I

В школе городка Кальфермат нас было тридцать учеников: двадцать мальчиков от шести до двенадцати лет и десять девочек от четырех до девяти. Если вы захотите узнать точное местоположение этого населенного пункта, то, согласно составленному мною учебнику географии (стр. 47), он находится в одном из католических кантонов Швейцарии, неподалеку от озера Констанц, у подножия Аппенцелль.

– Эй, вы там, Иозеф Мюллер!

– Да, господин Вальрюгис?

– Чем вы занимаетесь на уроке истории?

– Записываю.

– Хорошо.

По правде говоря, я рисовал человечка, пока учитель в тысячный раз излагал нам историю Вильгельма Телля и жестокого Геслера. Никто не знал ее лучше, чем он. Оставалось лишь прояснить один нерешенный вопрос: какого сорта – ранет или кальвиль – было то знаменитое яблоко, которое швейцарский герой возложил на голову своему сыну? Об этом яблоке спорили не меньше, чем о том, другом, которое наша прародительница Ева сорвала с древа познания добра и зла.

Городок Кальфермат живописно расположен в глубине долины, находящейся на северном склоне гор, куда даже летом не проникают солнечные лучи, – такие долины местные жители называют «трогами».[1] Школа, стоящая в тени деревьев на окраине городка, совсем не походит на мрачную фабрику начального обучения. Она выглядит приветливо, воздух вокруг свеж, просторный двор засажен зеленью, есть навес на случай дождя и маленькая колокольня, колокол которой звенит, как птица в ветвях.

Господин Вальрюгис с сестрой Лисбет, весьма строгой с виду старой девой, руководят школой. Вдвоем они вполне справляются с преподаванием чтения, правописания, арифметики, географии и истории, разумеется, географии и истории Швейцарии. Учимся мы ежедневно, кроме четверга и воскресенья. На занятия приходим к восьми утра с корзиной и учебниками, засунутыми за пряжку ремня. В корзине есть чем подкрепиться на завтрак: хлеб, холодное мясо, сыр, фрукты и бутылка молока. В учебниках есть чему поучиться: диктанты, цифры, задачи. В четыре часа мы уносим по домам пустые корзины, в которых не осталось ни крошки.

– Бетти Клер?

– Да, господин Вальрюгис? – отвечает девочка.

– Вы, кажется, не слушаете мои объяснения? На чем я остановился?

– На том, – говорит Бетти, запинаясь, – что Вильгельм отказался поклониться шляпе…[2]

– Неверно. Мы уже перешли от шляпы к яблоку, какого бы сорта оно ни было!

В полном смущении Бетти Клер опустила глаза, бросив на меня свой милый взгляд, который мне так нравился.

– Разумеется, – продолжал господин Вальрюгис иронически, – при вашей склонности к песенкам вы бы с большим удовольствием спели эту историю. Но ни один музыкант никогда не осмелится переложить на музыку подобный сюжет![3]

Как знать! Возможно, наш учитель и был прав. Кто из композиторов осмелился бы затронуть эти струны? Разве что… когда-нибудь… в будущем?

Но господин Вальрюгис продолжал прерванный рассказ. Все мы – и старшие и младшие – обратились в слух. Было даже слышно, как свистит стрела Вильгельма Телля, пролетая через наш класс уже в сотый раз в нынешнем учебном году.

II

Было ясно, что господин Вальрюгис отводил музыкальному искусству весьма незначительную роль. Справедливо ли это? Мы были слишком малы, чтобы об этом судить. Представьте себе, я считался одним из старших учеников в свои неполные десять лет.

И все-таки многие из нас очень любили местные песни, старые религиозные гимны, песнопения из антифонария[4] под аккомпанемент нашего церковного органа. Тогда дрожат витражи, высокими голосами поют дети из хора, раскачиваются кадильницы, и кажется, что версы, мотеты и респонсарии[5] летят ввысь среди клубов сладковатого дыма.

Мне не хочется прослыть хвастуном, это дурное качество, но я считался одним из первых учеников школы… И теперь, если вы спросите, почему меня, Иозефа Мюллера, потомственного почтмейстера, прозвали Ре-диезом, а Бетти Клер, дочь Жана Клера и Женни Роз, владельцев постоялого двора в нашем городке, именуют Ми-бемоль, я вам отвечу: терпение! Вы узнаете об этом очень скоро. Никогда не следует забегать вперед, дети мои. Одно было ясно – наши голоса изумительно сочетались, наверное, в ожидании того дня, когда мы сможем сочетаться браком. А теперь, когда я пишу эти строки, мне уже немало лет, и я знаю многое из того, чего не знал в ту далекую пору, даже в области музыки.

Да! Ре-диез женился на Ми-бемоль, и мы очень счастливы. Благодаря усердию и трудолюбию наши дела процветают. Кому же быть усердным, если не почтмейстеру?

III

Итак, примерно сорок лет назад мы пели в церкви, поскольку в детский церковный хор входили и девочки, и мальчики. Это вовсе не считалось неуместным и было вполне справедливо. Разве кому-нибудь придет в голову выяснять пол небесных серафимов?

Детский хор нашего городка снискал высокую репутацию благодаря своему руководителю – органисту Эглизаку. Прекрасный преподаватель сольфеджио, с какой виртуозностью учил он нас искусству пения! Как он умел объяснить ритм, нотную грамоту, значение тональности, многоголосие, композицию гамм! Да, достойнейший Эглизак был мастером своего дела! Поговаривали, что он – гениальный музыкант, не имевший себе равных в искусстве полифонии, и что он сочинил необыкновенную четырехчастную фугу.

Поскольку мы точно не знали, что это такое, то однажды спросили его.

– Это фуга, – ответил он, вскидывая голову в форме футляра от контрабаса.

– Музыкальный фрагмент? – спросил я.

– Это самая высокая музыка, дитя мое.

– Нам бы так хотелось ее услышать! – вскричал маленький итальянец по имени Фирина с красивым контральто, его голос поднимался вверх, вверх… до самого неба.

– Очень бы хотелось, – добавил немец Альберт Хокт, у него был низкий голос, который спускался вниз, вниз… и уходил прямо под землю.

– Пожалуйста, господин Эглизак! – наперебой повторяли остальные девочки и мальчики.

– Нет, нет, дети. Вы услышите мою фугу только тогда, когда она будет завершена.

– Когда же? – спросил я.

– Никогда.

Мы стали переглядываться, а он хитро усмехался.

– Фуга никогда не бывает закончена, – объяснил он нам, – в нее всегда можно вносить новые части.

