14

В 1870 году русские пытались основать в Ташкенте ярмарку, которая не уступала бы Нижегородской. Попытка не удалась, потому что была преждевременной. А двадцатью годами позже дело легко решилось благодаря Закаспийской железной дороге, соединившей Ташкент с Самаркандом.

Теперь туда стекаются толпами не только купцы со своими товарами, но и богомольцы — пилигримы. Можно себе представить, какой размах примет паломничество, когда правоверные мусульмане смогут отправляться в Мекку по железной дороге!

Пока же мы находимся в Ташкенте, и стоянка здесь продлится не более двух с половиной часов.

Я не успею осмотреть город, хотя он этого вполне заслуживает. Но, признаться, все туркестанские города выглядят на одно лицо. Сходства между ними больше, чем различия. Повидав один из них, смело можешь сказать, что видел и другой, если не вдаваться в подробности.

Мы проезжаем тучные поля, обсаженные рядами стройных тополей, виноградные плантации и прекрасные фруктовые сады. Наконец поезд останавливается у нового города.

Я не раз уже сообщал читателям, что после присоединения Средней Азии к России рядом со старыми городами выросли новые. Мы наблюдали это в Мерве и Бухаре, в Самарканде и Ташкенте.

В старом Ташкенте — те же извилистые улицы, невзрачные, глинобитные домики, довольно неприглядные базары, караван-сараи, сложенные из «самана»

— высушенного на солнце необожженного кирпича, несколько мечетей и школ.

Население приблизительно такое же, как и в других туркестанских городах: узбеки, таджики, киргизы, ногайцы, евреи, незначительное число афганцев и индусов и — что совсем неудивительно — много русских, которые устроились здесь, как у себя дома.

Пожалуй, в Ташкенте евреи сосредоточились в большем количестве, чем в других городах. С тех пор, как город перешел к русской администрации, положение их значительно улучшилось; они получили гражданские права.

Осмотру города я могу посвятить только два часа и делаю это с присущим мне репортерским усердием. Пробегаю по большому базару, простому дощатому строению, где грудами навалены восточные материи, шелковые ткани, металлическая посуда и различные образцы китайского ремесла, между прочим, великолепно выполненные фарфоровые изделия.

На улицах старого Ташкента вы нередко встретите женщин. И неудивительно! К великому неудовольствию мусульман в этой стране нет больше рабынь. Женщина становится свободной даже и в своей домашней жизни.

Майор Нольтиц рассказал мне, что слышал сам от одного старого узбека: «Могуществу мужа пришел конец. Теперь нельзя побить жену без того, чтобы она не пригрозила тебе царским судом. Это же настоящее разрушение брака!»

Я не знаю, бьют ли еще здесь жен или нет, но если муж это делает, то прекрасно знает, что его могут привлечь к ответственности. Верите ли? Эти странные восточные люди не усматривают никакого прогресса в запрещении рукоприкладства! Быть может, они помнят, что земной рай находился, по преданию, неподалеку от здешних мест, между Сырдарьей и Амударьей; быть может, они не забыли, что праматерь наша Ева жила в этом первобытном саду и, без сомнения, не совершила бы первородного греха, если бы предварительно была немножко побита? Впрочем, не стоит на этом останавливаться.

Мне, правда, не довелось, подобно госпоже Уйфальви-Бурдон, услышать, как местный оркестр исполняет «Нантерских пожарных» в генерал-губернаторском саду, потому что в этот день играли «Отца победы». И хотя эти мотивы отнюдь не местные, они звучали не менее приятно для французского уха.

Мы покинули Ташкент ровно в одиннадцать часов утра. Местность, по которой проходит железная дорога, дальше становится разнообразней. Теперь это волнистая равнина, всхолмленная первыми отрогами восточной горной системы. Мы приближаемся к Памирскому плато. Тем не менее, поезд сохраняет нормальную скорость на всем стапятидесятикилометровом перегоне до Ходжента note 72.

