показалось, что кто-то подполз к валу…

— Сердей?

— Не знаю… Может, и он… Мне послышалось, что там шептались и чем-то позвякивали… вроде как бы долларами. Но я не уверен в этом.

— Кто» охранял тот участок?

— Паттерсон.

Это имя всегда вызывало у Кау-джера подозрения, и он глубоко задумался… Есть ли какая-нибудь связь между починкой забора Паттерсоном и тем, что видел и слышал Дик, пусть даже ему почудилось… Уж не этим ли объяснялось бездействие осаждающих, которое начинало удивлять осажденных? Неужели патагонцы, не надеясь собственными силами взять город штурмом, попытаются осуществить под покровом ночи какой-то тайный план захвата Либерии? Черт возьми, сколько неразрешимых вопросов! Во всяком случае, невозможно принять какое-то решение, основываясь на тех слишком неточных и неопределенных сведениях, которые он получил от Дика. Следовало выжидать и, главное, понаблюдать за Паттерсоном, поскольку его поведение не внушало ни малейшего доверия.

— Я не буду бранить тебя, — сказал Кау-джер мальчику, ожидавшему приговора. — Ты поступил правильно. Но дай слово, что никому не скажешь обо всем, что сейчас сообщил мне.

Дик торжественно поднял руку:

— Клянусь, губернатор!

Кау-джер улыбнулся.

— Хорошо, — сказал он. — Теперь иди ложись спать, чтобы наверстать упущенное. Но помни — никому ни слова. Понял? Ни Хартлпулу, ни Родсу. Повторяю — никому!

— Я ведь поклялся, губернатор! — гордо ответил мальчик.

Желая как-то уточнить полученные сведения, Кау-джер отыскал Хартлпула и спросил его:

— Что нового?

— Ничего, сударь, — ответил Хартлпул.

— Как сторожевая служба? Вы должны лично проверять посты и следить, чтобы каждый часовой точно Выполнял свои обязанности.

— Так я и делаю, сударе — ответил Хартлпул, — все в порядке.

— Никто не возражает против утомительных ночных дежурств?

— Нет. Ведь все заинтересованы в безопасности.

— Даже Кеннеди не ропщет?

— Кеннеди? Да это один из лучших дозорных. Прекрасное зрение и наблюдательность. Если в другое время он немногого стоит, то в боевой обстановке матрос остается матросом.

— А Паттерсон?

— И о нем не скажу ничего дурного. Да, кстати, не удивляйтесь, если его не будет видно. Теперь он будет дежурить только в своей усадьбе, поскольку она граничит с рекой.

— А почему?

— Он сам просил меня об этом, и я разрешил.

— И правильно поступили, Хартлпул, — согласился Кау-джер. — Будьте и впредь так же бдительны. Но если индейцы не начнут штурм в ближайшие дни, мы сами через несколько дней атакуем их.

События принимали неожиданный оборот. Несомненно, у Паттерсона была какая-то определенная цель, поскольку он обратился к Хартлпулу с подобной просьбой. И, конечно, Хартлпул, не будучи в курсе дел, не нашел в ней ничего предосудительного. Но после сообщения Дика Кау-джеру все это показалось подозрительным. Возвращение Сердея, его тайные встречи с ирландцем, ремонт изгороди, предпринятый Паттерсоном, и, наконец, желание последнего оставаться на своем участке, удалив оттуда посторонних людей, — все эти факты, сочетаясь, могли превратиться в настоящие улики, хотя сейчас они еще ничего не доказывали и на основании их невозможно было обвинить ирландца в чем-то предосудительном… Оставалось одно: незаметно следить за ним и быть всегда начеку.

Тем временем Паттерсон спокойно продолжал свою работу. Вдоль границ его участка вырос высокий частокол, доходивший до самой воды. Теперь двор усадьбы был совершенно скрыт от постороннего взгляда.