Таким образом, мы так и не услышали знаменитую фугу Эглизака; зато специально для нас он переложил на музыку гимн Иоанну Крестителю, вы знаете этот псалом в стихах, из которого Гвидо Аретинский[6] взял первые слоги, чтобы обозначить ими ноты гаммы:

Во времена Гвидо Аретинского ноты «си» не существовало. Только позже в гамму внесли эту чувствительную ноту, и, на мой взгляд, поступили совершенно правильно.

И в самом деле, когда мы пели этот псалом, люди приходили издалека специально, чтобы нас послушать. Правда, никто в школе, даже сам господин Вальрюгис, не знал, что означают эти странные слова. Мы полагали, что это по-латыни, но точно уверены не были.

Тем не менее, господин Эглизак прослыл великим композитором. К несчастью, он страдал тяжким недугом, который все усугублялся. С возрастом он слышал все хуже и хуже. Мы это замечали, но сам господин Эглизак не хотел себе в этом признаться. Чтобы не огорчать его, обращаясь к нему, мы повышали голос, и наши фальцеты достигали его барабанных перепонок. Но, увы, недалек был тот час, когда наш учитель полностью лишится слуха.

Произошло это в воскресенье во время вечерни. Только что отзвучал последний псалом, и Эглизак начал импровизировать на органе, отдавшись на волю воображения. Он играл, играл, и конца этому не было видно. Никто не решался выйти из церкви, боясь его обидеть. Но вот остановился калкант, выбившись из сил. Органу не хватало воздуха, Эглизак не замечал этого. Он брал аккорды и арпеджио, и хотя не раздавалось ни единого звука, в своей душе музыканта Эглизак слышал мелодию… Мы поняли: произошло несчастье. Но никто не осмеливался сказать ему об этом. Тем временем калкант уже спустился с хоров по узкой лесенке…

Эглизак продолжал играть. Это длилось весь вечер, всю ночь и весь следующий день – его пальцы двигались по безмолвной клавиатуре. Пришлось увести его силой… Бедняга наконец понял, что произошло. Он оглох. Но это не могло помешать ему закончить фугу. Правда, сам он ее никогда не услышит.

С этого дня в церкви Кальфермата больше не звучал орган.

IV

Прошло полгода. Наступил очень холодный ноябрь. Снежная пелена, спускаясь с гор, покрывала улицы. Мы приходили в школу с красными носами и посиневшими от холода щеками. Обычно я ждал Бетти на углу площади. Какой она была хорошенькой в своем капоре!

– Это ты, Иозеф? – говорила она.

– Я, Бетти. Сегодня холодно. Закутайся получше. Застегни шубку…

– Хорошо, Иозеф. Побежим?

– Давай я понесу твои книги. Смотри не простудись. Будет ужасно, если ты потеряешь свой красивый голос!

– А ты свой, Иозеф!

Это и впрямь было бы ужасно. Подув на пальцы, мы со всех ног мчались к школе, стараясь согреться. К счастью, в классе было тепло. Гудела печка. Дров не жалели. Ведь у подножия гор сколько угодно сучьев, наломанных ветром.

Остается только собирать их. Как весело потрескивали дрова! Мы садились вокруг печки. Господин Вальрюгис стоял на кафедре, надвинув на лоб меховую шапку. Потрескивали поленья, словно выстрелы из мушкета, сопровождая историю Вильгельма Телля. А я размышлял о том, что если эти события происходили зимой и у Геслера была всего одна шляпа, то, должно быть, он простудился, пока она висела на верхушке шеста. Занимались мы усердно – чтение, правописание, арифметика, декламация, диктанты, – учитель был нами доволен. А вот по музыке отставали. Найти достойную замену старому Эглизаку не удавалось. А то, чему он нас научил, в скором времени могло окончательно вылететь у нас из головы! И если когда-нибудь в Кальфермате появится новый руководитель детской певческой школы, какое плачевное зрелище предстанет перед ним! Голоса уже утратили свою звонкость, орган тоже не звучал и требовал все нового и нового ремонта.

Кюре не скрывал своего недовольства. Ведь теперь, без аккомпанемента органа, было слышно, как бедняга фальшивит, особенно в префа-ции… Голос постепенно понижался, и в конце концов кюре приходилось брать ноты ниже своего голосового предела, а это ему не всегда удавалось. Некоторые прихожане начинали смеяться. А нам с Бетти было его жаль. Какими убогими казались теперь службы! В день поминовения вообще не было музыки, а уже приближалось рождество с его торжественными песнопениями.

Кюре решил прибегнуть к другому средству. Он пробовал заменить орган серпентом, по крайней мере, так он избежит фальшивых нот. Раздобыть сей допотопный инструмент труда не представляло. На стене ризницы уже много лет висел такой серпент, но где найти музыканта? А может быть, обратиться к калканту, который теперь остался не у дел?

– У тебя хватит дыхания? – спросил у него однажды господин кюре.

– У меня есть мехи, – ответил славный малый.

– Давай посмотрим, что получится…

Он снял серпент, но сумел извлечь из него лишь какой-то невообразимый звук. Был ли тому виной сам музыкант или мехи? Одно было ясно – эта затея не удалась. Похоже, что предстоящее рождество обещало быть столь же грустным, как и прошлый день поминовения. Ведь если по вине Эглизака молчал орган, то детский хор тоже бездействовал. Некому было давать нам уроки, отбивать такт, и все это весьма удручало жителей Кальфермата. Но вот как-то вечером, а точнее, пятнадцатого декабря, произошло неожиданное.

Стоял сильный мороз, обычно такие морозы приносит издалека ветер. И если крикнуть на вершине горы, то крик можно услышать в нашем городке, а звук пистолетного выстрела из Кальфермата донесется до Ришардена, за добрую милю отсюда.

Была суббота, и я отправился ужинать к Клерам. На следующий день занятий в школе не было. Если учишься всю неделю, ведь можно отдохнуть в воскресенье? Вильгельм Телль тоже имеет право побездельничать, ведь и он, наверное, устал, проведя целую неделю бок о бок с господином Вальрюгисом.

Постоялый двор находился на маленькой площади слева, почти напротив церкви, и оттуда было слышно, как скрипит флюгер, поворачиваясь на шпиле колокольни. У Клеров было шесть посетителей – все местные жители, и было условлено, что в тот вечер мы с Бетти споем им красивый ноктюрн Сальвиати.

И вот, когда ужин был закончен, со столов убрана посуда, стулья составлены и мы уже приготовились петь, вдруг издалека донесся какой-то странный звук.

– Что это? – спросил один из посетителей.

– Похоже, это в церкви, – ответил другой.

– Но это же орган!

– Скажешь тоже, что, орган играет сам по себе?

Тем временем звуки становились все отчетливее, crescendo сменялось diminuendo, мелодия ширилась, росла, словно выходила из самых низких регистров органа.