Мысли мои опять возвращаются к храброму Кинко. Его незатейливая любовная история тронула меня до глубины души. Жених отправлен багажом… Невеста платит за доставку… Я уверен, майор Нольтиц заинтересовался бы парой голубков, один из которых заперт в клетке. Он ни за что бы не выдал этого железнодорожного «зайца»… Меня так и подмывает подробно рассказать ему о моей вылазке в багажный вагон. Но секрет ведь принадлежит не мне одному, и я не вправе его разглашать.

Итак, я держу язык на привязи, а следующей ночью, если представится возможность, попытаюсь принести чего-нибудь съестного моему ящику, или, лучше сказать, улитке. Разве Кинко в его деревянном футляре не походит на улитку в раковине, хотя бы потому, что он может ненадолго выглянуть из своего «домика»!

В Ходжент мы прибываем в три часа пополудни. Земля здесь плодородная, покрытая сочной зеленью, заботливо возделанная. Огороды, которые содержатся в большом порядке, чередуются с громадными лугами, засеянными клевером, приносящим ежегодно четыре или пять покосов. Дороги, ведущие в город, обсажены длинными рядами старых тутовых деревьев, привлекающих взор своими причудливыми стволами и прихотливо изогнутыми ветками.

И этот город разделен на две половины — старую и новую. Если в 1868 году в Ходженте насчитывалось только тридцать тысяч жителей, то теперь население увеличилось до сорока пяти — пятидесяти тысяч. Чем же объяснить такой быстрый прирост населения? Не близким ли соседством двух частей города? Или, быть может, заразительным примером плодовитой Небесной Империи? Нет, конечно. Это — естественное следствие расширения торговых связей: новые рынки притягивают к себе продавцов и покупателей.

В Ходженте мы стоим три часа. Я наношу городу беглый репортерский визит, прогуливаюсь по берегу Сырдарьи. Через эту мутную реку, омывающую подножье высоких гор, перекинут мост, под средним пролетом которого проходят довольно крупные суда.

Погода очень жаркая. Так как город, словно ширмой, защищен горами, степные ветры до него не доходят. Это один из самых душных городов в Туркестане.

Я встретил супругов Катерна, восхищенных своей экскурсией. Комик настроен весьма благодушно.

— Я никогда не забуду Ходжента, господин Клодиус, — заявляет он.

— Почему?

— Видите вы эти персики? — отвечает он, показывая мне увесистый пакет с фруктами.

— Они превосходны…

— И совсем не дороги! Четыре копейки за килограмм, иначе говоря, двенадцать сантимов!

— Это потому, — отвечаю я, — что персиками тут хоть пруд пруди. Персик

— азиатское яблоко, и первая его вкусила, некая… мадам Адам note 73.

— В таком случае, я ее охотно прощаю! — восклицает госпожа Катерна, впиваясь зубами в сочный плод.

От Ташкента рельсовый путь круто спускается к югу, по направлению к Ходженту, а оттуда поворачивает к востоку на Коканд. На станции Ташкент он ближе всего подходит к Великой Сибирской магистрали. Сейчас уже прокладывается новая ветка, которая вскоре соединит Ташкент с Семипалатинском, и таким образом железные дороги Средней Азии примкнут к дорогам Северной Азии, образуя единую сеть note 74.

За Кокандом мы повернем прямо на восток, и, миновав Маргелан и Ош, помчимся вдоль ущелий Памирского плато, чтобы выйти на туркестано-китайскую границу.

Едва поезд тронулся, как пассажиры заполнили вагон-ресторан. Я не вижу среди них ни одного незнакомого лица. Новые пассажиры появятся только в Кашгаре. Там русская кухня уступит место «небесной», и, хотя это название напоминает нектар и амброзию Олимпа, возможно, что мы много потеряем от такой перемены.

Фульк Эфринель сидит на своем обычном месте. Янки относится к мисс Горации Блуэтт без фамильярности, но легко почувствовать, что между ними установилась интимная дружба, основанная на сходстве вкусов и наклонностей. Никто из нас не сомневается, что дело идет к браку, и они заключат его, как только сойдут с поезда. Это будет достойный финал железнодорожного романа американца и англичанки. По правде говоря, роман Зинки Клорк и Кинко мне-гораздо больше по душе.

Мы в своей компании. «Мы» — это самые симпатичные из моих номеров — майор Нольтиц, супруги Катерна, молодой Пан Шао, который отвечает на тяжеловесные шутки комика тонкими парижскими остротами.