Итак, в назначенный день ограда была восстановлена. Как честный коммерсант, ирландец выполнил обязательство в срок. Покупатель мог получить оплаченный товар.

Солнце село. Наступила ночь. Безлунная, темная ночь. Притаившись за изгородью, Паттерсон поджидал индейцев.

Но всего не предусмотришь. Если из-за высокого забора не было видно, что происходит во дворе у ирландца, то и сам хозяин усадьбы не мог рассмотреть, что делается снаружи. Сосредоточив все внимание на противоположном берегу реки, он даже не заметил, как большой отряд остельцев тихо окружил его участок.

Увидев, что ремонт изгороди закончен, Кау-джер сразу же насторожился. Он понял, что если ирландец задумал какое-то предательство, то оно должно осуществиться незамедлительно.

Около полуночи первые десять патагонцев, переплыв реку, вылезли на берег, принадлежавший Паттерсону. Им казалось, что никто этого не заметил. Вслед за ними, также вплавь, пробрались еще сорок человек, а затем и все остальные. Теперь, если бы их даже и обнаружили, на берегу находилось достаточное количество воинов, чтобы успешно провести наступление. Если первым и суждено погибнуть, все равно добыча не уйдет.

Один из индейцев протянул Паттерсону пригоршню золотых монет, показавшуюся тому слишком легкой.

— Здесь что-то мало, — на всякий случай заявил он.

Патагонец, по-видимому, не понял.

Паттерсон попытался объясниться жестами и для большей убедительности стал пересчитывать деньги, внимательно разглядывая их и перекладывая из одной руки в другую.

Внезапно ирландец упал, оглушенный ударом по темени. Его тотчас же связали, заткнули рот кляпом и отшвырнули в сторону.

Один за другим, держа оружие над водой, патагонцы переплывали реку и ползком, бесшумно, как призраки, взбирались на берег, заполоняя весь двор усадьбы. Их было уже более двухсот.

Вдруг с противоположных концов участка загремели ружейные залпы. Колонисты, войдя по пояс в воду, напали на врага с флангов и с тыла.

Ошеломленные патагонцы сначала замерли на месте, затем, когда пули колонистов уже успели проложить в их рядах кровавые борозды, бросились вперед, к изгороди. Но над нею тоже поднялись ружейные дула, извергавшие смерть. Обезумев от страха, индейцы заметались по двору, как звери, попавшие в ловушку. За несколько минут колонисты перебили половину воинов.

Наконец, опомнившись, патагонцы, несмотря на перекрестный огонь, преграждавший подступы к реке, прорвались к берегу, бросились в воду и поплыли обратно.

Издалека тоже донеслись выстрелы — отзвуки другого сражения, разгоревшегося на дороге.

Предполагая, что индейцы сконцентрируют все свои силы именно там, где рассчитывают проникнуть в город, а в тылу оставят лишь небольшую группу для охраны лагеря, Кау-джер принял новый тактический план. В то время как большая часть колонистов под его непосредственным командованием окружила усадьбу Паттерсона (где и должны были развернуться главные боевые действия), второй отряд остельцев, возглавляемый Хартлпулом, перейдя южный вал, атаковал неприятельский лагерь. Судя по доносившейся пальбе, там тоже произошла схватка с немногочисленным противником. Перестрелка продолжалась всего несколько минут.

Изгнав патагонцев, Кау-джер соединился с возвращавшимся отрядом Хартлпула. Операция прошла блестяще — они не потеряли ни единого человека. Самым же замечательным трофеем оказались триста коней, которых остельцы привели на поводу.

Индейцы понесли такой жестокий урон, что возможность нового нападения совершенно исключалась. Но все же город охранялся, как и в предшествующие дни. Только убедившись в полной безопасности, Кау-джер вернулся в усадьбу Паттерсона.

Тусклый свет звезд озарял землю, усеянную трупами. В темноте раздавались стоны раненых.