Несмотря на мороз, мы распахнули дверь. В старой церкви было темно, через витражи нефа не пробивался ни единый луч света. Наверное, ветер ворвался в церковь через трещины в стенах. Решив, что ошиблись, мы вернулись обратно, но все повторилось снова, и на сей раз звуки раздавались так отчетливо, что сомнений уже не оставалось.

– Играют в церкви! – вскричал Жан Клер.

– Это дьявол! – сказала Жении.

Разве дьявол умеет играть на органе? – возразил ей муж.

«А почему бы и нет?» – подумал я. Бетти взяла меня за руку.

– Дьявол? – спросила она.

Тем временем одна за другой открывались двери домов на площади; люди выглядывали в окна, удивленно переговаривались. Кто-то из посетителей сказал:

– Наверное, господин кюре нашел нового органиста.

Почему нам сразу не пришло в голову столь простое объяснение? Именно в это мгновение сам кюре показался на пороге своего дома.

– Что случилось? – спросил он.

– Кто-то играет на органе, господин кюре! – крикнул в ответ хозяин постоялого двора.

– Прекрасно! Значит, Эглизак снова сел за инструмент.

И в самом деле, глухота не мешает играть, и вполне вероятно, что старому мэтру могло прийти в голову подняться на хоры в сопровождении калканта. Нужно посмотреть. Но дверь в церковь была заперта.

– Иозеф, – сказал мне тогда кюре, – сбегай к Эглизаку.

Я побежал к его дому, не выпуская руки Бетти. Она ни за что не хотела отпустить меня одного.

Через пять минут мы вернулись.

– Ну что? – спросил кюре.

– Мэтр у себя, – ответил я, с трудом переводя дыхание.

Так оно и было. Служанка Эглизака уверила нас, что хозяин спит как убитый и ни один орган в мире не в силах его разбудить.

– Кто же тогда играет в церкви? – испуганно спросил Клер.

Орган продолжал играть. Из него вырывался целый ураган звуков. В полную силу работали низкие регистры, оглушительно звучали высокие, к этому чудовищному концерту примешивались самые глухие гудящие ноты. Как будто площадь захлестнула музыкальная буря. Словно церковь превратилась в огромный орган, а колокольня – в самый низкий регистр, издававший фантастические, громовые звуки.

Как я уже говорил, главная дверь в церковь была заперта, но, обойдя здание, я обнаружил, что была открыта другая, боковая дверь, как раз напротив постоялого двора Клеров. Наверное, через эту дверь и проник в церковь самозванец. Кюре вместе с церковным сторожем вошли внутрь. Из предосторожности они обмакнули пальцы в чашу со святой водой и осенили себя крестным знамением. Все остальные последовали их примеру.

Внезапно орган смолк. Таинственный органист закончил свой отрывок квартсекстаккордом, который медленно стихал под темным сводом церкви.

Может быть, наше появление нарушило вдохновение музыканта? Вероятно. И теперь церковь, еще недавно полная музыки, снова погрузилась в тишину. Да, тишину, потому что никто из нас не проронил ни звука; мы стояли между колоннами, испытывая одинаковое ощущение, какое бывает, когда после яркой вспышки молнии ждешь, что зазвучат раскаты грома. Но это длилось лишь мгновение. Нужно было узнать, что происходит. Сторож, а за ним двое или трое храбрецов ринулись к винтовой лестнице, ведущей на хоры. Они взбежали по ступенькам, но когда очутились наверху – никого не нашли. Крышка клавиатуры была закрыта. В мехах еще оставался воздух, рычаг был поднят.

Вероятно, воспользовавшись суматохой и темнотой, незнакомец спустился по винтовой лестнице и скрылся через боковую дверь.

И все-таки сторож решил, что было бы уместно из предосторожности изгнать дьяволов. Правда, кюре воспротивился этому и был прав, поскольку понимал, что толку от этого все равно не будет…

V

На следующий день в Кальфермате стало на одного, вернее, даже на двух жителей больше. Они прогуливались сначала на площади, потом на главной улице – доходили до школы, а затем поворачивали назад к постоялому двору Клеров, где сняли на неопределенный срок комнату на двоих.

– Может быть, на день, на неделю, а то, глядишь, на месяц или на год, – сказал главный из них, как мне передала Бетти, когда мы встретились с ней на площади.

– А вдруг это вчерашний органист?

– Все возможно, Иозеф.

– Со своим калкантом?

– Наверное, это толстяк… – предложила Бетти.

– А как выглядят эти люди?

– Как все.

Разумеется, как все. У них было по одной голове, по две руки и по две ноги. Но ведь и при этом можно отличаться от остальных. Именно к такому выводу я и пришел, когда, наконец, увидел диковинных чужестранцев. Они шли в затылок друг другу. Один – лет тридцати пяти – сорока, худой, изможденный, похожий на большую цаплю. На нем был желтый сюртук, пышные, сужавшиеся книзу брюки, откуда выглядывали остроконечные башмаки, на голове – небольшая шапочка с перышком. До чего же худое, лишенное растительности лицо! Узкие, проницательные глазки, в глубине которых затаился огонек, хищные белые зубы, острый нос, тонкие губы, выдающийся вперед подбородок. А какие руки! Пальцы неимоверной длины! Наверное, такими пальцами можно легко взять полторы октавы!

Второй – лет тридцати – коренастый, широкоплечий, с мощной грудью и большой головой, волосы взлохмачены под серой фетровой шляпой, лицо упрямого быка, живот как басовый ключ. Думаю, что он мог бы поколотить самых больших забияк Кальфермата.

Никто не знал этих людей. Они появились в наших местах впервые. Наверняка не швейцарцы. Похоже, они пришли откуда-то с востока, из-за гор, со стороны Венгрии. Позже мы узнали, что так оно и было на самом деле.

Заплатив за комнату за неделю вперед, они с аппетитом пообедали и теперь гуляли: один впереди, другой сзади. Высокий был в прекрасном расположении духа, он поглядывал по сторонам, дурачился, напевал, его руки находились в непрестанном движении. Странным жестом он ударял себя по затылку, повторяя при этом:

– Натуральное ля, натуральное ля… Прекрасно!

Толстяк двигался вразвалку, курил трубку в форме саксофона, откуда вырывались клубы беловатого дыма.

Я разглядывал их во все глаза, и вдруг высокий заметил меня и подал мне знак подойти.

Честное слово, я слегка оробел, но в конце концов решился, и он спросил фальцетом, как у мальчика из хора:

– Где дом кюре, малыш?

– Дом… кюре?

– Да. Проводи меня туда.

Я подумал, что потом кюре отчитает меня за то, что я привел к нему этих людей – особенно высокого, он просто гипнотизировал меня взглядом. Я хотел было отказаться, но не посмел и повел незнакомца к дому кюре, находящемуся на расстоянии каких-нибудь пятидесяти шагов. Я показал на дверь и убежал, пока дверной молоток отбивал три восьмые, за которыми последовала четверть.

