Глава IV

ВИЛЛА «МОНКАЛЬМ»

Остров Иисуса, лежащий между двух верхних рукавов реки Св. Лаврентия, менее обширный, чем остров Монреаль, имеет несколько приходов[99]. Здесь находится графство Лаваль, то же имя носит и большой Католический университет в Квебеке — в память о первом назначенном в Канаде епископе[100].

Лаваль — это еще и название главного селения на острове Иисуса, расположенного на южном его побережье. Усадьба де Водреля, хотя и составляла часть этого прихода, находилась милей ниже по течению реки Св. Лаврентия.

Дом его, окруженный парком площадью около пятидесяти акров[101], с лужайками и высокими дубравами, границей которого был высокий берег реки, радовал глаз. Как своим общим архитектурным видом, так и деталями внешнего убранства он являл собою контраст англосаксонскому псевдоготическому стилю, столь почитаемому в Великобритании. В нем преобладал французский вкус, и если бы не быстрое и бурное течение реки Св. Лаврентия у его подножья, можно, было бы представить, что вилла «Монкальм» — а именно так она и называлась — возвышается где-нибудь на берегах Луары[102] по соседству с Шенонсо[103] или Амбуазом[104].

Замешанный в последних восстаниях сторонников реформ 8 Канаде, де Водрель участвовал и в заговоре, которому предательство Симона Моргаза уготовило столь трагическую развязку — гибель на эшафоте[105] Вальтера Годжа, Робера Фаррана и Франсуа Клерка, тюремное заключение для остальных заговорщиков. Несколько лет спустя, когда благодаря амнистии[106] последним была возвращена свобода, де Водрель вернулся в свое поместье на острове Иисуса.

Вилла «Монкальм» была построена на самом берегу реки. Во время приливов ее волны омывали нижние ступени крыльца с изящной верандой перед фасадом. Дувший от реки ветер сохранял свежесть и прохладу под безмятежной сенью парка позади усадьбы, что позволяло без труда переносить зной канадского лета. Любителям охоты или рыбной ловли здесь было чем заполнить время с утра и до вечера: дичь на равнинах острова водилась в изобилии, равно как и рыба в заливчиках реки Св. Лаврентия, воды которой по левому берегу окаймлялись вдали пышной зеленой рамой — цепью Лаврентийских гор.

В этом краю, оставшемся подлинно французским, все сохранилось так, будто Канада по-прежнему называлась Новой Францией. Нравы здесь были те же, что и в XVII веке. Английский географ Рассел совершенно справедливо писал: «Нижняя Канада — это скорее Франция былых времен, когда там царило белое знамя, украшенное лилиями». А французский писатель Эжен Ревельо отметил: «Это — место, где нашел приют старый порядок. Это — Бретань[107] или Вандея[108] шестидесятилетней давности, перенесенная за океан. На этом американском континенте обитатель с завидным тщанием сохранил нравы и обычаи, наивные верования и предрассудки своих предков». Все сказанное верно еще и поныне, как верно и то, что французский народ сохранил в Канаде чистоту, не приемля никакой примеси чужой крови.

Когда в 1829 году де Водрель вернулся на свою виллу «Монкальм», у него были все условия для безбедного существования. Огромным его состояние назвать было нельзя, но оно обеспечивало ему достаток, при котором он мог бы спокойно наслаждаться жизнью, если бы неизбывный патриотизм не толкал его на стезю[109] политической деятельности.

К тому времени, когда началась эта история, де Водрелю было сорок семь лет. Из-за рано поседевших волос он, быть может, выглядел несколько старше своего возраста; но его живой взгляд, темно-синие с поволокой глаза, рост выше среднего, крепкое телосложение, обеспечившее ему несокрушимое здоровье, симпатичное и приветливое лицо, несколько гордая, но не надменная осанка выдавали в нем замечательного представителя французского дворянства. Это был истинный потомок той отважной знати, что пересекла Атлантику в XVIII веке, сын основателей самой замечательной колонии по ту сторону океана, которую с непростительной легкостью французский король Людовик XV отдал во владение Великобритании.

Де Водрель уже лет двенадцать был вдовцом. Смерть жены, к которой он питал глубочайшую любовь, стала для него невосполнимой утратой. Его жизнь отныне была посвящена единственной дочери, в которой, как в зеркале, повторилась благородная и щедрая натура матери.

В ту пору Кларе де Водрель было двадцать лет. Изящная фигура, густые почти черные волосы, большие живые глаза, смуглая бледность лица, немного слишком серьезный вид делали ее скорее красивой, чем очаровательной. Такая девушка могла скорее вызвать уважение, чем увлечь, — словом, она весьма походила на некоторых героинь Фенимора Купера[110]. Держалась Клара по большей части с холодной неприступностью. Надо отметить, что все ее существование было посвящено единственной испытанной дотоле любви — любви к отечеству.

