Глава I

НЕСКОЛЬКО ФАКТОВ, НЕСКОЛЬКО ДАТ

«Воистину достоин сожаления бедный род человеческий, готовый идти на смерть из-за нескольких десятин[1] льда», — говорили философы в конце XVIII столетия, и это было отнюдь не самое удачное изречение, ибо речь шла о Канаде, владение которой французы оспаривали тогда у англичан.

А двумя столетиями ранее по поводу тех же американских территорий, права на которые предъявили король испанский и король португальский, Франциск I воскликнул: «Хотел бы я узреть ту статью в духовном завещании Адама, по коей им отписано столь шикарное наследство!» Французский король вполне мог претендовать на него сам, тем более что части этих территорий суждено было вскоре именоваться Новой Францией.

Великолепную американскую колонию французам, правда, не удалось удержать за собой, однако население ее, в большинстве своем осталось французским и, было связано с древней Галлией[2] теми узами крови, племенной общностью и природными наклонностями, истребить которые не под силу никакой политике.

На самом деле поименованные столь презрительно «несколько десятин льда» образуют государство, площадь которого равна площади всей Европы.

В 1534 году этими обширными территориями завладел один француз.

Некто Жак Картье[3], родом из Сен-Мало, храбро двинулся в поход в самую глубь материка, поднявшись вверх по течению реки, названной в честь Св. Лаврентия. На следующий год смельчак двинулся далее на запад, добрался до нескольких хижин («канада» на языке индейцев) — на их месте впоследствии возник Квебек, — затем достиг небольшого селения Гошелага[4], которое превратилось потом в Монреаль. Два столетия спустя оба этих города становились поочередно столицами, соревнуясь с Кингстоном и Торонто, пока, дабы положить конец политическому соперничеству, резиденцией правительства колонии, которую Англия в настоящее время именует «Канадским доминионом», не была объявлена Оттава.

Нескольких фактов и нескольких дат будет достаточно, чтобы показать читателю развитие этой крупной колонии с момента ее основания до периода 1830—1840-х годов, когда и произошли события, изложенные в настоящем повествовании.

В 1595 году, в царствование Генриха IV[5], в Европу из своего первого путешествия, во время которого было намечено место основания Квебека, возвращается Шамплен[6] — один из отважных мореплавателей своего времени. Он принимал тогда участие в экспедиции де Монта, владельца грамот на монопольную торговлю мехами, дававших также и право жаловать земли в Канаде. Шамплен, по натуре склонный к авантюрам, что никак не соответствовало занятию торговыми делами, действуя по своему усмотрению, снова поднялся вверх по течению реки Св. Лаврентия и в 1606 году приступил к постройке Квебека. За два года до того положили основание своему первому поселению в Америке — на берегах Вирджинии[7] — англичане. С той поры и идет вражда между Англией и Францией на землях Нового Света.

С самого начала индейцы силой обстоятельств оказались вовлеченными в эту борьбу. Алгонкины[8] и гуроны[9] взяли сторону Шамплена и выступили против ирокезов[10], пришедших на помощь солдатам Соединенного Королевства. В 1609 году войско ирокезов было разбито на берегах озера, за которым закрепилось имя французского мореплавателя.

Во время двух следующих экспедиций, в 1613 и 1615 годах, Шамплен достигает почти не исследованных западных территорий, расположенных по берегам озера Гурон[11], после чего покидает Америку и в третий раз возвращается в Канаду. Наконец, ловко распутав разного рода интриги, он в 1620 году получает звание губернатора Новой Франции.

Под таким же названием создается в ту пору компания, учреждение которой получает в 1628 году одобрение Людовика XIII[12]. Компания «Новая Франция» берет на себя обязательства перевезти в Канаду в течение тринадцати лет четыре тысячи французов-католиков[13]. Первые из нескольких судов, отправленных через океан, попадают в руки англичан. Те, добравшись по долине реки Св. Лаврентия до Квебека, предлагают Шамплену сдаться. Отважный мореплаватель отвечает отказом, однако вскоре все же вынужден из-за недостатка средств и отсутствия подкрепления пойти на капитуляцию[14] — впрочем, не унизительную, — по условиям которой в 1629 году Квебек отошел к англичанам. В 1632 году Шамплен с тремя судами вновь отправляется туда из Дьеппа[15], опять вступает во владение Канадой, возвращенной Франции договором от 13 июля того же года, проектирует основание новых городов, учреждает первый канадский коллеж[16] под управлением иезуитов[17] и в 1635 году умирает в день Рождества Христова — в той самой стране, что была завоевана благодаря его решимости и отваге.

На какое-то время между французскими колонистами и Новой Англией завязываются торговые отношения. Но французы вынуждены бороться с ирокезами, которые становятся опасными в силу своей многочисленности, ибо европейское население составляет пока только две тысячи пятьсот душ. Поэтому компания, дела которой сильно пошатнулись, обращается за помощью к Кольберу[18], и тот снаряжает эскадру во главе с маркизом де Траси. Оттесненные было, ирокезы вскоре вновь начинают наседать, чувствуя за спиной поддержку англичан, и близ Монреаля происходит ужасная резня.

Хотя к 1665 году население Канады, как и ее территориальные владения, удваивается, в ней насчитывается лишь тринадцать тысяч французов, тогда как в Новой Англии — уже двести тысяч жителей саксонской расы. Сражения возобновляются. Театром военных действий становится та самая Акадия[19], которая в настоящее время образует Новую Шотландию, затем война распространяется до Квебека, откуда англичан в 1690 году вытесняют. Рисвикский трактат[20] 1697 года закрепляет за Францией владение всеми территориями, что были обретены в Северной Америке благодаря смелости первооткрывателей, мужеству ее сынов. Одновременно непокоренные племена — ирокезы, гуроны и другие — подпадают по Монреальскому соглашению[21] под протекцию французов.

В 1703 году маркиз де Водрель[22], сын первого губернатора де Водреля, провозглашается генерал-губернатором Канады, которую теперь уже легче защищать от нападений колонистов Великобритании: ирокезы соблюдают нейтралитет. Борьба возобновляется на территории Нью-Фаундленда[23], принадлежащей англичанам, и в Акадии, которая в 1711 году ускользает из рук маркиза де Водреля. Эта потеря дает англо-американским силам возможность соединиться для завоевания канадских владений, где тайно подстрекаемые ирокезы снова становятся опасной силой. Именно тогда потеря Акадии закрепляется Утрехтским договором[24] 1713 года, обеспечившим тридцатилетний мир с Англией.

В продолжение этого периода спокойствия колония поистине процветает. Французы строят несколько новых укреплений, чтобы обеспечить владение ею своим потомкам. В 1721 году население Канады составляет двадцать пять тысяч душ, а в 1744 году — пятьсот тысяч. Все говорит о том, что тяжелые времена миновали. Но не тут-то было. Начинается война за Австрийское наследство: Англия и Франция вступают в противоборство в Европе и как следствие этого — в Америке. Война идет с переменным успехом, пока, наконец, Аахенский[25] договор 1747 года не возвращает того положения вещей, которое существовало после подписания Утрехтского мира.

И хотя отныне Акадия считается британским владением, она остается французской по чаяниям и настроениям своего населения. А потому Соединенное Королевство всячески способствует эмиграции в страну англосаксов, дабы обеспечить национальный перевес в завоеванных провинциях. Франция пытается сделать то же самое в Канаде, но с меньшим успехом, а тем временем оккупация территории Огайо[26] снова ставит соперников лицом к лицу.

Именно тогда возле укрепления Дюкен[27], недавно возведенного соотечественниками маркиза де Водреля, во главе большой колонны англо-американских солдат появляется Вашингтон[28]. А ведь совсем недавно Франклин[29] заявлял, что Канада должна принадлежать лишь французам! Из Европы в Канаду направляются две эскадры[30], одна — французская, другая — английская. После жесточайшей бойни, залившей кровью Акадию и территории Огайо, Великобритания 18 мая 1756 года официально объявляет войну.

В том же месяце, в ответ на настоятельные просьбы де Водреля о подкреплениях, создается регулярная армия Канады — всего четыре тысячи человек, — командование которой берет на себя маркиз Монкальм[31]. Этот посланец не смог получить в свое распоряжение более значительных сил, так как американская война была во Франции непопулярна, тогда как в Соединенном Королевстве она была популярна на редкость.

В начале кампании первые успехи выпадают на долю Монкальма. Он овладевает укреплением англичан Уильям-Генри, построенном на южном берегу озера Георга — продолжения озера Шамплен. Затем следует поражение англо-американских войск в битве при Карильоне[32]. Но, несмотря на эти блестящие военные удачи, французы оставляют форт Дюкен и теряют форт Ниагара[33]. Форт был сдан слишком слабым гарнизоном, а прийти ему на помощь в нужный момент помешало предательство ирокезов. Наконец в сентябре 1759 года генерал Вольф[34] во главе десанта из восьми тысяч человек берет Квебек. Французы, несмотря на выигранное ими сражение у Монморанси[35], не могут избежать окончательного поражения. Монкальм убит, Вольф тоже. Англичане становятся хозяевами почти всех канадских провинций.

На следующий год французы предпринимают попытку вернуть Квебек, город-ключ на реке Св. Лаврентия. Им это не удается, а некоторое время спустя вынужден капитулировать и Монреаль.

Наконец 10 февраля 1763 года заключается мирный договор. Людовик XV[36] отказывается от притязаний на Акадию в пользу Англии. Он уступает ей в полное владение Канаду и зависимые от нее территории. Новая Франция существует теперь лишь в сердцах канадских французов. Англичане никогда не умели сблизиться с подчиненными себе народами: они умели лишь истреблять их. Однако нельзя истребить нацию, когда большая часть населения сохраняет любовь к своему былому отечеству и свои прежние устремления. Напрасно Великобритания создает три губернаторства — Квебек, Монреаль и Труа-Ривьер[37], напрасно стремится навязать канадцам английские законы, принудить их принести присягу верности. В результате резких протестов в 1774 году принимается билль[38], возвративший колонию под власть французского законодательства.

Впрочем, если теперь Соединенному Королевству нечего опасаться со стороны Франции, то оно рискует оказаться лицом к лицу с американцами. И действительно, американские отряды, переправившись через озеро Шамплен, берут Карильон, захватывают форты Сен-Жан[39] и Фредерик и под началом Монтгомери двигаются сначала на Монреаль, которым овладевают, а затем на Квебек, взять который приступом им не удается.

В следующем году, 4 июля 1776 года, провозглашается Декларация независимости Соединенных Штатов Америки.

И тут для франко-канадцев наступают тяжелые времена. Англичане опасаются, как бы канадская колония не ускользнула от них, вступив в состав Северо-Американской федерации, и не нашла прибежище под звездно-полосатым флагом, маячившим на американском горизонте. Однако ничего подобного не произошло, и об этом, памятуя об интересах истинных патриотов, можно только сожалеть.

В 1791 году новая конституция делит страну на две провинции: Верхнюю Канаду — на западе и Нижнюю Канаду — на востоке, со столицей в Квебеке. Каждая провинция имеет свой Законодательный совет, назначаемый Британской Короной, и палату депутатов, избираемую на четыре года свободными предпринимателями городов. Население составляет к тому времени сто тридцать пять тысяч жителей, среди них лишь пятнадцать тысяч человек английского происхождения.

Цели, которые преследуют притесняемые Великобританией колонисты, сформированы в девизе газеты «Канадец», основанной в Квебеке в 1806 году: «Своих институтов, своего языка и своих законов!» Канадцы упорно сражаются за свои права, и подписанный в Ганде в 1814 году мир подводит черту под войной, в которой успехи и неудачи следовали попеременно с обеих сторон.

Вскоре борьба между двумя народами, распределенными в Канаде столь неравным образом, возобновляется. Сначала она завязывается на политической арене: депутаты-реформисты вслед за своим коллегой — героическим Папино[40] — выступают с постоянными нападками на власти метрополии[41] по всем вопросам — будь то о выборах, о землях, предоставляемых в неограниченном количестве колонистам английского происхождения, и т. д. Тщетно губернаторы то откладывают заседания, то распускают палаты — ничто не помогает. Оппозиция ни на минуту не падает духом. Королевским чиновникам — лоялистам[42], как они себя называют, — приходит идея упразднить конституцию 1791 года, объединить Канаду в одну провинцию, чтобы придать больший вес английской прослойке, окончательно запретить французский язык, еще остававшийся парламентским и судебным, однако Папино и его товарищи протестуют столь яростно, что Британская Корона отказывается от осуществления этого гнусного замысла.

Разногласия обостряются. Выборы приводят к серьезным столкновениям. В мае 1831 года в Монреале вспыхивает мятеж, стоивший жизни трем франко-канадским патриотам. Население городов и сел собирается на митинги. По всей провинции ведется активная пропаганда. Наконец появляется манифест, в котором в «девяноста двух тезисах» перечислены претензии канадцев к англосаксам и содержится требование о привлечении к суду генерал-губернатора лорда Айлмера. Манифест этот принимается палатой, несмотря на возражения нескольких реформистов, посчитавших его недостаточным. В 1834 году проводятся новые выборы; Папино и его сторонники избираются на второй срок. Верные решениям предыдущего созыва, они настаивают на предании генерал-губернатора суду. Но в марте 1835 года палату распускают, а министерство заменяет лорда Айлмера королевским комиссаром лордом Госфордом которому даются в помощники два комиссара, призванные изучить причины сотрясающих колонию волнений. Лорд Госфорд протестует против примирительных распоряжений Британской Короны в отношении своих заокеанских подданных, зато не добивается признания депутатами полномочий комиссии по расследованию.

Тем временем благодаря иммиграции английская прослойка мало-помалу растет — даже в Нижней Канаде. В Монреале и Квебеке образуются конституционистские союзы, ставящие своей целью подавление реформистов. И хотя губернатор вынужден распустить их, как созданные вопреки закону, они, тем не менее, пребывают в готовности к действию. Борьба обещает быть упорной с обеих сторон. Англо-американская сторона становится дерзкой как никогда. Ребром ставится вопрос о том, чтобы англизировать Нижнюю Канаду, во что бы то ни стало. Патриоты сопротивляются как законными, так и незаконными методами. При столь напряженной ситуации можно было ожидать ужасных стычек; кровь представителей двух народов вот-вот могла обагрить землю, завоеванную некогда благодаря отваге французских первооткрывателей.

Таково было положение в Канаде в 1837 году, к которому и относится начало настоящего повествования. Нам важно было пролить свет на истоки непримиримой вражды французов и англичан, показать жизнестойкость одних и твердость других.

Кстати сказать, Новая Франция являлась точно таким же кусочком родины, как Эльзас[43] и Лотарингия[44], грубо оторванные от Франции тридцать лет спустя в результате прусского нашествия. И разве усилия, предпринятые франко-канадцами, чтобы добиться для своей страны хотя бы автономии[45], не служат примером, который никогда не должны забывать французы Эльзаса и Лотарингии?

Предвидя возможное восстание, и собрались вечером 23 августа для принятия необходимых решений у губернатора лорда Госфорда главнокомандующий сэр Джон Кольборн[46], полковник Гор и полицеймейстер[47] Джильберт Аргал.

Индейцы называют всякое сужение реки, когда ее берега вдруг резко сближаются, словом «кебек» — отсюда и произошло название столицы, построенной на высоком мысе, выступающем над тем местом, где река Св. Лаврентия, расширяясь, образует нечто вроде пролива. Верхний город, стоящий на крутой горе, возвышающейся над рекой, Нижний город, вытянувшийся вдоль реки, где сооружены склады и доки, узкие улочки с дощатыми тротуарами, деревянные, в основном, дома, несколько строений без всяких претензий на стиль, дворец губернатора, здания почтового и морского ведомств, английский и французский кафедральные соборы[48], набережная — излюбленное место гуляний, крепость с довольно внушительным гарнизоном — таким представал в то время старый город, заложенный Шампленом, гораздо более живописный, чем современные города Северной Америки.

Из сада губернатора открывался прекрасный вид вдаль на реку, воды которой в низовье, разветвляясь, делились островом Орлеан на два русла. Вечер был чудесный; жара спала, и в воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения норд-веста[49], столь опасного в другие времена года, когда он разгуляется в долине реки Св. Лаврентия. В сумерках парка залитая с одной стороны лунным светом высилась четырехгранная пирамида, возведенная в память англичанина Вольфа и француза Монкальма, которых в один день соединила смерть.

Вот уже целый час генерал-губернатор и трое сановников беседовали о серьезности ситуации, вынуждавшей их постоянно быть начеку. Брожение умов проявлялось слишком очевидно; следовало ожидать взрыва.

— Сколько людей в вашем распоряжении? — спросил лорд Госфорд у сэра Джона Кольборна.

— К сожалению, слишком мало, — ответил генерал, — даже если мне придется отозвать часть стоящих в графстве войск.

— Уточните, командующий.

— Я смогу выставить только четыре батальона и семь рот пехоты, так как из крепостных гарнизонов Квебека и Монреаля нельзя забрать ни одного солдата.

— Что у вас есть из артиллерии?

— Три-четыре полевых орудия.

— А из кавалерии?

— Только один пикет[50].

— Если потребуется распределить наличный состав по соседним графствам, — заметил полковник Гор, — этого будет явно недостаточно! Остается пожалеть, господин губернатор, что ваша милость распустили конституционистские союзы, сформированные лоялистами. Мы имели бы сейчас несколько сот карабинеров-волонтеров[51], помощь которых была бы весомой.

— Я не мог допустить организации этих союзов, — ответил лорд Госфорд. — Их соприкосновение с населением порождало бы ежедневные стычки, а мы должны избегать всего, что могло бы вызвать взрыв. Мы с вами сидим в пороховом погребе, хочешь, не хочешь — приходится ходить на цыпочках.

Генерал-губернатор отнюдь не преувеличивал. Это был человек большого ума и уживчивого нрава. Со дня своего прибытия в колонию он проявил много предупредительности в отношении французских колонистов, обладая, как отметил историк Гарно[52], «ирландской живостью характера, которая удачно сочетается с живостью канадской». Если мятеж еще не вспыхнул, то это была заслуга лорда Госфорда, привнесшего в отношения с подчиненными осмотрительность, мягкость, такт и справедливость. Как по своей натуре, так и по складу ума он был противником жестких мер.

«Сила, — повторял он, — подавляет, но не пресекает. В Англии что-то начинают забывать, что Канада соседствует с Соединенными Штатами, завоевавшими, в конце концов, себе независимость! Как я вижу, министерство в Лондоне жаждет воинствующей политики, а потому по совету комиссаров палата лордов[53] и палата общин[54] приняли большинством голосом решение о привлечении к суду депутатов оппозиции, о бесконтрольном использовании общественных средств, изменении конституции таким образом, чтобы удвоить в уездах число избирателей английского происхождения! Однако это отнюдь не свидетельствует об их мудрости. Как с той, так и с другой стороны может пролиться кровь!»

Действительно, этого приходилось опасаться. Последние меры, принятые английским парламентом, вызвали недовольство масс, достаточно было ничтожного повода, чтобы спровоцировать взрыв. От слов скоро могли перейти к делу. И в Монреале и в Квебеке вспыхивали стычки между реформистами и сторонниками англосаксонского правления — в особенности бывшими членами конституционистских союзов. Полиции стало известно, что в округах, графствах и приходах был брошен клич «К оружию!». Дело даже дошло до того, что кое-где вешали на виселице чучело генерал-губернатора. Надо было немедленно принимать меры.

— А Водрель не появлялся в Монреале? — спросил лорд Госфорд.

— Похоже, он не покидал своего дома в Монкальме, — ответил Джильберт Аргал. — Но его друзья Фарран, Клерк, Винсент Годж постоянно посещают его и поддерживают ежедневно связь с депутатами-либералами, в частности с адвокатом Грамоном из Квебека.

— Если вспыхнет мятеж, — сказал сэр Джон Кольборн, — то не останется никакого сомнения в том, что готовился он ими.

— А потому, приказав арестовать их, — добавил полковник Гор, — ваша милость, возможно, задушит заговор в зародыше?..

— Или, напротив, заставит его вылупиться раньше времени! — ответил генерал-губернатор. Затем, обернувшись к полицеймейстеру, спросил:

— Если не ошибаюсь, имена де Водреля и его друзей уже фигурировали во время восстаний тысяча восемьсот тридцать второго и тысяча восемьсот тридцать пятого годов?

— Так точно, — ответил сэр Джильберт Аргал, — по крайней мере, их участие было вполне вероятным, но прямых доказательств не хватило, и их невозможно было подвергнуть судебному преследованию, как во время заговора тысяча восемьсот двадцать пятого года.

— Именно доказательства нам и важно добыть любой ценой, — заметил сэр Джон Кольборн, — и для того, чтобы раз и навсегда покончить с происками реформистов, надо позволить им зайти достаточно далеко. Нет ничего ужаснее гражданской войны, кому как не мне это знать! Но если дело дойдет до войны, ее надо вести беспощадно, так чтобы борьба закончилась в пользу Англии!

Выражаться подобным образом было в манере главнокомандующего британскими силами в Канаде. Тем не менее, хотя Джон Кольборн был призван подавлять восстания с крайней жестокостью, участие в тайных слежках, являющихся уделом полиции, претило его военной натуре. А потому забота неусыпно следить на протяжении нескольких месяцев за действиями франко-канадской стороны выпала исключительно на долю агентов Джильберта Аргала. В городах и церковных приходах, расположенных в долине реки Св. Лаврентия, особенно в графствах Вершер, Шамбли, Лапрери, Акадия, Тербон, Де-Монтань неустанно рыскали многочисленные тайные агенты полицеймейстера. В Монреале, за отсутствием конституционистских союзов, о роспуске которых сокрушался полковник Гор, целью уничтожения мятежников, во что бы то ни стало, задался «Дорический клуб»; его члены слыли ярыми лоялистами. Поэтому опасения лорда Госфорда, что в любой момент, средь бела дня или ночи, может произойти взрыв, были не напрасны.

Понятно, что независимо от личных пристрастий генерал-губернатора люди из ближайшего окружения толкали его на поддержку бюрократов — так называли сторонников власти Британской Короны — в борьбе против тех, кто ратовал за национальное освобождение. Сэр Джон Кольборн отнюдь не придерживался политики полумер, что он и доказал позднее, когда занял место лорда Госфорда в правительстве колонии. Что же до полковника Гора, старого вояки, имевшего награду за Ватерлоо[55], то, по его мнению, действовать следовало исключительно военными методами и без проволочек.

Седьмого мая того же года в небольшом селении графства Ришелье[56] — Сент-Урсе[57] состоялось собрание лидеров реформистов[58]. На нем были приняты резолюции, которые стали политической программой франко-канадской оппозиции.

Среди прочих стоит упомянуть следующую: «Канада, как и Ирландия, должна сплотиться вокруг деятеля, пылающего ненавистью к угнетателям и любовью к своему Отечеству, — человека, которого ничто — ни посулы, ни угрозы — не смогут поколебать в его решимости».

Таким человеком был депутат Папино, которого народная молва превратила в нового О'Коннела[59].

Кроме того, на собрании было решено «воздержаться, насколько это возможно, от употребления ввозимых в страну изделий и пользоваться лишь продукцией местного производства — дабы лишить правительство доходов от налогов на заграничные товары».

На эти заявления лорд Госфорд был вынужден ответить 15 июня циркуляром[60], запрещающим любые мятежные сборища и предписывающим магистратам[61] и офицерам полиции таковые разгонять.

Таким образом, полиция развивала бурную деятельность, используя самых ловких агентов, не останавливаясь даже перед провоцированием предательства — как это уже не раз делалось — с помощью приманки в виде кругленькой суммы.

Однако кроме Папино, который был у всех на виду, существовал еще один человек, действовавший в тени и столь скрытно, что даже главные реформистские лидеры видели его крайне редко. Об этой личности слагались легенды, еще больше усиливавшие его влияние на умонастроения людей. Его знали лишь под таинственным прозвищем — Жан Безымянный. Неудивительно поэтому, что во время беседы генерал-губернатора с приглашенными о нем зашла речь.

— А удалось напасть на след этого Жана Безымянного? — спросил сэр Джон Кольборн.

— Еще нет, — ответил полицеймейстер. — Но я имею основания полагать, что он снова объявился в графствах Нижней Канады и недавно даже был в Квебеке!

— Как! И ваши агенты не смогли его схватить? — воскликнул полковник Гор.

— Это не так просто, генерал.

— Действительно ли этот человек обладает тем влиянием, какое ему приписывают? — вмешался лорд Госфорд.

— Несомненно, — ответил полицеймейстер, — и я, ваша милость, смею утверждать, что влияние это огромно.

— Кто он такой?

— Этого как раз и не удалось выяснить, — сказал сэр Джон Кольборн. — Не так ли, дорогой Аргал?

— Так точно, генерал! Что это за личность, откуда он явился, куда направляется — неизвестно. Он таинственным образом участвовал во всех последних мятежах, и не подлежит сомнению, что все эти Папино, Виже, Лакосты, Водрели, Фарраны, Грамоны, словом, все главари рассчитывают на его вмешательство в события в нужный момент. Этот Жан Безымянный слывет уже каким-то сверхъестественным существом у населения округов долины Св. Лаврентия, как выше Монреаля, так и ниже Квебека. Если верить легендам, у него есть все необходимое, чтобы за ним пошли города и деревни, — необычайное мужество, испытанная отвага. А, кроме того, как я вам уже говорил, он — тайна, он — неизвестность.

— Так вы считаете, что он побывал недавно в Квебеке? — спросил лорд Госфорд.

— По крайней мере, донесения полицейских позволяют предположить это, — ответил Джильберт Аргал. — А потому я задействовал одного из самых деятельных и ловких агентов — некоего Рипа, проявившего немало сообразительности в деле Симона Моргаза.

— Симона Моргаза? — спросил сэр Джон Кольборн, — того самого, который в 1825 году в обмен на золото так вовремя выдал своих сообщников из конспиративной организации в Шамбли?

— Того самого!

— А где он теперь?

— Известно только одно, — ответил Джильберт Аргал, — отвергнутый своими соотечественниками, всеми франко-канадцами, которых он предал, Моргаз бесследно исчез. Возможно, покинул Новый Свет... Может, умер...

— Так не может ли прием, удавшийся в случае с Симоном Моргазом, сработать и с одним из главарей реформистов? — спросил сэр Джон Кольборн.

— Оставьте эту мысль, генерал! — ответил лорд Госфорд. — Подобные патриоты, надо это признать, стоят выше всякого соблазна. Они — ярые враги английского владычества и мечтают о такой же независимости для Канады, какую Соединенные Штаты завоевали у Англии. Увы, это именно так. И надеяться, что их можно купить, склонить к предательству денежными посулами или обещаниями почестей, — нелепо! Я убежден, что изменника среди них вам не найти!

— То же самое говорили и о Симоне Моргазе, — иронично заметил сэр Джон Кольборн, — тем не менее, он предал своих товарищей! И кто знает, может, этот Жан Безымянный, о котором вы тут толкуете, тоже продается?..

— Не думаю, — убежденно ответил полицеймейстер.

— Во всяком случае, — добавил полковник Гор, — для того чтобы его подкупить либо повесить, его сначала надобно поймать, а раз он объявился в Квебеке...

В эту минуту из-за поворота одной из садовых аллей появился какой-то человек и, не дойдя шагов десяти, остановился.

Полицеймейстер узнал в нем полицейского агента, а точнее сказать — полицейского подрядчика, — звание, которое он заслуживал по всем статьям.

В самом деле, этот человек не принадлежал к регулярной бригаде шефа англо-канадских полицейских Комо.

Джильберт Аргал сделал ему знак приблизиться.

— Это — Рип, из фирмы «Рип и Ко», — сказал он, обращаясь к лорду Госфорду. — Не угодно ли вашей милости позволить ему сделать нам доклад?

Лорд Госфорд выразил согласие кивком головы. Рип почтительно подошел, ожидая вопросов Джильберта Аргала.

— Вы убедились, что Жана Безымянного видели в Квебеке? — начал тот.

— Могу утверждать это с уверенностью, ваша честь.

— А как так получилось, что его не арестовали? — спросил лорд Госфорд.

— Извольте, ваша милость, простить меня и моих подручных, — ответил Рип, — но нас известили слишком поздно. Позавчера видели, как Жан Безымянный входил в один дом на улице Пти-Шамплен — тот, что примыкает к лавке портного Эмотарда, это по левую руку, если подниматься вверх по ступеням улицы. Я приказал оцепить дом, в котором проживает некий Себастьян Грамон, адвокат и депутат, принадлежащий к реформистам. Однако Жан Безымянный не появился там больше, хотя депутат Грамон, несомненно, должен был связаться с ним. Все предпринятые нами розыски оказались тщетными.

— Вы полагаете, что этот человек все еще в Квебеке? — спросил сэр Джон Кольборн.

— Не могу ответить утвердительно, ваше превосходительство, — ответил Рип.

— Вы его не знаете?

— Никогда не видел, да его вообще мало кто знает.

— Известно ли, по крайней мере, куда он направился из Квебека?

— Нет, — покачал головой Рип.

— А есть у вас мысли на этот счет? — спросил полицеймейстер.

— Мысли есть... Этот человек, должно быть, направился в графство Монреаль, где, похоже, чаще всего собираются агитаторы. Если готовится восстание, то всего вероятнее, что оно начнется именно в этой части Нижней Канады, из чего я заключаю, что Жан Безымянный может укрываться в какой-нибудь деревне на берегу реки Св. Лаврентия...

— Правильно, — кивнул Джильберт Аргал, — там и следует продолжить розыски.

— Что ж, отдайте соответствующее распоряжение, — сказал генерал-губернатор.

— Вы останетесь довольны, ваша милость. Рип, вы с лучшими сотрудниками вашего агентства завтра же отправляйтесь из Квебека. Я, со своей стороны, велю особо следить за г-ном де Водрелем и его друзьями, с которыми Жан Безымянный наверняка поддерживает более или менее регулярную связь. Постарайтесь, во что бы то ни стало напасть на его след. Вот приказ, который дает вам полномочия от генерал-губернатора.

— Он будет исполнен в точности, — ответил глава фирмы «Рип и Ко». — Я выезжаю завтра же.

— Мы заранее одобряем все, — добавил Джильберт Аргал, — что вы сочтете нужным предпринять, чтобы схватить этого опасного человека. Мы должны заполучить его, живого или мертвого, прежде чем ему удастся своим присутствием поднять на бунт все франко-канадское население. Вы умны и усердны, Рип, вы доказали это двенадцать лет назад в деле Моргаза. Мы снова рассчитываем на ваше усердие и ум. Ступайте.

Рип собрался, было уйти, он даже сделал несколько шагов, но остановился.

— Ваша честь, могу я задать вам один вопрос? — сказал он, обращаясь к полицеймейстеру.

— Вопрос?

— Да, ваша честь, его нужно решить для правильного ведения бухгалтерских счетов фирмы «Рип и Ко».

— Задавайте, — сказал Джильберт Аргал.

— Назначено ли вознаграждение за голову Жана Безымянного?

— Еще нет.

— Следует сделать это, — сказал сэр Джон Кольборн.

— Тогда считайте, что назначено, — откликнулся лорд Госфорд.

— А какое?

— Четыре тысячи пиастров[62].

— Она стоит шесть тысяч, — сказал Рип. — Мне предстоят дорожные расходы, я буду тратиться на наведение справок.

— Хорошо, — ответил лорд Госфорд.

— Вашей милости не придется пожалеть об этих деньгах...

— Если расходы окупятся, — вставил полицеймейстер.

— Они окупятся, ваша милость!

С этими словами, сказанными быть может, слишком смело, глава фирмы «Рип и Ко» удалился.

— Вот человек, который, похоже, очень уверен в себе! — заметил полковник Гор.

— И весьма внушает доверие, — подхватил Джильберт Аргал. — Кстати, вознаграждение в шесть тысяч пиастров вполне достаточно, чтобы удвоить его смышленость и рвение. Дело о заговоре в Шамбли уже принесло ему кругленькую сумму, и если он любит свое ремесло, то не меньше любит и деньги, которые оно ему приносит. Нужно принимать этого чудака таким, каков он есть, и я не знаю никого, кто был бы более способен поймать Жана Безымянного, если только его вообще можно поймать!

Тут генерал, полицеймейстер и полковник распрощались с лордом Госфордом. Потом Джон Кольборн приказал полковнику Гору тотчас отправиться в Монреаль, где встречи с ним ждал его коллега полковник Уизераль, которому было поручено предупредить либо подавить любое мятежное выступление в приходах графства.