Приятели ждали на площади и с ними господин Вальрюгис; он спросил, как было дело. Все смотрели на меня… Подумать только! Он говорил со мной!

Но мой рассказ не объяснил главного – что собирались делать в Кальфермате эти люди. Для чего им потребовалось беседовать с кюре? Как он их принял и не случилось ли ничего плохого с ним и с его служанкой – старухой почтенного возраста, которая, время от времени начинала заговариваться?

Все прояснилось днем. Странного типа, того, что повыше, звали Эффаран. Он был венгр-музыкант, настройщик, органный мастер, органист. Говорили, что он ходит из города в город, чинит органы и этим ремеслом зарабатывает себе на жизнь.

Теперь нетрудно было догадаться, что именно он вошел накануне в церковь через боковую дверь вместе со своим помощником, пробудил дремавший орган и вызвал целую музыкальную бурю. Но, по его словам, инструмент требовал ремонта, и он брался выполнить его за весьма умеренную плату. Он продемонстрировал свои дипломы, свидетельствующие о том, что он владеет этим искусством.

– Хорошо, хорошо, – сказал кюре, торопясь принять этот нежданный подарок, и добавил: – Да будет дважды благословенно небо, послав нам такого органного мастера, я бы вознес хвалу трижды, если бы оно послало нам еще и органиста.

– А бедняга Эглизак? – спросил Эффаран.

– Глух, как пень. Вы разве его знаете?

– Кто не знает этого сочинителя фуг!

– Вот уже полгода он не играет в церкви и не преподает в школе, поэтому в день поминовения служба велась без музыки и, возможно, на рождество…

– Успокойтесь, господин кюре, – ответил мэтр Эффаран. – Я починю вам орган за две недели и, если хотите, сам сяду за него на рождество…

Пока он говорил, его необычайно длинные руки находились в непрерывном движении, он растягивал пальцы, словно резиновые перчатки, хрустел суставами.

Кюре от всего сердца поблагодарил музыканта и спросил, что тот думает о местном органе.

– Хороший инструмент, – ответил мэтр Эффаран, – но неполный.

– Чего же ему недостает? Ведь в нем двадцать четыре регистра и даже регистр человеческого голоса!

– Ах, господин кюре, ему недостает только одного регистра, который я сам изобрел и стараюсь вносить во все органы.

– Что же это за регистр?

– Регистр детского голоса, – ответил этот странный человек, выпрямившись в полный рост. – Да, я сам изобрел это усовершенствование. Я добьюсь идеала, и тогда мое имя станет известнее, чем имена Фабри, Кленг, Эрхарт, Смид, Андре, Кастендорфер, Кребс, Мюллер, Агрикола, Кранц, имена Антеньяти, Костанцо, Грациади, Серасси, Тронци, Нанкинини, Ка-ллидо, Себастьян Эрард, Аббей, Кавайе-Колль…

Должно быть, господин кюре решил, что этот список будет исчерпан лишь к приближающейся вечерне.

А органист, взлохматив шевелюру, продолжал:

– И если мне удастся выполнить то, что я задумал с вашим органом, то его нельзя будет сравнить ни с органом собора святого Александра в Бергамо, ни с органом собора святого Павла в Лондоне, ни с органами Фрисбурга, Гаарлема, Амстердама, Франкфурта, Вейгарте-на, ни с теми, что стоят в соборе Парижской Богоматери, в церквах Мадлен, Сен-Рош, Сен-Де-ни и Бовэ.

Он говорил об этом вдохновенно, сопровождая свои слова изящно округлыми жестами рук. Нет сомнения, он мог бы испугать кого угодно, только не кюре, ведь тот с помощью нескольких латинских слов способен уничтожить самого дьявола.

К счастью, зазвучали колокола к вечерне, и мэтр Эффаран взял свою украшенную пером шляпу, почтительно раскланялся и пошел к своему помощнику, который ждал его на площади. Как только он вышел, старой служанке почудилось, что запахло серой. На самом деле это пахло от печки.

VI

Само собой разумеется, с этого дня только и речи было об этом событии, взбудоражившем весь городок. Великий музыкант по имени Эффаран, он же великий изобретатель, взялся украсить наш орган регистром детского голоса. И тогда на рождество после пастухов и волхвов, которым аккомпанируют низкие регистры органа, раздадутся чистые звонкие голоса ангелов, кружащихся над младенцем Иисусом и Марией.

Ремонт органа начался на следующий же день; мэтр Эффаран со своим помощником принялись за дело. На переменках мы с приятелями бегали в церковь посмотреть. Нам разрешали подняться на хоры при условии, что мы не будем мешать. Весь корпус органа был открыт и возвращен к первозданному состоянию. Орган – это не что иное, как флейта Пана,[8] наделенная специальным деревянным устройством, мехами и регистрами, иначе говоря, приспособлениями, регулирующими доступ воздуха в трубы. Орган Кальфермата насчитывал 24 регистра, 4 клавиатуры с 54 клавишами, а также педальную двухоктавную клавиатуру. Каким дремучим казался нам этот лес деревянных и металлических труб! В нем легко было заблудиться! А какие странные слова слетали с уст мэтра Эффарана: кромхорн, бомбарда, престант, назард![9] Подумать только, ведь в нем были шестнадцатифутовые регистры из дерева и тридцатидвухфуто-вые из металла! В его трубах могла бы разместиться вся школа во главе с господином Вальрюгисом! С изумлением, граничащим с ужасом, разглядывали мы беспорядочное нагромождение труб.

– Анри, – говорит Хокт, осмеливаясь взглянуть вниз, – это похоже на паровую машину…

– Нет, скорее на артиллерийскую батарею, – возражал Фарина, – это пушки, а их жерла выбрасывают ядра музыки.

Я никак не мог придумать сравнения, но, когда представлял себе порывы ветра, которые вырывались из этих огромных труб, меня охватывала дрожь, и я не мог унять ее даже несколько часов спустя.

Мэтр Эффаран невозмутимо трудился среди всей этой сумятицы. На самом деле орган Кальфермата был в достаточно хорошем состоянии и требовал лишь незначительного ремонта, скорее чистки от многолетней пыли. Труднее было установить регистр детского голоса. Это приспособление, заключенное в коробку, состояло из набора хрустальных флейт, откуда должны были литься волшебные звуки. Мэтр Эффараи – прекрасный органный мастер и не менее искусный органист – надеялся, что наконец преуспеет там, где прежде его подстерегали неудачи. Однако я заметил, что действовал он наугад, ощупью, пробуя то так, то эдак, и когда не получалось, он испускал крики, словно разъяренный попугай, которого дразнит хозяйка.