Действительно, Клара де Водрель была страстной патриоткой. В период волнений 1832 и 1834 годов она внимательно следила за всеми перипетиями восстания.

Лидеры оппозиции считали ее самой отважной из молодых Девушек, прославившихся своей преданностью делу национального освобождения. А потому, когда друзья и политические единомышленники де Водреля собирались у него на вилле «Монкальм», Клара принимала участие в их совещаниях и, хотя в разговор вмешивалась редко, зато много слушала, наблюдала, занималась перепиской с комитетами сторонников реформ. Все франко-канадцы питали к ней абсолютное доверие, ибо она его заслуживала, и самое дружеское расположение, ибо она была его достойна.

Однако с некоторых пор в этом горячем сердце поселилась другая любовь, слившаяся воедино с тем чувством, на которое ее вдохновляло отечество, — идеальная, неясная любовь, которая даже не ведала, кому предназначалась.

В 1831 и 1834 годах главенствующую роль в попытках поднять мятеж сыграла одна таинственная личность, рисковавшая своей головой со смелостью, отвагой и бескорыстием, способными увлечь чувствительное воображение. С тех пор во всех провинциях Канады с восторгом повторяли имя этого человека — точнее сказать, то, что считалось таковым, поскольку его называли не иначе как Жан Безымянный. В дни мятежей он появлялся в самой гуще борьбы, а к концу схватки исчезал. Но чувствовалось, что, и, находясь в тени, он не перестает действовать и, не покладая рук, приближает будущее страны. Власти тщетно пытались обнаружить его убежище. Даже фирма «Рип и Ко» потерпела неудачу в своих розысках. Впрочем, ничего не было известно ни о происхождении этого человека, ни о его прошлой и настоящей жизни. Тем не менее, приходилось признать, что его влияние на франко-канадское население огромно. В дальнейшем вокруг его личности сложились легенды, и патриоты с нетерпением ожидали, что он вот-вот появится среди них, потрясая знаменем независимости. Деяния этого безымянного героя нашли сильный и глубокий отклик в душе Клары де Водрель. Теперь в самых сокровенных своих мыслях она неизменно обращалась к нему. Девушка призывала его, как какое-нибудь сверхъестественное существо, она всецело была поглощена этим мистическим общением. Поскольку она полюбила Жана Безымянного самой идеальной любовью, ей казалось, что теперь она любит еще больше и свою страну. Однако она прятала свое чувство в тайниках души. И когда отец видел, как дочь, прогуливаясь в глубокой задумчивости по парку, удаляется в глубь аллеи, он даже не подозревал, что она мечтает о молодом патриоте, ставшем в ее глазах символом канадской революции. Среди политических единомышленников, чаще всего собиравшихся на вилле «Монкальм», встречались узким кругом некоторые из тех, чьи родственники принимали вместе с де Водрелем участие в гибельном заговоре 1825 года.

В числе их следует назвать Андре Фаррана и Уильяма Клерка, чьи братья — Робер и Франсуа — взошли 27 сентября 1825 года на эшафот; затем — Винсента Годжа, сына Вальтера Годжа, американского патриота, погибшего за дело независимости Канады. Кроме того, к де Водрелю приходил и квебекский адвокат, депутат Себастьян Грамон — тот самый, у кого в доме якобы появился Жан Безымянный, о чем и поступил ошибочный сигнал в агентство Рипа.

Самым горячим борцом с угнетателями был, несомненно, Винсент Годж, которому тогда минуло тридцать два года. Мать его была француженкой и умерла с горя вскоре после казни мужа. Часто находясь в обществе Клары, Винсент Годж, конечно же, не мог не прийти от нее в восхищение, а затем и не полюбить ее. Это был человек незаурядной, очень приятной наружности, хотя и с манерами приграничного янки. С точки зрения верности в чувствах, основательности и надежности в поступках Клара де Водрель не могла бы найти себе более достойного супруга. Но молодая девушка даже не замечала его исканий. Между Винсентом Годжем и ею могла быть лишь одна связующая нить — любовь к отечеству. Клара высоко ценила его достоинства, но полюбить его не могла. Все ее помыслы и устремления принадлежали другому — незнакомцу, которого она ждала и, который должен был однажды войти в ее жизнь.