Глава II

ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД

Симон Моргаз! Это имя вызывало омерзение даже в самых убогих деревушках канадских провинций! Имя, много лет назад проклятое всеми. Симон Моргаз — имя изменника, предавшего своих собратьев и продавшего свою родину.

Такое вполне понятно всякому, особенно во Франции, которая теперь знает, сколь беспощадна ненависть, заслуженная преступлением, совершенным против отечества.

В 1825 году, за двенадцать лет до восстания 1837 года, несколько франко-канадцев составили заговор, целью которого было избавить Канаду от английского владычества, столь тяжко угнетавшего его. Смелые, деятельные, энергичные люди, по большей части выходцы из состоятельных семей первых эмигрантов, основавших новую Францию, они не могли примириться с мыслью, что уступка колонии англичанам — дело решенное. Даже если допустить, что она, вероятно, уже никогда не будет принадлежать внукам тех самых Картье и Шампленов, которые открыли ее в XVI веке, разве эта страна не имеет права на независимость? Конечно, имеет, и вот ради того, чтобы добиться ее независимости, эти патриоты поставили на карту свою жизнь.

Среди них был и де Водрель, потомок губернаторов колонии времен правления Людовика XVI, один из отпрысков тех французских семейств, имена которых превратились в географические названия на картах Канады.

В ту пору де Водрелю было тридцать пять лет: он родился в 1790 году в графстве Водрель, расположенном между рекой Св. Лаврентия на юге и рекой Утауэ на севере, близ границы с провинцией Онтарио.

Друзья де Водреля были, как и он, французского происхождения, хотя последующие брачные союзы с англо-американскими семьями привели к изменению родовых имен. Это, например, профессор Робер Фарран из Монреаля, Франсуа Клерк, богатый землевладелец из Шатогэ, а также некоторые другие, чье происхождение и богатство обеспечивали им реальное влияние среди населения городов и деревень.

Душой заговора стал Вальтер Годж, американец по происхождению. Хотя в ту пору ему было уже шестьдесят лет, возраст ничуть не умерил его пыла. Во время войны за независимость он был одним из тех отважных добровольцев, «скиннеров»[63], буйные выходки которых Вашингтону приходилось терпеть, потому что их дерзкие вольные дружины не давали покоя английской королевской армии. Известно, что в конце XVIII века Соединенные Штаты склоняли Канаду к вступлению в американскую федерацию. Этим и объясняется, каким образом американец Вальтер Годж вступил в канадский заговор и даже сделался его руководителем. Ведь он был одним из тех, кто своим девизом избрал слова, содержащие суть доктрины Монро[64]: «Америка для американцев!» А потому Вальтер Годж и его товарищи не переставали выступать против лихоимства английской администрации, становившегося все более невыносимым. В 1782 году их имена фигурировали среди подписей под протестами против слияния Верхней и Нижней Канады рядом с подписями обоих братьев Сангинэ, которым восемнадцать лет спустя, наряду со многими другими жертвами, суждено было поплатиться жизнью за приверженность делу национального освобождения. Они также боролись пером и словом, когда надо было выступить против несправедливого распределения земель, раздаваемых исключительно британским чиновникам ради усиления английской прослойки. Боролись они и против губернаторов Шербрука, Ричмонда, Монка, Мэтланда, принимали участие в управлении колонией и поддерживали все действия депутатов оппозиции.

Тем не менее, заговор 1825 года, преследовавший вполне определенную цель, был организован помимо либералов канадской палаты депутатов. Но хотя Папино и его коллеги — Кювилье, Бедар, Виже, Келель и другие — не знали о нем, Вальтер мог рассчитывать на них и заручиться их поддержкой в случае, если бы заговор удался. Цель же его заключалась в том, чтобы захватить лорда Дальхаузи[65], назначенного в 1820 году на должность генерал-губернатора английских колоний Северной Америки.

По прибытии на место лорд Дальхаузи, казалось, решил придерживаться политики уступок. Несомненно, именно благодаря ему был официально признан епископ Квебека, а Монреаль, Роз, Режиополис стали резиденциями трех новых епархий[66]. Однако на деле британский кабинет отказывал Канаде в праве на самоуправление. Все члены Законодательного совета, пожизненно назначаемые Британской Короной, были англичанами и совершенно парализовали работу избираемой народом палаты депутатов. При населении в шестьсот тысяч жителей, где франко-канадцев насчитывалось в ту пору пятьсот двадцать пять тысяч, три четверти всех служащих составляли чиновники саксонского происхождения. К тому же вновь был поставлен вопрос о запрещении официального использования французского языка по всей колонии.

Воспрепятствовать беззаконным распоряжениям можно было лишь прибегнув к насильственным действиям: захватить лорда Дальхаузи и главных членов Законодательного совета, затем, когда такой государственный переворот будет осуществлен, поднять народные массы в графствах долины реки Св. Лаврентия, учредить временное правительство, пока выборы не определят состава национального правительства, наконец, послать канадские добровольческие отряды против регулярной армии — таков был план Вальтера Годжа, Робера Фаррана, Франсуа Клерка и де Водреля.

Возможно, этот заговор и удался бы, если б не измена одного из его участников.

К Вальтеру Годжу и его франко-канадским соратникам примкнул некто Симон Моргаз, о положении и происхождении которого следует рассказать.

В 1825 году Симону Моргазу было сорок шесть лет. Будучи адвокатом в стране, где адвокатов насчитывается гораздо больше, нежели клиентов (равно как и врачей больше, чем больных), он с трудом сводил концы с концами, проживая в небольшом местечке Шамбли, расположенном на левом берегу реки Ришелье, в десяти милях от Монреаля, по ту сторону реки Св. Лаврентия.

Симон Моргаз был человеком решительным и прославился своими энергичными действиями, когда реформисты протестовали против махинаций британского кабинета. Его непринужденные манеры и открытое лицо располагали к нему всех вокруг. Никто и предположить не мог, что за такой приятной наружностью скрывается изменник и предатель.

Он был женат. Его жене, что была на восемь лет моложе, исполнилось в ту пору тридцать восемь. Бриджета Моргаз, американка по происхождению, была дочерью майора Аллена, отвагу которого по достоинству оценили во время Войны за независимость, когда он служил адъютантом Джорджа Вашингтона. Воплощение глубокой преданности долгу, он, дабы сдержать данное слово, готов был с невозмутимостью Регула[67] пожертвовать своей жизнью.

Симон Моргаз и Бриджета встретились и познакомились в Олбани[68], штат Нью-Йорк. Молодой адвокат был по рождению франко-канадцем — обстоятельство, которое, конечно же, принял в расчет майор Аллен, ибо никогда не отдал бы свою дочь за отпрыска английской семьи. Несмотря на то, что Моргаз не обладал состоянием, с наследством, доставшимся Бриджете от матери, молодым было обеспечено если не богатство, то, по крайней мере, достаток. Они сочетались браком в Олбани в 1806 году.

Жизнь молодоженов вполне могла быть счастливой, но, увы, все сложилось иначе. Не то чтобы Симон Моргаз был недостаточно привязан к жене — он всегда питал к ней искренние и нежные чувства, но его сжигала страсть — страсть к карточной игре. В результате приданое Бриджеты растаяло в несколько лет, и хотя Симон Моргаз пользовался репутацией талантливого адвоката, его трудов было недостаточно, чтобы восполнить урон, нанесенный ее состоянию. Если они еще не нищенствовали, то, во всяком случае, были весьма и весьма стеснены в средствах, однако жена терпела все это с достоинством и ни разу не упрекнула мужа. Так как никакие ее увещевания действия не возымели, она переносила испытание со смирением и мужеством, хотя будущее внушало ей немало опасений.

Ведь Бриджета страшилась его не из-за себя одной. В первые годы замужества у нее родилось двое детей — два сына, которых она нарекла одинаковыми именами, звучавшими на двух языках по-разному, дабы это напоминало об их франко-американском происхождении. Старший, Джоан, родился в 1807 году, младший, Жан, — в 1808-м. Бриджета целиком посвятила себя воспитанию сыновей. Джоан был кроток, Жан обладал живым темпераментом, и оба вместе — крывшейся и за кротостью и за живостью завидной энергией. Они явно унаследовали от матери, отличавшейся рассудительностью, трудолюбие и тот ясный и трезвый взгляд на вещи, которого так недоставало Симону Моргазу. К отцу они относились с неизменным почтением, но без кровной привязанности, составляющей ценность родственных уз, зато в отношениях с матерью — безграничная преданность и нежность, переполнявшие их сердца и наполнявшие радостью ее душу. Бриджета и дети были связаны прочными узами как сыновней, так и материнской любви, которые ничто и никогда не могло бы порвать. Выйдя из младенческого возраста, Джоан и Жан поступили в училище Шамбли, где так и шли друг за другом с разницей в один класс. Их по праву называли среди лучших учеников старшего отделения. Потом, когда им исполнилось двенадцать и тринадцать лет, они были отданы в Монреальское училище, где тоже неизменно занимали первые места. Им оставалось еще два года до завершения обучения, когда разразилась гроза 1825 года.

Хотя Симон Моргаз с женой жили по большей части в Монреале, где дела его адвокатской конторы с каждым днем шли все хуже и хуже, они сохранили свой скромный домик в Шамбли. Именно там, когда Симон Моргаз вступил в число заговорщиков, и собирались Вальтер Годж и его друзья, первым делом которых после ареста генерал-губернатора должно было стать создание временного правительства в Квебеке. В Шамбли, в этом маленьком селении, под кровом скромного жилища заговорщики могли считать себя в большей безопасности, чем в Монреале, где надзор полиции был чрезвычайно пристальным. Тем не менее, они всегда действовали с крайней осторожностью, чтобы направить по ложному пути любую возможную слежку. А потому они так ловко спрятали оружие и боеприпасы в доме Симона Моргаза, что их доставка туда осталась абсолютно незамеченной. Таким образом, как раз из дома в Шамбли, где сходились все нити заговора, и должен был поступить сигнал к всеобщему восстанию.

Однако до губернатора и его окружения дошел слух о готовящемся государственном перевороте и заговоре против Британской Короны, и они распорядились о специальном наблюдении за теми из депутатов, которые находились в постоянной оппозиции.

Здесь будет уместно повторить, что Папино и его коллеги не знали о планах Вальтера Годжа и его сообщников. А те назначили вооруженное выступление на 26 августа, что в равной степени изумило бы как их врагов, так и друзей.

Но накануне вечером, как раз в тот момент, когда там собрались заговорщики, дом Симона Моргаза вдруг окружили полицейские агенты под руководством Рипа. Участники заговора не успели даже уничтожить секретную переписку и сжечь списки своих единомышленников. Агенты захватили также и оружие, спрятанное в подвале дома. Заговор был раскрыт. Вальтер Годж, Робер Фарран, Франсуа Клерк, Симон Моргаз, де Водрель и еще с десяток патриотов были арестованы и под усиленной охраной отправлены в тюрьму.

А произошло вот что.

В Квебеке находился в ту пору некто Рип, англо-канадец по происхождению, руководивший сыскной конторой и поставлявший различные справки и сведения по заказу частных лиц, к услугам которого неоднократно и не без пользы прибегало даже правительство. Его частное заведение работало под официальной вывеской «Рип и Ко». Полицейские функции были для него всего-навсего прибыльным делом, и все заказы он проводил по своим бухгалтерским книгам, указывая даже таксу: столько-то за обыск, столько-то за арест, столько-то за слежку. Это был очень хитрый, проворный, а также смелый и обходительный человек, приложивший руку ко многим делам, а вернее будет сказать — совавший нос во многие дела, напрочь лишенный разборчивости в средствах и даже намека на порядочность.

В 1825 году Рипу, только что основавшему свою контору, было тридцать три года. Его неприметная физиономия и умение неузнаваемо переодеваться позволяли ему действовать при самых разных обстоятельствах и под различными именами. Он уже несколько лет был знаком с Симоном Моргазом, с которым имел контакты по юридическим вопросам. Некоторые детали, показавшиеся бы малозначительными всякому другому человеку, навели его на мысль о том, что адвокат из Монреаля, возможно, имеет отношение к заговору в Шамбли.

Рип сошелся с ним поближе, разузнал о нем все, вплоть до мельчайших подробностей личной жизни, стал вхож в его дом, хотя Бриджета Моргаз не скрывала антипатии к нему.

Вскоре одно письмо, перехваченное им в почтовом отделении, дало возможность изобличить адвоката с почти полной уверенностью. Полицеймейстер, которому Рип доложил о результатах своей работы, посоветовал ему половчее подступиться к Симону Моргазу: было известно, что тот испытывает большие денежные затруднения. И в один прекрасный день Рип неожиданно поставил несчастного перед выбором: либо судебное преследование за государственную измену, либо кругленькая сумма в сто тысяч пиастров, если адвокат согласится выдать имена своих сообщников и подробности заговора в Шамбли.

Моргаз был ошеломлен. Как! Предать своих товарищей! Продать их за презренное золото! Обречь на казнь! Однако он не устоял перед искушением — взял свои «тридцать сребреников» и раскрыл тайну заговора, заручившись обещанием, что постыдная сделка никогда не будет предана огласке. Более того, было условлено, что полиция арестует его вместе с Вальтером Годжем и товарищами, что его будут судить те же самые судьи и приговор, который будет вынесен (а это мог быть только смертный приговор), будет зачитан и ему. А затем, раньше чем он будет приведен в исполнение, ему дадут возможность бежать.

Гнусная сделка останется, таким образом, известной лишь полицеймейстеру, главе фирмы «Рип и Ко» и самому Симону Моргазу.

Все произошло так, как и было задумано. В день, указанный предателем, заговорщики были застигнуты врасплох в доме в Шамбли. Вальтер Годж, Робер Фарран, Франсуа Клерк, де Водрель и еще несколько сообщников, а также Симон Моргаз предстали перед судом.

На обвинения, предъявленные им прокурором Британской Короны — судьей-адвокатом, как его тогда называли, — обвиняемые отвечали лишь справедливыми и меткими нападками на британские власти. Аргументам закона они пожелали противопоставить лишь аргументы, продиктованные чувством патриотизма. Эти герои прекрасно знали, что заранее осуждены и ничто их не спасет!

Слушания продолжались уже несколько часов, и дело шло обычным порядком, когда одно неожиданное выступление случайно пролило свет на поведение Симона Моргаза.

Один из свидетелей обвинения, некто Тернер из Шамбли, вдруг заявил, что несколько раз видел, как адвокат беседовал с главой фирмы «Рип и Ко». Это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Вальтер Годж и де Водрель, у которых уже возникли однажды подозрения в отношении Симона Моргаза, теперь из уст свидетеля Тернера получили им подтверждение. Чтобы заговор, обставленный строжайшей тайной, оказался легко раскрытым, непременно нужен был изменник. Рипа закидали вопросами, на которые он отвечал с явным замешательством. Симон Моргаз, со своей стороны, попытался защититься, но так запутался в неправдоподобных деталях, стал давать столь странные объяснения, что скоро у всех обвиняемых и даже судей не осталось никаких сомнений. Было ясно, что среди заговорщиков затесался предатель, и этим предателем оказался Симон Моргаз.

Тут на скамье подсудимых произошло едва уловимое движение, вызванное чувством брезгливости, которое передалось и публике, собравшейся в переполненном зале.

— Господин председатель, — сказал Вальтер Годж, — мы требуем, чтобы Симон Моргаз был удален с этой скамьи подсудимых, которую мы почтили своим присутствием, а он своим — опозорил! Мы не желаем, чтобы нас и впредь бесчестило близкое присутствие этого человека!

Де Водрель, Клерк, Фарран и остальные поддержали Вальтера Годжа, который, не в силах более сдерживаться, бросился на Симона Моргаза, так что тому пришлось искать защиты у жандармов. Собрание оказалось единодушным в осуждении предателя и потребовало, чтобы воля обвиняемых была исполнена. Председателю суда пришлось распорядиться, чтобы Симона Моргаза увели из зала и водворили в тюрьму.

Шум, которым сопровождался его уход, угрозы, которые посыпались в его адрес, красноречиво свидетельствовали о том, что все считали его негодяем, чье предательство будет стоить жизни горячим сторонникам независимости Канады.

И действительно, Вальтер Годж, Франсуа Клерк и Робер Фарран как главари заговора в Шамбли были приговорены к смертной казни. Через день, 27 сентября, в последний раз воззвав к патриотизму своих соотечественников, они взошли на эшафот.

Что касается остальных обвиняемых, среди которых был и де Водрель, то либо потому, что их сочли менее замешанными, либо потому, что правительство вознамерилось предать смерти лишь самых видных главарей, им была дарована жизнь. Осужденные на пожизненное заключение, они обрели свободу лишь в 1829 году, когда была объявлена амнистия политическим заключенным.

Что сталось с Симоном Моргазом после приведения приговора в исполнение? Приказ об освобождении позволил ему покинуть монреальскую тюрьму, и он поспешно исчез. Но отныне над ним и его именем тяготело всеобщее осуждение, а, следовательно, оно коснулось и несчастных созданий, которые никак не были повинны в этом преступлении. Бриджету Моргаз грубо выставили из жилища, занимаемого ею в Монреале, изгнали из дома в Шамбли, куда она удалилась на время следствия по делу мужа. Ей пришлось забрать из училища сыновей, которых исключили оттуда, когда их отец оказался на скамье подсудимых.

Где влачил свое жалкое существование Симон Моргаз, к которому через несколько дней после суда присоединились жена и дети? Сперва — в небольшом отдаленном селении, затем — за пределами Монреальского округа.

Но Бриджета никак не могла поверить в преступность своего мужа, а Джоан и Жан — в преступность отца. Вчетвером они удалились в деревню Вершер графства того же названия, расположенную на правом берегу реки Св. Лаврентия. Они надеялись, что здесь не возбудят подозрений и неприязни людей. Несчастные жили тогда на последние оставшиеся у них средства, ибо Симон Моргаз, получивший стараниями фирмы Рипа вознаграждение за свое предательство, не осмеливался тратить эти деньги при жене и детях. Он постоянно уверял их в своей невиновности, проклиная людскую злобу и несправедливость, обрушившуюся на него и его семью. Ведь если бы он действительно совершил предательство, то имел бы в своем распоряжении большие суммы денег. И разве пребывал бы он тогда в столь стесненных обстоятельствах, на пороге неминуемой нищеты?

Бриджета Моргаз охотно верила в невиновность мужа. Она даже рада была жить в бедности, могущей посрамить его обвинителей. Факты обернулись не в его пользу... Ему не дали как следует объясниться... Он стал жертвой рокового стечения обстоятельств... В один прекрасный день он оправдается... Он не виноват!

Что же до сыновей, то в их отношении к главе семейства можно было, пожалуй, заметить некоторую разницу. Старший — Джоан — чаще держался в сторонке, стараясь даже не думать о позоре, отныне покрывшем имя Моргазов. Он отвергал все доводы, как за, так и против, приходившие ему на ум, отгоняя их от себя, не желая углубляться в них. Сын не желал судить отца, слишком страшась, как бы этот суд не оказался правым. Он прикрывал глаза, отмалчивался, уходил, когда мать и брат принимались защищать отца...

А вот Жан вел себя иначе. Он верил в невиновность сподвижника таких людей, как Вальтер Годж, Фарран и Клерк, несмотря на очевидные улики против него. Более пылкий, чем Джоан, и менее сдержанный в суждениях, он был весь во власти чувства сыновней привязанности. Мальчика прочно держали те кровные узы, разрыву которых так упорно противится природа. Ему хотелось публично защитить отца. Когда до него в очередной раз доходили слухи насчет Симона Моргаза, сердце его начинало неистово колотиться, и матери приходилось удерживать его от какого-нибудь необдуманного поступка. Итак, многострадальная семья жила в Вершере под вымышленным именем, глубоко подавленная морально и стесненная в средствах. И неизвестно, что предприняли бы против этого семейства жители деревни, если бы вдруг случайно обнаружилось их прошлое.

По всей Канаде, и в больших городах и в крошечных селениях, имя Симона Моргаза стало позорным клеймом. Его часто ставили в один ряд с именем Иуды[69], а особенно с именами Блэка и Дени де Витре, уже давно ставшими нарицательными, обозначавшими понятие «предатель» на языке франко-канадцев.

Да, да! В 1759 году один француз — Дени де Витре — имел подлость привести к Квебеку английский флот, чем помог англичанам отнять этот столичный город у Франции! Да, да! В 1797 году англичанин по имени Блэк выдал властям доверившегося ему изгнанника-американца Мак-Лена, участника повстанческого движения канадцев! И этот щедрый душою патриот был повешен, после чего ему отрубили голову, а внутренности вырвали из тела и сожгли!

И вот теперь имя Симона Моргаза произносилось всеми так же, как имена Блэка и Витре, — с величашийм отвращением и презрением.

Вскоре жителей Вершера стало беспокоить присутствие семейства, о котором они ничего не знали: необщительное и окруженное таинственностью, оно, естественно, наводило на подозрения. И вот однажды ночью на двери дома Симона Моргаза кто-то написал слово «Блэк».

На следующий же день он с женой и сыновьями покинул Вершер. Переправившись через реку Св. Лаврентия, Моргазы прожили несколько дней в деревеньке на левом берегу; потом, когда на них и здесь обратили внимание, покинули ее, перебравшись в другую. Они стали теперь бродячим семейством, за которым неотступно следовало всеобщее презрение. Можно сказать, само Отмщение с пылающим факелом в руке преследовало злополучную семью, подобно тому как это, согласно библейской легенде, произошло с убийцей Авеля[70]. Поскольку Симон Моргаз и его близкие теперь нигде не могли обосноваться, они прошли через графства Ассомпсьон, Тербон, Де-Монтань, Водрель, достигнув, таким образом, малозаселенных восточных приходов, но и здесь рано или поздно им бросали в лицо ненавистное имя.

Два месяца спустя после приведения приговора в исполнение скитания привели отца, мать, Жана и Джоана на территорию Онтарио. Из Кингстона, где их узнали на постоялом дворе, им пришлось поспешно убраться. Симону Моргазу с трудом удалось скрыться под покровом ночи. Тщетно пытались заступиться за него Жан и Бриджета! Они сами едва не пострадали, а Джоана чуть не убили, когда он прикрывал их бегство.

Они сошлись все вместе, вчетвером на берегу озера, в нескольких милях от Кингстона. С этой минуты они решили пробираться вдоль северного побережья, чтобы достичь Соединенных Штатов, поскольку не могли найти себе прибежище даже в такой, еще не подверженной влиянию реформистских идей местности Верхней Канады. Но как знать, не ждет ли их по ту сторону границы, в стране, где осудили предательство гражданина американской федерации Блэка, тот же прием, как и всюду?

Не лучше ли добраться до какого-нибудь затерянного уголка, даже обосноваться где-нибудь в индейском племени, куда, возможно, еще не проникла постыдная слава Симона Моргаза? Но этого несчастного отвергали всюду. Его везде узнавали, словно он носил на челе Каинову печать.

Стоял конец ноября. Каким же тяжелым был этот поход, во время которого пришлось противостоять непогоде, ледяному ветру, жестоким холодам, сопровождающим зиму в этом краю озер! Деревни отец обходил стороной, сыновья же покупали там какую-нибудь провизию. Ночевали они, когда это удавалось, в заброшенных хижинах, если же такой возможности не было, то — в расщелинах скал или просто под деревьями в тех бескрайних лесах, что покрывают территорию Канады.

Симон Моргаз становился все более мрачным и угрюмым. Он все время оправдывался перед своими близкими, будто невидимый обвинитель, преследующий его по пятам, кричал ему: «Предатель! Предатель!» Он уже не осмеливался глядеть жене и детям прямо в глаза. Тем не менее, Бриджета продолжала ободрять его ласковыми словами, и если Джоан по-прежнему хранил молчание, то Жан, как и прежде, стоял на своем.

— Отец, отец! — повторял он. — Не позволяй себе пасть духом! Время осудит клеветников!.. Все убедятся в том, что ошибались... что просто обстоятельства сошлись против тебя! Чтобы ты, отец, вдруг предал своих товарищей, продал страну!..

— Нет, нет! — отвечал Симон Моргаз, но так тихо, что его едва было слышно.

Пробираясь таким образом от деревни к деревне, семья прибыла на западную оконечность озера, оказавшись в нескольких милях от форта[71] Торонто. Достаточно было, обогнув Онтарио по побережью, дойти до Ниагары, пересечь реку в том месте, где она впадает в озеро, чтобы оказаться, наконец, на американском берегу.

Неужели Симон Моргаз хотел обосноваться здесь? Не лучше ли было уйти подальше на запад, куда еще не дошла дурная слава о нем? Какого места искал он? Ни жена, ни сыновья этого не знали, потому что он шел все вперед и вперед и они едва поспевали за ним.

Третьего декабря, ближе к вечеру, ослабев от усталости и лишений, бедняги сделали привал в какой-то пещере, наполовину заросшей кустарником и колючками, — вероятно, покинутой берлоге хищного зверя. Прямо на песке разложили те немногие припасы, которые у них еще оставались. Бриджета изнемогала от физической и моральной усталости. Семейство Моргазов уже и не чаяло найти в деревне какого-нибудь ближайшего племени хоть каплю гостеприимства, в котором им так безжалостно отказывали соотечественники.

Терзаемые голодом Джоан и Жан поели немного холодной дичи, а Симон Моргаз и Бриджета не хотели или не могли ничего проглотить в этот вечер.

— Отец, тебе надо подкрепиться! — упрашивал Жан.

Симон Моргаз ничего не ответил.

— Отец, — сказал тогда Джоан (с момента ухода их из Шамбли он заговорил с отцом впервые), — отец, мы не можем идти дальше! Мать не выдержит новых испытаний! Мы уже почти у американской границы! Вы собираетесь пересечь ее?

Симон Моргаз взглянул на старшего сына и почти тотчас отвел глаза. Джоан решился настаивать.

— Взгляните, в каком состоянии наша мать! — снова заговорил он. — Ей больше не сделать и шага! У нее уходят последние силы! Завтра она уже не сможет подняться! Мы с братом, конечно, понесем ее! Но тогда нам тем более надо знать, куда вы намереваетесь идти и далеко ли это! Что вы решили, отец?

Так и не ответив, Симон Моргаз опустил голову и ушел в глубь пещеры.

Наступила ночь. Тяжелые облака покрывали небо и грозили слиться в тучу. Не было ни ветерка, лишь какие-то завывания вдалеке нарушали безмолвие этого пустынного места. Начал падать серый густой снег.

В пещере стало очень холодно. Жан вышел, набрал сучьев и разжег костер в углу, возле самого входа, чтобы дым мог вытягиваться наружу.

Бриджета по-прежнему неподвижно лежала на подстилке из травы, принесенной Джоаном. Остаток жизни, который еще теплился в ней, обнаруживался лишь по тяжелому дыханию, прерываемому долгими болезненными стонами. Джоан держал ее за руку, Жан был занят тем, что подбрасывал дров в огонь, поддерживая в пещере хоть какое-то тепло.

Симон Моргаз, скорчившись, полулежал в глубине пещеры, в отчаянии обхватив руками голову, словно в ужасе от самого себя. Огонь тускло освещал его скрюченную фигуру.

Пламя костра стало потихоньку угасать, и Жан почувствовал, как у него помимо воли слипаются веки...

Сколько часов провел он в забытьи, сказать трудно. Но когда он пробудился, то увидел, что последние угольки уже едва тлеют.

Жан встал, подбросил сучьев в костер, раздул его как следует, и пещера осветилась.

Бриджета и Джоан по-прежнему лежали рядом друг подле друга и не шевелились. А Симона Моргаза в пещере не было. Почему он покинул убежище, оставив спящих жену и детей?

Охваченный ужасным предчувствием, Жан собрался было выйти вон из пещеры, как вдруг грянул выстрел.

Бриджета и Джоан встрепенулись — они оба услыхали этот выстрел, прогремевший где-то совсем рядом.

Бриджета испустила отчаянный вопль, тяжело поднялась и, опираясь на сыновей, вышла из пещеры.

Бриджета, Джоан и Жан не прошли и двадцати шагов, как увидели распростертое на снегу тело.

Это был Симон Моргаз. Несчастный выстрелил из пистолета себе прямо в сердце.

Он был мертв.

Ошеломленные Джоан и Жан отпрянули. Перед их мысленным взором сразу промелькнуло прошлое! Неужели их отец и вправду виновен? А может, в припадке отчаяния он решил покончить с жизнью, выносить которую больше не мог?

Бриджета рухнула на тело мужа и сжала его в объятиях... Она не хотела верить в преступность человека, имя которого носила.

Джоан поднял мать и отвел обратно в пещеру, куда потом они с братом отнесли и тело отца, положив его на то самое место, где он лежал несколько часов назад.

И тут из его кармана выпал бумажник. Джоан поднял его, открыл, и оттуда вывалилась пачка банкнот[72].

Это было то самое вознаграждение, за которое Симон Моргаз предал руководителей заговора в Шамбли!.. Теперь матери и сыновьям больше не приходилось сомневаться!

Джоан и Жан встали подле матери на колени.

Они так и застыли втроем над телом предателя, совершившего над собой суд и расправу, — обесчещенная семья, имя которой теперь должно было сгинуть навсегда вместе с тем, кто его опозорил!

Глава III

НОТАРИУС-ГУРОН

Не без веских причин собрались генерал-губернатор сэр Джон Кольборн, полицеймейстер и полковник Гор у губернатора Квебека на совещание относительно мер по подавлению активности патриотов. В самом деле, грозное восстание должно было уже совсем скоро поднять все население франко-канадского происхождения.

Но если лорд Госфорд и его окружение были вполне оправданно озабочены всем этим, то совсем ничто, похоже, не беспокоило некоего юношу, который утром 3 сентября был занят писанием в нотариальной конторе мэтра[73] Ника в Монреале, что на рыночной площади Бон-Секур.

Впрочем, «писание» — слово, пожалуй, не совсем подходящее для занятия, которым был всецело поглощен младший клерк[74] Лионель Рестигуш в данный момент, то есть в девять часов утра. Колонка неровных убористых строчек все росла и росла на красивой бумаге голубоватого цвета, отнюдь не похожей на грубые листы деловых документов. Временами, когда рука Лионеля замирала и он о чем-то глубоко задумывался, его взгляд скользил сквозь полузатворенное окно и рассеянно останавливался на памятнике адмиралу Нельсону[75] на площади Жака Картье. Спустя мгновение глаза его оживлялись, лицо светлело и перо снова начинало бегать по бумаге, а сам он — легонько покачивать головой, словно в такт какому-то внутреннему ритму.

Лионелю едва исполнилось семнадцать лет. Его женственное лицо ярко выраженного французского типа, обрамленное светлыми, пожалуй, несколько длинноватыми, волосами, было прелестно, а голубые глаза напоминали лазурь больших канадских озер. У него не было ни отца, ни матери, и мэтр Ник, можно сказать, заменял ему семью, ибо этот почтенный нотариус[76] любил юношу как родного сына.

Лионель был в конторе один. В такой час здесь обычно пусто: ни остальных клерков, разосланных с поручениями, ни клиентов, несмотря на то, что контора мэтра Ника — одна из самых посещаемых в городе. Вот почему Лионель, уверенный, что его никто не потревожит, поспешил этим воспользоваться; но едва он успел витиеватым росчерком пера поставить свое имя под последней строчкой в самом конце страницы, как услышал:

— Ба! Ты что тут делаешь, мой мальчик?

Это был сам мэтр Ник, появления которого юный клерк, чересчур поглощенный своим тайным занятием, не заметил.

Первым побуждением Лионеля было открыть бювар[77] и сунуть туда свою бумагу; но нотариус, к великой досаде юноши, проворно схватил подозрительный листок, который Лионель тщетно пытался вернуть.

— Это что такое, Лионель? — спросил он. — Минуточку, это что — черновик, копия контракта?

— Мэтр Ник, поверьте, я...

Нотариус нацепил очки и, нахмурив брови, с удивлением пробежал глазами страницу.

— Что я вижу! — воскликнул он. — Какие неровные строчки! Поле — с одной стороны! Поле — с другой! Изведено столько хороших чернил, столько дорогой бумаги потрачено на никому не нужные поля!

— Мэтр Ник, — пробормотал Лионель, покраснев до ушей, — это нашло на меня... случайно.

— Что нашло на тебя случайно?

— Написать стихи.