Брр… От этих криков я дрожал всем телом и чувствовал, как на голове дыбом встают наэлектризованные волосы. Да, то, что я видел в церкви, производило на меня неизгладимое впечатление. Содержимое гигантского органа напоминало мне огромное животное со вспоротым брюхом и лежащими отдельно внутренностями и чрезвычайно волновало мое воображение. Я грезил об этом во сне и наяву, я непрестанно об этом думал. Больше всего меня занимал регистр детского голоса, я не смел дотронуться до коробки с флейтами, мне казалось, что это клетка, полная детей, которых мэтр Эффаран растит, чтобы заставить петь в своих руках органиста.

– Что с тобой, Иозеф? – спрашивала меня Бетти.

– Не знаю, – отвечал я.

– Может быть, ты слишком часто поднимаешься на хоры?

– Да… возможно.

– Не ходи туда больше, Иозеф.

– Хорошо, Бетти.

Но в тот же день я помимо своей воли снова возвращался в церковь. Мне неудержимо хотелось затеряться среди этого леса труб, пробраться в самые затаенные уголки, следить оттуда за мэтром Эффараном, слушать, как стучит в глубине корпуса органа его молоток. Я ничего не рассказывал дома, отец и мать сочли бы, что я сошел с ума.

VII

Как-то утром за неделю до рождества мы были в классе – девочки по одну сторону, мальчики по другую. Господин Вальрюгис восседал на кафедре; его почтенная сестра вязала в своем углу длинными спицами, похожими на шампуры. И в ту минуту, когда Вильгельм Телль оскорбил шляпу Геслера, внезапно открылась дверь.

Вошел кюре. Все мы встали, приветствуя его. Следом за ним появился мэтр Эффаран. Мы опустили глаза под проницательным взглядом органиста. Что он делал в школе и почему его сопровождал кюре? Мне показалось, что органист рассматривает меня внимательнее, чем остальных детей. Должно быть, он узнал меня, и мне стало не по себе.

Тем временем господин Вальрюгис спустился с кафедры и предстал перед кюре со словами:

– Чем я обязан этой чести?…

– Господин учитель, хочу представить вам мэтра Эффарана, который пожелал познакомиться с вашими учениками.

– Но почему?

– Он спросил у меня, есть ли в Кальфермате детская хоровая капелла. Я ответил утвердительно и добавил, что во времена, когда ею руководил бедный Эглизак, она звучала превосходно. Тогда мэтр Эффаран изъявил желание ее послушать, поэтому я привел его сегодня в вашу школу и прошу прощения за беспокойство.

Господин Вальрюгис не требовал извинений. Все, что делал кюре, было разумно. На сей раз Вильгельм Телль подождет.

Повинуясь знаку господина Вальрюгиса, мы сели. Я пододвинул кресло господину кюре, мэтр Эффаран присел к столу, за которым сидели девочки, те живо подвинулись, чтобы освободить ему место. Ближе всех к нему оказалась Бетти, и я видел, что бедняжку пугали длинные руки и длинные пальцы органиста, выписывавшие в воздухе перед ее лицом причудливые арабески.

Мэтр Эффаран взял слово и произнес своим резким голосом:

– Это дети из хоровой капеллы?

– Не все входят в нее, – ответил учитель.

– А сколько же?

– Шестнадцать.

– Мальчики и девочки?

– Да, – ответил кюре, – мальчики и девочки, ведь в этом возрасте голоса одинаковы…

– Заблуждение, – живо возразил мэтр Эффаран, – настоящего знатока не обманешь…

Удивились ли мы, услышав такое суждение? Ведь в самом деле, голос Бетти и мой были настолько похожи, что нельзя было различить, кто из нас говорит; позже это изменится, потому что у мальчиков голос ломается, а у взрослых мужчин и женщин голоса звучат уже совсем по-разному.

Как бы то ни было, спорить с таким человеком, как мэтр Эффаран, было бесполезно, и каждый принял это к сведению.

– Пусть выйдут вперед те, кто пел в хоре, – попросил он, подняв руку, как дирижер палочку.

Восемь мальчиков и восемь девочек, среди которых были мы с Бетти, выстроились в два ряда лицом друг к другу, и мэтр Эффаран подверг нас столь тщательной проверке, какую нам ни разу не учиняли во времена Эглизака. Нужно было открыть рот, высунуть язык, глубоко вздохнуть и не дышать, показать ему, изо всех сил открывая рот, голосовые связки, которые, казалось, он хотел потрогать руками. Мне пришло в голову, что он будет нас настраивать, как скрипку или виолончель. Честное слово, нам было не по себе. Тут же находились господин Вальрюгис и его сестра, они были весьма смущены и не осмеливались произнести ни слова.

– Внимание! – крикнул мэтр Эффаран. – Распеваемся. Гамму в до мажоре. Вот камертон. Камертон? Я думал, он достанет из кармана маленькую вещицу с двумя ответвлениями, какой пользовался бедняга Эглизак, чтобы показать нам правильное «ля». Но тут последовала новая неожиданность. Мэтр Эффаран опустил голову и слегка согнутым большим пальцем резко ударил себя чуть ниже затылка. Удивительно! Раздался металлический звук – именно «ля» с его восемьюстами семьюдесятью обертонами. Как ни странно, мэтр Эффаран сам был камертоном. Затем он показал нам «до» на малую терцию выше и произнес, покачивая указательным пальцем:

– Внимание! Первый такт – пауза! И вот мы запели гамму сначала наверх, потом вниз.

– Плохо, плохо, – вскричал мэтр Эффаран, когда стихла последняя нота. – Я слышу шестнадцать различных голосов вместо одного.

Мне показалось, что он слишком требователен, ведь мы часто пели хором и очень верно – этим мы всегда заслуживали много похвал.

Мэтр Эффаран качал головой, бросая направо и налево недовольные взгляды. Мне показалось, что его уши, обладавшие некоторой подвижностью, поднимались, как у собак, кошек и других четвероногих.

– Повторяем! – кричал он. – Теперь по очереди. Каждый должен получить свою собственную ноту, физиологическую, если так можно выразиться, одну-единственную, которую он и будет петь в хоре.

Одну ноту? Физиологическую? Что означало это слово? Мне очень бы хотелось узнать, какой же была собственная нота этого чудака или нота господина кюре, ведь их у него накопилась целая коллекция – одна фальшивее другой!

Мы начали, испытывая одновременно некоторую боязнь – а вдруг этот страшный человек будет с нами грубо обращаться – и некоторое любопытство – какая же будет собственная нота у каждого из нас, которую мы будем взращивать в своей гортани, как цветок в горшке?