Обед хороший, настроение веселое. Мы знакомимся с третьим правилом благородного венецианца Корнаро, давшего определение истинной меры еды и питья. Пан Шао сам вызывает доктора на этот разговор, и Тио Кин поучает его с истинно буддийской невозмутимостью.

— Это правило, — говорит он, — основано на том, что каждый темперамент, в зависимости от пола, возраста, физического сложения и жизнеспособности, требует разного количества пищи.

— А каковы, доктор, потребности вашего собственного темперамента? — интересуется господин Катерна.

— Четырнадцать унций note 75 твердой и жидкой пищи…

— В час?

— Нет, сударь, в день, — отвечает Тио Кин, — и такой именно меры придерживался знаменитейший Корнаро с тридцатишестилетнего возраста, что помогло ему сохранить физические и умственные силы, чтобы написать на девяносто пятом году свой четвертый трактат и дожить до ста двух лет.

— По этому поводу дайте мне, пожалуйста, пятую котлету! — восклицает Пан Шао, разражаясь хохотом.

Ничего нет приятнее дружеской беседы за хорошо сервированным столом. Но обязанности призывают меня пополнить записную книжку заметками о Коканде. Мы должны прибыть туда в девять вечера, когда будет уже темно. Поэтому я прошу майора поделиться со мной некоторыми сведениями об этом городе — последнем значительном городе на территории русского Туркестана.

— Мне это тем легче сделать, — отвечает майор, — что я пятнадцать месяцев служил в Кокандском гарнизоне. Очень жаль, что вы не сможете посетить этот город, полностью сохранивший свой азиатский облик, так как мы еще не успели прилепить к нему новые кварталы. Вы увидели бы там площадь — второй такой не найти во всей Азии; величественный дворец Худоярхана, на холме в сто метров высотой, в котором остались от прежнего правителя пушки работы узбекских мастеров. Дворец этот считается, и не без оснований, могу вас уверить, настоящим чудом архитектуры. Вы теряете счастливую возможность употребить самые изысканные эпитеты, какие только есть в вашем языке, чтобы описать приемный зал, обращенный в русскую церковь; длинный лабиринт комнат с паркетом из карагача; розовый павильон, где с чисто восточным гостеприимством встречали иностранцев; внутренний двор, расцвеченный мавританским орнаментом, напоминающим восхитительные архитектурные причуды Альгамбры note 76; террасы с прекрасным видом на город и окрестности; красивые здания гарема, где жили в добром согласии жены султана — тысяча жен, больше на целую сотню, чем у царя Соломона; кружевные фасады, сады с прихотливыми сводами и беседками из разросшихся виноградных лоз… Вот что могли бы вы увидеть в Коканде…

— Но я уже увидел это вашими глазами, дорогой майор, и читатели не будут на меня в обиде. Скажите мне только еще, есть ли в Коканде базар?

— Туркестанский город без базаров — все равно, что Лондон без доков, — отвечает майор.

— И Париж без театров! — восклицает первый комик.

— Да, в Коканде есть несколько базаров, и один из них находится на мосту через реку Сох, проходящую через город двумя рукавами. На базаре продаются лучшие азиатские ткани, за которые платят золотыми «тилля» — на наши деньги три рубля шестьдесят копеек.

— А теперь, майор, вы расскажете мне о мечетях?

— Пожалуйста.

— И о медресе?

— С большим удовольствием, господин репортер, но лишь для того, чтобы вы знали, что здешние мечети и медресе не идут ни в какое сравнение с бухарскими и самаркандскими.

Я воспользовался любезностью майора Нольтица, и, благодаря ему, читатели «XX века» получат хоть некоторое представление о Коканде. Пусть мое перо бросит беглый луч на этот город, смутный силуэт которого мне удастся, быть может, разглядеть в темноте!

Сильно затянувшийся обед неожиданно закончился, когда господин Катерна изъявил готовность прочесть нам какой-нибудь монолог.

Вы, конечно, легко догадаетесь, как охотно было принято это предложение.