— Стихи?! Так ты, оказывается, сочиняешь стихи! Вот оно что! Разве для составления документов недостаточно прозы?

— Здесь речь идет не о документе, не сердитесь, мэтр Ник!

— А о чем же здесь идет речь?

— О стихотворении, которое я сочинил на конкурс «Дружественной лиры».

— «Дружественной лиры»! — воскликнул нотариус. — Уж не думаешь ли ты, Лионель, что я взял тебя к себе в контору, чтобы ты участвовал в конкурсе «Дружественной лиры» или какого-нибудь другого парнасского кружка?[78] И сделал тебя младшим клерком, чтобы ты предавался стихотворным страстям? Тогда уж лучше убивать время, катаясь на лодке по реке Св. Лаврентия или гуляя по аллеям Королевской горы и парка Св. Елены! Ничего себе — поэт в нотариальной конторе! Голова клерка в лавровом венце! Есть чем распугать всех клиентов.

— Не сердитесь, мэтр Ник! — жалобно протянул Лионель. — Если бы вы знали, как поэтичен наш мелодичный французский язык! Он так легко подчиняется такту, ритму, гармонии!.. Наши поэты Лемэ, Эльзеар Лабель, Франсуа Монс, Шапман, Октавий Кремази...

— Но все эти Кремази, Шапманы, Монсы, Лабели, Лемэ не исполняют важнейших обязанностей младшего клерка, насколько мне известно! И не получают, не считая стола и квартиры, по шесть пиастров в месяц от мэтра Ника. Им не приходится составлять купчих бумаг[79] или духовных завещаний, и они могут строчить себе стихи сколько влезет!

— Мэтр Ник... Это только один раз...

— Ну ладно! Один раз можно... Так ты захотел стать лауреатом конкурса «Дружественной лиры»?

— Да, мэтр Ник, это мое заветное желание!

— А могу я узнать тему твоего стихотворения? Наверняка это какие-нибудь пышные дифирамбы[80] Табелионоппе — музе всякого порядочного нотариуса.

— О! — воскликнул Лионель с протестующим жестом.

— Так как же тогда называется твоя рифмованная безделушка?

— «Блуждающий огонь»!

— «Блуждающий огонь»?! — удивился мэтр Ник. — Так ты посвящаешь свои стихи блуждающим огням?

Тут нотариус, конечно, не преминул бы поддразнить Лионеля, перечислив еще и джиннов[81], эльфов[82], гномов, домовых, русалок, водяных — словом, всех поэтических персонажей скандинавской мифологии, но тут в дверь постучали и на пороге появился почтальон.

— А, это вы, дружище! — воскликнул мэтр Ник. — А я, было, принял вас за блуждающий огонь!

— За блуждающий огонь, господин Ник? — удивился почтальон. — Разве я похож...

— Нет, нет! Вы похожи на почтальона, который принес мне письмо.

— Вот оно, господин Ник.

— Спасибо, дружище!

Почтальон удалился, а нотариус, бегло взглянув на адрес, распечатал письмо.

Лионель тем временем успел забрать свой листок и незаметно сунуть его в карман.

Мэтр Ник чрезвычайно внимательно прочел письмо, затем перевернул конверт, чтобы взглянуть на место и дату его отправления. Конверт был помечен штемпелем почтового отделения Сен-Шарля — маленького селения в графстве Вершер, а дата была 2 сентября, то есть вчерашняя. Немного поразмышляв над этим, нотариус вернулся к прерванной беседе о поэзии.

— Так значит, ты у нас — служитель муз, Лионель? Ладно, в наказание за это ты будешь сопровождать меня в Лаваль, и по дороге у тебя будет время плести свои вирши.

— Плести, мэтр Ник?..

— Мы отправимся через час, и если по пути нам встретятся вдруг блуждающие огни, ты непременно выкажешь им свое дружеское расположение!

С этими словами нотариус прошел в свой кабинет, а Лионель стал готовиться к небольшому путешествию, которое, впрочем, отнюдь не было ему в тягость. Может быть, в дороге удастся склонить хозяина к более справедливым суждениям о поэзии вообще и о сынах Аполлона[83] в частности, даже если они состоят клерками в нотариальных конторах.

Мэтр Ник, в сущности, был славным человеком. Все уважали его за трезвость взглядов и основательность советов. Ему было в то время пятьдесят лет. Широкое, всегда приветливое лицо с шапкой вьющихся, некогда иссиня-черных, а теперь седеющих волос, живые, веселые глаза, рот с рядом великолепных зубов, постоянно открытых в улыбке, обходительные манеры, наконец, неизменно отличное настроение — все это делало его очень симпатичной личностью. Интересная деталь: коричневый с красноватым оттенком цвет лица выдавал в его жилах индейскую кровь. Так оно и было в действительности, впрочем, нотариус и не думал этого скрывать. Он был потомком одного из древнейших в стране племен — из тех, что владели здешней землей задолго до того, как европейцы пересекли океан и завоевали ее. В ту пору браки между французской и туземной расами были не редкость. Семейства Сен-Кастен, Эно, Непизиньи, д'Ангремон и другие стали родоначальниками и даже вождями диких племен.

Итак, мэтр Ник был по происхождению гуроном, то есть отпрыском одной из четырех ветвей индейской расы. И хотя он носил звучное имя Никола Сагамор, все обыкновенно звали его просто мэтром Ником. Нотариус привык к этому и ничего не имел против.

Впрочем, известно было, что род его не угас. Один из его многочисленных двоюродных братьев был вождем одного из гуронских племен, обосновавшихся на севере графства Лапрери, в западной части Монреальского округа.

Пусть читателя не удивляет, что подобное еще встречается в Канаде. Совсем недавно в Квебеке проживал один почтенный письмоводитель, который по своему происхождению имел полное право потрясать томагавком[84] и испускать воинственные кличи во главе какого-нибудь отряда ирокезов. К счастью, мэтр Ник не принадлежал к этому вероломному племени индейцев, которое чаще всех вступало в союз с угнетателями, — тогда ему пришлось бы тщательно скрывать свое происхождение. Но нет! Будучи выходцем из племени гуронов, дружбой которых почти всегда пользовались франко-канадцы, он мог не стыдиться своего родства. А потому и юный Лионель гордился своим хозяином, бесспорным потомком великих североамериканских вождей, и только и ждал случая, чтобы воспеть в своих стихах его славные деяния.

Живя в Монреале, мэтр Ник, не будучи по происхождению ни франко-канадцем, ни англо-канадцем, неизменно придерживался нейтралитета в отношении обеих политических сторон. А потому его уважали как те, так и другие, и все прибегали к его услугам, в которых он никогда и никому не отказывал. Надо полагать, однако, что древние инстинкты в нем видоизменились, ибо до сих пор он ни разу не ощутил в себе пробуждения воинственности своих предков. Он был лишь нотариусом — превосходным нотариусом, человеком очень смирным и добрым, настоящим миротворцем. Кроме того, не похоже было, чтобы он горел желанием продлить род Сагаморов, поскольку еще не присмотрел себе жены, да, впрочем, и не собирался делать это.

Как уже было сказано выше, мэтр Ник намеревался покинуть контору вместе со своим младшим клерком. Поездка должна была занять всего несколько часов, и его старая служанка Долли вполне могла ожидать его к обеду.

Город Монреаль построен на южном побережье одного из островов реки Св. Лаврентия. Остров этот длиною от десяти до одиннадцати и шириною от пяти до шести миль[85] находится в довольно широком устье реки, чуть ниже того места, где в нее впадает Утауэ. Именно тут Жак Картье обнаружил индейскую деревню Гошелага, которую в 1640 году французский король даровал братству Св. Сюльпиция. Город, получивший свое имя от возвышающейся над ним Королевской горы (Мон-Руайаль) и занимавший очень выгодное положение для торговли, в 1760 году насчитывал уже более шести тысяч жителей. Расположен он у подножья живописного холма, превращенного в великолепный парк, который наряду с другим парком, разбитым на островке Св. Елены, привлекает большое количество гуляющих. Роскошный арочный мост длиною в три километра, которого еще не было в 1837 году, соединяет его теперь с правым берегом реки.

Монреаль быстро стал крупным городом, более современным по виду, чем Квебек, и вследствие этого — менее живописным.

В нем небезынтересно осмотреть два собора, англиканский и католический, здания банка, биржи, городской больницы, театр, монастырь Нотр-Дам, протестантский университет Мак Гилла и семинарию[86] Св. Сюльпиция. Город не слишком велик для ста сорока тысяч жителей, насчитываемых в настоящий момент; среди них одна треть англосаксов — процент, кстати, весьма значительный по сравнению с другими канадскими городами.

В западной части города расположен английский квартал и квартал шотландцев — тех, кого местные старожилы окрестили «короткими юбками», в восточной части — французский. Эти национальности не контактируют между собой, тем более что все, относящееся к торговле, промышленности или банкам (особенно к 1837 году), сосредоточено исключительно в руках банкиров, промышленников и коммерсантов британского происхождения. Великолепный речной путь обеспечивает городу процветание, соединяя его не только со всеми графствами Канады, но также и с Европой, причем для этого совсем нет необходимости перегружать товары в Нью-Йорке на пакетботы[87] Старого Света.

По примеру богатых торговцев Лондона коммерсанты Монреаля предпочитают не совмещать свои частные жилища и торговые помещения. Покончив с делами, они возвращаются к себе в северные кварталы, расположенные на склоне Королевской горы, вдоль опоясывающей ее подошву аллеи. Там находятся частные дома, похожие иной раз на дворцы, и виллы, утопающие в зелени. В стороне от этих пышных кварталов живут ирландцы, как бы запертые в своем гетто[88] Св. Анны — у устья канала де Лашин, на левом берегу реки Св. Лаврентия.

Мэтр Ник обладал приличным состоянием. Он мог бы тоже каждый вечер, как это делают торговые люди, удаляться в один из аристократических особняков Верхнего города, в густую тень Сент-Антуанского предместья. Но он принадлежал к тем нотариусам старой закалки, жизненное пространство которых ограничивается стенами их конторы, вполне оправдывая звание архивариуса[89] и денно и нощно охраняя контракты, черновики и семейные документы, вверенные его попечению. Потомок Сагаморов, таким образом, находился в своем старом доме на рыночной площади Бон-Секур постоянно. Отсюда утром 3 сентября он и отправился со своим младшим клерком нанять экипаж, совершавший рейсы между островом Монреаль и островом Иисуса, разделенными рукавами реки Св. Лаврентия.

Но сначала мэтр Ник направился в банк, шагая мимо богатых магазинов просторными улицами города, содержавшимися стараниями монреальских властей в образцовом порядке. Дойдя до здания банка, он велел Лионелю дожидаться его в вестибюле, а сам прошел к главной кассе. Возвратившись через четверть часа, нотариус свернул к конторе по найму экипажей.

Наемный экипаж представлял собой запряженную парой лошадей колымагу[90], которую на канадском наречии называют «багги». Подобные шарабаны[91], укрепленные, пожалуй, на слишком мягких, зато прочных рессорах, построены с расчетом на плохие дороги. Они могут вмещать до полудюжины пассажиров.

— А вот и господин Ник! — закричал возница, издалека завидя нотариуса, которого всегда и всюду встречали таким вот радостным возгласом.

— Он самый, в обществе своего клерка! — ответил мэтр Ник добродушно, как это всегда было ему свойственно.

— Как вы себя чувствуете, господин Ник?

— Хорошо, Том, постарайтесь и вы здравствовать так же!.. Тогда не разоритесь на лекарствах!..

— И на лекарях! — подхватил Том.

— Когда отправляемся? — спросил мэтр Ник.

— Сию минуту.

— Есть у нас попутчики?

— Пока никого, — ответил Том, — но, может быть, кто-нибудь подойдет в последний момент...

— Хотелось бы... хотелось бы, Том! Люблю побеседовать в дороге, а чтобы беседовать, как я полагаю, надо иметь собеседника!

Похоже было, однако, что столь бесхитростно выраженное мэтром Ником пожелание на этот раз не сбудется. Лошади были уже запряжены. Том нетерпеливо похлопывал кнутом, но ни один пассажир не являлся в контору.

Итак, нотариус разместился на заднем сиденье экипажа, рядом с ним тотчас уселся Лионель. В последний раз бросив взгляд вверх и вниз вдоль улицы, Том взобрался на козлы, подобрал вожжи, чмокнул, понукая лошадей, и грохочущая колымага тронулась; в эту минуту несколько прохожих, знавших Ника, — а кто не знал этого славного человека! — пожелали ему счастливого пути, на что тот благодарно помахал рукой.

Экипаж стал подниматься к верхним кварталам, двигаясь в сторону Королевской горы. Нотариус посматривал направо и налево так же внимательно, как и возница, хотя совсем по другой причине. Однако похоже было, что в это утро никому больше не понадобилось переправиться в северную часть острова, равно как и стать собеседником мэтра Ника. Увы! Ни одного попутчика! Тем временем экипаж достиг опоясывающей подошву горы аллеи, еще пустынной в этот час, и здесь лошади пустились рысью.

В это мгновение впереди по ходу кареты на аллее появился человек и сделал вознице знак остановить лошадей.

— Есть у вас место? — спросил он.

— Есть одно и «трояк» в придачу! — ответил Том, который, следуя обычаю, употребил слово «три» на канадский манер, как если бы вместо «холодно» сказал «холодняк».

Новый пассажир разместился на сиденье напротив Лионеля, отвесив мэтру Нику и его клерку поклон. Лошади снова побежали рысью, и несколько минут спустя крытые цинковым железом городские крыши, серебрившиеся на солнце, как множество зеркал, исчезли за поворотом Королевской горы.

Нотариус не без живейшего удовольствия встретил появление незнакомца, остановившего карету. По крайней мере, теперь можно было скоротать время в дороге на протяжении четырех миль, что отделяли Монреаль от верхнего рукава реки Св. Лаврентия. Однако похоже было, что пассажир не склонен принимать участие в словесной пикировке дорожной беседы. Сперва он окинул взглядом мэтра Ника и Лионеля, а затем, удобно устроившись в своем углу, прикрыл глаза и, казалось, целиком углубился в собственные мысли.

Это был молодой человек лет двадцати девяти. Его стройная фигура, крепкое сложение, волевое лицо, решительный взгляд, мужественные черты, высокий лоб в обрамлении черных волос выдавали ярко выраженный франко-канадский тип. Кто он такой? Откуда? Мэтр Ник, знавший абсолютно всех, его вовсе не знал и даже никогда раньше не видел. Тем не менее, приглядевшись к нему внимательно, он понял, что этот молодой человек, проживший еще так мало, похоже, уже перенес тяжкие испытания и прошел суровую школу жизни.

То, что незнакомец принадлежит к партии, борющейся за национальную независимость, угадывалось уже по его платью. Одетый примерно так же, как те искатели приключений, которых еще и сегодня кличут «лесными бродягами», он носил на голове синий колпак, а его верхняя одежда — нечто вроде солдатского плаща, запахивающегося на груди, и серые штаны, стянутые на талии красным кушаком, были из грубой домотканой материи.

Не следует забывать, что использование этих тканей местного производства было равнозначно политическому протесту, поскольку тем самым отвергались изделия мануфактуры[92], ввозимые из Англии. Это был один из множества способов вести себя вызывающе по отношению к властям метрополии, уходящий, кстати, корнями вглубь истории.

Действительно, разве сто пятьдесят лет тому назад бостонцы не перестали пить чай в знак ненависти к Великобритании? И так же, как некогда поставили себе за правило лоялисты, нынешние канадцы зареклись носить ткани, изготовленные в Соединенном Королевстве. Что же касается мэтра Ника, то, как лицо нейтральное он носил панталоны канадского, а редингот[93] — английского происхождения. Зато в платье патриотически настроенного Лионеля не было ни ниточки, вытканной по ту сторону Атлантики. Тем временем карета довольно-таки быстро катилась по тряской почве равнины, расстилающейся на острове Монреаль вплоть до среднего течения реки Св. Лаврентия. Но какой долгой казалась дорога разговорчивому по натуре мэтру Нику! А поскольку молодой человек, похоже, не был расположен завязать беседу, ему пришлось взяться за Лионеля — в надежде, что их попутчик, в конце концов, примет участие в разговоре.

— Ну так как, Лионель, обстоит дело с блуждающим огнем? — спросил мэтр Ник.

— С блуждающим огнем? — растерянно переспросил юный клерк.

— Да! Я сколько ни напрягаю зрение, ничего похожего на равнине не вижу!

— Это оттого, что еще слишком светло, мэтр Ник, — возразил Лионель, решившись отвечать в том же шутливом тоне.

— Может, мне попробовать спеть одну старую песенку:

Да нет, кум не отзывается. Кстати, Лионель, а ты знаешь способ уберечься от колдовских чар блуждающих огней?

— Конечно, мэтр Ник. Достаточно спросить у них, какого числа бывает Рождество Христово, а поскольку они этого не знают, всегда успеешь убежать от них, пока они раздумывают над ответом.

— Ты, я вижу, хорошо знаком с народными преданиями. Что ж, раз ни один огонек пока не повстречался нам в пути, не побеседовать ли нам немного о том, которого ты сунул в карман?

Лионель слегка покраснел.

— Вы хотите, мэтр Ник?.. — неуверенно спросил он.

— Ну да, мой мальчик! На это уж точно уйдет четверть часа, а то и целых две!

Тут нотариус обратился к молодому человеку.

— Вас, сударь, не побеспокоит чтение стихов? — спросил он с улыбкой.

— Нисколько, — ответил пассажир.

— Речь идет об одном стихотворении, которое мой клерк сочинил, чтобы принять участие в конкурсе «Дружественной лиры». Эти мальчишки за все берутся, ничего не страшась. Ну, юный поэт, опробуй-ка свою вещь, как говорят артиллеристы!

Лионель, несказанно обрадовавшийся, что у него есть теперь слушатель, который, быть может, окажется снисходительнее мэтра Ника, достал из кармана свой голубой листок и начал читать:

БЛУЖДАЮЩИЙ ОГОНЬ

— Да, — сказал мэтр Ник, — попробуй-ка словить его и посадить в клетку! Продолжай, Лионель!

Лионель стал читать дальше:

— Да уж, тебе лучше знать, мой мальчик, — покачал головой мэтр Ник. — Уж это дело твое!

Лионель продолжал:

— Прекрасно! — сказал мэтр Ник. — Надеюсь, ты уже покончил с метафорами?[94]

— О нет, мэтр Ник! — ответил юный клерк.

И продолжал:

— Что вы думаете об этой стихотворной чепухе, сударь? — спросил мэтр Ник у попутчика.

— Я думаю, сударь, — ответил тот, — что ваш юный клерк наделен недюжинным даром воображения, и мне любопытно узнать, с чем еще он может сравнить свой блуждающий огонь.

— Так продолжай, Лионель!

Лионель слегка зарделся, услыхав похвалу молодого человека, и уже более звучно прочел:

— Бррр! — мэтра Ника передернуло.

— Браво, юный поэт! — воскликнул попутчик.

— Да, недурно, недурно! — добавил мэтр Ник. — И откуда, черт возьми, Лионель, ты все это берешь!.. Это конец, я полагаю?

— Нет, мэтр Ник, — ответил Лионель и еще более звонким голосом продекламировал:

— Ага, вот и девушки! — вскричал мэтр Ник. — Я бы очень удивился, если бы в эти анакреоновы[95] созвучия не было подпущено немного любви! Что ж, оно и понятно в его возрасте! Как вы думаете, сударь?

— Ну разумеется, — ответил попутчик, — и я думаю, что...

Но молодой человек не договорил, завидев вдруг группу людей, стоявших у обочины дороги. Один из них сделал вознице знак остановиться.

Том придержал лошадей, люди приблизились к карете.

— Это, кажется, господин Ник? — сказал один из субъектов, вежливо приподняв шляпу.

— А, господин Рип! — ответил нотариус, а про себя добавил: «Черт возьми! Надо быть начеку!»

К счастью, ни мэтр Ник, ни его клерк, ни Том не заметили, как изменился в лице незнакомец, когда было произнесено имя Рипа. Он внезапно побледнел, но не от страха, а от ярости. У него явно возникло желание броситься на этого человека. Однако он отвернулся и усилием воли взял себя в руки.

— Так вы едете в Лаваль, господин нотариус? — снова заговорил Рип.

— Как видите, господин Рип. У меня там дела, мне придется потратить на них несколько часов. Но я рассчитываю сегодня же вечером возвратиться в Монреаль.

— Понятно.

— А что вы здесь делаете со своими людьми? — спросил мэтр Ник. — Как всегда, в засаде, по заданию правительства? Вы уже столько изловили этих злодеев! Но увы! Сколько их ни хватай, они плодятся, как кролики! Воистину уж лучше бы им всем сделаться честными людьми!

— Ваша правда, господин Ник, но у них нет к этому призвания!

— Призвания! Вы шутник, господин Рип! Уж не напали ли вы на след какого-нибудь преступника?

— Для кого — преступника, для кого — героя, — ответил Рип. — Все зависит от точки зрения!

— Что вы хотите этим сказать?

— Что есть сведения о нахождении на острове знаменитого Жана Безымянного...

— Ах, этого знаменитого Жана Безымянного! Надо же! Патриоты возвели его в герои, и, говорят, не без оснований! Но, как видно, Ее Величество придерживается иного мнения, раз полицеймейстер Джильберт Аргал пустил вас по его следу!

— Именно так, господин Ник!

— И вы говорите, что этого таинственного мятежника видели на острове Монреаль?

— По крайней мере, так утверждают, — ответил Рип, — хотя я начинаю сомневаться в этом!

— О, если он здесь и был, то, должно быть, уже уехал, — возразил мэтр Ник, — а если он еще здесь, то пробудет недолго! Жана Безымянного не так-то легко схватить!

— Совсем как блуждающий огонь, — вставил вдруг пассажир, обращаясь к юному клерку.

— Ах, как удачно! Очень удачно! — воскликнул мэтр Ник. — Можешь раскланяться, Лионель. Да, кстати, господин Рип, если случайно вам встретится по пути блуждающий огонь, постарайтесь схватить его за шкирку и доставить к моему клерку. Блуждающему пламени будет приятно услышать, как его превозносит наш ученик Аполлона!

— Я непременно сделал бы это, — подхватил Рип, — если бы нам не надо было срочно вернуться в Монреаль, где я жду новых указаний. — Затем, обернувшись к молодому человеку, он спросил:

— А этот господин вас сопровождает?..

— До Лаваля, — ответил незнакомец.

— Куда я очень тороплюсь, — добавил нотариус. — До свидания, господин Рип. Если невозможно пожелать вам удачи, поскольку арест Жана Безымянного был бы слишком большой потерей для патриотов, то я желаю вам, по крайней мере, доброго утра!..

— А я вам — удачной поездки, господин Ник!

Лошади снова тронулись в путь, и скоро Рип и его люди исчезли за поворотом дороги.

Спустя несколько минут нотариус обратился к своему попутчику, откинувшемуся на спинку сиденья в углу кареты:

— Да, надо надеяться, что Жан Безымянный так легко не дастся! Его уже давно ищут...

— И пусть ищут! — воскликнул Лионель. — Противный Рип потеряет на этом свою репутацию ловкого сыщика!

— Тсс, Лионель! Нас это не касается!

— Для этого Жана Безымянного, вероятно, привычное дело — рушить планы полиции? — спросил пассажир.

— Ваша правда, сударь. И если он даст себя схватить, то это будет большая потеря для франко-канадской стороны...

— Но у нее нет недостатка в активных деятелях, господин Ник, и на нем свет клином не сошелся!

— Все равно! — ответил нотариус. — Я слыхал, что это было бы весьма прискорбно. Впрочем, я, как и Лионель, не интересуюсь политикой, и самое лучшее — не говорить о ней вовсе.

— Однако, — переменил тему молодой человек, — нас прервали в тот момент, когда ваш юный клерк предавался поэтическому вдохновению...

— Но он уже выдохся, я полагаю?

— Нет, мэтр Ник, — ответил Лионель, благодарно улыбнувшись своему доброжелательному слушателю.

— Как, ты еще не иссяк? — воскликнул нотариус. — Ведь твой блуждающий огонь уже побывал сильфом[96], джинном, домовым, привидением, сияющей душой, миражем, молнией, болидом[97], лучом, флагом, болотным огнем, любовной искрой — разве этого недостаточно?.. Тут и впрямь впору задуматься, чем бы таким еще он мог быть?

— И мне любопытно было бы узнать это! — заметил пассажир.

— Тогда продолжай, Лионель, продолжай и заканчивай, если только этому перечню может быть конец!

Привыкший к шуткам мэтра Ника, Лионель ничуть не смутился и продолжил чтение:

— Печально! Печально! — прошептал нотариус.

— Ах, вот это славно! — воскликнул мэтр Ник. — Такая концовка мне по душе! Это можно даже напевать:

Что вы на это скажете, сударь?

— Честь и хвала юному поэту, — ответил попутчик, — я пожелаю ему получить премию на поэтическом конкурсе «Дружественной лиры». А пока благодаря его стихам мы провели вместе несколько приятных минут, и никогда еще поездка не казалась мне столь короткой!

Чрезвычайно польщенный Лионель просто упивался похвалами молодого человека. Да и мэтр Ник в глубине души был очень доволен и рад за своего клерка.

Тем временем экипаж быстро катился по дороге, и едва пробило одиннадцать, как он достиг северного рукава реки Св. Лаврентия.

В ту пору на реке уже появились первые пароходы. Они были еще невелики и не быстроходны, а своими малыми размерами напоминали скорее те пароходики, которые теперь в Канаде зовутся вельботами[98] или попросту ботиками.

За несколько минут такой вот «ботик» перевез мэтра Ника и его клерка через реку, зеленоватые воды которой сливались тут с черными водами реки Утауэ.

Здесь, распрощавшись и обменявшись рукопожатиями, путники расстались. Случайный попутчик пошел напрямик к улицам Лаваля, а мэтр Ник и Лионель, обогнув город, направились в восточную часть острова Иисуса.

Глава IV

ВИЛЛА «МОНКАЛЬМ»

Остров Иисуса, лежащий между двух верхних рукавов реки Св. Лаврентия, менее обширный, чем остров Монреаль, имеет несколько приходов[99]. Здесь находится графство Лаваль, то же имя носит и большой Католический университет в Квебеке — в память о первом назначенном в Канаде епископе[100].

Лаваль — это еще и название главного селения на острове Иисуса, расположенного на южном его побережье. Усадьба де Водреля, хотя и составляла часть этого прихода, находилась милей ниже по течению реки Св. Лаврентия.

Дом его, окруженный парком площадью около пятидесяти акров[101], с лужайками и высокими дубравами, границей которого был высокий берег реки, радовал глаз. Как своим общим архитектурным видом, так и деталями внешнего убранства он являл собою контраст англосаксонскому псевдоготическому стилю, столь почитаемому в Великобритании. В нем преобладал французский вкус, и если бы не быстрое и бурное течение реки Св. Лаврентия у его подножья, можно, было бы представить, что вилла «Монкальм» — а именно так она и называлась — возвышается где-нибудь на берегах Луары[102] по соседству с Шенонсо[103] или Амбуазом[104].

Замешанный в последних восстаниях сторонников реформ 8 Канаде, де Водрель участвовал и в заговоре, которому предательство Симона Моргаза уготовило столь трагическую развязку — гибель на эшафоте[105] Вальтера Годжа, Робера Фаррана и Франсуа Клерка, тюремное заключение для остальных заговорщиков. Несколько лет спустя, когда благодаря амнистии[106] последним была возвращена свобода, де Водрель вернулся в свое поместье на острове Иисуса.

Вилла «Монкальм» была построена на самом берегу реки. Во время приливов ее волны омывали нижние ступени крыльца с изящной верандой перед фасадом. Дувший от реки ветер сохранял свежесть и прохладу под безмятежной сенью парка позади усадьбы, что позволяло без труда переносить зной канадского лета. Любителям охоты или рыбной ловли здесь было чем заполнить время с утра и до вечера: дичь на равнинах острова водилась в изобилии, равно как и рыба в заливчиках реки Св. Лаврентия, воды которой по левому берегу окаймлялись вдали пышной зеленой рамой — цепью Лаврентийских гор.

В этом краю, оставшемся подлинно французским, все сохранилось так, будто Канада по-прежнему называлась Новой Францией. Нравы здесь были те же, что и в XVII веке. Английский географ Рассел совершенно справедливо писал: «Нижняя Канада — это скорее Франция былых времен, когда там царило белое знамя, украшенное лилиями». А французский писатель Эжен Ревельо отметил: «Это — место, где нашел приют старый порядок. Это — Бретань[107] или Вандея[108] шестидесятилетней давности, перенесенная за океан. На этом американском континенте обитатель с завидным тщанием сохранил нравы и обычаи, наивные верования и предрассудки своих предков». Все сказанное верно еще и поныне, как верно и то, что французский народ сохранил в Канаде чистоту, не приемля никакой примеси чужой крови.

Когда в 1829 году де Водрель вернулся на свою виллу «Монкальм», у него были все условия для безбедного существования. Огромным его состояние назвать было нельзя, но оно обеспечивало ему достаток, при котором он мог бы спокойно наслаждаться жизнью, если бы неизбывный патриотизм не толкал его на стезю[109] политической деятельности.

К тому времени, когда началась эта история, де Водрелю было сорок семь лет. Из-за рано поседевших волос он, быть может, выглядел несколько старше своего возраста; но его живой взгляд, темно-синие с поволокой глаза, рост выше среднего, крепкое телосложение, обеспечившее ему несокрушимое здоровье, симпатичное и приветливое лицо, несколько гордая, но не надменная осанка выдавали в нем замечательного представителя французского дворянства. Это был истинный потомок той отважной знати, что пересекла Атлантику в XVIII веке, сын основателей самой замечательной колонии по ту сторону океана, которую с непростительной легкостью французский король Людовик XV отдал во владение Великобритании.

Де Водрель уже лет двенадцать был вдовцом. Смерть жены, к которой он питал глубочайшую любовь, стала для него невосполнимой утратой. Его жизнь отныне была посвящена единственной дочери, в которой, как в зеркале, повторилась благородная и щедрая натура матери.

В ту пору Кларе де Водрель было двадцать лет. Изящная фигура, густые почти черные волосы, большие живые глаза, смуглая бледность лица, немного слишком серьезный вид делали ее скорее красивой, чем очаровательной. Такая девушка могла скорее вызвать уважение, чем увлечь, — словом, она весьма походила на некоторых героинь Фенимора Купера[110]. Держалась Клара по большей части с холодной неприступностью. Надо отметить, что все ее существование было посвящено единственной испытанной дотоле любви — любви к отечеству.

Действительно, Клара де Водрель была страстной патриоткой. В период волнений 1832 и 1834 годов она внимательно следила за всеми перипетиями восстания.

Лидеры оппозиции считали ее самой отважной из молодых Девушек, прославившихся своей преданностью делу национального освобождения. А потому, когда друзья и политические единомышленники де Водреля собирались у него на вилле «Монкальм», Клара принимала участие в их совещаниях и, хотя в разговор вмешивалась редко, зато много слушала, наблюдала, занималась перепиской с комитетами сторонников реформ. Все франко-канадцы питали к ней абсолютное доверие, ибо она его заслуживала, и самое дружеское расположение, ибо она была его достойна.

Однако с некоторых пор в этом горячем сердце поселилась другая любовь, слившаяся воедино с тем чувством, на которое ее вдохновляло отечество, — идеальная, неясная любовь, которая даже не ведала, кому предназначалась.