Но куда же девался Паттерсон? Его не скоро отыскали под грудой вражеских тел — связанного, с кляпом во рту и без сознания. Может быть, он сам стал жертвой дикарей? Кау-джер даже упрекнул себя в несправедливом отношении к ирландцу.

Но в тот момент, когда Паттерсона подняли с земли, из его кармана посыпались золотые монеты. Все стало ясно…

Кау-джер с омерзением отвернулся.

Ирландца перенесли в тюрьму и, ко всеобщему удивлению, вызвали врача. Вскоре губернатору доложили, что заключенный вне опасности и поправится в ближайшее время.

Кау-джер отнюдь не обрадовался. Он предпочел бы, чтобы это грязное дело разрешилось само собой — смертью преступника. Но, поскольку Паттерсон будет жить, его злодеяние должно получить достойное возмездие. В данном случае не могло быть и речи о помиловании, как когда-то в отношении Кеннеди. На сей раз преступление касалось всего населения Осте, и ни один человек не одобрил бы снисходительности к предателю, хладнокровно обрекавшего столько людей в жертву своей ненасытной алчности. Следовательно, придется его судить и покарать, то есть опять прибегнуть к Правосудию и Власти… снова возложить на себя бремя судьи и диктатора.

Несмотря на происшедшие за последнее время изменения во взглядах Кау-джера, эти функции оставались ему по-прежнему ненавистными.

Ночь закончилась спокойно. Но надо ли говорить о том, что в Либерии почти никто не спал? Люди повсюду горячо обсуждали минувшие события и отдавали должное Кау-джеру, разгадавшему коварные замыслы врага.

Приближалось летнее солнцестояние. Ночь длилась не более четырех часов. При первых проблесках зари остельцы поспешили на южный вал, откуда был виден вражеский лагерь, и вскоре с радостью убедились, что индейцы собираются в путь.

Естественно, что захватчики, когда почти треть их погибла, а половина уцелевших лишилась коней, хотели как можно скорее убраться из страны, где им оказали столь неласковый прием!

Около восьми часов среди индейцев началось какое-то непонятное волнение. Ветер донес до остельцев их дикие гортанные крики, сливающиеся в громкий гул. Все воины столпились в одном месте и будто старались рассмотреть что-то любопытное, недоступное взглядам колонистов.

Вся эта сумятица продолжалась не менее часа. Потом патагонцы построились в колонну, состоявшую из трех отрядов: посредине — пешие, впереди и позади — всадники. Один из воинов во главе колонны держал высоко над головой какой-то странный предмет, похожий на шар, надетый на копье…

Патагонцы снялись с места около десяти утра. Применяясь к шагу пеших воинов, они медленно продефилировали мимо стоявших на валу либерийцев.

Когда прошел замыкающий отряд индейцев, Кау-джер распорядился, чтобы все колонисты, умеющие ездить верхом, заявили об этом.

Кто мог бы подумать, что в Либерии столько опытных наездников! Почти все либерийцы жаждали попасть в добровольцы. Пришлось отобрать лучших. Не прошло и часа, как небольшое войско — сто пехотинцев и триста всадников — под командованием Кау-джера отправилось вслед за отступавшим неприятелем. Колонисты несли на носилках нескольких индейцев, раненных в усадьбе Паттерсона.

Первый привал устроили на ферме Ривьера, мимо которой патагонцы прошли часом раньше, даже не попытавшись на этот раз проникнуть в нее. Фермеры смотрели из-за забора на проходившую колонну и, хотя еще не знали о разгроме врага, не стреляли. По усталому и угнетенному виду патагонцев они поняли, что те потерпели поражение и больше уже не страшны.

Один из всадников все еще держал на конце копья странный округлый предмет. Но, так же как и либерийцы, никто из обитателей фермы не успел разглядеть, что это за штука.

По приказу Кау-джера пленных развязали и раскрыли перед ними двери сарая настежь. Индейцы не сдвинулись с места. По-видимому, они не верили в освобождение и, исходя из собственных обычаев, опасались какого-нибудь подвоха.