Наш поезд все больше и больше начинает напоминать городок на колесах. В нем есть даже свой «клуб» — вагон-ресторан, где мы находимся в данную минуту.

И вот, в восточной части Туркестана, в четырехстах километрах от Памирского плоскогорья, за десертом после превосходного обеда, поданного в салоне трансазиатского поезда Узун-Ада — Пекин, было с большим чувством прочитано «Наваждение», прочитано со всем талантом, присущим господину Катерна, первому комику, ангажированному на предстоящий сезон в шанхайский театр.

— Сударь, — говорит ему Пан Шао, — примите мои самые искренние похвалы. Я уже слышал Коклена-младшего… note 77

— О, это мастер, сударь, великий мастер!..

— К которому вы приближаетесь…

— Мне это очень лестно, очень лестно!..

Дружеские «браво», которыми закончилось выступление господина Катерна, бессильны были сбить сэра Фрэнсиса Травельяна, не устававшего выражать нечленораздельными восклицаниями свое неудовольствие обедом, который показался ему отвратительным. Да он вообще не способен к веселью, хотя бы даже к «грустному веселью», что было свойственно его соотечественникам еще четыреста лет тому назад, если верить Фруассару… note 78 Впрочем, на этого ворчливого джентльмена никто больше не обращает внимания.

Барон Вейсшнитцердерфер ни слова не понял из маленького шедевра, прочитанного первым комиком, а если бы и понял, то вряд ли одобрил «парижскую монологоманию».

А величественный Фарускиар вместе с неразлучным Гангиром, при всей их сдержанности и невозмутимости, казалось, все же проявили некоторый интерес к странным жестам и забавным интонациям господина Катерна…

Это не ускользнуло от внимания актера, очень чувствительного к настроению зрителей, и он сказал мне, вставая из-за стола:

— Сеньор монгол просто великолепен!.. С каким достоинством он держится!.. Сколько в нем величия!.. Настоящий человек Востока!.. Гораздо меньше нравится мне его товарищ… Такого можно было бы взять лишь на третьи роли. Не правда ли, Каролина, этот великолепный монгол был бы очень хорошим Моралесом в «Пиратах саванн»?

— Только не в этом костюме, — сказал я.

— А почему бы и нет, господин Клодиус? Однажды я играл в Перпиньяне полковника де Монтеклена из «Женевской усадьбы» в мундире японского офицера.

— И как ему аплодировали! — заметила госпожа Катерна.

Поезд идет по гористой местности. Рельсовый путь делает частые повороты. То и дело мы проезжаем через виадуки и тоннели, которые дают о себе знать гулким грохотом вагонов.

Спустя некоторое время Попов объявил, что мы вступили на территорию Ферганы, прежнего Кокандского ханства, присоединенного к России в 1876 году с семью составляющими его округами. Эти округа, населенные по большей части узбеками, управляются окружными начальниками, их помощниками и «городскими головами».

Дальше опять простирается степь, настолько плоская и гладкая, что госпожа Уйфальви-Бурдон сравнила ее с зеленым сукном бильярдного стола. И по этой ровной поверхности катится не шар из слоновой кости, а экспресс Великой Трансазиатской магистрали, делающий шестьдесят километров в час.

Проехав станцию Чучай, мы останавливаемся в девять часов у Кокандского вокзала. Остановка двухчасовая, поэтому мы сходим на платформу.

Спустившись с площадки, я подхожу к майору Нольтицу как раз в ту минуту, когда он обращается к Пан Шао с вопросом:

— Вы знали этого мандарина Иен Лу, тело которого везут в Пекин?

— Нет, не знал.

— Должно быть, он был очень важной персоной, судя по тому, какие ему воздают почести.

— Вполне возможно, майор. Ведь у нас в Поднебесной Империи немало важных персон.

— В таком случае, мандарин Иен Лу?..

— Но я даже не слыхал о нем.

Зачем майор Нольтиц спросил об этом у молодого китайца и почему его вдруг заинтересовал именитый покойник?

15

Коканд. Двухчасовая остановка. Темно, как ночью. Большинство пассажиров уже приготовили постели и не собираются выходить из вагона.