Между тем де Водрель и его друзья внимательно следили за умонастроениями в канадских провинциях. Общественное мнение там было крайне настроено против лоялистов. Речь теперь шла не о тайном сговоре политических лиц, как в 1825 году, поставивших своей целью захват генерал-губернатора. Отнюдь нет! Это был уже всеобщий заговор, но в завуалированной форме. Для окрытого бунта достаточно было, чтобы какой-то лидер, обратившись к прихожанам во всех графствах, призвал либералов к восстанию. И в этом случае депутаты-реформисты, де Водрель и его товарищи, несомненно, оказались бы в первых рядах восставших.

В самом деле, никогда еще обстоятельства не были столь благоприятными. Доведенные до крайности сторонники реформ выступали со страстными протестами, разоблачая махинации правительства, объявившего, что английским кабинетом оно уполномочено распоряжаться общественными суммами без согласия Представительного собрания. Газеты — а среди них «Канадец», основанный в 1806 году, и «Мститель», более позднего происхождения, — метали громы и молнии против актов Британской Короны и назначенных ею должностных лиц. Они перепечатывали речи, произнесенные в парламенте или на народных митингах такими людьми, как Папино, Виже, Кенель, Сен-Реаль, Бурдаж и другие, соревновавшиеся между собой в таланте и смелости патриотических обличений. В этих условиях достаточно было искры, чтобы вызвать взрыв народного гнева, и сторонникам реформ это было известно ничуть не хуже, чем лорду Госфорду. Так обстояли дела, когда утром 3 сентября на виллу «Монкальм» пришло письмо, опущенное накануне в конторе почтового отделения в Монреале. Оно извещало де Водреля о том, что его друзья Винсент Годж, Андре Фарран и Уильям Клерк приглашены собраться у него на вилле вечером того же дня.

Де Водрель никак не мог определить, кому принадлежит почерк. Автор подписался лишь двумя словами: «Сын Свободы». Его несколько удивило это сообщение, а главное — форма, в какой оно было сделано. Накануне де Водрель виделся со своими друзьями в Монреале, в доме у одного из них, и они расстались, не назначив встречи на следующий день. Значит, Винсент Годж, Фарран и Клерк тоже получили подобные письма, назначавшие им свидание на вилле «Монкальм»? Должно быть, так оно и было, хотя следовало опасаться, не кроются ли за всем этим происки полиции. Подобное опасение было вполне оправданно после измены Симона Моргаза.

Как бы то ни было, де Водрелю оставалось лишь ждать. Когда Винсент Годж, Фарран и Клерк прибудут на виллу — если прибудут, они, конечно, рассеят все его сомнения относительно встречи, назначенной столь странным образом. Таково было мнение Клары, когда она ознакомилась с содержанием письма. Не отрывая глаз от таинственного послания, она внимательно изучала строчки. Ею овладело странное предчувствие: там, где отец подозревал расставленную ему и его товарищам ловушку, она, наоборот, увидела знак некоего могущественного вмешательства в дело национального освобождения. Не проявляет ли, наконец, себя тот, в чьих руках — нити нового восстания, которое он возглавит и доведет до конца?

— Отец, — сказала она, — я этому письму доверяю!

Поскольку встреча была назначена лишь на вечер, де Водрель пожелал съездить перед тем в Лаваль. Быть может, там он получит какое-либо известие, которое прольет свет на загадочное письмо. К тому же в Лавале он сможет встретить Винсента Годжа и обоих друзей, когда те будут высаживаться на остров Иисуса. Он уже было распорядился, чтобы запрягали, но в эту минуту вошел слуга и доложил, что на виллу «Монкальм» явился посетитель.

— Кто такой? — быстро спросил де Водрель.

— Вот его визитная карточка, — ответил слуга.

Де Водрель взял карточку и, прочтя стоявшее на ней имя, воскликнул:

— Так это же наш славный мэтр Ник! Он всегда желанный гость! Проси!

Минуту спустя перед Водрелем и его дочерью предстал нотариус.

— Вот и вы, мэтр Ник! — воскликнул де Водрель.

— Собственной персоной! Всегда к вашим услугам, а также к услугам мадемуазель Клары! — ответил нотариус.

И он пожал руку де Водрелю, отвесив сначала барышне один из тех церемонных поклонов, искусство которых сохранилось, пожалуй, лишь в среде старых чиновных служащих.

— Мэтр Ник, — снова заговорил де Водрель, — вот уж неожиданный, но от этого ничуть не менее приятный визит!

— Приятный в особенности для меня! — ответил мэтр Ник. — Как ваше здоровье, барышня?.. А ваше, господин де Водрель? Вид у вас цветущий! Воистину жить на вилле «Монкальм» весьма полезно!.. Надо будет мне захватить с собою на площадь Бон-Секур немного здешнего воздуха, которым так легко дышится!