Кау-джер подошел к Атхлинате, с которым ему уже довелось ранее обменяться несколькими словами, и спросил:

— Чего вы ждете?

— Хотим знать, что с нами сделают.

— Не бойтесь, — сказал Кау-джер, — вы свободны.

— Свободны? — удивленно переспросил индеец.

— Да. Патагонские воины побеждены и возвращаются в свои края. Уходите с ними. Скажи своим братьям, что у белых людей нет рабов и что они умеют прощать. Пусть полученный вами урок научит вас человечности.

Атхлината нерешительно взглянул на Кау-джера, потом поплелся к воротам в сопровождении своих товарищей. Выйдя из усадьбы, пленные, забрав раненых, направились на север. Позади них, на расстоянии ста метров, следовал отряд Кау-джера.

К вечеру остельцы нагнали основное патагонское войско, расположившееся на ночлег. Хотя во время отступления по индейцам не было сделано ни единого выстрела, они все еще, видимо, не верили в милосердие колонистов, и появление большого отряда Кау-джера вызвало среди них сильное волнение. Остельцам пришлось сделать привал в двух километрах от индейского лагеря, тогда как бывшие пленные, неся раненых, продолжали свой путь и вскоре соединились со своими соплеменниками.

Три дня тянулось на север разбитое, угнетенное войско патагонцев. Наконец, к вечеру четвертого дня, они пришли к месту своей высадки, а на следующее утро спустили на воду пироги, спрятанные в прибрежных скалах, и отплыли. Но что-то осталось на берегу: на верхушке длинного шеста, воткнутого в песок, покачивался тот самый круглый предмет, который патагонцы несли от самой Либерии.

Когда скрылась из виду последняя пирога, остельцы, выйдя на берег, увидели, что это была человеческая голова. Приблизившись, они с ужасом узнали Сердея.

Все были потрясены. Как могло случиться, что Сердей, исчезнувший много месяцев назад, оказался у дикарей? Только одному Кау-джеру было известно, что произошло с бывшим поваром с «Джонатана». Он понял, что Сердей и был тем самым белым человеком, которому индейцы так верили и так страшно отомстили за постигшее их поражение.

На следующее утро Кау-джер тронулся в обратный путь и вечером 30 декабря его усталый отряд добрался до Либерии.

Итак, остров Осте познал войну, и остельцы вышли победителями из этого трудного испытания. Но Кау-джеру предстояло выполнить тяжкий долг.

В тюрьме Паттерсон пережил смену различных настроений. Сначала он не мог сообразить, что с ним приключилось. Понемногу ирландец пришел в себя и вспомнил Сердея, индейцев и их ужасное предательство.

Что же случилось потом? Если победили патагонцы, то, без сомнения, они довершили бы начатое и сейчас его уже не было бы в живых. Но, поскольку он находится в тюрьме, можно сделать вывод, что индейцев разбили. А коли так, то, очевидно, раскрыта и его измена. Что же теперь с ним будет? Сначала ирландец задрожал от страха, но, поразмыслив, успокоился. Его могут только подозревать, никаких улик против него нет. Никто не видел его с Сердеем, никто не поймал с поличным на месте преступления. Значит, он еще сможет выйти сухим из воды и даже получить немалую прибыль.

Паттерсон хотел пересчитать золотые монеты, но не нашел их. Куда же они запропастились? Ведь не сон же ему приснился. Патагонцы действительно заплатили деньги! Сколько? Точно неизвестно. Если и не тысячу двести пиастров, как было условлено (ведь эти мерзавцы обманули его!), все же не менее девятисот или даже тысячи. Кто же отобрал у него золото? Может, сами дикари? Нет, скорее всего те, кто арестовали его. Сердце Паттерсона переполнилось гневом и яростью. Индейцы ли, колонисты ли, краснокожие или белые — все они воры и подлецы! Он одинаково ненавидел и тех и других.