В 1831 и 1834 годах главенствующую роль в попытках поднять мятеж сыграла одна таинственная личность, рисковавшая своей головой со смелостью, отвагой и бескорыстием, способными увлечь чувствительное воображение. С тех пор во всех провинциях Канады с восторгом повторяли имя этого человека — точнее сказать, то, что считалось таковым, поскольку его называли не иначе как Жан Безымянный. В дни мятежей он появлялся в самой гуще борьбы, а к концу схватки исчезал. Но чувствовалось, что, и, находясь в тени, он не перестает действовать и, не покладая рук, приближает будущее страны. Власти тщетно пытались обнаружить его убежище. Даже фирма «Рип и Ко» потерпела неудачу в своих розысках. Впрочем, ничего не было известно ни о происхождении этого человека, ни о его прошлой и настоящей жизни. Тем не менее, приходилось признать, что его влияние на франко-канадское население огромно. В дальнейшем вокруг его личности сложились легенды, и патриоты с нетерпением ожидали, что он вот-вот появится среди них, потрясая знаменем независимости. Деяния этого безымянного героя нашли сильный и глубокий отклик в душе Клары де Водрель. Теперь в самых сокровенных своих мыслях она неизменно обращалась к нему. Девушка призывала его, как какое-нибудь сверхъестественное существо, она всецело была поглощена этим мистическим общением. Поскольку она полюбила Жана Безымянного самой идеальной любовью, ей казалось, что теперь она любит еще больше и свою страну. Однако она прятала свое чувство в тайниках души. И когда отец видел, как дочь, прогуливаясь в глубокой задумчивости по парку, удаляется в глубь аллеи, он даже не подозревал, что она мечтает о молодом патриоте, ставшем в ее глазах символом канадской революции. Среди политических единомышленников, чаще всего собиравшихся на вилле «Монкальм», встречались узким кругом некоторые из тех, чьи родственники принимали вместе с де Водрелем участие в гибельном заговоре 1825 года.

В числе их следует назвать Андре Фаррана и Уильяма Клерка, чьи братья — Робер и Франсуа — взошли 27 сентября 1825 года на эшафот; затем — Винсента Годжа, сына Вальтера Годжа, американского патриота, погибшего за дело независимости Канады. Кроме того, к де Водрелю приходил и квебекский адвокат, депутат Себастьян Грамон — тот самый, у кого в доме якобы появился Жан Безымянный, о чем и поступил ошибочный сигнал в агентство Рипа.

Самым горячим борцом с угнетателями был, несомненно, Винсент Годж, которому тогда минуло тридцать два года. Мать его была француженкой и умерла с горя вскоре после казни мужа. Часто находясь в обществе Клары, Винсент Годж, конечно же, не мог не прийти от нее в восхищение, а затем и не полюбить ее. Это был человек незаурядной, очень приятной наружности, хотя и с манерами приграничного янки. С точки зрения верности в чувствах, основательности и надежности в поступках Клара де Водрель не могла бы найти себе более достойного супруга. Но молодая девушка даже не замечала его исканий. Между Винсентом Годжем и ею могла быть лишь одна связующая нить — любовь к отечеству. Клара высоко ценила его достоинства, но полюбить его не могла. Все ее помыслы и устремления принадлежали другому — незнакомцу, которого она ждала и, который должен был однажды войти в ее жизнь.

Между тем де Водрель и его друзья внимательно следили за умонастроениями в канадских провинциях. Общественное мнение там было крайне настроено против лоялистов. Речь теперь шла не о тайном сговоре политических лиц, как в 1825 году, поставивших своей целью захват генерал-губернатора. Отнюдь нет! Это был уже всеобщий заговор, но в завуалированной форме. Для окрытого бунта достаточно было, чтобы какой-то лидер, обратившись к прихожанам во всех графствах, призвал либералов к восстанию. И в этом случае депутаты-реформисты, де Водрель и его товарищи, несомненно, оказались бы в первых рядах восставших.

В самом деле, никогда еще обстоятельства не были столь благоприятными. Доведенные до крайности сторонники реформ выступали со страстными протестами, разоблачая махинации правительства, объявившего, что английским кабинетом оно уполномочено распоряжаться общественными суммами без согласия Представительного собрания. Газеты — а среди них «Канадец», основанный в 1806 году, и «Мститель», более позднего происхождения, — метали громы и молнии против актов Британской Короны и назначенных ею должностных лиц. Они перепечатывали речи, произнесенные в парламенте или на народных митингах такими людьми, как Папино, Виже, Кенель, Сен-Реаль, Бурдаж и другие, соревновавшиеся между собой в таланте и смелости патриотических обличений. В этих условиях достаточно было искры, чтобы вызвать взрыв народного гнева, и сторонникам реформ это было известно ничуть не хуже, чем лорду Госфорду. Так обстояли дела, когда утром 3 сентября на виллу «Монкальм» пришло письмо, опущенное накануне в конторе почтового отделения в Монреале. Оно извещало де Водреля о том, что его друзья Винсент Годж, Андре Фарран и Уильям Клерк приглашены собраться у него на вилле вечером того же дня.

Де Водрель никак не мог определить, кому принадлежит почерк. Автор подписался лишь двумя словами: «Сын Свободы». Его несколько удивило это сообщение, а главное — форма, в какой оно было сделано. Накануне де Водрель виделся со своими друзьями в Монреале, в доме у одного из них, и они расстались, не назначив встречи на следующий день. Значит, Винсент Годж, Фарран и Клерк тоже получили подобные письма, назначавшие им свидание на вилле «Монкальм»? Должно быть, так оно и было, хотя следовало опасаться, не кроются ли за всем этим происки полиции. Подобное опасение было вполне оправданно после измены Симона Моргаза.

Как бы то ни было, де Водрелю оставалось лишь ждать. Когда Винсент Годж, Фарран и Клерк прибудут на виллу — если прибудут, они, конечно, рассеят все его сомнения относительно встречи, назначенной столь странным образом. Таково было мнение Клары, когда она ознакомилась с содержанием письма. Не отрывая глаз от таинственного послания, она внимательно изучала строчки. Ею овладело странное предчувствие: там, где отец подозревал расставленную ему и его товарищам ловушку, она, наоборот, увидела знак некоего могущественного вмешательства в дело национального освобождения. Не проявляет ли, наконец, себя тот, в чьих руках — нити нового восстания, которое он возглавит и доведет до конца?

— Отец, — сказала она, — я этому письму доверяю!

Поскольку встреча была назначена лишь на вечер, де Водрель пожелал съездить перед тем в Лаваль. Быть может, там он получит какое-либо известие, которое прольет свет на загадочное письмо. К тому же в Лавале он сможет встретить Винсента Годжа и обоих друзей, когда те будут высаживаться на остров Иисуса. Он уже было распорядился, чтобы запрягали, но в эту минуту вошел слуга и доложил, что на виллу «Монкальм» явился посетитель.

— Кто такой? — быстро спросил де Водрель.

— Вот его визитная карточка, — ответил слуга.

Де Водрель взял карточку и, прочтя стоявшее на ней имя, воскликнул:

— Так это же наш славный мэтр Ник! Он всегда желанный гость! Проси!

Минуту спустя перед Водрелем и его дочерью предстал нотариус.

— Вот и вы, мэтр Ник! — воскликнул де Водрель.

— Собственной персоной! Всегда к вашим услугам, а также к услугам мадемуазель Клары! — ответил нотариус.

И он пожал руку де Водрелю, отвесив сначала барышне один из тех церемонных поклонов, искусство которых сохранилось, пожалуй, лишь в среде старых чиновных служащих.

— Мэтр Ник, — снова заговорил де Водрель, — вот уж неожиданный, но от этого ничуть не менее приятный визит!

— Приятный в особенности для меня! — ответил мэтр Ник. — Как ваше здоровье, барышня?.. А ваше, господин де Водрель? Вид у вас цветущий! Воистину жить на вилле «Монкальм» весьма полезно!.. Надо будет мне захватить с собою на площадь Бон-Секур немного здешнего воздуха, которым так легко дышится!

— Только от вас зависит возможность запасаться им, мэтр Ник! Навещайте нас почаще...

— И оставайтесь на несколько дней! — добавила Клара.

— А моя контора, а мои дела! — вскричал словоохотливый нотариус. — Ведь они не дают мне никакой возможности вкусить вольготной деревенской жизни! Правда, отнюдь не завещания!

— В Канаде сейчас живут до такой глубокой старости, что, в конце концов, вообще перестанут умирать. У нас столько восьмидесятилетних и даже столетних! Это переходит всякие статистические границы! Зато вот брачные контракты — это как раз то, что приносит мне наибольший доход! Представьте себе! Постойте-ка! Через шесть недель у меня назначена встреча в Лапрери, у одного из моих клиентов — из самых лучших клиентов, можете мне поверить! Меня попросили составить брачный контракт его девятнадцатому отпрыску!

— Держу пари, это наверняка мой фермер Том Арше! — откликнулся де Водрель.

— Он самый! И меня ждут именно на вашей ферме «Шипоган».

— Это замечательная семья, мэтр Ник!

— Воистину, господин де Водрель, и заметьте, я еще далеко не покончил с деловыми документами, связанными с нею!

— Что ж, господин Ник, — сказала Клара, — весьма вероятно, что мы с вами увидимся на ферме «Шипоган». Том Арше так настоятельно просил нас присутствовать на свадьбе его дочери, что мы с отцом, если нас ничто не задержит на вилле «Монкальм», хотим доставить ему это удовольствие!..

— Вы доставите этим удовольствие и мне тоже! — ответил мэтр Ник. — Разве не радость для меня видеть вас? Только я могу вам сделать один упрек, мадемуазель Клара...

— Упрек, господин Ник?

— Да! В том, что вы приглашаете меня в себе в качестве друга, но не приглашаете в качестве нотариуса!

Поняв намек, молодая девушка улыбнулась, но почти тотчас лицо ее снова стало, как всегда, серьезным.

— Однако сегодня, дорогой Ник, — заметил де Водрель, — вы пожаловали на виллу «Монкальм» не как друг, но как нотариус?

— Разумеется!.. Разумеется! — ответил мэтр Ник. — Но не по поводу мадемуазель Клары! У нее, в конце концов, все еще впереди! Все еще будет! Кстати, господин де Водрель, хочу вас предупредить, что я приехал не один...

— Как, мэтр Ник, вы оставили вашего спутника дожидаться в прихожей? Я сейчас же прикажу его просить...

— Нет, нет! Не стоит! Это всего-навсего мой младший клерк... мальчик, который сочиняет стишки... слыханное ли дело? И гоняется за блуждающими огнями! Можете вы себе представить этакого клерка-поэта или поэта-клерка, мадемуазель Клара? Мне хотелось, господин де Водрель, поговорить с вами наедине, а потому я отослал его прогуляться по парку...

— Вы правильно сделали, мэтр Ник, но следовало бы предложить этому юному поэту чего-нибудь прохладительного.

— Не стоит! Он у нас вкушает лишь нектар, и только наисвежайший!

Де Водрель не смог удержаться от смеха, слушая неисправимого шутника и балагура, которого знал с давних пор и чьи советы по управлению делами были ему всегда так полезны.

— Я оставлю вас с отцом одних, господин Ник, — сказала Клара.

— Нет, нет, попрошу вас остаться, мадемуазель! — возразил нотариус. — Я знаю, что могу обо всем говорить при вас, тем более о вещах, имеющих отношение к политике... по крайней мере, мне так кажется, хотя вам небезызвестно, что я в нее никогда не вмешиваюсь...

— Хорошо, хорошо, мэтр Ник! — ответил де Водрель. — Клара будет присутствовать при нашей беседе. Только сядем сначала и будем беседовать сколько вам угодно!

Нотариус пододвинул себе одно из плетеных кресел, которыми была обставлена гостиная, а де Водрель с дочерью уселись напротив него на диване.

— Ну-с, дорогой Ник, — произнес де Водрель, — рассказывайте, с чем вы пожаловали на виллу «Монкальм»!

— Дабы вручить вам вот это, — ответил нотариус.

И он достал из кармана пачку банкнот.

— Деньги? — воскликнул де Водрель, не сумев скрыть своего крайнего изумления.

— Да, деньги, и немалые, хотите вы того или нет. Солидная сумма!

— Солидная сумма?..

— Судите сами! Пятьдесят тысяч пиастров в отличных банкнотах, имеющих законное хождение!

— И эти деньги предназначены мне?..

— Вам и только вам!

— А кто мне их посылает?

— Не могу вам этого сказать по той простой причине, что и сам не знаю.

— Каково же предназначение этих денег?

— Этого я тоже не знаю!

— А как вам было поручено передать мне такую значительную сумму?

— Прочтите.

И нотариус протянул де Водрелю письмо, содержавшее всего несколько строк:

Мэтр Ник, нотариус из Монреаля, соблаговолите передать председателю комитета сторонников реформ в Лавале, на виллу «Монкальм», остаток суммы под окончательный наш расчет с конторой.

2 сентября 1837 года

Ж. Б.

Де Водрель глядел на нотариуса, ничего не понимая.

— Мэтр Ник, откуда было отправлено это письмо? — наконец спросил он.

— Из Сен-Шарля, что в графстве Вершер!

Клара взяла письмо в руки и стала внимательно рассматривать почерк — не похож ли он на тот, каким написано письмо, предупреждавшее де Водреля о визите его друзей? Но ничего подобного. Ни малейшего сходства у двух этих посланий, на что девушка и обратила внимание отца.

— Не догадываетесь ли вы, господин Ник, — спросила она, — чья подпись скрывается под инициалами Ж. Б.?

— Понятия не имею, мадемуазель Клара.

— И, тем не менее, вы не впервые имеете дело с этим человеком?

— Разумеется!

— Или даже людьми — ведь в письме сказано не «мои», а «наш» расчет; это позволяет думать, что заглавные буквы относятся к разным именам.

— Возможно, — ответил мэтр Ник.

— Я полагаю, — сказал де Водрель, — что поскольку речь здесь идет об окончательном расчете, то ранее вы уже, видимо...

— Господин де Водрель, — прервал его нотариус, — вот что я могу и, по-моему, должен рассказать вам!

И, сделав паузу, чтобы получше собраться с мыслями, мэтр Ник поведал следующее:

— В тысяча восемьсот двадцать пятом году, месяц спустя после суда, стоившего жизни нескольким из самых дорогих вам товарищей, господин де Водрель, а вам — свободы, я получил ценную бандероль, содержавшую банкноты на громадную сумму в сто тысяч пиастров. Бандероль была отправлена из почтовой конторы в Квебеке и содержала письмо, составленное в следующих выражениях: «Сия сумма в сто тысяч пиастров доверяется мэтру Нику, нотариусу из Монреаля, с тем, чтобы он расходовал ее согласно указаниям, которые будут им получены в дальнейшем. Предполагается, что он сохранит тайну вклада, вверенного его попечению, а также и последующего его использования».

— И под этим стояла подпись... — взволнованно начала Клара.

— Под этим стояла подпись Ж. Б., — кивнул мэтр Ник.

— Такие же инициалы? — спросил де Водрель.

— Точно такие же? — подхватила Клара.

— Да, мадемуазель. Можете себе представить, — продолжил нотариус, — как я был удивлен такому таинственному характеру вклада. Но поскольку, во-первых, я не мог отослать сумму обратно неизвестному клиенту и, во-вторых, не собирался извещать об этом власти, то я положил эти сто тысяч пиастров в Монреальский банк и стал ждать.

Клара де Водрель и ее отец слушали мэтра Ника с напряженным вниманием. Ведь нотариус сказал, что, по его предположениям, эти деньги имеют, вероятно, политическое назначение! И по всему видно, он не ошибся.

— Шесть лет спустя, — продолжил он, — письмом, подписанным теми же загадочными инициалами, у меня была затребована сумма в двадцать две тысячи пиастров с просьбой направить деньги в местечко Бертье графства с тем же названием.

— А кому? — спросил де Водрель.

— Председателю комитета сторонников реформ, а некоторое время спустя, как вам известно, вспыхнул мятеж. Прошло еще четыре года, и точно таким же письмом мне было предписано отправить сумму в двадцать восемь тысяч пиастров в Сент-Мартин, на этот раз председателю комитета из Шатогэ. И, как вы знаете, через месяц острая политическая борьба на выборах 1834 года привела к отсрочке заседаний палаты, а сопровождалась она требованием отдачи под суд губернатора лорда Айлмера!

Поразмыслив с минуту над услышанным, де Водрель обратился к нотариусу:

— Итак, дорогой Ник, вы находите связь между политическими выступлениями и высылкой денег в адрес комитетов сторонников реформ?

— Я, господин де Водрель, — ответил на это мэтр Ник, — вовсе ничего не нахожу! Я не политик! Я простой чиновник и всего лишь направлял суммы, полученные на хранение, в соответствии с указанными мне адресами! Я излагаю факты так, как они есть, а делать из них выводы — это уж ваша забота!

— Хорошо, осторожный друг мой! — улыбнулся де Водрель. — Мы не будем компрометировать вас. И, тем не менее, вы явились сегодня на виллу «Монкальм»...

— Чтобы в третий раз, господин де Водрель, сделать то, что я проделывал уже дважды. Сегодня, то есть третьего сентября, утром я получил уведомление: во-первых, снять остаток врученной мне на хранение суммы, во-вторых, передать ее в руки председателя комитета в Лавале. А поскольку председателем указанного комитета является господин де Водрель, я и прибыл сюда, чтобы передать ему означенную сумму с целью окончательного расчета. По какому назначению она будет использована, я не знаю, и знать не хочу. Я передал деньги в собственные руки указанного в письме председателя, и если я не послал их по почте, а предпочел привезти сам лично, то только потому, что хотел, пользуясь случаем, повидать своего друга де Водреля и его дочь мадемуазель Клару.

Пока мэтр Ник излагал свою историю, его слушали, не перебивая. Теперь, высказав все, что счел нужным, он встал с кресла, подошел к дверям, выходившим на веранду, и стал смотреть на проплывавшие вверх и вниз по реке суда.

Погруженный в свои мысли, де Водрель молчал. Его дочь тоже глубоко задумалась. Не оставалось никаких сомнений, что эти деньги, столь таинственным образом врученные мэтру Нику, уже употреблялись на нужды национального дела, как не оставалось сомнений и в том, что они имели то же самое предназначение и теперь, в связи с близящимся восстанием. А поскольку присланы они были в тот же день, когда таинственный «Сын Свободы» созвал на виллу «Монкальм» самых близких друзей де Водреля, то здесь имело место, по меньшей мере, удивительное совпадение!

Беседа вскоре возобновилась — да и как могло быть иначе при великой словоохотливости мэтра Ника? Он заговорил с де Водрелем о том, что ему было хорошо известно, — о политической ситуации, особенно в Нижней Канаде. И рассказывал он об этом с крайней сдержанностью в оценках, не будучи склонен — как он не переставал повторять — вмешиваться в то, что его никак не касалось. Говорил же он об этом лишь затем, чтобы призвать де Водреля к осторожности, ибо сейчас наверняка во всех приходах графства Монреаль надзор полицейских агентов усилился.

В связи с этим мэтр Ник даже сказал:

— Власти особенно опасаются, как бы сейчас не явился какой-нибудь лидер, способный возглавить народное движение, и как бы таким лидером не стал знаменитый Жан Безымянный!

При последних словах Клара порывисто поднялась и, подойдя к открытому окну, выходившему в парк, облокотилась о подоконник.

— Разве вы знаете этого отважного агитатора, дорогой Ник? — спросил де Водрель.

— Нет, я его не знаю, — ответил нотариус, — никогда его не видел и даже ни разу не встречал никого, кто был бы с ним знаком! Но он существует, на этот счет нет никаких сомнений!.. Я живо представляю его себе молодым человеком высокого роста, с благородными чертами лица, приятным голосом — если только это не какой-нибудь патриарх, стоящий на пороге старости, весь в морщинах и потрепанный жизнью! С такими людьми никогда не знаешь, чего ожидать!

— Кто бы он ни был, — ответил де Водрель, — дай Бог, чтобы ему скорее пришла мысль нас возглавить, и мы пойдем за ним туда, куда он нас поведет!..

— Ах, господин де Водрель, очень может быть, что это произойдет совсем скоро! — воскликнул мэтр Ник.

— Вы так думаете? — откликнулась Клара, быстро вернувшись на середину гостиной.

— Думаю, мадемуазель Клара... или... пожалуй, ничего я не думаю! Так будет благоразумнее!

— Нет, нет, — настаивала девушка. — Говорите, говорите, пожалуйста! Что вам известно?

— Лишь то, что известно, несомненно, и другим, — ответил мэтр Ник, — что Жан Безымянный снова объявился в графстве Монреаль. По крайне мере ходят слухи... к сожалению...

— К сожалению? — переспросила Клара.

— Да, потому что если это так, то, боюсь, нашему герою не удастся уйти от полиции. Вот и сегодня, проезжая через остров Монреаль, я повстречался с ищейками, которых полицеймейстер Джильберт Аргал пустил по следу Жана Безымянного, и среди них — главу фирмы «Рип и Ко»...

— Как? Рипа?

— Его самого, — ответил нотариус. — Он человек ловкий и к тому же прельстился, должно быть, большим вознаграждением. Если ему удастся схватить Жана Безымянного, суд над этим молодым человеком — а он все же, очевидно, молод! — суд над ним неизбежен и в национальной партии будет одной жертвой больше!

Несмотря на все свое самообладание, Клара внезапно побледнела и закрыла глаза. Она едва совладала со своим сильно забившимся сердцем. Де Водрель в задумчивости ходил взад и вперед по гостиной.

Мэтр Ник, желая загладить тяжелое впечатление от его последних слов, добавил:

— Во всяком случае, он не из робкого десятка, этот Жан Безымянный!.. До сих пор ему удавалось уйти от самых тщательных розысков. Ну а если его слишком уж прижмут, любой дом в графстве приютит его, все двери откроются перед ним — даже дверь конторы мэтра Ника, если этот человек придет и попросит убежища... несмотря на то, что мэтр Ник никоим образом не желает вмешиваться в политику!

С этими словами нотариус распрощался с де Водрелями. Ему надо было спешить, если он хотел возвратиться в Монреаль к обеденному часу — этому неизменному и всегда вожделенному часу, когда он совершал один из важнейших ритуалов своего существования.

Де Водрель хотел распорядиться запрячь лошадей, чтобы мэтра Ника отвезли в Лаваль. Но тот, будучи человеком осторожным, отказался. Будет лучше, если никто не узнает о его визите на виллу «Монкальм». У него, слава Богу, крепкие ноги, и лишняя миля не затруднит одного из лучших ходоков канадских нотариальных учреждений. И потом, разве в его жилах не течет кровь Сагаморов, разве он не потомок тех выносливых индейских племен, воины которых могли целыми месяцами идти тропой войны?

Короче говоря, мэтр Ник кликнул Лионеля, который, конечно же, гонялся по аллеям парка за священным сонмом муз, и они, поднимаясь вверх вдоль левого берега реки Св. Лаврентия, пошли назад к Лавалю.

Прошагав три четверти часа, они подошли к пристани как раз в ту минуту, когда из прибывшего «ботика» на нее сходили Винсент Годж, Клерк и Фарран, направляясь на виллу «Монкальм». Когда они поравнялись с нотариусом, то поприветствовали его неизменным и радушным «здравствуйте, мэтр Ник!». Наконец, снова, переправившись через реку и проделав обратный путь в наемной карете, нотариус возвратился в свой дом на рыночной площади Бон-Секур — как раз в тот момент, когда старая служанка, миссис Долли, ставила на стол дымящуюся миску с супом.

Мэтр Ник, напевая себе под нос:

сразу уселся в большое кресло, а Лионель занял свое место напротив.

— Не беда, — шутливо заметил нотариус, — если во время еды у тебя в глотке застрянет несколько стихов, главное — смотри не подавись костями!

Глава V

НЕЗНАКОМЕЦ

Когда Винсент Годж, Уильям Клерк и Андре Фарран прибыли на виллу, их встретил сам де Водрель.

Клара поднялась к себе в комнату. Через выходящее в парк окно она окидывала взором поля, окаймленные далеко на горизонте цепью Лаврентийских гор[111]. Мысли о таинственном незнакомце, о котором ей только что так живо напомнили, поглощали ее целиком. Значит, он появился в округе. Его усиленно разыскивают на острове Монреаль... Чтобы получить приют на острове Иисуса, ему было бы достаточно переправиться через рукав реки! Но захочет ли он просить убежища на вилле «Монкальм»? Что у него есть здесь друзья, готовые принять его, — в этом он может не сомневаться. Но ведь укрыться в доме де Водреля, председателя одного из комитетов сторонников реформ, означает подвергнуть себя еще большей опасности. А что если вилла под особым наблюдением? Несомненно, так! И все же у Клары было предчувствие, что Жан Безымянный явится сюда, хотя бы на один день, хотя бы на час! Разволновавшись и желая побыть одна, девушка ушла из гостиной, прежде чем туда вошли друзья де Водреля.

Уильям Клерк и Андре Фарран — оба почти ровесники де Водреля — были в прошлом офицерами канадской милиции. Разжалованные после процесса 25 сентября, отправившего их братьев на эшафот, приговоренные сами к пожизненному заключению, они, как и де Водрель, получили свободу лишь благодаря амнистии. Сторонники национального освобождения видели в них обоих людей действия, которые только и ждут возможности с риском для жизни принять участие в новом вооруженном восстании. Это были сильные, энергичные мужчины, способные переносить лишения и усталость, ставшие привычными для них во время охотничьих сезонов в лесах и на равнинах графства Труа-Ривьер[112] где у них были большие владения.

Едва пожав руку де Водрелю, Винсент Годж спросил, известно ли ему, что Фарран, Клерк и сам он приглашены на виллу, каждый отдельным письмом?

— Да, — ответил де Водрель, — а письма, которые вы получили, как и полученное мною, конечно, тоже подписаны: «Сын Свободы»?

— Верно, — ответил Фарран.

— Нет ли здесь какой-нибудь ловушки? — спросил, обращаясь к де Водрелю, Уильям Клерк. — Может, устроив такую встречу, кто-то хочет захватить нас врасплох и с поличным?

— Законодательный совет, насколько мне известно, — ответил де Водрель, — еще не отнял у канадцев права ходить друг к другу в гости.

— Нет, конечно, — сказал Фарран, — но тогда кто же этот человек, поставивший подпись под письмом, подозрительно смахивающим на анонимное, и почему он не назвал своего настоящего имени?..

— Это в самом деле странно, — отозвался де Водрель, — тем более что этот неизвестный, кем бы он ни был, даже не сообщил, намеревается ли сам присутствовать на этой встрече. Письмо, которое получил я, извещает меня только о том, что вы трое должны прибыть сегодня вечером на виллу «Монкальм»...

— Наши тоже не содержат никаких иных сведений, — добавил Уильям Клерк.

— Если поразмыслить, — заметил Винсент Годж, — то зачем бы этому незнакомцу извещать нас, если сам он не собирается быть на нашем совещании? Я склонен думать, что он тоже явится...

— Что ж, пусть является! — отозвался Фарран. — Мы сперва посмотрим, что это за человек, выслушаем, что он имеет нам сказать, и выпроводим его, если нас что-либо не устроит.

— Водрель, — спросил Уильям Клерк, — твоя дочь знает о письме? Что она о нем думает?

— Она не находит его подозрительным, Уильям.

— Что ж, подождем! — сказал Винсент Годж. — В любом случае, если податель сего письма придет на эту встречу, он захочет принять некоторые меры предосторожности, а потому, конечно же, прибудет на виллу «Монкальм» лишь с наступлением темноты, что вполне оправданно при нынешних обстоятельствах.

Тут разговор де Водреля и его друзей переключился на политическую ситуацию, ставшую весьма напряженной вследствие предпринятых английским парламентом притеснительных мер. Все признали, что такое положение вещей не может продолжаться долго. И в этой связи де Водрель сообщил, что он, в качестве председателя комитета Лаваля, получил через посредство нотариуса Ника значительную сумму денег, несомненно предназначенную послужить нуждам общего дела.

Во время прогулки по парку в ожидании обеденного часа Винсент Годж, Уильям Клерк и Андре Фарран подтвердили де Водрелю то, что ему говорил и мэтр Ник. Агенты Джильберта Аргала были начеку. Не только весь персонал фирмы Рипа, но и наряды регулярной полиции прочесывали местность и приходы графства, прилагая все силы к тому, чтобы обнаружить след Жана Безымянного. Очевидно, одного только появления этого человека было достаточно, чтобы вспыхнул мятеж. Вполне возможно, что незнакомец сможет просветить де Водреля и на этот счет.

Около шести часов вечера де Водрель с друзьями вернулись в гостиную, куда спустилась и Клара. Уильям Клерк и Андре Фарран поздоровались с нею с отеческой нежностью, что позволяли им и возраст, и близкая дружба. Винсент Годж удовольствовался тем, что почтительно пожал руку, протянутую ему девушкой. Затем он подал ей руку и все перешли в столовую.

Стол был накрыт обильный, как это обычно бывало в те времена и в самых богатых, и в самых скромных канадских домах. Обед состоял из речной рыбы, дичи из окружающих лесов, овощей и фруктов, собранных на угодьях вокруг усадьбы.

Во время еды беседа совсем не касалась ожидаемой всеми с таким нетерпением встречи. Лучше было не говорить об этом в присутствии лакеев, хотя они были верными слугами, давно жившими в доме де Водрелей.

Вечер после обеда был так хорош, а жара сменилась такой мягкой прохладой, что Клара решила посидеть на веранде. Река Св. Лаврентия ласкала нижние ступени крыльца, омывая их водами прилива, которые в тени казались совсем неподвижными. Де Водрель, Винсент Годж, Клерк и Фарран покуривали, облокотясь на балюстраду и лишь изредка перебрасываясь вполголоса словами.

Было немногим более семи часов. Темнота начинала заволакивать впадины речной долины. По мере того как сумерки продвигались все дальше к западу, в противоположной стороне неба начали зажигаться звезды.

Клара поглядывала вверх и вниз по течению реки Св. Лаврентия. Не прибудет ли незнакомец этим путем, по воде? Это казалось наиболее вероятным, если он не хотел оставлять следов. В самом деле, небольшая лодка легко могла проскользнуть вдоль берега незамеченной под прикрытием свисающих в воду ветвей и тростников. Причалив внизу у террасы, можно было незаметно проникнуть на виллу, а потом покинуть ее, не возбудив ни малейшего подозрения у людей в доме.

Но поскольку существовала возможность, что таинственный гость прибудет не по реке Св. Лаврентия, де Водрель распорядился немедленно провести к нему всякого, кто явится на виллу. Свет лампы, зажженной в гостиной, почти не просачивался сквозь занавеси окон, защищенных еще и матовыми стеклами веранды. Снаружи совсем не было видно, что делается внутри.

Однако если со стороны парка все было спокойно, то со стороны реки дело обстояло иначе. По ней время от времени проплывали какие-то лодки, подходя то к левому, то к правому берегу. Иногда они сближались, сидевшие в них люди обменивались отрывистыми фразами, затем лодки расходились в разные стороны.

Де Водрель и его друзья внимательно наблюдали за этим снованием лодок, причина которого им была слишком хорошо известна.

— Это полицейские агенты, — сказал Уильям Клерк.

— Да, — ответил Винсент Годж, — и они наблюдают за рекой гораздо активнее, чем когда-либо прежде...

— А может быть, и за виллой «Монкальм» тоже!

Последние слова, сказанные шепотом, не были произнесены ни де Водрелем, ни его дочерью, ни кем-либо из его гостей.

Справа от лестницы как из-под земли вырос прятавшийся в высокой траве под балюстрадой человек. Он поднялся по ступеням, прошел быстрыми шагами через веранду, приподнял шапку и сказал с легким поклоном:

— Я — Сын Свободы, который писал вам, господа.

Де Водрель, Клара, Годж, Клерк и Фарран, удивленные этим внезапным появлением, старались разглядеть человека, проникшего на виллу таким необычным способом. Впрочем, его внешность, как и голос, были им одинаково незнакомы.

— Господин де Водрель, — снова заговорил незнакомец, — прошу извинить меня за то, что я вторгся к вам столь странным образом. Но было очень важно, чтобы меня не увидели входящим на виллу «Монкальм», как важно и то, чтобы меня не видели выходящим отсюда.

— Так пожалуйте, сударь! — ответил де Водрель.

И все направились в гостиную, дверь которой тотчас затворили.

Человек, только что прибывший на виллу «Монкальм», и был тот молодой попутчик, в обществе которого мэтр Ник проделал путь от Монреаля до острова Иисуса. Де Водрель и его друзья отметили про себя, как ранее нотариус, что он, несомненно, франко-канадец.

Вот что он делал, распрощавшись с мэтром Ником у въезда в Лаваль.

Первым делом он направился к скромной харчевне в одном из нижних кварталов города. Там, забившись в угол залы, он в ожидании обеденного часа просмотрел все имевшиеся газеты. На его невозмутимом лице никак нельзя было угадать испытываемых им при чтении чувств, хотя газетные полосы пестрели чрезвычайно резкими высказываниями в адрес Британской Короны. Только что взошла на престол, сменив своего дядю Вильгельма IV, королева Виктория[113], и как одна, так и другая сторона горячо обсуждали в статьях перемены, которые новый двор сулит в управлении канадскими провинциями. И хотя скипетр[114] Соединенного Королевства держала теперь женская рука, приходилось опасаться, как бы она не оказалась тяжелой дланью[115] для заокеанских колоний.