— Только от вас зависит возможность запасаться им, мэтр Ник! Навещайте нас почаще...

— И оставайтесь на несколько дней! — добавила Клара.

— А моя контора, а мои дела! — вскричал словоохотливый нотариус. — Ведь они не дают мне никакой возможности вкусить вольготной деревенской жизни! Правда, отнюдь не завещания!

— В Канаде сейчас живут до такой глубокой старости, что, в конце концов, вообще перестанут умирать. У нас столько восьмидесятилетних и даже столетних! Это переходит всякие статистические границы! Зато вот брачные контракты — это как раз то, что приносит мне наибольший доход! Представьте себе! Постойте-ка! Через шесть недель у меня назначена встреча в Лапрери, у одного из моих клиентов — из самых лучших клиентов, можете мне поверить! Меня попросили составить брачный контракт его девятнадцатому отпрыску!

— Держу пари, это наверняка мой фермер Том Арше! — откликнулся де Водрель.

— Он самый! И меня ждут именно на вашей ферме «Шипоган».

— Это замечательная семья, мэтр Ник!

— Воистину, господин де Водрель, и заметьте, я еще далеко не покончил с деловыми документами, связанными с нею!

— Что ж, господин Ник, — сказала Клара, — весьма вероятно, что мы с вами увидимся на ферме «Шипоган». Том Арше так настоятельно просил нас присутствовать на свадьбе его дочери, что мы с отцом, если нас ничто не задержит на вилле «Монкальм», хотим доставить ему это удовольствие!..

— Вы доставите этим удовольствие и мне тоже! — ответил мэтр Ник. — Разве не радость для меня видеть вас? Только я могу вам сделать один упрек, мадемуазель Клара...

— Упрек, господин Ник?

— Да! В том, что вы приглашаете меня в себе в качестве друга, но не приглашаете в качестве нотариуса!

Поняв намек, молодая девушка улыбнулась, но почти тотчас лицо ее снова стало, как всегда, серьезным.

— Однако сегодня, дорогой Ник, — заметил де Водрель, — вы пожаловали на виллу «Монкальм» не как друг, но как нотариус?

— Разумеется!.. Разумеется! — ответил мэтр Ник. — Но не по поводу мадемуазель Клары! У нее, в конце концов, все еще впереди! Все еще будет! Кстати, господин де Водрель, хочу вас предупредить, что я приехал не один...

— Как, мэтр Ник, вы оставили вашего спутника дожидаться в прихожей? Я сейчас же прикажу его просить...

— Нет, нет! Не стоит! Это всего-навсего мой младший клерк... мальчик, который сочиняет стишки... слыханное ли дело? И гоняется за блуждающими огнями! Можете вы себе представить этакого клерка-поэта или поэта-клерка, мадемуазель Клара? Мне хотелось, господин де Водрель, поговорить с вами наедине, а потому я отослал его прогуляться по парку...

— Вы правильно сделали, мэтр Ник, но следовало бы предложить этому юному поэту чего-нибудь прохладительного.

— Не стоит! Он у нас вкушает лишь нектар, и только наисвежайший!

Де Водрель не смог удержаться от смеха, слушая неисправимого шутника и балагура, которого знал с давних пор и чьи советы по управлению делами были ему всегда так полезны.

— Я оставлю вас с отцом одних, господин Ник, — сказала Клара.

— Нет, нет, попрошу вас остаться, мадемуазель! — возразил нотариус. — Я знаю, что могу обо всем говорить при вас, тем более о вещах, имеющих отношение к политике... по крайней мере, мне так кажется, хотя вам небезызвестно, что я в нее никогда не вмешиваюсь...

— Хорошо, хорошо, мэтр Ник! — ответил де Водрель. — Клара будет присутствовать при нашей беседе. Только сядем сначала и будем беседовать сколько вам угодно!

Нотариус пододвинул себе одно из плетеных кресел, которыми была обставлена гостиная, а де Водрель с дочерью уселись напротив него на диване.

— Ну-с, дорогой Ник, — произнес де Водрель, — рассказывайте, с чем вы пожаловали на виллу «Монкальм»!

— Дабы вручить вам вот это, — ответил нотариус.

И он достал из кармана пачку банкнот.

— Деньги? — воскликнул де Водрель, не сумев скрыть своего крайнего изумления.

— Да, деньги, и немалые, хотите вы того или нет. Солидная сумма!

— Солидная сумма?..

— Судите сами! Пятьдесят тысяч пиастров в отличных банкнотах, имеющих законное хождение!

— И эти деньги предназначены мне?..

— Вам и только вам!

— А кто мне их посылает?