Первым начал Хокт, и после того, как он спел всю гамму, мэтр Эффаран решил, что физиологической для него будет нота «соль» – самая точная, самая звонкая из тех, что может издать его горло. После Хокта настала очередь Фарина, которого навеки приговорили к «ля». Затем тщательной проверке были подвергнуты другие мальчики, и за каждым была официально закреплена его излюбленная нота. Тогда впервые вышел я.

– Ах, это ты, малыш, – сказал органист. Он сжал мне голову и стал до хруста крутить ее из стороны в сторону, но все-таки отвинтить не смог.

– Поищем твою ноту.

Я спел гамму от «до» до «до», сначала наверх, потом вниз. Казалось, мэтр Эффаран остался недоволен, потому что велел повторить сначала… Нет, не то… Плохо. Я чувствовал себя униженным. Неужели мне, одному из лучших учеников певческой школы, не достанется собственной ноты?

– А теперь, – вскричал мэтр Эффаран, – хроматическую гамму!… Может быть, там я отыщу твою ноту?

И мой голос стал подниматься по полутона в верхней октаве.

– Хорошо, хорошо! – сказал органист. – Я поймал ее.

– Это… – спросил я, волнуясь.

– Это ре-диез.

И на одном дыхании я спел ре-диез. Кюре и учитель не могли скрыть удовлетворения.

– Теперь девочки! – скомандовал мэтр. А я подумал: «Вот если бы Бетти тоже достался ре-диез! Это было бы неудивительно, ведь наши голоса так подходят друг другу».

Одна за другой девочки выходили вперед. У этой была «си», у той «ми». Потом пришел черед Бетти Клер. Она робко подошла к мэтру Эффарану.

– Давай, малышка.

И Бетти запела нежным, мелодичным, как у щегла, голоском. Но ей, как и мне, пришлось обратиться к хроматической гамме. И наконец мэтр Эффаран выбрал для нее ми-бемоль.

Сначала я огорчился, но, поразмыслив, решил, что можно только радоваться. У Бетти был ми-бемоль, а у меня ре-диез. Разве это не одно и то же? И я захлопал в ладоши.

– Что с тобой, мальчик? – спросил органист, нахмурившись.

– Я очень обрадовался, – осмелев, ответил я, – ведь у нас с Бетти одинаковые ноты…

– Одинаковые? – вскричал мэтр Эффаран. Он так резко выпрямился, что коснулся рукой потолка.

– Одинаковые ноты, – повторил он, – ты полагаешь, что ре-диез и ми-бемоль одно и то же, невежда! Ты заслужил ослиный колпак! Неужели ваш Эглизак научил вас таким глупостям? А Вы это терпели, кюре? И Вы, учитель? И Вы, достопочтенная?

Сестра господина Вальрюгиса искала чернильницу, чтобы запустить в органиста, но тот продолжал бушевать:

– Несчастный, значит, ты не ведаешь о том, что такое комма, восьмая тона, на которую ми-бемоль отличается от ре-диеза? Неужто никто здесь не способен отличать восьмые тона? Неужели в ушах жителей Кальфермата только твердые, как камень, дырявые барабанные перепонки?

Ни один из нас не смел шелохнуться. Оконные стекла дрожали от раскатов пронзительного голоса мэтра Эффарана. Я был в отчаянии, что из-за меня разразилась эта сцена, расстроен из-за того, что между нашими голосами все же существовала разница, пусть даже всего на одну восьмую тона. Кюре укоризненно качал головой, а господин Вальрюгис бросал на меня грозные взгляды…

Но внезапно органист успокоился и произнес:

– Внимание! Каждый должен встать на свое место в гамме.

Мы поняли, что это значит, и каждый встал в соответствии со своей нотой: Бетти на четвертое место в качестве ми-бемоль, я как ре-диез за ней. Иначе говоря, мы являли собой флейту Пана или скорее трубы органа, поскольку каждая из них может издавать одну-единственную ноту.

– Хроматическую гамму! – вскричал мэтр Эффаран. – И не фальшивить, иначе…

Ему не нужно было повторять. Первый мальчик – «до» – начал, за ним запели другие. Бетти спела ми-бемоль, я – ре-диез, и казалось, тонкий слух органиста уловил между ними разницу. Мы спели сначала наверх, затем три раза подряд вниз. Похоже, что мэтр Эффаран остался нами доволен.

– Хорошо, дети, – сказал он. – Я сделаю из вас живую клавиатуру. Кюре недоверчиво покачал головой.

– Почему бы и нет? – возразил мэтр Эффаран, – ведь составили же рояль из кошек, исходя из того, как они мяукали, когда их тянули за хвост! Да, кошачий рояль, кошачий рояль, – повторил он.

Мы засмеялись, не совсем понимая, шутит ли органист или говорит серьезно. Позже я узнал, что он не шутил, говоря о рояле из кошек, которые мяукали, когда им зажимали хвосты. Господи! Чего только не придумают люди!

Мэтр Эффаран взял шляпу, попрощался и вышел со словами:

– Не забудьте свою ноту, особенно ты, господин Ре-диез, и ты, госпожа Ми-бемоль.

VIII

Вот так посетил нашу школу мэтр Эффаран. Я остался под сильным впечатлением от его визита. Мне казалось, что в глубине моей гортани беспрерывно вибрирует ре-диез. Тем временем ремонт органа был близок к завершению. Еще неделя, и наступит рождество. Все свободное время я проводил на хорах. Это было сильнее меня. Я, как умел, помогал мастеру и его ассистенту, из которого невозможно было вытянуть ни слова. Теперь регистры были настроены, мехи в порядке, и весь орган выглядел как новый, поблескивая в полутемной церкви своими трубами. Все было готово к празднику, кроме знаменитого устройства с детскими голосами. Здесь-то работа и застопорилась. Особенно это было заметно по ярости мэтра Эффарана. Он пробовал раз, другой, третий… Ничего не получалось. Не знаю, чего недоставало его регистру, но, по-моему, сам он тоже не знал. Поэтому-то и был так разочарован, проявляя свое разочарование в страшных вспышках гнева. Он обрушивался на орган, на мехи, на помощника, на несчастного Ре-диеза, который и так выбивался из сил. Иногда мне казалось, что сейчас он все разобьет вдребезги, и я спасался бегством… А что скажут жители Кальфермата, обманутые в своих надеждах, если главный праздник в году не будет отмечен со всей подобающей торжественностью? К тому же, детская капелла была распущена и выступать на рождество не сможет. Оставался один орган.

И вот настал этот торжественный день. За последние сутки вконец отчаявшийся мэтр Эффаран проявлял такую ярость, что мы опасались за его рассудок. Неужели ему придется отказаться от регистра детского голоса? Я не знал. Он нагонял на меня такой страх, что больше я не осмеливался даже шагу ступить ни на хоры, ни в церковь.