В шесть часов вечера молодой человек отложил газеты и приказал подать себе обед. В восемь он расплатился и тронулся в путь.

Если бы какой-нибудь шпик[116] последовал за ним, он увидел бы, как молодой человек направился к берегу реки, скользнул под сень прибрежной растительности и зашагал в сторону виллы «Монкальм», до которой добрался через три четверти часа. Там незнакомец выждал удобный момент, чтобы подняться на веранду, и читатель уже знает, каким образом он вмешался в беседу де Водреля и его друзей.

Теперь, сидя в гостиной при закрытых дверях и окнах, они могли разговаривать без опаски.

— Сударь, — сказал де Водрель, обращаясь к своему новому гостю, — вы не удивитесь, если я, прежде всего, спрошу вас, кто вы такой?

— Я сказал это, как только пришел, господин де Водрель. Я, так же как и все вы, Сын Свободы!

У Клары вырвался невольный вздох разочарования. Быть может, она ожидала иного имени вместо этого псевдонима, столь распространенного в ту пору среди сторонников франко-канадского освобождения. Неужели этот молодой человек будет так упорно сохранять инкогнито даже на вилле «Монкальм»?

— Милостивый государь, — сказал тогда Андре Фарран, — раз уж вы назначили нам встречу у де Водреля, то наверняка для того, чтобы сообщить вещи чрезвычайной важности. Прежде чем нам откровенно объясниться, мы, естественно, хотели бы знать, с кем имеем дело.

— С вашей стороны было бы опрометчиво, господа, не задать мне этого вопроса, — ответил молодой человек, — а с моей было бы непростительно, если бы я отказался на него ответить. И он протянул де Водрелю письмо.

Письмо извещало о визите незнакомца, которому де Водрель и его соратники вполне могли довериться, даже «если он не откроет своего имени». Оно было подписано одним из главных предводителей оппозиции в парламенте — адвокатом Грамоном, депутатом от Квебека, политическим единомышленником де Водреля. Адвокат добавлял также, что если посетитель попросит на несколько дней принять его, то де Водрель может с полным доверием дать ему убежище в интересах общего дела.

Де Водрель передал содержание письма дочери, Клерку, Фаррану и Годжу.

— Милостивый государь, — заключил он, — вы здесь у себя дома и можете оставаться на вилле «Монкальм» столько, сколько вам понадобится.

— Два дня, не больше, господин де Водрель, — ответил молодой человек. — Через четыре дня мне нужно присоединиться к моим товарищам близ устья реки Св. Лаврентия. Так что благодарю вас за оказанное гостеприимство. А теперь, господа, прошу вас выслушать меня.

Незнакомец очень точно описал состояние умов в канадских провинциях в настоящий момент, указав на то, что страна готова подняться против угнетения со стороны лоялистов и агентов Британской Короны. Он убедился в этом сам, когда осуществлял в продолжение нескольких недель кампанию пропаганды реформистов в графствах верхнего течения реки Св. Лаврентия и Утауэ. Через несколько дней он в последний раз пройдет по приходам восточных графств, с тем, чтобы сплотить будущих участников восстания, которое развернется от устья реки до территории Онтарио. Этому подъему масс не в состоянии будут противопоставить достаточно сил ни лорд Госфорд с представителями власти, ни генерал Кольборн с его несколькими тысячами красных мундиров, и Канада — он не сомневается в этом — сбросит, наконец, иго угнетателей.

— Провинция, отторгнутая от своей родины, — добавил он, — это дитя, отнятое у матери! И за возвращение его надо неустанно и беспощадно бороться! Забывать об этом никак нельзя!

Незнакомец произносил эти слова очень хладнокровно, что красноречиво свидетельствовало о том, насколько он всегда и везде умеет владеть собой. И, тем не менее, чувствовалось, что в душе его бушует пламя, что его мысли вдохновляются самым пылким патриотизмом. Пока он в мельчайших подробностях сообщал о том, что сделал и что собирается предпринять, Клара не сводила с него глаз. Все говорило ей, что перед нею — настоящий герой в котором в мечтаниях своих она видела воплощение канадской революции.

Когда де Водрель, Винсент Годж, Клерк и Фарран были уже достаточно осведомлены о его действиях, молодой человек добавил:

— Всем поборникам нашей автономии, господа, нужен предводитель, и этот предводитель появится тогда, когда настанет час встать во главе движения. А до тех пор необходимо сформировать деятельный комитет, дабы он объединил разрозненные усилия. Не согласитесь ли вы, господин де Водрель, вместе с вашими друзьями составить такой комитет? Ваши близкие и вы сами уже пострадали за дело нации. Это дело стоило жизни нашим лучшим патриотам, вашему отцу, Винсент Годж, вашим братьям, Уильям Клерк и Андре Фарран...

— Из-за предательства одного негодяя, милостивый государь! — вставил Винсент Годж.

— Да... негодяя! — повторил незнакомец.

И Кларе показалось, что его голос, доселе твердый, слегка дрогнул.

— Но, — добавил он, — человек этот умер.

— Разве? — спросил Уильям Клерк.

— Да, умер! — решительно повторил незнакомец, совершенно уверенный в том, в чем, однако, никому еще не довелось убедиться.

— Умер? Симон Моргаз умер?! И мне не суждено было свершить суд над ним! — воскликнул Винсент Годж.

— Друзья! Не будем больше говорить об этом предателе, — сказал де Водрель, — и позвольте мне дать ответ на сделанное нам предложение.

— Милостивый государь, — начал он, обратившись к своему гостю, — мы готовы снова сделать то, что сделали наши близкие. Мы готовы рисковать жизнью, как рисковали они. Итак, можете рассчитывать на нас, а мы берем на себя обязательство создать на вилле «Монкальм» центр по объединению усилий, предпринятых вами по собственному почину. Мы поддерживаем связь со всеми комитетами округа и будем действовать по первому сигналу, не щадя сил. Вы намереваетесь, как вы сказали, уйти отсюда через два дня, чтобы посетить восточные приходы? Пусть будет так! По возвращении вы найдете нас в готовности пойти за любым лидером, который поднимет знамя борьбы за независимость, кто бы это ни был!

— Водрель сказал от имени нас всех, — добавил Винсент Годж. — У всех у нас только одно желание — избавить нашу страну от угнетения, обеспечить ей неотъемлемое право быть свободной!..

— Которое на этот раз она сумеет завоевать! — подхватила Клара де Водрель, приблизившись к молодому человеку.

Но тот вдруг направился к двери гостиной, ведущей на террасу.

— Послушайте, господа! — сказал он.

Со стороны Лаваля слышался невнятный гул.

— Что это такое? — спросил Уильям Клерк.

— Уж не началось ли восстание? — отозвался Андре Фарран.

— Дай Боже, чтобы только не это! — прошептала Клара. — Еще слишком рано...

— Да! Слишком рано! — подтвердил молодой человек.

— Что бы это могло быть? — спросил де Водрель. — Слышите, шум приближается...

— Похоже на звуки трубы! — добавил Андре Фарран.

Действительно, звуки меди, пересекая пространство, доносились до виллы «Монкальм» через равные промежутки времени. Не направлялся ли к жилищу де Водреля вооруженный отряд?

Хозяин открыл дверь гостиной и вместе с друзьями вышел на веранду.

Взгляды всех тотчас обратились на запад. Но с той стороны не было никаких подозрительных огней. Очевидно, шум доносился не с равнин острова Иисуса. И, тем не менее, до виллы долетал какой-то гул, теперь уже более близкий, одновременно раздавались звуки трубы.

— Это там... там... — сказал Винсент Годж.

И показал пальцем на середину реки Св. Лаврентия, в сторону Лаваля. В указанном направлении различался еще не слишком яркий свет нескольких факелов, отражавшийся в мутноватой воде.

Прошло две-три минуты. Баркас, плывший с отливом вниз по реке, вдруг подхватило течением у крутого берега и сразу перенесло на четверть мили вперед. В нем оказалось человек двенадцать, и при свете факелов уже нетрудно было различить мундиры на них. Это был констебль[117] в сопровождении наряда полиции. Время от времени лодка останавливалась, в воздухе слышался сигнал трубы, после чего раздавался громкий голос, но на вилле «Монкальм» еще невозможно было разобрать слова.

— Должно быть, зачитывают какое-то объявление, — сказал Уильям Клерк.

— И оно, наверно, содержит что-то очень важное, — отозвался Андре Фарран, — раз власти пошли на то, чтобы обнародовать его в такой неурочный час!

— Подождем немного, — сказал де Водрель, — скоро все узнаем...

— Не благоразумнее ли будет вернуться в гостиную? — заметила Клара, обращаясь к молодому человеку.

— Зачем нам уходить, мадемуазель де Водрель? — ответил тот. — Надо выслушать то, что власти считают нужным объявить!

Тем временем баркас, подгоняемый веслами и сопровождаемый несколькими лодками, составлявшими его кортеж[118], оказался перед самой виллой.

Снова просигналила труба, и вот что, теперь уже явственно, смогли расслышать де Водрель и его друзья:

Постановление лорда генерал-губернатора канадских провинций

Сего 3 сентября 1837 года

Оценена голова вновь объявившегося в графствах верхнего течения реки Св. Лаврентия Жана Безымянного! Шесть тысяч пиастров предлагаются тому, кто его арестует или поможет арестовать.

За лорда Госфорда

полицеймейстер Джильберт Аргал.

Затем судно двинулось дальше, вниз по течению.

Де Водрель, Фарран, Клерк, Винсент Годж стояли, не двигаясь, на террасе, уже окутанной глубокой темнотой ночи. Молодой незнакомец не шелохнулся, пока констебль отчетливо зачитывал текст постановления. Лишь девушка почти бессознательно сделала несколько шагов в его сторону. Первым заговорил де Водрель.

— Опять предлагают награду предателям! — сказал он. — Надеюсь, на этот раз тщетно, к чести граждан канадских приходов!

— Хватит того, что некогда им удалось выискать Симона Моргаза! — воскликнул Винсент Годж.

— Да защитит Господь Жана Безымянного! — взволнованно отозвалась Клара.

Несколько минут прошли в молчании.

— Давайте вернемся в комнаты, — сказал де Водрель. — Я прикажу приготовить одну из них для вас, — добавил он, — обращаясь к молодому патриоту.

— Благодарю вас, господин де Водрель, — ответил незнакомец, — но теперь я не могу оставаться в вашем доме...

— Почему же?

— Когда час тому назад я принял предложение воспользоваться вашим гостеприимством на вилле «Монкальм», положение мое не было таким, каким стало после постановления.

— Что вы хотите этим сказать, милостивый государь?

— Что мое присутствие может теперь скомпрометировать вас, поскольку генерал-губернатор оценил мою голову в шесть тысяч пиастров. Ведь Жан Безымянный — это я!

И, поклонившись, Жан Безымянный направился было к берегу. Клара удержала его за руку.

— Останьтесь, — тихо сказала она.

Глава VI

РЕКА СВ. ЛАВРЕНТИЯ

Долина реки Св. Лаврентия, возможно, самая обширная из тех, что образовались в результате геологических конвульсий[119] на поверхности земного шара. Гумбольдт[120] определяет ее площадь в 270 тысяч квадратных миль — то есть она почти равняется площади всей Европы. Эта река с прихотливым течением, усеянная островами, изобилующая стремнинами[121] и водопадами, протекает по плодородной долине, которая преимущественно и составляет французскую Канаду. Территории эти, где возникли первые владения дворян-переселенцев, поделены в настоящее время на графства и округа. В устье реки Св. Лаврентия, в широкой бухте по другую сторону эстуария раскинулись архипелаг Магдалины, острова Бретонского Мыса[122], Принца Эдуарда и большой остров Антикости[123] — все защищенные от холодных ветров Северной Атлантики разнообразными по рельефу берегами Лабрадора, Ньюфаундленда и Акадии (или Новой Шотландии).

Лишь с середины апреля начинается на реке таяние льдов, достигающих большой толщины благодаря продолжительной и суровой зиме, характерной для канадского климата. И тогда река Св. Лаврентия становится судоходной. Крупнотоннажные корабли могут подниматься по ней вплоть до района озер — своеобразных пресноводных морей, целая вереница которых протянулась через весь этот поэтический край, справедливо нареченный «страною Купера». В эту пору река, питаемая приливами и отливами, оживает, словно рейд, с которого по заключении мира снята блокада. Парусники, пароходы, вельботы, плоты, буксиры, каботажные суда, рыболовецкие баркасы, прогулочные лодки, всевозможные шлюпки скользят по поверхности вод, освободившихся от ледяного панциря. После полугодовой спячки начинается полугодовая жизнь.

Тринадцатого сентября, около шести часов утра, от небольшой гавани Св. Анны, расположенной в устье реки Св. Лаврентия, от южного округлого берега залива отчалило небольшое судно с полной оснасткой. Экипаж его состоял из пяти рыбаков, занимавшихся своим доходным промыслом на всем протяжении реки от монреальских стремнин до самого устья. Закидывая сети и удочки в нужных местах, подсказываемых им профессиональным чутьем, они продавали потом улов морской и пресноводной рыбы, передвигаясь от селения к селению, а точнее сказать — из дома в дом, так как вдоль обоих берегов реки вплоть до западной границы провинции тянется почти сплошной ряд жилых домов. Рыболовы были выходцами из Акадии. Любой сразу признал бы это по оборотам речи, по типичному виду, сохранившемуся во всей чистоте в Новой Шотландии, где французы так удивительно хорошо прижились. Если обратиться к былым временам, то среди предков акадийцев наверняка можно обнаружить тех изгнанников, которые столетие назад были казнены королевскими полками по принципу каждого десятого и, бедствия которых Лонгфелло[124] обрисовал в своей трогательной поэме «Евангелина». Что же касается рыболовства, то это, пожалуй, самое почетное ремесло в Канаде — особенно в прибрежных приходах, где насчитывается от десяти до пятнадцати тысяч рыбачьих лодок и более тридцати тысяч рыбаков, промышляющих в реке и ее притоках.

На этом судне находился еще и шестой член экипажа, одетый так же, как и его товарищи, но рыбаком он не был. Впрочем, трудно было угадать в нем того молодого человека, которому недавно на два дня было предоставлено убежище на вилле «Монкальм».

Но это действительно был Жан Безымянный.

Во время своего пребывания на вилле молодой человек не дал никаких объяснений относительно инкогнито[125], под которым скрывался он сам и его семья. Жан — вот единственное имя, которым называли гостя де Водрель и его дочь.

В тот вечер, 3 сентября, когда закончилось совещание, Винсент Годж, Уильям Клерк и Андре Фарран отбыли в Монреаль, а Жан распростился с де Водрелями только по прошествии двух дней пребывания на вилле.

Как быстро летели с ним часы за разговорами о новой попытке, которую предстояло предпринять, чтобы избавить Канаду от английского господства! С какой страстью слушала Клара, как молодой изгнанник горячо ратовал за дело освобождения страны, столь дорогое им обоим! Даже холодность, которую он выказывал вначале и которая казалась нарочитой, поубавилась — быть может, под влиянием отзывчивой души молодой девушки, чей патриотизм был так созвучен его любви к родине?

Вечером 5 сентября Жан покинул гостеприимный дом де Водрелей, чтобы, снова вернувшись к кочевой жизни, завершить кампанию повстанческой пропаганды в графствах Нижней Канады. Расставаясь, все трое договорились встретиться на ферме «Шипоган» у Тома Арше, семья которого, как мы в этом убедимся, стала семьей и для молодого патриота. Но удастся ли ему свидеться с девушкой, когда его подстерегает столько опасностей!

В доме, во всяком случае, никто не заподозрил, что тот, кому на вилле «Монкальм» был дан приют, и есть Жан Безымянный. Главе фирмы «Рип и К°», пустившемуся по ложному следу, не удалось обнаружить его убежище. Жан сумел покинуть виллу так же скрытно, как и появился там, переправиться на пароме через реку Св. Лаврентия у оконечности острова Иисуса и отправиться в глубь страны, придерживаясь американской границы, с тем чтобы перейти ее в случае опасности. Так как розыски его велись тогда в приходах верховья реки — и не без оснований, поскольку Жан недавно обходил их, — он, никем не узнанный и не преследуемый, достиг реки Св. Иоанна, русло которой отчасти служит границей Новому Брауншвейгу[126]. Там в небольшой гавани Св. Анны героя поджидали причастные к его работе отважные товарищи, на преданность которых он мог всецело положиться.

Это были пятеро братьев: старшие — близнецы Пьер и Реми, тридцати лет от роду, и трое остальных — Мишель, Тони и Жак, двадцати девяти, двадцати восьми и двадцати семи лет, все пятеро — из многочисленного потомства Тома Арше и его жены Катерины, арендаторов фермы «Шипоган» в графстве Лапрери. Несколько лет тому назад, после восстания 1831 года, Жан Безымянный, преследуемый по пятам полицией, нашел убежище на ферме, которая принадлежала де Водрелю, хотя Жан этого не знал. Том Арше приютил беглеца и принял его в свою семью, выдав за одного из сыновей. Если ему и было известно, что он укрывает патриота, то он все же не ведал, что это был сам Жан Безымянный.

В продолжение времени, проведенного им на ферме, Жан — он назвался одним только этим именем — очень подружился со старшими сыновьями Тома Арше. Их чувства были созвучны его чувствам. Бесстрашные сторонники реформ инстинктивно ненавидели все имеющее отношение к англосаксам, все, «что пахнет англичанином», как выражались тогда в Канаде.

Жан покинул ферму «Шипоган», чтобы с пятью братьями плавать с апреля по сентябрь на их судне по всей реке. Открыто занимаясь рыбной ловлей, он получал доступ во все дома прибрежных приходов. Именно таким способом ему удалось запутать розыск и подготовить новое мятежное движение. До своего прибытия на виллу «Монкальм» он посетил графства вдоль реки Утауэ в провинции Онтарио. А сейчас, плывя вверх по реке от ее устья до Монреаля, он будет давать последние наставления жителям графств Нижней Канады, которые без конца повторяли, вспоминая французов былых времен: «Когда нам доведется снова увидеть в деле наших славных ребят?»

Судно только что вышло из гавани Св. Анны. Хотя уже начинался отлив, свежий бриз, дувший с востока, позволял ему легко плыть против течения, надувая грот[127], топсель[128] и стаксели[129], которые приказал поднять Пьер Арше, хозяин «Шамплена» — так назывался этот рыболовный баркас.

Климат Канады, менее умеренный, чем климат Соединенных Штатов, отличается жарким летом и очень холодной зимой, хотя ее территория находится на одной широте с Францией. Это объясняется, вероятно, тем, что теплые воды Гольфстрима[130] не доходят до ее побережья и потому никак не сглаживают перепадов температур.

Сейчас, в первую половину сентября, еще стояла сильная жара и паруса «Шамплена» раздувались от знойного ветра.

— День сегодня будет тяжелым, — заметил Пьер, — особенно если ветер после полудня стихнет.

— Да, — ответил Мишель, — да еще черт бы побрал мошкару и москитов! Их мириады на этих песчаниках Св. Анны!

— Эта жарища скоро кончится, и мы насладимся прохладой «индейского лета», братья мои!

Так любовно назвал своих товарищей Жан, и они того заслуживали. Прав он был, и восхваляя прелести канадского «indian summer», охватывающего в основном сентябрь и октябрь.

— Мы будем рыбачить сегодня утром? — спросил у него Пьер Арше. — Или пойдем дальше вверх по реке?

— Давайте поудим до десяти часов, — ответил Жан. — А потом отправимся продавать рыбу в Матану.

— Тогда пройдем до мыса Монт, — предложил хозяин «Шамплена». — Воды там выше и лов лучше, а в Матану вернемся с морским отливом.

Люки были быстро задраены, судно развернулось и, подгоняемое бризом[131], а снизу — течением, направилось наискось к мысу Монт, находившемуся на северном берегу реки, ширина которой в этом месте составляла девять-десять миль.

После часового плавания «Шамплен» лег в дрейф[132] и на малой скорости, с одним только стакселем, начал лов рыбы. Рыбаки находились в самом центре великолепной водной глади, окаймленной по берегам поясом возделанных земель, простирающихся на севере до подножья первых складок Лаврентийской горной цепи, а на юге — до гор Нотр-Дам, самые высокие вершины которых вздымаются на 1300 футов[133] над уровнем моря. Пьер Арше и его братья были опытны и ловки в своем ремесле. Они занимались рыбным ловом на всем протяжении реки. Посреди монреальских стремнин и порогов они вылавливали в больших количествах бешенок, используя верши[134]. В окрестностях Квебека промышляли лосося, в период метания икры устремлявшегося в более пресные воды верховья. Редко случалось, чтобы лов не был удачным.

В это утро лососи попадались в изобилии. В несколько приемов сети наполнились рыбой так, что чуть не лопнули. А потому к десяти часам «Шамплен», развернув паруса, взял курс на юго-запад, к Матане.

Действительно, к южному берегу реки направиться было выгоднее. Ведь на северном небольшие селения и деревеньки разбросаны редко, а население в этом бесплодном крае немногочисленно. Точнее будет сказать, что эта территория представляет собой хаотическое нагромождение утесов. За исключением долины реки Сагэне[135], через которую изливаются слишком полные воды озера Св. Иоанна и земля которой состоит из наносных почв, доход от земледелия здесь невелик, выручают разве что обширные леса, которыми богат этот край.

На южном же побережье почва плодородна, приходы здесь велики, деревни многочисленны и, как уже было сказано, вдоль берега тянется непрерывная цепь жилых домов, начинающаяся от устья реки Св. Лаврентия и продолжающаяся до самого Квебека. Если туристов привлекает живописный вид долины рек Сагэне и Мальбе, то канадские и американские купальщики — в основном те, кого знойное лето Новой Англии гонит к прохладным уголкам этой полноводной реки, — охотнее посещают южный берег.

Вот сюда, и, прежде всего на базар Матаны, и доставил баркас свой первый улов. Жан и двое братьев — Мишель и Тони — двинулись от дома к дому, предлагая рыбу. И кто бы мог обратить внимание на то, что в некоторых из этих домов Жан задерживался дольше, чем требовалось для такого рода занятия, что он проходил в жилища, что перебрасывался несколькими словами не только с прислугой, но и с хозяевами? И потом, кто бы мог проследить, что в некоторых домах весьма скромного вида он оставлял иногда деньги, и гораздо больше тех, что его товарищи выручали за рыбу?

Так было и в последующие дни в небольших селениях южного берега — в Римуски, Бике, Труа-Пистоль, на побережье Каконны — одном из модных курортов притока реки Св. Лаврентия.

В Ривьер-дю-Лу, небольшом городке, где Жан остановился утром 17 сентября, «Шамплен» посетили полицейские чиновники специального речного надзора. Но все обошлось благополучно. Уже несколько лет как Жан был внесен в список судовой команды в качестве одного из сыновей Тома Арше. Полиция никогда бы не могла предположить, что под одеждой акадийского рыбака скрывается изгнанник, голова которого теперь оценивалась в шесть тысяч пиастров.

Позже, когда чиновники покинули баркас, Пьер Арше сказал:

— Может, нам будет лучше укрыться у другого берега?

— Мы тоже так думаем, — сказал Мишель.

— Но почему? — спросил Жан. — Разве наше судно вызвало подозрение у этих людей? Разве все не прошло так, как обычно, и кто-то усомнился в том, что я принадлежу к семейству Арше, как ты и твои братья?

— О, я вполне могу себе представить, что ты действительно из нашей семьи! — воскликнул Жак, самый молодой из пятерых, отличавшийся веселым нравом. — У нашего бравого папаши столько детей, что одним больше отнюдь не будет ему в тягость, к тому же он и сам может сбиться со счета!

— И, кроме того, — добавил Тони, — он любит тебя как родного сына, а мы все — как единокровного брата.

— А разве мы не единокровные братья, Жан, разве в нас, как и в тебе, не течет французская кровь? — спросил Реми.

— Да, конечно, — ответил Жан. — Однако я не думаю, что нам стоит опасаться полиции...

— Излишняя предосторожность никогда не помешает! — заметил Тони.

— Конечно, нет, — ответил Жан, — и если Пьер предлагает из предосторожности направиться к тому берегу...

— Вот именно — из предосторожности, — подтвердил хозяин «Шамплена», — потому что ветер скоро переменится!

— Тогда другое дело, — кивнул Жан.

— Смотри, — снова заговорил Пьер, — сейчас налетит северо-восточный шквал, и, кажется, очень сильный! Я это чувствую! О, мы боролись и не с такими, но у меня нет никакой охоты загубить баркас на скалах Ривьер-дю-Лу или Камураски!

— Пусть будет по-твоему! — ответил Жан. — Отойдем к северному берегу, к Тадуссаку, если можно. Потом поднимемся вверх по течению Сагэне до Шикутими, а уж там не пропадут даром ни наше время, ни наши труды!

— Так живее! — вскричал Мишель. — Пьер прав. Этот подлый норд-ост[136] уже близко. Если он преградит дорогу «Шамплену», то до Квебека мы будем идти в сто раз дольше, чем теперь до Тадуссака!

Паруса «Шамплена» были подняты, и, повернув в северном направлении, баркас пошел на попутном ветре, который понемногу сдавал. Эти северо-восточные шквалы, к несчастью, нередки даже летом. Длятся ли они всего два-три часа или разгуливаются на целую неделю, они всегда приносят с собой из залива ледяные туманы, затопляя долину проливными дождями.

Было восемь часов вечера. Пьер Арше не ошибся, заключив по виду облаков, похожих на заостренные пики, что будет шквал. Самое время поискать укрытия у северного берега.

Пять или шесть миль, не более, отделяют Ривьер-дю-Лу от устья Сагэне. Но их оказалось очень трудно преодолеть. Порыв ветра, как смерч, налетел на «Шамплен», когда тот прошел еще только треть пути. Пришлось до минимума уменьшить парусность, и все равно баркас гнало так, что приходилось опасаться, как бы мачты не переломились у самого остова. Поверхность реки, бурлящую, как море, когда оно гонит волны в залив, бороздили огромные валы, преграждавшие путь «Шамплену» и заливавшие его водой. Это было суровое испытание для 12-тонного судна. Но его экипаж прекрасно владел собой и искусно управлял баркасом. Рыбаки уже не раз испытывали на себе сильные бури, пускаясь в открытое море между Нью-Фаундлендом и островами Бретонского Мыса. Можно было к тому же вполне положиться на мореходные качества судна и прочность его корпуса.

Тем не менее, Пьеру Арше стоило немалых усилий достичь устья Сагэне. Три часа рыбаки упорно боролись со стихией. Начавшийся отлив хотя и благоприятствовал движению судна, зато сделал напор волн еще более сильным. Кто не встречался с норд-остом в открытой всем ветрам долине реки Св. Лаврентия, тот не может представить себе его ураганной силы. Это настоящее бедствие для графств, расположенных ниже Квебека по течению. К счастью, обретя укрытие у северного берега, «Шамплен» смог до наступления ночи достичь устья Сагэне.

Шквал длился лишь несколько часов. А потому 19 сентября с рассветом Жан смог продолжить осуществление своей кампании, подымаясь вверх по Сагэне, протекающей вдоль отвесных скалистых мысов Трините и Этерните, высота которых достигает 1800 футов. Здесь, в этом живописном краю, взору открываются самые красивые ландшафты, самые прекрасные виды канадской провинции, и среди прочих — чудесная бухта «Хо-хо!» (так окрестили ее восторженные туристы). «Шамплен» дошел до Шикутими, где Жан смог связаться с членами комитета сторонников реформ, а на следующий день, воспользовавшись ночным приливом, баркас снова взял курс на Квебек.

Между тем Пьер Арше с братьями не забывали о своей рыбной ловле. Каждый вечер они забрасывали сети и закидывали удочки, а рано поутру приставали к деревушкам, которых здесь было много на обоих берегах реки. Таким образом, на северном побережье, с виду почти диком, тянущемся вдоль графства Шарлеруа от Тадуссака до бухты Св. Павла, они посетили Мальбе, Сент-Ирен, Нотр-Дам-Дез-Эбульман[137] — название последнего местечка вполне оправдано его расположением среди хаотического нагромождения утесов. Жан проделал полезную работу, высадившись на пристанях Бопорта и Бопре, в Шато-Рише, затем на острове Орлеан, расположенном ниже по течению от Квебека.

На южном берегу «Шамплен» приставал у Сен-Мишеля и Пуант-Леви. Там пришлось принять некоторые меры предосторожности, так как надзор за этой частью реки оказался чрезвычайно строгим. Было бы, наверно, благоразумнее не останавливаться в Квебеке, куда баркас прибыл вечером 22 сентября. Но здесь у Жана было назначено свидание с адвокатом Себастьяном Грамоном, одним из активнейших депутатов канадской оппозиции. Когда совсем стемнело, Жан пробрался в верхние кварталы города и по улице Пти-Шамплен дошел до дома Себастьяна Грамона.

Жан познакомился с адвокатом несколько лет тому назад. Себастьян Грамон, которому в ту пору было тридцать шесть лет, принимал деятельное участие во всех политических выступлениях последних лет, а особенно в 1835 году, когда ему даже пришлось сильно поплатиться. Тогда-то и установилась его тесная связь с Жаном Безымянным, который, тем не менее, никогда не заговаривал с ним о своем происхождении и своей семье. Себастьяну Грамону известно было одно — что, когда наступит час, этот молодой патриот встанет во главе восстания. Вот почему, не видевшись с ним ни разу со времени неудавшейся попытки восстания 1835 года, он с большим нетерпением ждал его прибытия.

Адвокат встретил Жана весьма радушно.

— Я могу уделить вам лишь несколько часов, — сказал молодой человек.

— Коли так, — ответил Грамон, — давайте воспользуемся ими, чтобы поговорить о прошлом и о будущем...

— Нет, только не о прошлом! — откликнулся Жан. — О настоящем и о будущем... особенно о будущем!

Себастьян Грамон, когда еще только познакомился с Жаном, сразу почувствовал, что тот перенес какое-то горе в жизни, но какое — не мог угадать. Жан и с ним всегда держался так сдержанно, что даже старался не протягивать ему руки. А Себастьян Грамон никогда ни на чем не настаивал. Когда его другу захочется поделиться с ним своей тайной, он будет готов выслушать его.

В течение нескольких часов, проведенных вместе, они беседовали лишь о политической ситуации. Адвокат ознакомил Жана с умонастроениями в парламенте; Жан, в свою очередь, поведал Себастьяну Грамону об уже предпринятых в целях восстания мерах, образовании Главного комитета по объединению усилий на вилле «Монкальм», о результатах своего похода по Верхней и Нижней Канаде. Ему оставалось обойти лишь Монреальский округ, чтобы завершить кампанию.

Адвокат выслушал Жана с чрезвычайным вниманием и счел хорошим предзнаменованием для дела национального освобождения достигнутые за несколько недель успехи. Не осталось ни одного селения, ни одной деревни, где бы не были розданы деньги на покупку боеприпасов и оружия и где бы не ожидали лишь сигнала.

Затем Жан узнал, каковы были последние меры, принятые властями Квебека.

— Прежде всего, дорогой Жан, — сказал ему Себастьян Грамон, — прошел слух, что вы появлялись здесь с месяц тому назад. Были произведены тщательные обыски, и даже в моем доме: полиции ошибочно сигнализировали, что вы заходили ко мне. Меня посетили полицейские агенты и среди прочих — некто Рип...

— Рип! — воскликнул Жан сдавленным голосом, словно это имя обожгло ему горло.

— Да! Глава фирмы «Рип и К°», — ответил Себастьян Грамон. — Не забывайте, этот полицейский агент — весьма опасный человек...

— Опасный! — прошептал Жан.

— Которого вам следует особо остерегаться, — добавил Себастьян Грамон.

— Остерегаться! — повторил Жан. — Да, его стоит остерегаться, этого мерзавца!

— Разве вы его знаете?

— Знаю, — ответил Жан, уже взявший себя в руки, — зато он меня еще не знает!

— Это самое главное! — кивнул Себастьян Грамон, весьма удивившись тону своего гостя.

Однако Жан, переведя разговор на другую тему, уже расспрашивал адвоката о политике парламента в последние недели.

— В палате, — отвечал Себастьян Грамон, — обострилось недовольство оппозиции. Папино, Кювилье, Виже, Кенель, Бурдаж критикуют действия правительства. Лорд Госфорд хотел бы распустить палату, но он отлично знает, что это значило бы поднять всю страну...