— Не могу вам этого сказать по той простой причине, что и сам не знаю.

— Каково же предназначение этих денег?

— Этого я тоже не знаю!

— А как вам было поручено передать мне такую значительную сумму?

— Прочтите.

И нотариус протянул де Водрелю письмо, содержавшее всего несколько строк:

Мэтр Ник, нотариус из Монреаля, соблаговолите передать председателю комитета сторонников реформ в Лавале, на виллу «Монкальм», остаток суммы под окончательный наш расчет с конторой.

2 сентября 1837 года

Ж. Б.

Де Водрель глядел на нотариуса, ничего не понимая.

— Мэтр Ник, откуда было отправлено это письмо? — наконец спросил он.

— Из Сен-Шарля, что в графстве Вершер!

Клара взяла письмо в руки и стала внимательно рассматривать почерк — не похож ли он на тот, каким написано письмо, предупреждавшее де Водреля о визите его друзей? Но ничего подобного. Ни малейшего сходства у двух этих посланий, на что девушка и обратила внимание отца.

— Не догадываетесь ли вы, господин Ник, — спросила она, — чья подпись скрывается под инициалами Ж. Б.?

— Понятия не имею, мадемуазель Клара.

— И, тем не менее, вы не впервые имеете дело с этим человеком?

— Разумеется!

— Или даже людьми — ведь в письме сказано не «мои», а «наш» расчет; это позволяет думать, что заглавные буквы относятся к разным именам.

— Возможно, — ответил мэтр Ник.

— Я полагаю, — сказал де Водрель, — что поскольку речь здесь идет об окончательном расчете, то ранее вы уже, видимо...

— Господин де Водрель, — прервал его нотариус, — вот что я могу и, по-моему, должен рассказать вам!

И, сделав паузу, чтобы получше собраться с мыслями, мэтр Ник поведал следующее:

— В тысяча восемьсот двадцать пятом году, месяц спустя после суда, стоившего жизни нескольким из самых дорогих вам товарищей, господин де Водрель, а вам — свободы, я получил ценную бандероль, содержавшую банкноты на громадную сумму в сто тысяч пиастров. Бандероль была отправлена из почтовой конторы в Квебеке и содержала письмо, составленное в следующих выражениях: «Сия сумма в сто тысяч пиастров доверяется мэтру Нику, нотариусу из Монреаля, с тем, чтобы он расходовал ее согласно указаниям, которые будут им получены в дальнейшем. Предполагается, что он сохранит тайну вклада, вверенного его попечению, а также и последующего его использования».

— И под этим стояла подпись... — взволнованно начала Клара.

— Под этим стояла подпись Ж. Б., — кивнул мэтр Ник.

— Такие же инициалы? — спросил де Водрель.

— Точно такие же? — подхватила Клара.

— Да, мадемуазель. Можете себе представить, — продолжил нотариус, — как я был удивлен такому таинственному характеру вклада. Но поскольку, во-первых, я не мог отослать сумму обратно неизвестному клиенту и, во-вторых, не собирался извещать об этом власти, то я положил эти сто тысяч пиастров в Монреальский банк и стал ждать.

Клара де Водрель и ее отец слушали мэтра Ника с напряженным вниманием. Ведь нотариус сказал, что, по его предположениям, эти деньги имеют, вероятно, политическое назначение! И по всему видно, он не ошибся.

— Шесть лет спустя, — продолжил он, — письмом, подписанным теми же загадочными инициалами, у меня была затребована сумма в двадцать две тысячи пиастров с просьбой направить деньги в местечко Бертье графства с тем же названием.

— А кому? — спросил де Водрель.

— Председателю комитета сторонников реформ, а некоторое время спустя, как вам известно, вспыхнул мятеж. Прошло еще четыре года, и точно таким же письмом мне было предписано отправить сумму в двадцать восемь тысяч пиастров в Сент-Мартин, на этот раз председателю комитета из Шатогэ. И, как вы знаете, через месяц острая политическая борьба на выборах 1834 года привела к отсрочке заседаний палаты, а сопровождалась она требованием отдачи под суд губернатора лорда Айлмера!

Поразмыслив с минуту над услышанным, де Водрель обратился к нотариусу:

— Итак, дорогой Ник, вы находите связь между политическими выступлениями и высылкой денег в адрес комитетов сторонников реформ?

— Я, господин де Водрель, — ответил на это мэтр Ник, — вовсе ничего не нахожу! Я не политик! Я простой чиновник и всего лишь направлял суммы, полученные на хранение, в соответствии с указанными мне адресами! Я излагаю факты так, как они есть, а делать из них выводы — это уж ваша забота!