IX

В канун рождества было принято укладывать детей спать, как только начинало смеркаться, а будить перед самой службой, чтобы в полночь они могли находиться в церкви. И вот вечером этого дня я проводил малютку Ми-бемоль до дверей ее дома. Теперь я называл Бетти только так.

– Ты не проспишь службу? – спросил я.

– Нет, Иозеф. Только не забудь свой молитвенник.

– Не волнуйся.

Я вернулся домой, где меня уже ждали.

– Иди ложись! – велела мне мать.

– Хорошо, – ответил я, – но мне не хочется спать.

– Все равно.

– И все-таки…

– Делай, как велит мать! – вмешался отец. – А мы разбудим тебя, когда настанет пора.

Я подчинился, поцеловал родителей и поднялся в свою комнатку. На спинке стула уже висел отглаженный костюм, начищенные ботинки стояли у двери. Мне останется лишь встать с постели, помыть лицо и руки и надеть праздничную одежду. В мгновение ока я скользнул под одеяло, задул свечу, но от снега, лежавшего на крышах соседних домов, в комнату проникал слабый свет.

Само собой разумеется, я уже вышел из того возраста, когда ставят башмаки к камину в надежде найти в них подарок. И я подумал, что это было чудесное время и что больше оно уже не вернется. В последний раз, года три-четыре службой, чтобы в полночь они могли находиться в церкви. И вот вечером этого дня я проводил малютку Ми-бемоль до дверей ее дома. Теперь я называл Бетти только так.

– Ты не проспишь службу? – спросил я.

– Нет, Иозеф. Только не забудь свой молитвенник.

– Не волнуйся.

Я вернулся домой, где меня уже ждали.

– Иди ложись! – велела мне мать.

– Хорошо, – ответил я, – но мне не хочется спать.

– Все равно.

– И все-таки…

– Делай, как велит мать! – вмешался отец. – А мы разбудим тебя, когда настанет пора.

Я подчинился, поцеловал родителей и поднялся в свою комнатку. На спинке стула уже висел отглаженный костюм, начищенные ботинки стояли у двери. Мне останется лишь встать с постели, помыть лицо и руки и надеть праздничную одежду. В мгновение ока я скользнул под одеяло, задул свечу, но от снега, лежавшего на крышах соседних домов, в комнату проникал слабый свет.

Само собой разумеется, я уже вышел из того возраста, когда ставят башмаки к камину в надежде найти в них подарок. И я подумал, что это было чудесное время, и что больше оно уже не вернется. В последний раз, года три-четыре назад, моя милая Ми-бемоль нашла в своих домашних туфельках красивый серебряный крестик… Не выдавайте меня, это я положил его туда. Мало-помалу эти приятные воспоминания отступали. Я подумал о мэтре Эффаране. Представил себе, что он сидит подле меня в своем длиннополом сюртуке, длинноногий, длиннорукий, с длинным лицом… Как я ни старался забиться с головой под подушку, я все равно его видел, чувствовал, как его пальцы касаются моей постели… Я долго ворочался, но наконец мне удалось заснуть. Сколько я спал? Не знаю. Внезапно я проснулся от того, что мне на плечо легла чья-то рука.

– Ну, Ре-диез! – произнес знакомый голос. Голос мэтра Эффарана. – Пора! Ты что, хочешь опоздать к мессе? Я слушал, не понимая.

– Что же, вытаскивать тебя из постели, как хлеб из печи?

С меня сдернули одеяло. Я открыл глаза, и меня ослепил яркий свет фонаря, который держали предо мною. Как я испугался! Со мной действительно говорил мэтр Эффаран.

– Ну, Ре-диез, одевайся!

– Одеваться?

– Может быть, ты собираешься пойти в церковь в ночной рубашке? Слышишь колокола? И правда, колокола уже звонили во всю мощь.

– Скажи, Ре-диез, ты будешь одеваться? Я оделся в один миг, хотя и бессознательно. Мэтр Эффаран помогал мне, а все, что он делал, он делал быстро.

– Пошли! – сказал он, взяв свой фонарь.

– А где родители? – спросил я.

– Они уже в церкви…

Я удивился, что они меня не подождали. Наконец мы вышли. Дверь открылась, потом захлопнулась за нами, и вот мы на улице. До чего же холодно! Площадь была совсем белой, а небо усеяно звездами. В глубине площади на фоне темного неба выделялась церковь с колокольней, верхушка которой казалась освещенной звездным светом. Я шел за мэтром Эффараном, но вместо того, чтобы двигаться прямо к церкви, он сворачивал то на одну, то на другую улицу, останавливался перед домами, и двери сами собой распахивались перед ним. Оттуда выходили мои товарищи в праздничной одежде: Хокт, Фарина – все те, кто пел в хоре. Потом настала очередь девочек, и первой вышла моя маленькая Ми-бемоль. Я взял ее за руку.

– Мне страшно, – прошептала она. Я не осмеливался сказать: «И мне тоже», из боязни, что напугаю ее еще больше.

Наконец мы собрались: все, у кого была своя собственная нота. Целая хроматическая гамма, это не шутки! Но что замыслил органист? Быть может, за неимением регистра, имитирующего детские голоса, он решил составить его из детского хора?

Хотим мы того или нет, но нужно подчиняться этому фантастическому персонажу, как музыканты оркестра подчиняются дирижеру, когда в его пальцах вздрагивает палочка. Вот и боковая дверь в церковь, мы входим попарно. В церкви холодно, темно и тихо. А ведь он говорил, что меня здесь ждут родители… Я задаю ему этот вопрос, осмеливаюсь задать.

– Замолчи, Ре-диез, – отвечает мне он, – лучше помоги подняться на хоры малютке Ми-бемоль.

Я так и делаю. И вот мы поднимаемся по узкой винтовой лестнице и выходим к органу. Внезапно вспыхивает свет. Клавиатура открыта, кал-кант на своем месте, он выглядит таким огромным, словно его самого надули воздухом из органных мехов.

По знаку мэтра Эффарана мы выстраиваемся по порядку, он протягивает руку, корпус органа открывается и закрывается, поглотив нас…

Все шестнадцать, мы заперты в органных трубах, каждый отдельно, но рядом с остальными. Бетти находится в четвертой трубе в качестве ми-бемоль, а я – в пятой как ре-диез. Значит, я угадал замысел мэтра Эффарана. Сомнений не оставалось. Потерпев неудачу с регистром детского голоса, он решил составить его из участников хора, и, когда через отверстие в трубе начнет поступать воздух, каждый из нас издаст свою ноту! Да, на сей раз это будут не кошки, а я, Бетти, все наши друзья – нами будут управлять клавиши органа.