С этой минуты ирландец лишился покоя. Сгорая от злобы, он перескакивал от одного предположения к другому, с лихорадочным нетерпением ожидая суда. Но дни шли за днями, и ничего не изменялось. Казалось, о Паттерсоне позабыли.

Наконец, 31 декабря, спустя более недели с момента заключения, ирландец вышел из тюрьмы под конвоем из четырех человек. Теперь-то все выяснится!.. Однако, дойдя до Правительственной площади, он в растерянности остановился.

Зрелище было поистине величественным. Кау-джер хотел устроить торжественный суд над предателем, ибо жизнь наглядно показала губернатору, какую силу придает коллективу общность чувств и стремлений. Разве удалось бы так легко победить индейцев, если бы каждый остелец, не подчиняясь общим законам, поступал бы как ему заблагорассудится, не считаясь с остальными? Поэтому-то Кау-джеру и хотелось укрепить зарождавшееся чувство солидарности, публично заклеймив преступление, направленное против общества.

У здания управления воздвигли высокий помост, на котором сидели Кау-джер, три члена совета и судья — Фердинанд Боваль. Внизу было приготовлено место для обвиняемого. За барьером толпились жители Либерии.

При появлении Паттерсона в толпе раздались громкие негодующие возгласы. Кау-джер властным жестом восстановил тишину. Начался допрос обвиняемого.

Тщетно пытался он все отрицать. Разоблачить его не представляло труда. Кау-джер перечислял одно за другим предъявленные ирландцу обвинения, начиная с присутствия Сердея среди патагонцев, что было уже установленным фактом.

Узнав о гибели сообщника, Паттерсон содрогнулся. Смерть Сердея показалась ему дурной приметой.

Преступный сговор Паттерсона подтверждался тем, что у него обнаружили золото. Может ли он, потерявший, по собственному признанию, в прошлом году все свое состояние, объяснить происхождение этих денег?

Ирландец опустил голову. Он понял, что погиб.

После допроса начались судебные прения. Затем Кау-джер объявил приговор: Паттерсон приговаривался к пожизненному изгнанию, без права возвращения на территорию острова Осте. Все его имущество конфисковывалось. Земля, равно как и деньги, полученные в оплату совершенного преступления, возвращались государству.

Приговор был немедленно приведен в исполнение. Ирландца в кандалах доставили на борт готовившегося к отплытию корабля, где он должен был находиться на положении арестанта до тех пор, пока судно не выйдет за пределы остельских вод.

Толпа медленно рассеивалась. Кау-джер ушел в управление. Ему хотелось побыть одному, восстановить душевное равновесие. Кто мог бы раньше подумать, что он, яростный поборник равенства, станет судьей поступков других людей? Он, страстный приверженец свободы и враг собственности, будет способствовать дроблению земли, принадлежащей всему человечеству, на отдельные участки и, объявив себя властелином какой-то частицы земного шара, присвоит право запретить доступ на нее одному из себе подобных? Однако Кау-джер сделал именно так, и, хотя это нарушило его покой, он ни в чем не раскаивался, будучи убежден, что поступил правильно.

Осуждение предателя явилось как бы завершающим этапом борьбы с патагонцами. Правда, за победу заплатили Новым поселком, превращенным в пепел, но игра стоила свеч: опасность, грозившая всем эмигрантам, и общая борьба связала их такими тесными узами, силу которых они даже сами еще не сознавали. До всех этих событий остров Осте был просто колонией, где жили случайно объединившиеся люди двадцати различных национальностей. Отныне колонисты стали подлинными остельцами, а Остельское государство — их новой родиной.

10. ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Через пять лет после описанных нами событий навигация у побережья острова Осте уже не представляла никакой опасности. С вершины полуострова Харди сноп ярких лучей озарял ночное море. Он совсем не походил на колеблющееся пламя индейских костров. Это был мощный маяк, освещавший темными зимними ночами фарватер и рифы.