— Дай Бог, чтобы он не сделал этого прежде, чем мы будем готовы! — ответил Жан. — И чтобы наши предводители неосмотрительно не ускорили хода событий!

— Они будут предупреждены, Жан, и не сделают ничего, что шло бы вразрез с вашими планами. Тем не менее, предвидя возможное восстание, которое, видимо, вспыхнет в самое ближайшее время, генерал-губернатор принял кое-какие меры. Сэр Джон Кольборн собрал все свои полки, чтобы иметь возможность быстро направить их в главные пункты прибрежных графств долины Св. Лаврентия, где, как говорят, вероятнее всего начнется борьба...

— Там и еще в двадцати других пунктах одновременно, по крайней мере, я на это надеюсь, — ответил Жан. — Важно, чтобы все канадское население поднялось в один день, в один час и чтобы наши противники были подавлены числом! Если движение будет лишь локальным, его пресекут в самом начале. Именно для того, чтобы сделать его массовым, я и обошел все приходы восточной и западной части и собираюсь пройти еще по центральным приходам. Я рассчитываю отправиться в путь сегодня же ночью.

— Так идите, Жан, но не забывайте, что солдаты и волонтеры сэра Джона Кольборна под командованием полковников Гора и Уизераля стоят главным образом вокруг Монреаля. Несомненно, именно здесь нам придется выдержать самый сильный натиск...

— Все будет сделано так, чтобы добиться преимущества с первых же выстрелов, — ответил Жан. — Комитет на вилле «Монкальм» очень удобно расположен для обеспечения согласованных действий, и мне известна энергия господина де Водреля, который им руководит. Кроме того, в графствах Вершер, Св. Гиацинта, Лапрери, соседствующих с Монреальским, самые ревностнее Сыны Свободы зажгли своим патриотизмом жителей городов, селений и деревень...

— Патриотизмом охвачены все, вплоть до духовенства! — отозвался Себастьян Грамон. — Как в церкви, так и среди своих домашних, как в проповедях, так и в частных беседах наши священники выступают против англосаксонской тирании. Несколько дней тому назад в самом Квебеке, в соборе, один молодой проповедник не побоялся воззвать к национальному чувству прихожан, и слова его вызвали такой отклик, что полицеймейстер едва не арестовал его. Но осторожный лорд Госфорд, не желая ссориться с канадским духовенством, воспротивился этой суровой мере. Он лишь добился от епископа, чтобы проповедник покинул город, и тот продолжает теперь свою миссию в приходах графства Монреаль. Это настоящий пастор[138]-трибун, увлекающий прихожан своим красноречием, его не останавливают никакие соображения личного свойства, и он несомненно пожертвовал бы для нашего дела свободой и жизнью!

— Вы сказали — он молод, этот священник, о котором вы говорите? — спросил Жан.

— Ему нет и тридцати лет.

— К какому братству он принадлежит?

— К братству Св. Сюльпиция.

— А как его имя?

— Аббат Джоан.

Не пробудило ли это имя какое-то воспоминание в душе Жана? Себастьяну Грамону, должно быть, подумалось именно так, ибо молодой человек молчал какое-то время. Затем он распрощался с адвокатом, хотя тот предложил ему остаться у него до утра.

— Благодарю вас, любезный Грамон, — сказал он, — но мне необходимо вернуться к товарищам до полуночи. Мы должны отплыть, как только начнется прилив.

— Что ж, идите, Жан, — вздохнул адвокат. — Удастся вам ваше дело или нет, все равно вы останетесь одним из тех, кто больше всех потрудился для нашей страны!

— Я буду считать, что не сделал ничего, пока она будет находиться под игом Англии, — воскликнул молодой патриот, — и если мне удастся освободить от него мою страну, даже ценою жизни...

— То она будет обязана вам вечной признательностью! — подхватил Себастьян Грамон.

— Она ничем не будет мне обязана!

На этом друзья расстались. Затем Жан добрался до «Шамплена», стоявшего в одном кабельтовом[139] от берега, и друзья продолжили путь по течению реки к Монреалю.

Глава VII

ОТ КВЕБЕКА ДО МОНРЕАЛЯ

К полуночи баркас прошел уже несколько миль вверх по течению. Пьер Арше уверенно правил судном в эту ночь, освещаемую светом полной луны, несмотря на то, что ему приходилось лавировать между берегов, так как дул сильный западный бриз.

«Шамплен» остановился лишь незадолго до восхода солнца. В это время суток легкий туман окутывал обширные луга, раскинувшиеся по обоим берегам реки. Вскоре верхушки деревьев, скученных вдали, заблестели от росы, солнце начало понемногу рассеивать туман и снова стала видна водяная гладь.

Множество рыбаков уже принялись за работу, забросив в воду свои неводы и удочки с небольших лодчонок, никогда не покидающих верховьев реки Св. Лаврентия и его правых и левых притоков. «Шамплен» затерялся среди этой флотилии, занимавшейся своим обычным делом на всем пространстве от побережья графства Пор-Неф до берегов графства Лобиньер. Бросив якорь у северного берега, братья тотчас принялись за работу. Им надо было наловить несколько корзин рыбы, чтобы отправиться продавать их по деревням, как только прилив позволит плыть вверх по течению, несмотря на встречный ветер.

Во время лова к «Шамплену» подплыли сделанные из коры деревьев челноки — две-три легкие ладьи, которые можно спокойно взвалить на плечо, когда надо переправиться волоком, минуя такие места, где из-за преграждающих путь утесов, перекатов и водопадов, стремнин и водоворотов, столь часто нарушающих спокойное течение канадских рек, плыть нельзя.

Люди, сидящие в челноках, были в основном индейской расы. Они явились, чтобы купить рыбу, которую потом развезут по маленьким селениям и деревням внутри страны, куда их суденышки могут проникнуть по многочисленным мелким речушкам. Однако несколько раз к «Шамплену» приставали и канадцы. Они по нескольку минут о чем-то беседовали с Жаном, после чего возвращались на берег выполнять полученные поручения.

Если бы в это утро братья Арше искали в рыбной ловле только заработка или удовольствия, их стремления были бы удовлетворены с лихвой. Сети и удочки работали на славу, поставляя им щук, окуней, а также рыбу, что в изобилии водится в канадских водах, — маскинонгов и туради, до которых в Северной Америке все очень охочи. Они выловили также большое количество белорыбицы, столь ценимой гурманами[140] за ее превосходное мясо. Таким образом, рыбаки «Шамплена» могли рассчитывать на хороший прием в домах приречья. Так оно и случилось.

Впрочем, им благоприятствовала и великолепная погода, если можно так выразиться, — специфическая погода этой благословенной и не имеющей себе равных долины реки Св. Лаврентия. До чего прекрасен вид здешних мест от крутого берега реки и до подножья цепи Лаврентийских гор! По поэтическому выражению Фенимора Купера, они становились еще красивее в осеннем убранстве — желто-красного одеяния последних ясных дней.

«Шамплен» достиг сначала границы графства Пор-Неф, что на левом берегу реки. В селении с тем же названием, а также в деревнях Сент-Анн и Сен-Станислас были совершены выгодные сделки. Возможно, что в некоторых пунктах «Шамплен» оставил больше денег, чем выручил за рыбу, — но братья Арше и не думали печалиться об этом.

В течение двух последующих дней Жан по-прежнему плавал от одного берега к другому. В графстве Лобиньер на правом берегу — в Лобиньере и в Сен-Пьер-ле-Боске, в графстве Шамплен на другом берегу — в Батискане, затем на противоположном берегу — в Жантильи[141] и в Дусене он посетил руководителей сторонников реформ. С ним встретился даже такой влиятельный человек в Николе, в графстве того же названия, как господин Обино, мировой судья и ходатай по мелким прошениям округа. И там, как и в Квебеке, Жан узнал, что аббат Джоан только что прошел по приходам, где его проповеди воспламенили сердца сельчан. Когда Обино заговорил с Жаном о боеприпасах и оружии, которых по большей части недоставало, тот ответил:

— В скором времени вы их получите. Прошлой ночью из Монреаля должен был отправиться плот с ружьями, порохом и пулями, и он прибудет незамедлительно. Таким образом, вы будете вооружены вовремя. Но не поднимайтесь раньше времени. Кроме того, если будет такая необходимость, вы можете связаться с комитетом на вилле «Монкальм», что на острове Иисуса. Напишите его председателю...

— Господину де Водрелю?

— Да, ему.

— Договорились.

— Вы, кажется, сказали, — снова начал Жан, — что аббат Джоан проходил через Николе?

— Он был здесь шесть дней назад.

— А вы не знаете, куда он направился?

— В графство Вершер, а затем, если не ошибаюсь, он собирался в графство Лапрери.

На этом Жан простился с мировым судьей и возвратился на «Шамплен» как раз в то время, когда туда вернулись, продав всю рыбу, и братья Арше. Теперь они переплыли реку наискось в направлении графства Сен-Морис.

У устья речки с тем же названием, где начинается плодородная долина, расположено одно из самых древних селений края — Труа-Ривьер. В ту пору там был только что основан пушечный литейный завод, управляемый франко-канадским обществом, дававшим работу только рабочим-французам.

Этот антилоялистский центр Жан не мог обойти стороной. Поэтому «Шамплен» проплыл несколько миль вверх по течению реки Сен-Морис, и по пути молодой патриот связался со всеми учрежденными в здешних приходах комитетами.

Надо сказать, что недавно построенный литейный завод находился еще в стадии становления. Через несколько месяцев сторонники реформ, возможно, смогли бы снабжаться там пушками, которых сейчас, к сожалению, они были лишены. Зато при условии непрерывной, днем и ночью, работы завода они будут в состоянии выставить против артиллерии королевских войск первые пушки, отлитые на заводе графства Сен-Морис. У Жана был очень важный разговор на эту тему с председателями комитетов: пусть хотя бы несколько таких пушек будет сделано к нужному сроку, а уж недостатка в обслуживающих их руках не окажется.

Покинув Труа-Ривьер, «Шамплен» обогнул слева побережье графства Маскинонже и бросил якорь у пристани городка, носящего то же имя; затем в ночь с 24 на 25 сентября баркас вышел в довольно широкий залив реки Св. Лаврентия, который называют озером Св. Петра. Здесь действительно раскинулось своеобразное озеро длиною в пять миль, ограниченное в верховье цепью островков, тянущихся от Бертье — небольшого селения графства с тем же названием, до Сореля, входящего в графство Ришелье.

В этом месте братья Арше забросили сети, или, лучше сказать, оставили их тащиться за судном и, подгоняемые приливом, продолжали подниматься вверх по реке на малой скорости. Небо было покрыто плотными облаками, и тьма была такая густая, что с баркаса не удавалось различить берега, ни северный, ни южный.

Почти сразу после полуночи Пьер Арше, стоявший на носу на вахте, заметил мерцавший в верховье реки огонь.

— Наверняка это сигнальный фонарь корабля в дрейфе, — сказал Реми, подойдя к брату.

— Поберегите сети! — откликнулся Жан. — У нас стравлено около тридцати сажен[142], и мы их погубим, если наткнемся на этот корабль!

— Ну так выйдем на простор, — сказал Мишель. — Слава Богу, места предостаточно...

— Нет, — возразил Пьер, — ветер спадает, и сейчас мы ляжем в дрейф...

— Лучше выбрать сети, — заметил Тони. — Так будет вернее.

— Правильно, и не будем терять время, — подхватил Реми.

Братья Арше уже готовились выбирать на палубу свои рыболовные снасти, когда Жан сказал:

— А вы уверены, что это корабль, плывущий по течению?

— Я не слишком уверен, — ответил Пьер. — Во всяком случае, он движется очень медленно, а его сигнальный огонь расположен над самой водой.

— Может быть, это «клеть»? — предположил Жак.

— Если это «клеть», — откликнулся Реми, — то тем больше оснований избежать встречи. Иначе мы не выпутаемся. А ну, живо тащи сети на борт!

В самом деле «Шамплен» рисковал попортить сети, если бы братья не поспешили вытащить их, не тратя времени даже на то, чтобы выбрать попавшую в них рыбу. Нельзя было мешкать ни минуты: сигнальный огонь уже находился от них на расстоянии не более двух кабельтовых.

«Клетями» в Канаде называют плоты из бревен, соединенные из шестидесяти — семидесяти «связок», то есть секций, общая масса которых составляет не менее тысячи кубических футов. С момента, когда после ледохода река становится судоходной, вниз по течению к Монреалю и Квебеку сплавляется большое количество таких «клетей». Их отправляют из тех обширных западных лесов, которые составляют неисчерпаемые богатства канадской провинции. Только представьте себе эту плавучую махину, выступающую из воды на пять-шесть футов, похожую на огромную палубу без мачт. Плот состоит из стволов, прямо на месте отесанных топором лесоруба или обработанных в виде тесин и досок на лесопильнях, поставленных у водопадов Шодьера, на реке Утауэ. Начиная с апреля и до середины октября сплавляются тысячи таких плотов, проходящих стремнины и быстрины[143] с помощью специальных катков, устроенных на дне узких каналов с крутыми берегами. Некоторые из этих «клетей» завершают путь в Монреале, где лес перегружается на корабли, перевозящие его через океан в Европу, но большая их часть спускается до Квебека. Там находится центр деревообрабатывающего производства, ежегодный доход от которого исчисляется в двадцать пять — тридцать миллионов франков, к большой выгоде канадских лесоторговцев.

Само собой разумеется, что эти бревенчатые плоты сильно затрудняют речное судоходство, особенно когда плывут по рукавам, зачастую очень узким.

Предоставленные, как это часто бывает, воле приливов и отливов, они делаются почти не управляемыми. Таким образом, корабли, рыболовные баркасы и прочие суда должны сами оберегать себя от них, если не хотят столкновений, которые могут причинить им большой ущерб. Вполне понятно, почему братья Арше должны были не мешкая вытащить из воды рыбачьи снасти, оказавшиеся на пути этакой «клети», избежать встречи с которой им мешало затишье.

Жак не ошибся — вниз по реке действительно спускалась «клеть». Прикрепленный спереди фонарь указывал направление, которого она держалась. Плот находился уже на расстоянии не более двадцати сажен, когда «Шамплен» кончил выбирать свои сети.

В это мгновение в ночной тишине раздался звучный голос, затянувший старинную народную песню, ставшую, как отметил Ревельо, поистине национальным гимном, хотя следует добавить — скорее благодаря своей мелодии, чем словам. В певце, который был не кто иной, как хозяин плота, очень легко было по акценту и своеобразной манере произносить гласную «о» угадать канадца французского происхождения.

Он пел:

Жан тотчас узнал певца по голосу, так как подошел к Пьеру Арше, когда «Шамплен» стал табанить веслами, чтобы не столкнуться с «клетью».

— Причаливай! — сказал он Пьеру.

— Причаливать? — переспросил тот.

— Да! Это Луи Лакас.

— Ведь нас будет сносить вместе с ним!

— На пять минут, не больше, — ответил Жан. — Мне нужно сказать ему всего пару слов.

В одно мгновение Пьер Арше, сделав взмах шестом, причалил к плоту сбоку, и «Шамплен» был привязан к нему канатом.

Заметив этот маневр, человек на плоту перестал петь и крикнул:

— Эй, на баркасе, поберегись!

— Никакой опасности нет, Луи Лакас! — ответил Пьер Арше. — Это «Шамплен».

Жан одним прыжком вскочил на плот и оказался возле хозяина, который, узнав его при свете бортового фонаря, сказал:

— Всегда к вашим услугам, месье Жан.

— Благодарю, Лакас.

— Я как раз собирался пересечься с вами в пути, даже хотел попытать счастья встретить «Шамплен», бросив якорь во время отлива. Но раз уж вы здесь...

— Всё на плоту? — спросил Робер.

— Все тут, все скрыто под стволами и между бревными! Припрятано как следует, можете мне поверить! — добавил Луи Лакас, доставая огниво, чтобы разжечь трубку.

— Досмотрщики были?

— Да, в Вершере. Эти ищейки шарили повсюду целых полчаса. И ничего не заметили. Тут все закрыто прямо как в сундыке.

Лакас Луи произнес на свой манер слова «в сундыке» и «бревными», — такое произношение все еще встречается в некоторых провинциях Франции.

— Сколько? — спросил Жан.

— Двести винтовок.

— А сабель?

— Двести пятьдесят.

— Откуда они?

— Из Вермонта. Наши друзья американцы здорово потрудились, и стоило это нам недорого. Только у них были сложности с доставкой груза до форта Онтарио, где мы его и загрузили. Теперь-то все в порядке.

— А как с припасами?

— Три бочки пороха и несколько тысяч пуль. Если каждая прикончит красномундирника, в Канаде их не останется ни одного. Так что «пожиратели лягушек», как нас называют англосаксонцы, слопают их самих!

— А теперь скажи, — спросил Жан, — тебе известно, для каких приходов предназначены эти боеприпасы и оружие?

— Разумеется, — ответил хозяин плота. — И ничего не бойтесь! Никакой опасности, что нас накроют, нет. Ночью, во время самого большого отлива я брошу якорь, а с берега подплывут лодки и прихватят каждая свою долю. Только я не буду спускаться ниже Квебека. Там я должен перегрузить всю древесину на борг «Моравиана», отбывающего в Гамбург.

— Хорошо, — ответил Жан. — Ты сдашь все ружья до единого и весь порох до последней бочки до Квебека.

— Вот так дело пойдет!

— Скажи мне, Луи Лакас, а ты уверен в людях, что плывут с тобой?

— Как в себе самом! Они все — истинные Жан-Батисты[144], и когда дело дойдет до вооруженной схватки, вряд ли останутся взади.

Луи Лакас говорил «взади» вместо «позади», вероятно, потому что говорят «впереди», а не «попереди».

Тут Жан протянул ему несколько пиастров, которые славный сплавщик, не считая, опустил в карман своей просторной робы.

Затем последовало крепкое рукопожатие, и Жан снова очутился на борту «Шамплена», который пошел в сторону левого берега. А плот продолжил свой путь вниз по реке, и было слышно, как Луи Лакас опять запел своим зычным голосом:

Час спустя начался прилив, к тому же поднялся ветер. «Шамплен» поплыл между многочисленными островками, образующими границу озера Петра, и, обогнув одно за другим побережья графств Жюльет и Ришелье, расположенных друг против друга, стал делать остановки в прибрежных деревнях графства Монкальм и графства Вершер, женщины которого в конце XVII столетия так отличились храбростью при защите форта, когда его атаковали дикари.

Во время стоянок Жан посетил предводителей сторонников реформ и смог лично ознакомиться с умонастроениями жителей. С ним неоднократно заговаривали о Жане Безымянном, за голову которого было назначено вознаграждение. Где он сейчас? Появится ли, когда начнется битва? Патриоты рассчитывали на него. Несмотря на постановление генерал-губернатора, он может не опасаться появиться в графстве хоть на час, хоть на день — здесь перед ним будут открыты все двери!

Жан был глубоко тронут таким проявлением преданности, граничащей с самопожертвованием. Да! Канадское население ожидало его как Мессию[145]. Но Жан ограничивался ответом:

— Я не знаю, где скрывается Жан Безымянный, однако, когда придет время, он будет там, где ему следует быть!

В ночь с 26 на 27 сентября, к полуночи, «Шамплен» достиг южного ответвления реки Св. Лаврентия, которое отделяет остров Монреаль от южного берега.

Путешествие близилось к концу. Через несколько дней братья Арше снимут с баркаса снасти на весь зимний период, надолго прерывающий речное судоходство. Затем они с Жаном вернутся в графство Лапрери, на ферму «Шипоган», куда на свадебное торжество соберется вся семья фермера.

Рукав реки Св. Лаврентия между островом Монреаль и правым берегом образует стремнины, которые можно считать одной из достопримечательностей страны. В этом месте образовалось нечто вроде озера, похожего на озеро Св. Петра, где «Шамплен» повстречался с «клетью» сплавщика Луи Лакаса. Его называют порогом Св. Людовика, он расположен напротив Лашина, небольшого селения, построенного выше Монреаля; эта дачная местность — излюбленное место отдыха монреальцев. Здесь образовалось как бы бурное море, куда изливаются воды одного из притоков — Утауэ. Густые леса все еще стоят плотной стеной на правом берегу вокруг деревни Каухнавага, где небольшая церквушка обращенных в христианство ирокезов показывает из зеленой чащи свой скромный шпиль.

В этой части реки Св. Лаврентия подъем вверх по течению труден, но и спуск таит в себе опасность: он может оказаться чересчур стремительным, а это нежелательно, так как достаточно одного неловкого движения шестом, чтобы бросить судно в стремнину. Но судовладельцы, привыкшие к опасным проходам, особенно рыбаки, приплывающие сюда за богатейшим уловом бешенки, весьма искусно маневрируют в этих бурливых водах. Если идти вдоль крутого южного берега бечевою, то вполне возможно добраться до Лапрери — административного центра одноименного графства, где «Шамплен» вставал обыкновенно на зимнюю стоянку.

К середине дня баркас находился немного ниже местечка Лашин[146]. Откуда появилось здесь название громадной азиатской империи? Оказывается, от первопроходцев реки Св. Лаврентия: дойдя до территорий, соседствующих со Страной Великих озер, они решили, что находятся на побережье Тихого океана и, следовательно, недалеко от Поднебесной империи.

Итак, хозяин «Шамплена» маневрировал, чтобы подвести баркас к правому берегу реки: он достиг его к пяти часам вечера примерно в том месте, где проходит граница между графством Монреаль и графством Лапрери.

Тут Жан сказал ему:

— Я сойду на берег, Пьер.

— Ты не пойдешь с нами до Лапрери? — удивленно спросил Пьер Арше.

— Нет. Мне необходимо побывать в приходе Шамбли, и если я высажусь в Каухнаваге, то потрачу меньше времени, чтобы добраться туда.

— Это очень рискованно, — заметил Пьер. — Ты пойдешь один... Зачем тебе покидать нас, Жан? Останься еще на два дня, и после того, как мы расснастим «Шамплен», отправимся туда все вместе.

— Не могу, — ответил Жан. — Мне надо быть в Шамбли сегодня ночью.

— Хочешь, двое из нас пойдут с тобой? — спросил Пьер Арше.

— Нет, лучше я один.

— И долго ты пробудешь в Шамбли?

— Всего несколько часов, Пьер, я рассчитываю уйти оттуда до рассвета.

Так как Жан, похоже, не желал объяснять, что он собирается делать в этом селении, Пьер Арше не стал настаивать и ограничился вопросом:

— Нам ждать тебя в Лапрери?

— Ни к чему. Делайте что вам нужно и не беспокойтесь за меня.

— Так где мы свидимся?

— На ферме «Шипоган».

— Ты знаешь, — снова заговорил Пьер. — Что нас всех ждут там в первую неделю октября?

— Знаю.

— Ты непременно должен быть, Жан! Твое отсутствие очень огорчило бы отца, мать и нас всех. В «Шипогане» — семейное торжество, а ты ведь теперь наш брат, так что тоже обязательно следует прийти, чтобы вся семья была в сборе.

— Я приду, Пьер!

Жан пожал руки сыновьям Тома Арше. Затем спустился в каюту «Шамплена», переоделся в платье, которое было на нем в день посещения виллы «Монкальм», и простился со своими славными товарищами.

Минуту спустя он уже спрыгнул на берег и, крикнув в последний раз «до свидания!», исчез среди деревьев, густая чаща которых со всех сторон обступила ирокезскую деревню.

Пьер, Реми, Мишель, Тони и Жак тотчас принялись за дело. С огромными усилиями и очень большим трудом удалось им провести судно против течения, используя водовороты, образуемые у задней стороны скал, горчащих из воды.

В восемь часов вечера «Шамплен» был уже крепко привязан в маленькой бухточке неподалеку от крайних домов селения Лапрери.

Братья Арше завершили рыболовный сезон, проплавав шесть месяцев вверх и вниз по течению реки и покрыв расстояние в общей сложности в двести миль.

Глава VIII

ГОДОВЩИНА

Было пять часов вечера, когда Жан покинул «Шамплен». Примерно три мили отделяли его от селения Шамбли, к которому он направлялся.

Что Жан собирался делать в Шамбли? Разве не завершил of1 уже свою пропагандистскую работу в отдаленных графствах юго-запада еще до своего появления на вилле «Монкальм»? Конечно, завершил. Но данного прихода он еще не посещал. Почему? Никто не мог бы ответить на этот вопрос. О причине он не говорил никому и едва сознавался в ней самому себе. Он шел туда, в Шамбли, так, словно какая-то сила и притягивала и отталкивала его одновременно, однако он вполне осознавал происходившую в нем борьбу.

Прошло ровно двенадцать лет с тех пор, как Жан покинул это селение, в котором родился. Его никогда больше не видели там. Его там не узнают. Да и сам он после столь долгого отсутствия, наверное уже позабыл улицу, на которой играл ребенком, дом, где прошло его детство.

Но нет! Воспоминания раннего детства не смогли изгладиться из его столь живой памяти! Выйдя из леса, окаймлявшего реку, он опять очутился среди лугов, по которым проходил когда-то, отправляясь на паром к реке Св. Лаврентия. Он шел сейчас по этой земле не как чужак, а как ее уроженец. Он не колеблясь выбирал нужные броды, сворачивал на проселочные дороги, срезал углы, чтобы сократить путь. А посему, когда он придет в Шамбли, он, вероятно, без труда вспомнит небольшую площадь, где стоял отчий дом, узнает улицу, по которой обыкновенно возвращался домой, церковь, куда его водила мать, школу, в которой он учился до того, как отправился заканчивать обучение в Монреаль.

Итак, Жану захотелось повидать родные места... В момент, когда он приготовился отдать жизнь в священной борьбе, им овладело непреодолимое желание снова побывать там, где начиналась его несчастная жизнь. Сейчас это был не Жан Безымянный посещающий сторонников реформ в графстве, а мальчик, возвращающийся, быть может в последний раз, в селение, в котором родился и рос.

Жан шел быстрым шагом, чтобы попасть в Шамбли еще засветло и уйти оттуда до рассвета. Он был погружен в мучительные воспоминания, и глаза его не замечали ничего из того, что в другое время привлекло бы его внимание, — ни лосей с лосихами, скрывавшихся в лесной чаще, ни самых разных птиц, порхавших среди деревьев, ни дичи, семенящей по борозде.

Несколько землепашцев были еще заняты последними полевыми работами. Жан отворачивался, чтобы не отвечать на их радушные приветствия, желая пройти по деревне незамеченным и повидать Шамбли так, чтобы его там не увидели.

Было семь часов, когда за деревьями показалась остроконечная колокольня. Ветер донес до него звон колокола. Но Жану отнюдь не хотелось крикнуть в ответ: «Да, это я!.. Я пришел снова побыть среди всего того, что так любил когда-то!.. Я возвращаюсь в родное гнездо!.. Я возвращаюсь к своей колыбели!..»

Он шел молча, снова и снова с ужасом задавая себе один вопрос: «Зачем я пришел сюда?»

Однако колокол гудел не переставая, и Жан понял, что это звонили не к вечерне. К какой же службе тогда сзывал жителей Шамбли колокол в столь поздний час?

— Тем лучше! — сказал себе Жан. — Все будут в церкви, и мне не придется проходить мимо отворенных дверей домов. Меня никто не увидит. Со мной не станут заговаривать. А раз я ни у кого не собираюсь просить ночлег, значит, никто не узнает, что я приходил сюда.

Говоря себе это, он продолжал путь, хотя временами ему неудержимо хотелось повернуть назад. Но нет! Его словно толкала вперед какая-то неодолимая сила.

По мере того как Жан приближался к Шамбли, он все внимательнее смотрел по сторонам. Несмотря на происшедшие за двенадцать лет перемены, он узнавал дома, огороженные загоны, фермы в окрестностях селения.

Добравшись до главной улицы, он пошел крадучись вдоль домов, внешний вид которых оставался столь французским, что можно было вообразить себя в центре какой-нибудь общины XVII века. Вот здесь проживал друг их семьи, у которого Жан проводил иногда свободные дни. Вот тут жил приходской священник, который давал ему первые уроки. Живы ли еще эти славные люди? Затем справа показалось строение повыше. Это было вытянутое в сторону верхнего квартала Шамбли здание училища, куда он ходил каждое утро, — оно возвышалось в нескольких сотнях шагов.

Улица упиралась в церковную площадь. Отцовский дом занимал один из ее углов, слева; фасадом он был обращен к площади, а его задняя стена выходила в сад, сливавшийся в одну зеленую массу с деревьями, со всех сторон обступавшими селение.

Было уже довольно темно. За полуотворенной дверью церкви виднелась толпа людей, слабо освещенная висевшей под сводами люстрой.

Жан уже перестал опасаться, что будет узнан, даже если его здесь еще не забыли, и ему вдруг пришла в голову мысль войти в церковь, смешаться с толпой и побыть на этом вечернем богослужении, преклонить колена на скамье, где он читал молитвы ребенком. Но гораздо сильнее его влекло в противоположный конец площади; взяв влево, он дошел до угла, где стоял отчий дом...

Ему вспомнились мельчайшие подробности: решетка, опоясывавшая небольшой передний дворик, голубятня, высившаяся над зубчатой стеной справа, четыре окна нижнего этажа, дверь посередине, окно на втором этаже, в котором среди украшавших его цветов так часто появлялось лицо матери. Ему было пятнадцать лет, когда он навсегда покинул Шамбли. В этом возрасте все предметы уже глубоко запечатлеваются в памяти. Именно здесь, вот на этом месте, должно было стоять жилище, построенное его предками, стоявшими у истоков возникновения канадской провинции.

Но никакого дома не было. На его месте — руины. Зловещие руины, но образовавшиеся не от воздействия времени, в этом нисколько не приходилось сомневаться. Почерневшие от копоти камни, закопченные куски стен, обломки обгорелых бревен, груды побелевшего пепла говорили о том, что дом уже очень давно стал добычей пламени.

Ужасная мысль промелькнула в голове Жана. Кто устроил пожар? Было ли это делом случая, неосторожности?.. Или дом подожгла мстительная рука?

Побуждаемый непреодолимой силой, Жан скользнул внутрь развалин... Разгреб ногою пепел, кучами лежавший на земле. Из-под обломков вылетели совы. Несомненно, никто и никогда не приходил сюда. Почему же здесь, в самом людном месте селения, почему здесь остались эти руины? По какой причине после пожара его не потрудились расчистить?

Все двенадцать лет после ухода из родного дома Жан не знал, что его фамильное гнездо разорено, что теперь это лишь груда почерневших от пламени обломков.

Застыв в неподвижности, он с тяжелым сердцем размышлял о своем печальном прошлом, о еще более печальном настоящем.

— Эй, что вы там делаете, сударь? — крикнул ему какой-то старик, направлявшийся в церковь и остановившийся напротив.

Жан, погруженный в свои мысли, ничего не ответил.

— Эй, — снова закричал старик, — вы что, глухой? Не стойте там! Если вас увидят, вам не поздоровится!

Жан выбрался из развалин, вышел на площадь и спросил у своего неожиданного собеседника:

— Это вы мне?

— Вам, сударь. Сюда ходить нельзя.

— А почему?

— Потому что это место проклято.

— Проклято? — прошептал Жан так тихо, что старик не расслышал.

— Вы, сударь, нездешний?

— Да, — ответил Жан.

— И, похоже, давненько не бывали в Шамбли?

— Да, много лет!

— Тогда неудивительно, что вы ничего не знаете... Послушайте меня... Я дам вам добрый совет... Не ходите в эти развалины!

— Но почему?..

— Потому что запятнаете себя даже тем, что ступите ногою на пепелище. Ведь это дом предателя!..

— Предателя?..

— Да, Симона Моргаза!

Однако несчастный юноша и сам слишком хорошо знал это.

Значит, от жилища, из которого его семья была изгнана двенадцать лет назад, от дома, который ему так захотелось повидать в последний раз и который, как он думал, еще стоит, остались лишь обломки разрушенных огнем стен! И с тех пор повелось, что место это стало позорищем, что никто не решался даже близко подойти к нему, и не было в Шамбли человека, который бы, взглянув на него, не послал ему проклятия! Да! Двенадцать лет прошло, а в этом селении, как и повсюду в канадских провинциях, ничто не избыло отвращения, внушаемого именем Симона Моргаза!