Я прогуливаюсь по платформе и курю. Коканд — довольно крупная станция с запасными путями и паровозным депо. Локомотив, который вез нас от Узун-Ада по ровной, почти горизонтальной местности, будет здесь заменен другим, более мощным. Среди ущелий Памирского плоскогорья, на крутых подъемах, нужны машины, обладающие большей силой тяги.

Я слежу за маневрами. Когда локомотив с тендером были отцеплены, багажный вагон, где находится Кинко, оказался в голове поезда.

Молодой румын поступит крайне неосмотрительно, если вздумает сейчас выйти на платформу. Его тотчас же заметят «городовые», которые так и шныряют взад и вперед, пристально разглядывая каждого пассажира. Тихонько сидеть в своем ящике и не высовываться из вагона — это самое лучшее, что может сделать мой номер 11. А я тем временем раздобуду какой-нибудь еды и постараюсь проникнуть к нему до отхода поезда.

Вокзальный буфет открыт. Как хорошо, что там нет Попова, а то бы он удивился и спросил, зачем я запасаюсь провизией. Ведь в вагоне-ресторане есть все необходимое.

Немного холодного мяса, хлеба и бутылку водки — вот и все, что мне удается получить в буфете.

На вокзале довольно темно. Горят лишь несколько тусклых ламп. Попов разговаривает с каким-то железнодорожным служащим. Новый локомотив еще не подан. Момент подходящий! Незачем ждать, пока мы выйдем из Коканда. Повидавшись с Кинко, я смогу, по крайней мере, провести спокойную ночь, а спать мне, признаться, очень хочется.

Поднимаюсь на площадку и, убедившись, что меня никто не видит, прохожу в багажный вагон и, чтобы предупредить Кинко, говорю вполголоса:

— Это я!

Он сидит в своем ящике. Советую ему быть еще более осторожным и поменьше расхаживать по вагону. Провизии он очень обрадовался, потому что еды у него почти не осталось.

— Не знаю, как вас и благодарить, господин Бомбарнак, — говорит он.

— Раз не знаете, так избавьте себя от этой заботы, дорогой Кинко, — отвечаю я. — Так будет проще.

— Сколько времени мы простоим в Коканде?

— Два часа.

— А когда будем на границе?

— Завтра, в час дня.

— А в Кашгаре?

— Еще через пятнадцать часов. В ночь с девятнадцатого на двадцатое.

— Вот где будет опасно, господин Бомбарнак.

— Да, Кинко, там будет опасно. Если трудно попасть в Россию, то еще труднее из нее выбраться, когда у дверей стоят китайцы. Китайские таможенники не пропустят через границу, пока внимательно нас всех не осмотрят. Но такие строгости применяются только к пассажирам, а не к багажу. А так как этот вагон предназначен только для груза, идущего в Пекин, то я думаю, вам особенно нечего бояться. Итак, доброй ночи. Ради предосторожности, не буду здесь больше задерживаться…

— Доброй ночи, господин Бомбарнак! Доброй ночи!

Я вернулся на свое место и так крепко заснул, что не слышал сигнала к отправлению.

До рассвета поезд проехал только одну крупную станцию — Маргелан, где стоял очень недолго.

В Маргелане шестьдесят тысяч жителей, и фактически он является столицей Ферганской области, а не Коканд, где климат вреден для здоровья. Город, конечно, делится на две части — русскую и туземную. Однако в туземных кварталах нет ничего примечательного, не сохранилось никаких памятников старины, а потому читатели не осудят меня за то, что я не прервал своего сна, чтобы окинуть Маргелан беглым взглядом.

Достигнув Шахимарданской долины, поезд снова выбрался на ровное степное пространство, что позволило ему развить нормальную скорость.

В три часа утра — сорокапятиминутная остановка на станции Ош. Тут я вторично пренебрег своими репортерскими обязанностями и ничего не увидел. Оправдаться я могу лишь тем, что и здесь смотреть не на что.

За станцией Ош полотно железной дороги выходит к границе, отделяющей русский Туркестан от Памирского плоскогорья и обширной страны кара-киргизов.