Но к сооружению маяка на мысе Горн еще не приступили. В течение шести лет Кау-джер с неутомимой настойчивостью добивался разрешения этого вопроса, но все его попытки ни к чему не привели. Губернатора остельской колонии очень удивляло, что Чилийская республика придает такое значение голой скале, не имеющей абсолютно никакой ценности. Но он удивился бы еще больше, если бы знал, что причина бесконечно затянувшихся переговоров заключалась не в патриотических или государственных соображениях (которые, в конце концов, можно было бы как-то извинить, даже будь они малообоснованными), а просто в потрясающей волоките, царящей во всех правительственных учреждениях. Дипломатические канцелярии Чили поступали по примеру дипломатических канцелярий всего мира. Испокон века дипломаты затягивают разрешение самых пустяковых вопросов. Это происходит, во-первых, потому, что этих людей обычно мало беспокоят дела, не затрагивающие их личные интересы, а также потому, что каждый чиновник жаждет раздуть, елико возможно, значимость своих полномочий. А чем же определяется важность принимаемого решения, как не продолжительностью предшествовавших ему переговоров, количеством исписанной бумаги и пролитого «чернильного пота»? Кау-джер не имел подобной канцелярии и поэтому даже не мог представить себе, что такая странная причина может послужить помехой в серьезном деле.

Но не только маяк полуострова Харди освещал прибрежные воды. В Новом поселке, отстроенном после пожара, каждый вечер зажигались огни, указывавшие кораблям путь к причалам.

Большой мол превратил бухту в просторный и превосходно укрытый порт, где производилась выгрузка и погрузка различных товаров. Все больше и больше кораблей прибывало в Новый поселок. Постепенно установились торговые связи с Аргентиной, Чили и даже со Старым Светом. Регулярные ежемесячные рейсы связывали остров Осте с Вальпараисо и Буэнос-Айресом.

Сама Либерия сильно разрослась. Каменные или деревянные дома с двориками и палисадниками окаймляли ее ровные улицы, пересекавшиеся на американский манер под прямым углом. На площадях шумели тенистые деревья. В Либерии были почта, школы, церковь, суд и две типографии. Самым красивым зданием было управление. Прежнюю постройку снесли и заменили новым великолепным особняком, предназначенным для административных учреждений и резиденции Кау-джера.

Неподалеку от управления стояла казарма с тремя тысячами ружей и тремя пушками. В установленные сроки там отбывали воинскую повинность все совершеннолетние граждане острова Осте. Урок, полученный от патагонцев, не прошел даром. Армия, в рядах которой состояли все остельцы, была всегда в полной боевой готовности для защиты родины.

В Либерии построили даже театр, правда весьма скромный, но довольно вместительный, а главное, освещаемый электричеством.

Мечта Кау-джера осуществилась. Гидроэлектростанция, расположенная в трех километрах вверх по реке, щедро снабжала город светом и энергией.

В театральном зале устраивали собрания, а иногда Кау-джер или Фердинанд Боваль (теперь вполне остепенившийся и ставший видным лицом в городе) читали лекции. Там же давались концерты под управлением необыкновенного дирижера.

Это был наш старый знакомец — Сэнд. Терпение и настойчивость помогли ему сколотить из остельских любителей музыки симфонический оркестр. Перед концертом дирижера переносили к пульту в кресле, и, когда он чувствовал, что все оркестранты повинуются взмаху дирижерской палочки, лицо его сияло, и священное опьянение искусством превращало Сэнда в самого счастливого из людей.

В программу концертов входили старинные и современные произведения, а иногда и сочинения самого Сэнда, которые публика принимала не менее восторженно.

Прошло немногим более девяти лет с тех пор, как «Джонатан» погиб на рифах полуострова Харди. Велики были успехи, достигнутые остельской колонией за эти годы благодаря уму и практическим знаниям человека, не побоявшегося взять на себя ответственность за ее судьбу в те грозные дни, когда анархия угрожала ей гибелью.