Жан опустил глаза, руки его дрожали, он чувствовал себя совсем разбитым. Не будь темноты, старик увидел бы, как краска стыда залила его лицо.

Старик снова заговорил:

— Вы канадец?

— Да, — ответил Жан.

— Тогда вы не можете не знать о преступлении, которое совершил Симон Моргаз.

— Кто в Канаде не знает об этом?

— Поистине, каждый, сударь. Вы, наверно, из восточных графств?

— Да, из восточных... из Нового Брауншвейга.

— О, издалека... очень издалека! Тогда вы наверно не знали, что дом этот сгорел?..

— Нет, не знал... Это произошло, вероятно, случайно?

— Отнюдь, сударь, отнюдь! — покачал головой старик. — Может быть, было бы лучше, если бы он загорелся от молнии! И, конечно, так бы и случилось рано или поздно, потому что Господь всевидящ! Но его правосудие опередили! На следующий же день после того, как Симона Моргаза с его семейством прогнали из Шамбли, все бросились к этому дому... И подожгли... А потом, чтобы память об этом никогда не стерлась, руины в назидание всем оставили в том виде, в каком вы их нашли! Приближаться к ним запрещено, да никто бы и не стал пятнать себя даже прахом этого дома!

Жан слушал, затаив дыхание. Запальчивость, с которой говорил этот человек, красноречиво свидетельствовала о том, что всеобщее презрение предателю сохранилось во всей своей силе! Там, куда Жан пришел искать семейных воспоминаний, сохранились лишь воспоминания позорные!

Однако собеседник его, продолжая разговор, понемногу удалялся от проклятого жилища, направляясь к церкви. В воздухе разносились последние удары колокола. Вот-вот должна была начаться служба. Уже слышались песнопения, прерываемые продолжительными паузами.

Тут старик сказал:

— Теперь, сударь, я вас покину, если только у вас нет желания зайти вместе со мною в церковь. Там вы можете услышать проповедь, которая производит большое впечатление на прихожан...

— Я не могу, — ответил Жан. — Мне необходимо до рассвета попасть в Лапрери.

— Тогда вам не стоит терять время, сударь. Хотя на дорогах сейчас безопасно. С некоторых пор полицейские агенты денно и нощно рыскают по Монреальскому графству, все гоняются за Жаном Безымянным, которого им никогда не схватить, да пошлет Господь такую милость на наш родной край!.. На этого юного героя все очень рассчитывают, сударь, и не без оснований... Если довериться слухам, здесь он обязательно найдет отважных людей, готовых последовать за ним.

— Как и во всем графстве, — ответил Жан. — Более того, сударь! Разве не обязаны мы искупить тот позор, что Симон Моргаз был нашим земляком?

Старик, как видно, любил поболтать, но когда он, наконец, собрался было распроститься с Жаном, пожелав ему доброй ночи, тот сам удержал его, спросив:

— А не знавали ли вы, дружище, семейство этого Симона Моргаза?

— Знавал, сударь, и очень хорошо. Сейчас мне семьдесят лет, а было пятьдесят восемь, когда это все случилось. Я всегда жил в этом краю, который был и его родиной, и никогда, о, никогда не подумал бы, что Симон докатится до такого! Что с ним стало? Не знаю. Быть может, он умер? А может статься, удрал за границу — под чужим именем, чтобы ему не могли швырнуть в лицо его собственное. Но его жена, дети! Ах, несчастные, как мне их жаль Особенно госпожу Бриджету! Я с ней часто виделся — всегда такая добрая, великодушная, хотя жилось ей нелегко. Все в нашем селении любили ее. Сердце ее было преисполнено горячей любви к родине. Чего только ей не пришлось перенести, бедной женщине, чего только не пришлось перенести!

Трудно выразить словами, что творилось в душе Жана! Перед развалинами разрушенного дома, там, где совершился последний акт предательства, где были выданы товарищи Симона Моргаза, услышать имя матери, мысленно пережить все выпавшие на ее долю невзгоды — это, казалось, было выше человеческих сил! Жану пришлось собрать всю свою недюжинную волю, чтобы сдержаться и не дать вырваться из груди скорбному стону.

А старик продолжал:

— Так же хорошо, как мать, знал я и обоих ее сыновей, сударь. Они были все в нее. О, несчастное семейство. Где-то они теперь? Все любили их за отзывчивый характер, за искренность, за доброе сердце. Старший был уже серьезным и очень прилежным юношей, младший — повеселее, а уж какой решительный, всегда заступится за слабого перед сильным! Его звали Жаном. А брата его Джоаном... постойте-ка, точно так же, как того молодого священника, что сейчас будет читать проповедь...

— Аббат Джоан? — воскликнул Жан.

— Вы его знаете?

— Нет, дружище... нет! Но я много наслышан о его проповедях.

— Ну так если вы его не знаете, сударь, вам обязательно надо познакомиться с ним! Он прошел по всем западным графствам, и везде люди стремились послушать его! На его проповедях яблоку упасть негде! Если б вы только могли отправиться в путь часом позже...

— Я иду с вами! — ответил Жан.

И они со стариком направились в церковь, где уже с трудом нашли себе место.

Начальные молитвы были прочитаны, проповедник только что взошел на кафедру.

Аббату Джоану было тридцать лет. Выразительным лицом, проникновенным взглядом, страстным и убедительным голосом он очень походил на брата — безбородого, как и он. В них обоих повторились черты характера, присущие их матери. Достаточно было увидеть и послушать Джоана, чтобы понять ту силу воздействия, которую он оказывал на толпу, привлекаемую славой о нем. Выразитель католической веры и веры в нацию, он был апостолом[147] в истинном значении этого слова, преемником той сильной породы миссионеров[148], что способны по капле отдать всю кровь за свои верования и убеждения.

Аббат Джоан начал читать проповедь. За всем, что он говорил во славу Бога, стояло и другое — то, что он хотел сказать во славу своего отечества. Он не раз заговаривал о нынешнем положении Канады, дабы зажечь слушателей, патриотизм которых лишь ожидал удобного случая, чтобы выразиться в действии. Под сводами скромной сельской церквушки его жесты, речь, интонации вызывали сдержанный трепет, когда он призывал кару небесную на расхитителей общественной свободы. Могло показаться, что его мощный голос звучит призывным набатом, что его воздетые руки потрясают с высоты кафедры знаменем независимости.

Скрывшись в тени, Жан слушал его. Ему казалось, что устами брата говорит он сам. Ибо в двух этих существах, столь близких душою, жили одни и те же мысли, одни и те же устремления. Оба они, каждый по-своему, боролись за благополучие своей родины, один — словом, другой — делом, и тот и другой одинаково были готовы к самопожертвованию.

В ту эпоху католическое духовенство пользовалось в Канаде значительным влиянием с двух точек зрения — социальной и интеллектуальной. На священников там смотрели почти как на святых. Шла непримиримая борьба между старыми католическими верованиями, введенными французской прослойкой с момента основания колонии, и протестантскими догмами[149], которые старались привить всем сословиям англичане. Прихожане группировались вокруг своих пасторов — истинных предводителей прихода, и политики, стремившиеся вырвать канадские провинции из рук англосаксов, не чурались союза духовенства и верующих.

Аббат Джоан, как известно, принадлежал к братству Св. Сюльпиция. Но читатель, возможно, не знает, что этот орден[150], владеющий частью территорий с самого начала завоевания колонии, еще и поныне получает с них значительные доходы. Разного рода повинности, установленные на основании владельческих прав, дарованных ордену кардиналом Ришелье[151], особенно на острове Монреаль, все еще взимаются в пользу этого братства. Отсюда следует, что сюльпициане составляют в Канаде корпорацию[152], столь же почитаемую, сколь могущественную, и что священники, оставаясь самыми богатыми землевладельцами в стране, являются также и самыми влиятельными людьми.

Проповедь (можно было бы даже сказать — патриотическая речь) аббата Джоана длилась примерно три четверги часа. Она привела слушателей в такой восторг, что, если бы не святость места, речь священника не раз прерывалась бы овациями. Каждое его слово отзывалось в сердцах патриотически настроенных прихожан. Быть может, покажется странным, что власти беспрепятственно допускали эти проповеди, в которых под эгидой[153] Евангелия проводилась реформистская пропаганда? Но в них было трудно уловить прямое подстрекательство к восстанию, к тому же соборные кафедры всегда пользовались свободой, посягнуть на которую правительство могло лишь с большой опаской.

Проповедь окончилась. Пока толпа людей расходилась, Жан отошел в угол церкви. Уж не собирался ли он открыться аббату Джоану, пожать ему руку, перемолвиться с ним парой слов — прежде чем отправиться на встречу со своими товарищами на ферме «Шипоган»? Разумеется, да. Братья не виделись уже несколько месяцев, разойдясь каждый в свою сторону, чтобы преданно служить одному общему делу — освобождению нации.

Стоя позади крайних опор нефа[154], Жан пережидал толпу, как вдруг снаружи послышался шум. То были крики, вопли, вой — неистовая вспышка людского гнева и ярости. Одновременно сполохи света стали вдруг озарять окрестность, их отблеск проник и внутрь церкви.

Что же там происходило?

Толпа прихожан ринулась наружу, увлеченный ею помимо своей воли Жан проследовал за людьми до самой середины площади.

Там перед развалинами дома предателя был разведен большой костер. Мужчины, к которым тут же присоединились дети и женщины, поддерживали огонь, подбрасывая охапки хвороста.

Со всех сторон неслись исступленные крики:

— В огонь предателя!.. В огонь Симона Моргаза!

И тут к огню подтащили какое-то чучело, одетое в лохмотья.

Жан все понял. Жители Шамбли собирались на свой лад казнить негодяя — подобно тому, как в Лондоне по традиции все еще таскают по улицам чучело Ги Фаукёса, преступного героя Порохового заговора. Ведь сегодня было 27 сентября — годовщина того дня, когда Вальтер Годж и его товарищи Франсуа Клерк и Робер Фарран взошли на эшафот.

Объятый ужасом, Жан хотел убежать... Но не смог двинуться с места, ноги его буквально приросли к земле. Он живо представил себе отца, которого осыпает проклятиями, награждает ударами, забрасывает грязью обезумевшая от ненависти толпа. Ему казалось, что весь этот позор падет сейчас на него, Жана Моргаза.

Тут на пороге церкви появился аббат Джон. Толпа расступилась, давая ему дорогу.

Он тоже сразу понял, что происходит. И в ту же минуту узнал в толпе своего брата, мертвенно-бледное лицо которого разглядел в отблесках пламени, в то время как сотни голосов выкрикивали жуткую дату «27 сентября!» и позорное имя Симона Моргаза!

Аббат Джоан не смог сдержаться. Простирая вперед руки, он бросился к костру как раз в тот момент, когда чучело собирались швырнуть в огонь.

— Во имя милосердного Господа, — вскричал он, — сжальтесь над памятью этого несчастного! Разве Бог не прощает все преступления?

— У Бога нет прощения для такого преступления, как предательство своего отечества, предательство тех, кто боролся ради него! — ответил один из присутствующих.

И в мгновение ока, точно так же, как и в каждую годовщину ранее, огонь поглотил чучело Симона Моргаза.

Крики стали еще громче и стихли лишь тогда, когда погасли последние языки пламени.

В темноте никто не заметил, как Жан и Джоан подошли друг к другу и встали, взявшись за руки, рядом, поникнув головами.

Не проронив ни слова, они покинули место этой ужасной казни и ушли прочь из селения Шамбли, куда им не суждено было никогда более вернуться.

Глава IX

«ЗАПЕРТЫЙ ДОМ»

В шести милях от Сен-Дени, на правом берегу реки Ришелье, в графстве Св. Гиацинта, граничащем с графством Монреаль, расположено местечко Сен-Шарль. Если плыть вниз по течению Ришелье, одного из самых крупных притоков реки Св. Лаврентия, то можно достичь небольшого городка Сорель, где «Шамплен» стоял на якоре во время своего последнего промыслового плавания.

За несколько сотен шагов до крутого поворота, который делает дорога на Сен-Шарль, становясь главной улицей местечка и проходя мимо первых его строений, стоял в ту пору одинокий дом.

Это было скромное и унылое жилище. Всего в один этаж, с маленьким, заросшим сорняками двориком спереди, куда выходили дверь и два окна. Дверь чаще всего бывала заперта, окна никогда не отворялись, даже за глухими одностворчатыми ставнями, плотно закрывавшими их. Дневной свет проникал в дом только через два других окошка, проделанных в задней стене дома, выходившей в сад.

По правде говоря, сад этот представлял собою всего лишь небольшой квадрат земли, окруженный высокими стенами, с густыми зарослями крапивы по краям и деревенским колодцем, вырытым в углу. Площадь в одну пятую акра была засажена овощами. Здесь же было и около десятка фруктовых деревьев — груши, орешник, яблони, — предоставленных попечению одной лишь природы. На крохотном птичьем дворе, занимавшем часть участка и примыкавшем к дому, имелось пять-шесть кур, дававших необходимое для ежедневного потребления количество яиц.

В доме было только три комнаты, обставленные кое-какой — лишь самой необходимой — мебелью. Одна из комнат, слева от входа, служила кухней; две другие, справа, были спальнями. По разделявшему их узкому коридору можно было выйти и во двор, и в сад.

Да, дом этот был убогим и бедным, но чувствовалось, что так и было задумано — жить в условиях скудости и смирения. Жители Сен-Шарля не заблуждались на этот счет. Действительно, если какому-нибудь нищему случалось постучаться в дверь «Запертого дома» (так его окрестили в местечке), то он никогда не уходил оттуда, не получив скромного подаяния. «Запертый дом» мог вполне бы называться «Милосердным домом», ибо милосердие в нем оказывали в любое время.

Кто обитал в нем? Какая-то женщина, всегда одинокая, всегда одетая в черное, всегда покрытая длинной вдовьей вуалью. Она лишь изредка покидала дом — раз или два в неделю, когда ее заставляла выйти нужда в провизии, или же в воскресенье — чтобы сходить в церковь. Отправляясь за покупками, она дожидалась, пока совсем стемнеет или, по крайней мере, начнет смеркаться, пробиралась по темным улицам, прижимаясь к стенам домов, быстро входила в лавку, говорила тихо и односложно, платила, не торгуясь, и возвращалась, опустив голову и уставясь в землю, словно какая-нибудь убогая тварь, которая стыдится показываться на глаза людям. Если же она шла в церковь, то обязательно к ранней обедне, на рассвете. Там она стояла в стороне от всех, в темном углу, преклонив колени, вся уйдя в себя. Ее неподвижность под складками вуали ужасала: можно было подумать, что она мертва, если бы из ее груди не вырывались скорбные вздохи. Да, хотя эта женщина жила не в нищете, она, несомненно, была глубоко несчастна. Раз или два какая-то добрая душа пыталась помочь ей, предложить свои услуги, сказать слова сочувствия и участия... Но она, еще плотнее запахнувшись в свое траурное одеяние, шарахалась в сторону, будто обжегшись.

Итак, жители Сен-Шарля совсем не знали чужачки и, можно сказать, затворницы, хотя она уже двенадцать лет назад прибыла в их местечко и заняла этот дом, купленный за очень низкую цену: община, которой он принадлежал, уже давно хотела избавиться от него, но не находила покупателя.

И вот однажды вдруг стало известно, что в доме появилась новая владелица, причем ночью, когда никто не видел, как она въехала. Кто помог ей привезти ее убогую обстановку? Неизвестно. Она даже не наняла прислуги в помощь по хозяйству. К тому же никто и никогда не приходил к ней в дом. Так она и жила с тех пор в своего рода монашеском уединении. Стены «Запертого дома» стали как бы стенами монастыря, куда доступ посторонним был закрыт.

Впрочем, жители местечка и не собирались вторгаться в жизнь этой женщины, приоткрывать завесу над тайной ее существования! В первые дни после ее водворения в доме они проявили некоторое любопытство. Пошли кое-какие сплетни о владелице «Запертого дома». Предполагали всякое... Но скоро ею перестали интересоваться. По мере своих скромных возможностей она проявляла сострадание к местным нищим, чем снискала всеобщее уважение.

Высокой ростом, но уже сгорбившейся — более от страданий, чем от возраста — этой чужачке могло быть лет пятьдесят. Под вуалью, спадающей до талии, скрывалось, по-видимому, красивое когда-то лицо с высоким лбом, большими карими глазами. Волосы ее были совершенно седыми; взор, казалось, хранил неизгладимые следы слез, в изобилии пролитых ею. Теперь черты ее лица, некогда нежного и улыбчивого, выражали мрачную решимость, непреклонную твердость.

Однако если бы любопытная публика принялась более внимательно следить за «Запертым домом», она смогла бы убедиться в том, что на самом деле он бывал закрыт отнюдь не для всех. Три-четыре раза в год, неизменно ночью, дверь дома отворялась либо перед одним, либо сразу перед двумя чужаками, которые, приходя и уходя, принимали все меры предосторожности, чтобы остаться незамеченными. Находились ли они в доме несколько дней или только несколько часов? Никто не смог бы сказать этого. Во всяком случае, покидали они его всегда до рассвета. Не было никакого сомнения в том, что эта женщина не окончательно порвала связь с внешним миром.

Так было и на этот раз, в ночь на 30 сентября 1837 года, около одиннадцати часов. Большая дорога, проходящая через графство Св. Гиацинта с запада на восток, ведет в Сен-Шарль и идет дальше. Сейчас она была пустынна. Глубокая тьма окутала уснувшее селение. Никто из его жителей не мог видеть, как два человека спустившись по этой дороге, проскользнули к ограде «Запертого дома», отворили калитку во двор, запиравшуюся лишь на щеколду, и постучали в дверь особым, должно быть условным, стуком.

Дверь отворилась и тотчас снова затворилась. Оба гостя прошли в комнату справа, освещенную ночником, слабый свет которого не мог просочиться наружу.

Женщина не выказала ни малейшего удивления при появлении этих двух людей. Она заключила их в объятия, а они поцеловали ее в лоб с чисто сыновней любовью.

То были Жан и Джоан. А женщина была их мать — Бриджета Моргаз.

Двенадцать лет тому назад, после бегства Симона Моргаза, изгнанного населением Шамбли, никто не сомневался в том, что злополучное семейство покинуло Канаду и переселилось в какую-нибудь провинцию Северной или Южной Америки, а может быть, даже в Европу. Сумма, полученная предателем, давала ему возможность жить с определенным достатком всюду, куда бы ему ни вздумалось уехать, а взяв другое имя, он мог избежать презрения, которое иначе преследовало бы его по всему свету.

Но, как известно, все произошло иначе. Однажды вечером Симон Моргаз сам свершил суд и расправу над собой, и никто и не подозревал, что тело его покоится в отдаленном и глухом месте на южном берегу озера Онтарио.

Бриджета Моргаз, Жан и Джоан осознали тогда весь ужас своего положения. Хотя мать и сыновья не были причастны к преступлению мужа и отца, сила предрассудков была такова, что они все равно нигде не нашли бы ни жалости, ни прощения. В Канаде, равно как и в любом другом уголке земли, имя их стало бы объектом всеобщего поругания. И они решили отречься от этого имени, не подумав даже о том, чтобы взять какое-нибудь другое. К чему оно было им, этим отверженным, которым жизнь принесла только стыд и позор!

Однако мать и сыновья не захотели тотчас уехать из страны. Прежде чем покинуть Канаду, им нужно было исполнить свой долг, и даже если для этого потребовалось бы пожертвовать жизнью, все трое решили исполнить его, во что бы то ни стало.

Они хотели искупить зло, причиненное Симоном Моргазом своему отечеству. Заговор 1825 года имел очень большие шансы на успех: после захвата генерал-губернатора и военачальников английской армии войска не смогли бы противостоять франко-канадскому населению, которое восстало бы поголовно. Но в результате предательства, спровоцированного грязной ищейкой Рипом, раскрылась тайна заговора, и Канада осталась в руках угнетателей.

Жан и Джоан решили сами приняться за дело, прерванное изменой их отца. Бриджета, не сломленная ужасными обстоятельствами, указала им, что в этом должна теперь состоять единственная цель их существования. И они, два брата, которым тогда всего было одному — семнадцать, другому — восемнадцать лет, глубоко осознали это и всецело посвятили себя подвигу искупления.

Бриджета Моргаз, решившая жить на то немногое, что принадлежало лично ей, ни за что не хотела оставлять у себя деньги, найденные в бумажнике самоубийцы. Эти деньги не могли и не должны были быть употреблены иначе, как на нужды национального движения. Они были переданы на тайное хранение в руки нотариуса Ника из Монреаля на уже известных читателю условиях. Часть их была оставлена Жаном для непосредственной раздачи сторонникам реформ. Таким образом, в 1831 и 1835 годах комитеты получили необходимые суммы для закупки оружия и боеприпасов. В 1837 году остаток этого вклада, еще довольно значительный, был доставлен в комитет на виллу «Монкальм» и вручен де Водрелю. Это было все, что еще оставалось от вознаграждения за предательство.

Итак, в дом в Сен-Шарле, где уединилась Бриджета, сыновья приходили тайно повидаться с нею, когда у них бывала такая возможность. Уже на протяжении нескольких лет каждый из них шел своей собственной дорогой к одной общей цели.

Старший, Джоан, внушил себе, что отныне никакие земные блага для него не существуют. Оказавшись в столь горестном положении, он обратился помыслами к Богу и пожелал сделаться священником, но священником-борцом. Он вступил в братство сюльпициан с намерением поддержать словом борьбу за неотъемлемые права своей страны. Врожденное красноречие, воспламененное чувством самого глубокого патриотизма, привлекало к нему население городков и селений; слава его росла и достигла в ту пору своего расцвета.

Жан же стал принимать участие в движении сторонников реформ не только словом, но и делом.

Несмотря на то, что мятеж 1835 года, как и мятеж 1831 года, потерпел неудачу, популярность его нисколько не уменьшилась. В народе на него смотрели как на таинственного предводителя «Сынов Свободы»: он появлялся лишь в тот час, когда надо было жертвовать собой, а затем исчезал, чтобы снова приняться за свое дело. Было хорошо известно, какой высокий авторитет он завоевал в оппозиционной либеральной партии. Казалось, что дело независимости находится в руках одного человека — Жана Безымянного, как он сам себя называл, и что от него одного патриоты ожидают сигнала к новому восстанию.

И час его был уже близок. А пока, прежде чем окунуться с головой в новую схватку, Жан и Джоан, которых случай свел в Шамбли, захотели посетить «Запертый дом», чтобы повидаться с матерью — быть может, в последний раз.

И вот теперь они сидели с нею рядом, держали в своих руках ее руки, разговаривали с нею вполголоса. Жан и Джоан рассказали ей, как обстоят дела. Борьба обещает быть жестокой, не на жизнь, а на смерть — каким и должно быть окончательное сражение.

Проникнувшись чувствами, которыми были переполнены их сердца, Бриджета обрела надежду, что преступление отца будет, наконец искуплено сыновьями. И она заговорила.

— Мой Жан, мой Джоан, — сказала она, — мне так нужно разделять с вами ваши надежды и верить в успех...

— Да, матушка, надо верить, — ответил Жан. — Еще несколько дней, и движение начнется.

— И да пошлет нам Господь удачу, которой заслуживает всякое святое дело! — добавил Джоан.

— Да будет с нами помощь Божия! — откликнулась Бриджета. — и, быть может, я буду иметь, наконец, право помолиться за...

До сей поры ни разу, о нет, никогда не могла вырваться из уст этой несчастной женщины молитва за спасение души того, кто был ей мужем!

— Матушка, — сказал Жан, — матушка...

— А ты, сын мой, — спросила Бриджета, — молился ли ты за отца — ты, служитель всепрощающего Бога?

Джоан молча опустил голову. Бриджета заговорила снова:

— Дети мои, до сих пор вы оба исправно служили своему Делу, но не забывайте того, что, посвятив себя ему, вы лишь исполняли долг. И если отечество наше когда-нибудь будет обязано вам своей независимостью, то имя, которое мы носили когда-то, имя Моргаза...

— Не должно более существовать, матушка! — ответил Жан. — Ему точно так же нельзя вернуть честь, как нельзя вернуть жизнь патриотам, которые по вине нашего отца взошли на эшафот. То, что делали мы с Джоаном, было не ради того, чтобы смыть позор, связанный с нашим именем!.. Ведь это невозможно. Мы поставили себе цель иного рода. Усилия наши направлены на то, чтобы искупить зло, причиненное нашему отечеству, а не зло, причиненное нам самим. Не так ли, Джоан?

— Да, — ответил молодой священник. — Если Господь может прощать, то мне слишком хорошо известно, что это заказано людям, и, пока таков закон общества, наше имя пребудет одним из тех, что преданы на всеобщее поругание.

— Значит, этого никогда не смогут забыть? — спросила Бриджета, поцеловав сыновей в лоб и как бы желая стереть с них поцелуем несмываемое клеймо.

— Забыть! — воскликнул Жан. — Побывай-ка, матушка, в Шамбли, и ты увидишь, какое забвение...

— Жан, — поспешно перебил его Джоан, — помолчи!

— Нет, Джоан!.. Надо, чтобы наша мать знала... У нее достанет мужества выслушать все, я не хочу, чтобы у нее оставалась надежда на искупление, которое невозможно.

И, понизив голос, прерывающимся шепотом, не договаривая слов, Жан поведал ей о том, что произошло несколько дней назад в селении Шамбли, на родине семейства Моргазов, перед развалинами отчего дома.

Бриджета выслушала, не уронив ни одной слезы. Она просто уже не могла плакать.

Значит, их положение действительно безысходно? Но возможно ли, чтобы память о предательстве была неизбывной и чтобы ответственность за преступление легла на безвинных? Неужели так суждено судьбою и ничто не вытравит из сознания людей позорного пятна на имени семьи?

В течение нескольких минут мать и сыновья не обменялись ни словом и даже старались не глядеть друг на друга. Руки их разомкнулись. Трудно описать их страдания. Везде и всюду, не только в Шамбли, они были париями[155], людьми «out laws»[156], отверженными, которых человеческое общество, так сказать, отторгает из своей среды.

В три часа пополуночи Жан и Джоан решили, что им пора. Они хотели уйти от матери незамеченными. Расстаться братья решили при выходе из местечка. Важно было, чтобы их не увидели вместе на дороге, по которой они отправятся через графство. Никто не должен знать, что в эту ночь дверь «Запертого дома» отворялась перед единственными посетителями, когда-либо переступавшими его порог.

Братья поднялись с места. В минуту расставания, быть может навеки, они ощутили, как прочны семейные узы, связывающие их друг с другом. К счастью, Бриджета не знала, что за голову ее сына назначено вознаграждение. Джоану было известно об этом, но ужасная весть еще не дошла до стоявшего на отшибе «Запертого дома». Жан не хотел ничего говорить матери. Зачем усугублять ее страдания? Впрочем, Бриджета и без этого опасалась, что никогда больше не увидит сына.

Пришло время расставаться.

— Куда ты пойдешь теперь, Джоан? — спросила Бриджета.

— В южные приходы, — ответил молодой священник. — Там я буду дожидаться момента, чтобы присоединиться к брату, когда он встанет во главе канадских повстанцев.

— А ты, Жан?

— На ферму «Шипоган», что в графстве Лапрери, — ответил Жан. — Я должен снова встретиться там со своими товарищами, чтобы сделать последние распоряжения... и принять участие в семейных праздниках, которых мы, матушка, лишены! Эти славные люди приняли меня как родного сына!.. Они готовы отдать за меня жизнь! Однако если бы они только знали, кто я такой, чье имя ношу!.. О, какие мы несчастные, если даже общение с нами — уже позор! Но они никогда не узнают... ни они... ни кто-либо другой!

Жан тяжело опустился на стул, обхватив голову руками, подавленный гнетом, тяжесть которого он с каждым днем ощущал все сильнее.

— Встань, брат, — сказал Джоан. — Это и есть искупление. Имей же мужество страдать. Встань и идем!

— Где же я свижусь с вами, дети мои? — спросила Бриджета.

— Уже не здесь, матушка, — ответил Жан. — Если мы одержим победу, то все втроем покинем эту страну... Мы отправимся далеко-далеко... туда, где никто не знает нас. Если мы вернем Канаде независимость, то пусть она никогда не узнает, что обязана этим сыновьям Симона Моргаза! Да, никогда!

— А если игра будет проиграна? — снова спросила Бриджета.

— Тогда, матушка, мы не свидимся ни в этой стране, ни в какой-либо другой. Тогда мы умрем.

Братья в последний раз кинулись в объятия Бриджеты. Дверь открылась и снова закрылась.

Жан и Джоан прошли вместе по дороге сотню шагов, потом расстались, бросив последний взгляд на «Запертый дом», где за своих сыновей молилась мать.

Глава X

ФЕРМА «ШИПОГАН»

Ферма «Шипоган», расположенная в семи милях от местечка Лапрери в графстве с тем же названием, раскинулась на небольшом возвышении правого берега речушки, впадающей в реку Св. Лаврентия. Здесь де Водрелю принадлежало довольно доходное имение площадью четыреста — пятьсот акров, которым управлял его арендатор Том Арше.

Перед фермой со стороны речки расстилались обширные поля, похожие на шахматную доску с квадратами зеленых лугов, огороженных изгородями из жердей, известными в Соединенном Королевстве под названием «fewees». Это был настоящий триумф геометрически правильного и строгого рисунка — на саксонский или американский манер. На неогороженных и огороженных квадратных участках взращивались прекрасные культуры, отличавшиеся высокой урожайностью благодаря богатому чернозему, слой которого толщиной от трех до четырех футов покрывал глинистое, как правило, ложе. Примерно таково строение почвы в Канаде, вплоть до самых отрогов Лаврентийских гор.

На этих участках, возделанных с необыкновенной тщательностью, произрастали те же виды сельскохозяйственной продукции, какие земледельцы собирают в деревнях Средней Европы, — пшеница, кукуруза, рис, конопля, хмель, табак и так далее. Произрастал там в изобилии и дикий рис, неудачно прозванный «пьяным овсом», который сажают на полузатопленных лугах по берегам маленьких речушек, получая из его зерен превосходный отвар.

Позади фермы, вплоть до опушки высоких дубрав, разросшихся на чуть складчатой местности и уходивших в необозримую даль, раскинулись покрытые густой травой пастбища. Их с избытком хватает, чтобы прокормить скот, выращиваемый на ферме «Шипоган», которого Том Арше мог бы содержать и гораздо больше, — это волы, коровы, быки, овцы, свиньи, не считая лошадей выносливой канадской породы, весьма ценимой американскими коннозаводчиками.

Леса вокруг фермы имели не меньшее значение. Когда-то они покрывали все территории, прилегающие к реке Св. Лаврентия, начиная от ее истока и кончая обширным краем озер. Но сколько за многие годы в них было произведено порубок рукою человека! Сколько великолепных деревьев, верхушки которых покачиваются в небе иногда на высоте ста пятидесяти футов, продолжают падать под ударами тысяч топоров, нарушающих тишину необъятных лесов, где порхают щеглы, дятлы, соловьи, жаворонки, райские птицы со сверкающим опереньем, а также прелестные канарейки, которые в канадских лесах не поют! «Лембермены» — дровосеки — занимаются доходным, но прискорбным промыслом, срубая дубы, клены, ясени, каштаны, осины, березы, вязы, кедры, пихты, сосны и ели; распиленные или отесанные в четырехугольные бревна, они образуют те вереницы «клетей», что сплавляются вниз по течению реки. Если в конце XVIII столетия один из самых знаменитых героев Купера — Натаниэль Бампо, по прозвищу Соколиный Глаз, Длинный Карабин и Кожаный Чулок, уже ужасался этому массовому уничтожению деревьев, то разве не сказал бы он об этих безжалостных истребителях то же, что говорят о фермерах, истощающих плодородие земли губительными приемами: они убивают природу!

Следует, однако, заметить, что такой упрек никак нельзя было отнести к управляющему фермы «Шипоган». Том Арше был слишком опытен в своем деле, у него под началом были слишком сведущие люди, он слишком честно блюл интересы своего хозяина, чтобы заслужить прозвище убийцы. Его ферма по праву слыла образцом эксплуатации земельных угодий — и это в то время, когда властвовали еще старые, рутинные методы хозяйствования, при которых канадское земледелие отставало на два столетия.