– Ты здесь, Бетти? – закричал я.

– Да, Иозеф.

– Не бойся, я рядом.

– Тишина! – воскликнул мэтр Эффаран.

И мы замолчали.

Перед входным антифоном вступил мэтр Эффаран. Низкие регистры издавали громовые раскаты. Это завершилось финальным аккордом чудовищной силы. После слов господина кюре последовал новый яростный аккорд мэтра Эф-фарана.

Я в ужасе ждал того момента, когда из мехов в трубы рванутся порывы ветра, но, вероятно, органист приберег нас на середину мессы… После молитвы последовало чтение из апостольского послания, затем Градуал, завершившийся двумя превосходными аллилуями под аккомпанемент низких регистров. Затем орган смолк на некоторое время, пока господин кюре произносил проповедь, в которой он благодарил органиста за то, что тот вернул кальферматской церкви давно умолкнувшие голоса…

О, если бы я мог крикнуть, чтобы мой ре-диез вырвался наружу через отверстие в трубе.

Затем начался Офферторий. При словах «Да возрадуются небеса, да возликует земля…» прозвучало великолепное вступление мэтра Эффарана. Нужно признаться, оно действительно было превосходно! Эти гармоничные звуки, полные неизъяснимого очарования, представляли небесный хор, прославляющий божественное дитя.

Это продолжалось пять минут, но мне они показались вечностью. Я предчувствовал, что в Возношение даров вступят детские голоса, ведь в этой части все великие музыканты проявляли высшую степень вдохновения…

Сказать по правде, я был еле жив от страха. Мне казалось, что из моего пересохшего от волнения горла не сможет вырваться ни одной ноты.

Но я не представлял себе, сколь могуч порыв ветра, который обрушится на меня, когда пальцы органиста коснутся управляющей мною клавиши. И вот он настал, этот страшный миг. Раздался нежный звон колокольчика. В церкви воцарилась внимательная тишина. Все склонили головы, когда двое министрантов приподняли орнат[10] господина кюре. И хотя был благочестивым мальчиком, я не мог слушать. Я думал только о буре, которая вот-вот разразится. И вполголоса, чтобы никто, кроме Бетти, не услышал, я сказал:

– Осторожно, скоро наш черед!

– О, господи! – вскричала бедная девочка. Я не ошибся. Раздался глухой шум выдвигаемого регистра, который регулирует подачу воздуха в трубы, где мы были заключены. Нежная, проникновенная мелодия разнеслась под сводами церкви. Я услышал «соль» Хокта, «ля» Фарина; потом ми-бемоль моей милой соседки, затем мою грудь наполнил порыв ветра, сорвавший с губ ре-диез. Даже если бы я решил промолчать, то уже не смог бы. Я превратился в послушный инструмент в руках органиста. Клавиша на его клавиатуре словно была клапаном моего сердца…

Как это было ужасно! Еще немного, и с наших губ слетят не ноты, а стоны… А как описать ту пытку, когда мэтр Эффаран брал своей страшной рукой уменьшенный септаккорд, в котором я был на втором месте: до, ре-диез, фа-диез, ля. Жестокий, неумолимый музыкант держал этот аккорд бесконечно, я почувствовал, что сейчас умру, и потерял сознание… Но по правилам гармонии этот знаменитый аккорд не может быть разрешен без ре-диеза.

Х

– Что с тобой? – спрашивает отец.

– Со мной… Я…

– Проснись же, пора в церковь…

– Пора?

– Конечно… Вставай, иначе опоздаешь к службе и останешься без рождественского ужина.

Где я? Что произошло? Неужели все это сон? То, что нас заперли в трубах органа, что заиграли элеватио, что сердце едва не разорвалось на части, а из горла не мог вырваться ре-диез? Да, все это мне только приснилось, наверное, потому, что в последнее время я был крайне возбужден.

– А где мэтр Эффаран? – спросил я.

– В церкви, – ответил отец. – Твоя мать уже там… Ну ты будешь одеваться?

Я одевался точно в забытье, а в ушах по-прежнему звучал этот последний аккорд – бесконечный и душераздирающий.

Когда я вошел в церковь, все уже сидели на местах – моя мать, Бетти со своими родителями, хорошенько закутанная от холода. До меня долетели последние звуки колокола.

Господин кюре в праздничном облачении подошел к алтарю в ожидании, когда раздадутся торжественные звуки органа. Каково же было изумление! Вместо величественных аккордов – полная тишина, орган безмолвствовал. Церковный сторож поднялся на хоры. Органиста там не было. Напрасно мы его искали. Калкант тоже исчез. Наверное, придя в неистовство, что ему не удается установить регистр детского голоса, мэтр Эффаран в ярости ушел из церкви, покинул наш городок, не спросив своего гонорара, и с тех пор никогда больше не появлялся в Кальфермате.

Признаться, я был на него за это не в обиде, поскольку в присутствии этого странного человека, преследовавшего меня даже во сне, я буквально терял рассудок!

А если бы господин Ре-диез сошел с ума, он не смог бы через десять лет жениться на госпоже Ми-бемоль. Кстати, этот брак оказался на редкость счастливым. А это доказывает лишь то, что, несмотря на разницу в одну восьмую тона, на «комму», как говорил мэтр Эффаран, можно, тем не менее, достичь гармонии в семейной жизни…

Конец 

1

Трог – буквально «корыто» (нем.). Долина с вогнутым днищем, переходящим в крутые склоны. (Здесь и далее прим. переводчика.)

2

Вильгельм Телль – герой швейцарской народной легенды, отразившей борьбу швейцарского народа в XIV веке против Габсбургов. Габсбургский фогт Геслер велел кланяться висевшей на шесте шляпе. Вильгельм Телль не подчинился и в наказание был принужден сбить стрелой из лука яблоко с головы своего сына.

3

Однако на этот сюжет написаны две оперы: французским композитором Гретри (1791) и итальянским – Россини (1829). Видимо, по замыслу автора, действие рассказа происходит до этого времени.

4

Антифонарий – церковная певческая книга, включающая в себя древние латинские песнопения.

5

Названия религиозных хоралов.

6

Гвидо Аретинский (995-1050) – итальянский музыкальный теоретик, придумавший название нот гаммы.

7

Гимн написан на искаженной латыни и может быть переведен примерно таким образом: «Чтобы слуги твои могли слабонатянутыми струнами откликнуться на чудеса твоих деяний. Освободи им грешные уста, святой Иоанн».

8

Пастушеская свирель, изобретение которой приписывают древнегреческому богу Пану. Она состояла из 7 флейт разной величины, скрепленных между собой в таком порядке, чтобы при вдувании воздуха издавалась гамма.

9

Названия регистров органа.

10

Часть торжественного облачения священника.