Эту часть Центральной Азии непрерывно тревожат плутонические силы, колеблющие земные недра. Северный Туркестан не раз подвергался воздействию разрушительных толчков. Здесь еще хорошо помнят землетрясение 1887 года, и я сам мог видеть в Ташкенте и Самарканде неопровержимые доказательства вулканической деятельности. К счастью, подобные катаклизмы случаются не так уж часто. Но слабые толчки и колебания почвы наблюдаются регулярно на протяжении всей длинной нефтеносной полосы — от Каспийского моря до Памирского плоскогорья.

Вообще же эта область — одна из интереснейших частей Центральной Азии, какие только может посетить турист. Хотя майору Нольтицу не приходилось бывать дальше станции Ош, он хорошо знает эти места по современным картам и описаниям новейших путешествий. Среди авторов записок следует назвать Капю и Бонвало — двух французов, которых я рад приветствовать, находясь вдали от родины. Майору, как и мне, хочется увидеть эти места, а потому мы оба, с шести часов утра, стоим на вагонной площадке, вооружившись биноклем и путеводителем.

Памир по-персидски называется Бам-и-Дуниа, что значит «Крыша мира». От него лучами расходятся могучие горные цепи Тянь-Шаня, Куэнь-Луня, Каракорума, Гималаев и Гиндукуша. Эта горная система шириною в четыреста километров, в течение стольких веков представлявшая непреодолимую преграду, покорена и завоевана русским упорством. Славянская раса и желтая пришли теперь в соприкосновение.

Да простят мне читатели некоторый преизбыток учености, которой, как легко догадаться, я всецело обязан майору Нольтицу. Вот что я от него узнал.

Европейские путешественники немало потрудились над изучением Памирского плоскогорья. После Марко Поло, венецианца, жившего в XIII веке, кого мы встречаем здесь в поздние времена? Англичан — Форсайта, Дугласа, Бидьюфа, Йонгхесбенда и знаменитого Гордона, погибшего в области Верхнего Нила; русских — Федченко, Скобелева, Пржевальского, Громбчевского, генерала Певцова, князя Голицына, братьев Грум-Гржимайло; французов — д'Оверня, Бонвало, Капю, Папена, Брейтеля, Блана, Ридгвея, О'Коннора, Дютрей де Рена, Жозефа Мартена, Гренара, Эдуарда Блана; шведа — доктора Свен-Гедина. Благодаря этим исследователям, Крыша мира приоткрылась, будто ее коснулась рука Хромого беса note 79, и все увидели, какие под ней кроются тайны.

Теперь известно, что Крышу мира образуют многочисленные ложбины и пологие склоны, находящиеся на высоте более трех тысяч метров; известно, что над ними возвышаются пики Гурумди и Кауфмана, высотою в двадцать две тысячи футов, и вершина Тагарма, в двадцать семь тысяч футов; известно, что с этой вершины на запад течет река Оксус или Амударья, а на восток река Тарим; известно, наконец, что ее склоны составлены главным образом из первичных горных пород, перемежающихся со сланцами и кварцем, красным песчаником вторичной эпохи и наносной глинисто-песчаной почвой, так называемым лессом, которым изобилуют в Центральной Азии четвертичные отложения.

Чтобы провести рельсовый путь по этому плоскогорью, строителям Великой Трансазиатской магистрали пришлось преодолеть почти невероятные трудности. Это был вызов, брошенный природе человеческим гением, и победа осталась за человеком. На этих отлогих проходах, называемых киргизами «бель», были сооружены виадуки, мосты, насыпи, траншеи и тоннели. Тут только и видишь крутые повороты и спуски, требующие сильных локомотивов. В разных местах установлены особые машины, подтягивающие поезда на канатах. Одним словом, тут потребовался геркулесов труд, перед которым меркнут работы американских инженеров в проходах Сьерры-Невады и Скалистых гор.

Эта безотрадная местность производит гнетущее впечатление, и оно еще более усиливается по мере того, как поезд, следуя по причудливым изгибам стальной колеи, достигает головокружительных высот. Ни сел, ни деревушек. Ничего, кроме редких хижин, где памирец ведет одинокое существование со своей семьей, своими лошадьми, стадами яков или «кутаров», то есть быков с лошадиными хвостами, мелких овец с очень густой шерстью.