Итак, ферма «Шипоган» была одной из самых обустроенных в Монреальском округе. Применение удобрений не давало почве истощаться. Здесь не довольствовались тем, что оставляли поля под паром. Фермер варьировал культуры, и это давало превосходный результат. Что касается фруктовых деревьев всевозможных видов, какие произрастают в Европе, которых было очень много в огромном саду, то все они были подрезаны, подстрижены, старательно ухожены. Они прекрасно плодоносили, за исключением, быть может, абрикосовых и персиковых деревьев, которые лучше приживаются на юге, в провинции Онтарио, чем на востоке, в провинции Квебек. Но зато все остальное делало честь фермеру, особенно яблони, дающие сорт яблок с прозрачной розовой мякотью, известных под названием «наливных». Что касается овощей, красной капусты, тыкв, дынь, баклажанов, «синих ягод» — так здесь называют чернику, ягоды которой подают на десерт, — то их собирали столько, что с лихвой хватало, чтобы два раза в неделю отвозить на базар в Лапрери. В общем, все эти сотни четвериков[157] пшеницы и других зерновых, собираемых на ферме «Шипоган», выручка от овощей и фруктов, эксплуатация нескольких акров леса обеспечивали де Водрелю значительную часть его доходов. А благодаря заботам Тома Арше и его семьи нечего было опасаться, что эти земли, отведенные под посевы, когда-нибудь истощатся и превратятся в бесплодную саванну[158], поросшую колючим кустарником.

Впрочем, и канадский климат благоприятствует земледелию. Вместо дождей здесь с конца ноября до конца марта идет снег, хорошо защищающий зеленый покров лугов. Сильные и сухие холода предпочтительнее непрерывных ливней. При них дороги остаются проезжими, что облегчает сельскохозяйственные работы. Нигде в умеренном климате не встречается такой быстроты роста растений, ибо пшеница, посеянная здесь в марте, созревает в августе, а сено косят в июне и июле. Вот почему как в ту пору, так и сейчас если у Канады есть надежная будущность, так это в первую очередь будущность земледельческая.

Все постройки фермы были сосредоточены во дворе, окруженном со всех сторон забором высотой футов двенадцать. Попасть туда можно было лишь через одни ворота, прочно вделанные в каменные столбы; это была необходимая мера предосторожности от нападений туземцев, которых еще совсем недавно здесь приходилось опасаться, хотя теперь индейцы живут в добром согласии с сельским населением. На расстоянии всего двух миль к востоку, в деревне Вальгатта, мирно проживало, например, гуронское племя махоганов, время от времени посещавшее Тома Арше, чтобы обменять свою охотничью добычу на продукты фермы.

Главной постройкой на ферме было большое трехэтажное здание в форме правильного куба, включавшее необходимое для размещения огромной семьи Арше количество комнат. Самую большую часть нижнего этажа занимала обширная зала, между кухней и буфетом — с одной стороны и комнатами, отведенными фермеру, его жене и самым младшим из детей — с другой.

Вдоль забора во дворе перед домом, а позади него — огибая огород, выстроились служебные постройки. Это были конюшни, хлева, риги[159], амбары. Затем шли птичники и вольеры[160], где плодились те самые американские кролики, шкурка которых, разрезанная на тоненькие полоски, служит для выделки необыкновенно теплого меха, а также степные куры и фазанчики, размножающиеся в домашних условиях намного лучше, чем на воле.

Большая зала нижнего этажа была обставлена просто, но с комфортом мебелью американского производства. Здесь семья завтракала, обедала, ужинала, коротала вечера. Это было любимое место домочадцев Арше всех возрастов, которым нравилось собираться вместе, закончив дневные дела. Поэтому не удивительно, что первое место в зале занимала библиотека популярных книг, а второе было отведено пианино, на котором по воскресеньям девочки и мальчики с увлечением играли французские вальсы и кадрили, по очереди танцуя под музыку.

Вполне очевидно, что обработка такого обширного участка земли требовала довольно большого числа работников, но Том Арше нашел их в своей собственной семье. Фактически ни одного наемного работника на ферме «Шипоган» не было.

Тому Арше в ту пору было пятьдесят лет. Он был акадийцем французского происхождения, потомком тех отважных рыбаков, которые столетие назад основали колонию в Новой Шотландии. Он являл собою совершенный тип канадского земледельца, из тех, кого в деревнях Северной Америки называют не крестьянами, а «абитанами». Высокого роста, широкоплечий, с мощным торсом, сильными руками и ногами, с крепкой головой с начинающими седеть волосами, с живым взглядом, здоровыми зубами, большим ртом, как и подобает работнику, труд которого требует обильной пищи, наконец, с приветливым и открытым лицом, завоевавшим ему множество друзей в соседних приходах, — таков был Том Арше, фермер с «Шипогана». Он слыл патриотом, беспощадным врагом англосаксов, всегда готовым исполнить свой долг и пожертвовать собой.

Том Арше при всем желании не нашел бы себе в долине реки Св. Лаврентия лучшей подруги, чем его жена Катерина. Эта сорокапятилетняя женщина была сильной, под стать мужу, как и он, оставаясь молодою душой и телом; быть может, она была немного грубовата лицом и манерами, зато сердце у нее было доброе и никакой работы она не боялась — короче говоря, являлась в полном смысле этого слова матерью, как и ее муж — отцом. Арше составляли прекрасную пару и отличались таким завидным здоровьем, что обещали со временем войти в число многочисленных старцев, долгожительство которых делает честь канадскому климату.

Возможно, Катерине Арше все-таки можно было кое-что поставить в упрек — но такого упрека заслуживали все женщины в стране, если верить людской молве. Как говорится, канадские женщины — хорошие хозяйки, но при условии, что их мужья ведут хозяйство, застилают постели, накрывают на стол, ощипывают кур, доят коров, сбивают масло, чистят овощи, растапливают очаг, моют посуду, одевают детей, метут в комнатах, протирают мебель, полощут белье и так далее. Однако Катерина не доводила до крайности дух господства жены, обращающий мужа в раба в большинстве домов в колонии. Отнюдь нет! Если быть справедливым, то следует признать, что она брала на себя свою часть повседневной работы. Тем не менее, Том Арше охотно подчинялся ее воле и капризам. Зато каким прекрасным потомством наградила его Катерина, начиная с Пьера, ныне владельца «Шамплена», и кончая последним малюткой, которому едва исполнилось несколько недель и которого готовились крестить сегодня.

В Канаде, как известно, плодовитость браков поистине уникальна. Семьи с двенадцатью и четырнадцатью детьми там обычное дело. Двадцать детей — тоже не редкость. Называют и такие, в которых более двадцати пяти. Это даже уже не семьи, а целые племена, развивающиеся по законам патриархальных нравов.

Если старый пионер Измаил Буш — одно из действующих лиц романа Фенимора Купера «Прерия», мог с гордостью указать на семерых своих сыновей, не считая дочерей, происшедших от его брака с мощной Эсфирью, то какое чувство превосходства над ним испытал бы Том Арше — отец двадцати шести детей, живущих и здравствующих на ферме «Шипоган»!

Пятнадцать сыновей и одиннадцать дочерей всех возрастов, от трехнедельного до тридцатилетнего. Из пятнадцати сыновей — четверо женатых. Из одиннадцати дочерей — две замужних. И от этих браков — семнадцать внуков, что в общей сложности, если прибавить сюда матерей и отцов последних, составляло пятьдесят два члена семейства Арше по прямой линии.

Пятеро старших сыновей уже знакомы читателю. Это они, преданные товарищи Жана, составляли экипаж «Шамплена». Не стоит тратить время на перечисление имен других детей и на подробное описание их. Сыновья и дочери, зятья и невестки никогда не покидали фермы, трудясь на ней под руководством главы семьи. Одни были заняты в поле, и им всегда хватало работы, другие занимались лесным промыслом, трудным ремеслом «лемберменов», и дела у них тоже было много. Двое или трое старших охотились в соседних с «Шипоганом» лесах, и им не составляло особого труда доставлять к столу огромной семьи необходимое количество дичи. В этих местах в самом деле всегда в изобилии водились американские лоси, карибу[161] — разновидность крупных оленей, бизоны, лани, косули, не говоря уж о множестве разнообразной мелкой пушной и пернатой дичи — нырках, диких гусях, утках, куликах, бекасах, куропатках, перепелах и зуйках[162].

Что касается Пьера Арше и его братьев Реми, Мишеля, Тони и Жака, то к тому времени, когда холода вынуждали их покинуть воды реки Св. Лаврентия, они возвращались зимовать на ферму и превращались в охотников на пушных зверей. Братья слыли самыми неустрашимыми скваттерами[163], самыми неутомимыми лесными бродягами и снабжали ценными шкурками рынки Монреаля и Квебека. В те времена бурые медведи, рыси, дикие кошки, куницы, барсуки, норки, лисицы, бобры, горностаи, выдры, кабарги[164] еще не перекочевали в северные страны и скорняжное ремесло было выгодным делом, причем тогда охотникам еще не было необходимости отправляться на поиски удачи на дальние берега Гудзонова залива.

Понятно, что для размещения всего этого семейства — родителей, детей и внуков — едва хватило бы целой казармы. А потому дом и был настоящей казармой, которая тремя своими этажами возвышалась над всеми службами фермы «Шипоган». Кроме того, надо было держать в запасе несколько комнат для гостей, которых время от времени принимал Том Арше, — друзей из графства, соседних фермеров, «проезжих», то есть речников, которые прогоняли бревенчатые плоты по притокам, дабы провести их в главную реку. Наконец, имелись и апартаменты, отведенные для де Водреля и его дочери, посещавших иногда семью фермера.

Вот как раз и сегодня, 5 октября, отец с дочерью прибыли на ферму. Де Водреля с Томом Арше и его домочадцами связывали не только отношения землевладельца с арендатором, но и взаимное расположение, а также дружба — со стороны одного, преданность — со стороны другого, и эти отношения ничто ни разу не омрачило за многие годы. А еще теснее связывало их общее чувство патриотизма! Фермер, как и его хозяин, был всей душой предан делу национального освобождения.

Вся семья была в сборе. Уже три дня как Пьер и его братья, оставив «Шамплен» без оснастки у причала в Лапрери, вернулись зимовать на ферму. Недоставало только приемного сына, которого не меньше других любили все обитатели «Шипогана».

Жана ждали уже целый день. Помешать его присутствию на семейном торжестве могло только одно — если бы он попал в руки агентов Рипа, но тогда весть о его аресте уже распространилась бы по краю.

Дело было в том, что Жану надлежало исполнить семейный Долг, которым он дорожил ничуть не меньше Тома Арше...

Еще не очень далеко в прошлое ушли те времена, когда землевладелец прихода соглашался стать крестным отцом детей своих оброчных крестьян, и число таких крестников доходило иногда до нескольких сот. Де Водрель, правда, имел таковых пока только двоих среди потомства своего фермера. На этот раз крестной матерью его двадцать шестого ребенка собиралась быть Клара, а крестным отцом должен был стать Жан. И девушка радовалась, что по этой причине судьба на короткое время соединит их друг с другом.

Впрочем, торжество на ферме «Шипоган» затевалось по поводу не одних только крестин.

Встретив на пороге дома сыновей, Том Арше сказал им:

— Ну, ребята, добро пожаловать, вы явились очень кстати!

— Как всегда, отец, — ответил Жак.

— Нет, больше, чем всегда. Сегодня мы все собрались ради крещения нашего малютки, завтра состоится конфирмация[165] Клемана и Сесили, а послезавтра — свадьба вашей сестры Розы с Бернаром Микелоном.

— Значит, в семье все в порядке! — ответил на это Тони.

— Да, все путем, ребята, — воскликнул фермер, — и я не поручусь, что на будущий год не соберу вас всех еще на какую-нибудь торжественную церемонию.

И Том Арше расхохотался своим раскатистым смехом, полным добродушного галльского веселья, а Катерина обняла и поцеловала пятерых старшеньких.

Церемония крещения должна была состояться в три часа пополудни, а стало быть, у Жана еще было время добраться до фермы. Все собирались отправиться процессией в находившуюся на расстоянии полумили приходскую церковь, как только он появится.

Томас и его жена, их сыновья, дочери, зятья, невестки и внуки нарядились по такому случаю в свои самые лучшие одежды и собрались ходить в них все три дня. На дочерях были белые блузки и яркие юбки, волосы они распустили по плечам. Мальчики, скинув рабочие куртки и нормандские колпаки, которые обычно носили на голове, надели воскресные костюмы, плащи из черной материи, полосатые пояса и башмаки со сборками из бычьей кожи местного производства.

Де Водрели прибыли накануне. Воспользовавшись лодкой перевозчика, чтобы переправиться через реку Св. Лаврентия возле Лапрери, они увидели на другом берегу Тома Арше, который встречал их со своим «багги», запряженным двумя великолепными рысаками.

Пока они ехали — а до фермы «Шипоган» оставалось три мили, — де Водрель поспешил предупредить своего фермера, чтобы тот был настороже. Полиция не могла не знать, что он, де Водрель, покинул виллу «Монкальм», и вполне возможно, что он находится под особым наблюдением.

— Будем держать ухо востро, барин! — сказал на это Том Арше, у которого такое обращение отнюдь не носило оттенка раболепия.

— Что, никого подозрительного не видели пока в окрестностях «Шипогана»?

— Нет, никого из этих «кануашей»[166] не было, с вашего позволения!

— А ваш приемный сын, — спросила Клара де Водрель, — уже прибыл на ферму?

— Нет еще, барышня, и меня это немного беспокоит.

— С тех пор как он расстался со своими товарищами в Лапрери, от него не было вестей?

— Нет.

Когда де Водрель с дочерью прибыли и разместились в двух самых лучших комнатах дома, Жан еще не появился. Однако для церемонии крещения все уже было готово, и никто не знал, что же делать, если крестный отец не появится после полудня...

А потому Пьер с двумя или тремя братьями отправились встречать его на дорогу, уйдя вперед на целую милю. Но о Жане не было никаких вестей, а настенные часы в «Шипогане» уже пробили полдень.

Том и Катерина озадаченно переглянулись.

— Так что же мы будем делать, если он не явится к трем часам? — спросил фермер.

— Будем ждать, — просто ответила Катерина.

— Чего ждать?

— Да уж конечно, не появления двадцать седьмого ребенка! — отрезала фермерша.

— Тем более, — отпарировал Том, — что, не в упрек нам сказано, он вполне может никогда не появиться!

— Шутить изволите, месье Арше, шутить изволите!

— Я не шучу. Но, в конце концов, если Жан слишком припозднится, быть может, придется обойтись без него?

— Обойтись без него? — вскричала Катерина. — Ну уж нет, я очень хочу, чтобы он был крестным отцом одного из наших детей, и мы будем дожидаться его до конца.

— А если так и не дождемся? — возразил Томас, не допускавший и мысли, что крестины могут откладываться на неопределенное время. — А если у него срочные дела и он не может прийти?..

— Не накличь беды, Том, — ответила Катерина, — и наберись-ка терпения. Не окрестим младенца сегодня — окрестим завтра.

— Ну вот! Завтра — конфирмация Клемана и Сесили!

— Что ж! Тогда послезавтра!

— Послезавтра — свадьба нашей Розы со славным Бернаром Микелоном!

— Будет тебе разговаривать, Том! Если понадобится, сделаем все зараз. Но коли малютке можно заполучить такого крестного, как Жан, и такую крестную, как барышня Клара, нечего спешить брать других.

— А аббат? С ним уже условились! — попытался было снова возразить Томас своей несговорчивой половине.

— С ним-то я все улажу, — отрезала Катерина. — Хороший он человек, наш аббат! К тому же свою церковную десятину он с нас получает и не захочет, я думаю, отказать в одолжении таким клиентам, как мы!

Действительно, во всем приходе немного насчитывалось прихожан, которые давали бы священнику столько работы, сколько Том и Катерина.

Однако шли часы, и беспокойство становилось все сильнее. Если семейство Арше не знало, что их приемный сын был разыскиваемый полицией патриот Жан Безымянный, то де Водрели это знали и боялись самого худшего.

Поэтому они пожелали узнать у Пьера Арше, при каких обстоятельствах Жан расстался с ним и его братьями, покинув «Шамплен».

— Мы высадили его на берег у деревни Каухнавага, — ответил Пьер.

— Какого числа?

— Двадцать шестого сентября, около пяти вечера.

— Значит, он расстался с вами девять дней назад? — заметил де Водрель.

— Да, девять дней.

— А он не сказал, что собирается делать?

— Он намеревался, — ответил Пьер, — посетить графство Шамбли, в котором ему не удалось побывать во время нашего плавания.

— Да... Это резонно, — сказал де Водрель, — однако жаль, что он рискнул отправиться один через территорию, где все полицейские агенты, вероятно, подняты на ноги.

— Я предложил ему Жака и Тони в провожатые, — ответил Пьер, — но он отказался.

— Как, по-вашему, это понимать, Пьер? — спросила барышня де Водрель.

— По-моему, Жан уже давно задумал отправиться в Шамбли, только ничего не говорил об этом. А так как было договорено, что мы сойдем на берег в Лапрери и все вместе вернемся на ферму после того, как расснастим «Шамплен», то он сообщил нам об этом лишь тогда, когда мы оказались около Каухнаваги.

— А расставаясь с вами, он обещал быть здесь на крестинах?

— Да, барышня, — ответил Пьер. — Он знает, что должен вместе с вами держать на руках малютку и что без него семейство Арше не будет в полном сборе!

Раз было так твердо обещано, оставалось только терпеливо ждать.

Тем не менее, если бы день прошел, а Жан так и не появился» опасения могли оказаться вполне оправданными. Коли такой обязательный человек, как он, не пришел в назначенный день, значит, он попал в руки полиции... И тогда — де Водрели слишком хорошо знали это — ему конец.

В эту минуту дверь, выходившая во двор, отворилась и на пороге появился туземец.

Туземцами в Канаде все еще называют индейцев, даже в официальных бумагах, равно как называют туземками их женщин, которые на языке ирокезов и гуронов зовутся «скво».

Этот туземец как раз и был гурон, притом чистокровный, судя по его безбородому лицу, выступающим угловатым скулам, маленьким живым глазкам. Высоким ростом, уверенным и проницательным взглядом, цветом кожи, особенностями прически этот тип весьма схож с индейцами американского Запада.

Хотя индейцы сохранили свои былые нравы, племенные обычаи старого времени, привычку жить скученно в своих деревнях, упорные притязания на сохранение некоторых привилегий, которых власти, впрочем, их и не лишали, наконец — прирожденную склонность жить отдельно от «бледнолицых», они все же стали посовременнее, особенно в отношении одежды. Лишь при некоторых особо важных обстоятельствах они еще облачаются в свои воинские одеяния.

Этот гурон, одетый почти по канадской моде, принадлежал к племени махоганов[167], занимавшему небольшое селение в сто сорок — сто пятьдесят хижин на севере графства. Люди этого племени, как уже говорилось, поддерживали связи с фермой «Шипоган», где всегда находили радушный прием.

— Ну, что тебе, гурон? — спросил Том Арше, когда индеец приблизился к нему и вытянул руку ладонью вперед в традиционном приветствии.

— Том Арше, верно, соизволит ответить на вопрос, который я задам ему? — сказал в ответ гурон на гортанном наречии, характерном для его племени.

— Почему бы и нет, — ответил фермер, — если мой ответ может быть тебе полезен.

— Так пусть брат мой выслушает меня и потом решит, что ему ответить.

Уже по одной этой манере выражаться, когда туземец обращается к собеседнику в третьем лице, по гордому виду, с которым он собирался задать свой, вероятно, совсем простой вопрос, в нем угадывался потомок четырех великих народностей, некогда владевших территорией Северной Америки. Тогда индейцы делились на алгонкинов, гуронов, монтанейцев[168] (горцев), ирокезов и включали следующие племена: могауки, онеиды, онондаги, тускарора, делавары, могикане, они чаще всего фигурируют в романах Фенимора Купера. В настоящее время существуют лишь разрозненные остатки этих древних племен.

Помолчав какое-то время, индеец сделал характерный широкий жест рукой и снова заговорил:

— Знаком ли мой брат, как нам сказали, с нотариусом Никола Сагамором из Монреаля?

— Имею честь знать его, гурон.

— Не должен ли он прибыть на ферму «Шипоган»?

— Так оно и есть.

— Не может ли мой брат сообщить мне, прибыл ли уже Никола Сагамор?

— Еще нет, — ответил Том Арше. — Мы ожидаем его лишь завтра, он должен составить брачный контракт для моей дочери Розы и Бернара Микелона.

— Я благодарю моего брата за то, что он сообщил мне.

— Тебе нужно передать мэтру Нику что-нибудь важное?

— Очень важное, — ответил гурон. — Итак, завтра воины нашего племени покинут деревню Вальгатта и придут повидаться с ним.

— Вы будете желанными гостями на ферме «Шипоган», — кивнул Том Арше.

После этого гурон, снова вытянув руку в сторону фермера, гордо удалился.

Не прошло и четверти часа после его ухода, как дверь, выходящая во двор, снова отворилась. На сей раз это был Жан, появление которого присутствующие встретили восторженными криками.

Том и Катерина, их дети и внуки бросились к нему, и ему понадобилось немало времени, чтобы ответить на приветствия всех домочадцев, очень обрадовавшихся его появлению. Рукопожатия, объятия, поцелуи продолжались добрых пять минут.

Так как время уже поджимало, де Водрель, Клара и Жан смогли перемолвиться лишь несколькими словами. Впрочем, поскольку они должны были провести вместе на ферме целых три дня, у них было достаточно времени, чтобы поговорить о своих делах. Том Арше и его жена спешили отправиться в церковь: аббата и так уже заставили слишком долго ждать. Крестные отец и мать были на месте. Пора было трогаться в путь.

— В дорогу! В дорогу! — закричала Катерина и стала перебегать от одного к другому, бранясь и распоряжаясь. — Ну, сынок, — сказала она Жану, — дай руку барышне Кларе. А Том?.. Куда запропастился Том? Беда с ним, да и только... Том!

— Вот он я, жена!

— Ты понесешь ребенка!

— Договорились.

— Да смотри, не урони его!

— Будь спокойна. Я отнес их аббату двадцать пять штук и уж привык...

— Ладно! — перебила его Катерина. — Пошли!

Шествие двинулось с фермы в следующем порядке: во главе — Том с младенцем на руках, рядом с ним — Катерина Арше, за ними — де Водрель, его дочь и Жан, а следом — вся вереница домочадцев, включающая целых три поколения, где разные возрасты смешались настолько, что у едва родившегося младенца уже было несколько племянников и племянниц намного старше его.

Погода стояла хорошая. В это время года было бы довольно прохладно, если бы с безоблачного неба не струились потоки солнечного тепла. Процессия ступила под сень деревьев и пошла извилистыми тропинками туда, где виднелась церковная колокольня. Земля была покрыта ковром осенних листьев. Разнообразнейшие желтые тона осени причудливо смешивались на самых вершинах каштанов, берез, дубов, буков, осин, ветвистый остов которых ниже уже обнажился, тогда как сосны и ели сохранили свои зеленые кроны.

По пути к процессии присоединились некоторые друзья Тома Арше, окрестные фермеры. Вереница растянулась, насколько хватало глаз, и при подходе к церкви вполне могла насчитывать человек сто.

К ней присоединились даже посторонние встречные — кто из любопытства, кто от нечего делать.

Пьер Арше заметил вдруг человека, чье поведение сразу показалось ему подозрительным. Незнакомец был явно не из местных: Пьер никогда не видел его раньше, и ему показалось, что присоединившийся к шествию тип старается получше рассмотреть обитателей фермы.

Пьер не зря отнесся с подозрением к этому человеку — то был один из полицейских, получивший приказ «пасти» де Водреля с момента его отъезда с виллы «Монкальм». Рип, брошенный на след Жана Безымянного, который, как полагали, скрывался в окрестностях Монреаля, прислал сюда этого агента с заданием следить не только за де Водрелем, но и за всем семейством Тома Арше, реформистские взгляды которого были хорошо известны.

Тем временем, шагая рядом по тропинке, де Водрель и его дочь беседовали с Жаном о том, почему он так запоздал.

— Я узнала от Пьера, — сказала Клара, — что вы расстались с ним для того, чтобы побывать в Шамбли и соседних приходах.

— Так оно и есть.

— Сейчас вы прямо из Шамбли?

— Нет. Мне пришлось пройти через графство Св. Гиацинта, откуда я не смог уйти так скоро, как хотелось бы. Пришлось сделать крюк, перейдя границу.

— Агенты напали на ваш след? — спросил де Водрель.

— Да, — ответил Жан, — но мне без особого труда удалось еще раз сбить их с толку.

— Ваша жизнь каждый час подвергается опасности! — продолжала барышня де Водрель. — Нет ни минуты, когда бы ваши друзья не тревожились за вас! С тех пор как вы покинули виллу «Монкальм», мы все время беспокоились!

— Вот почему, — ответил Жан, — я и спешу прекратить такое существование, за которое мне постоянно приходится бороться, спешу начать действовать в открытую, встретить неприятеля лицом к лицу. Да! Пора начаться борьбе, и она не заставит себя ждать. Но в эти минуты давайте забудем о будущем ради настоящего. Сейчас у нас как бы передышка перед сражением. Здесь, господин де Водрель, я всего лишь приемный сын этой славной, достойной семьи.

Процессия прибыла на место. Маленькая церковь едва могла бы вместить разросшуюся по дороге толпу.

Аббат стоял у входа возле скромной каменной купели, послужившей для свершения обряда крещения великому множеству новорожденных младенцев прихода.

Том Арше с законной гордостью поднес к нему своего двадцать шестого отпрыска, родившегося от его брака с так же гордо стоявшей рядом Катериной. Клара де Водрель и Жан стояли друг подле друга все время, пока аббат совершал таинство крещения.

— Как вы нарекаете его? — спросил он.

— Жаном, как крестного отца, — ответил Том Арше, протянув руку молодому человеку.

Следует заметить, что французские старинные обычаи все еще сохраняются в городах и селениях канадской провинции, в особенности в сельских приходах, где доля с доходов, составляющая одну двадцать шестую часть всех плодов и урожая, идет на содержание католического духовенства. И по традиции, одновременно и трогательной и забавной, не с одной только жатвы взимается эта церковная доля в одну двадцать шестую.

Вот почему Том Арше ничуть не был удивлен, когда по окончании обряда пастор громко произнес:

— Этот ребенок, Том Арше, принадлежит церкви. Хотя он является крестником крестного отца и крестной матери, избранных для него вами, я также являюсь теперь его восприемником! Разве дети — не урожай в семье? Так вот, поскольку вы отдаете мне каждый свой двадцать шестой сноп хлеба, церковь предъявляет сегодня свои права и на вашего двадцать шестого ребенка.

— Мы признаем это ее право, святой отец, — ответил Том Арше, — жена моя и я охотно подчиняемся ему!

Тут ребенок был отнесен в дом священника, где его торжественно приняли.

Согласно традиции внесения церковной доли маленький Жан принадлежал теперь церкви и как ее дитя будет воспитываться отныне на средства прихода.

Когда шествие двинулось в обратный путь к ферме «Шипоган», раздались сотни радостных здравиц в честь Тома и Катерины Арше.

Глава XI

ПОСЛЕДНИЙ ИЗ САГАМОРОВ

На следующий день торжества возобновились. С раннего утра в церковь отправилась новая процессия. Та же суета царила при выходе, то же оживление по возвращении.

Семнадцатилетний Клеман и шестнадцатилетняя Сесиль Арше, один весь в черном — настоящий маленький мужчина, другая в белом платье, словно маленькая невеста, были одними из первых, пришедших на конфирмацию с соседних ферм. Хотя остальные «абитаны» были не столь богаты потомством, как Том Арше из «Шипогана», они все же имели довольно-таки значительное количество отпрысков. Графство Лапрери поистине сподобилось Божьего благословения и в этом отношении могло соперничать с самыми густонаселенными местами Новой Шотландии.

В этот день Пьер уже не увидел того незнакомца, присутствие которого обеспокоило его накануне. В самом деле, агент исчез. Не заподозрил ли он чего-либо насчет Жана Безымянного? Не отправился ли сделать донесение главе полиции в Монреале? Это, несомненно, скоро станет известно.

Когда семейство возвратилось на ферму, оставалось только сесть за праздничный стол. Все уже было готово благодаря многочисленным распоряжениям, полученным Томом Арше от Катерины. Ему пришлось заниматься поочередно столом, буфетом, погребом, кухней — с помощью сыновей, конечно, которым перепала немалая доля материнских окриков.

— Надо приучать их ко всему! — частенько повторяла Катерина. — Когда обзаведутся своим хозяйством, все будет для них привычным делом.

Поистине отличная школа.

Но если пришлось так много суетиться ради сегодняшнего праздничного завтрака, то можно представить себе, что предстояло ради завтрашнего пира! Обеденный стол надо будет накрыть на сто персон! Да! Именно столько, считая родителей новобрачного и его друзей с округи. Не забыть еще о мэтре Нике и его младшем клерке, которых ожидали в тот день для подписания брачного контракта. Несравненная свадьба, на которой фермер Арше собирался соперничать с фермером Гамаче времен Сервантеса!

Но это было дело завтрашнего дня, сегодня же речь шла о том, чтобы оказать хороший прием нотариусу. Один из сыновей Арше должен был отправиться за ним в семейном экипаже в Лапрери ровно к трем часам.

Катерина сочла своим долгом напомнить мужу, что этот замечательный человек любит поесть, и к тому же знает толк в еде и что она даже слышать не может — это была ее обычная манера давать распоряжения домашним — она даже слышать не может о том, чтобы праздничный стол не ломился от угощений.

— Так он будет ломиться, — заверил ее фермер. — Можешь быть спокойна, лапушка моя Катерина.

— Нет, я неспокойна, — отвечала матрона, — и не успокоюсь до тех пор, пока все не будет сделано! Всегда в последний момент чего-нибудь да не хватает, а я даже слышать об этом не могу!

Том Арше вернулся к своим делам, приговаривая:

— Славная женщина! Чересчур предусмотрительная, конечно!.. «Она даже слышать не может»... Однако будьте уверены, со слухом у нее все в порядке.

А де Водрель и Клара еще накануне смогли подробно расспросить Жана о его походе по графствам Нижней Канады и со своей стороны поведали молодому патриоту, что сделал комитет в «Монкальме» после его отъезда. Андре Фарран, Уильям Клерк и Винсент Годж часто приезжали на виллу; адвокат Себастьян Грамон также посетил де Водреля, после чего отправился в Квебек, где должен был встретиться с главными депутатами оппозиции.

В тот день после праздничного завтрака, который был подан по возвращении из церкви, де Водрель пожелал воспользоваться экипажем, чтобы съездить в Лапрери. Он успел бы переговорить там с председателем местного комитета и возвратиться обратно вместе с нотариусом, прибывающим для подписания контракта.

Клара и Жан решили проводить де Водреля, и они втроем пошли по идущей из «Шипогана» красивой дороге, обсаженной большими вязами, вдоль берега быстрой речушки, впадающей в реку Св. Лаврентия. Они ушли далеко вперед по дороге, и экипаж нагнал их уже в полумиле от фермы.

Де Водрель устроился на сиденье рядом с Пьером Арше, лошади побежали бойкой рысью, и скоро экипаж исчез из виду.

А Жан и Клара повернули назад, взбираясь в гору под сенью безмолвных тенистых деревьев, густо растущих по берегам речушки. Ничто не мешало им на пути — ни кусты, ни ветви, которые в канадских лесах растут вверх, вместо того чтобы ниспадать до земли. Время от времени вдалеке слышался стук топора «лембермена»-лесоруба. В отдалении раздавались также одиночные выстрелы, и иногда в зарослях кустарника появлялась пара лосей, преодолевавших препятствия одним прыжком. Но ни охотники, ни дровосеки не выходили из густой чащи леса, и молодые люди шли в сторону фермы в полном уединении.

Скоро им предстояла разлука!.. Где они смогут увидеться снова, когда? Сердца их горестно сжимались при мысли о скором расставании.

— Вы не собираетесь в ближайшее время побывать на вилле «Монкальм»? — спросила Клара.

— За домом господина де Водреля, должно быть, особо следят, — ответил Жан, — поэтому в его интересах, чтобы о наших связях не знали.

— И, тем не менее, вы ведь не можете искать прибежище в Монреале?

— Нет, хотя, быть может, в большом городе гораздо легче скрыться. Я был бы в большей безопасности в доме Винсента Годжа, или Фаррана, или Клерка, чем на вилле «Монкальм»...

— Но не были бы приняты лучше! — ответила девушка.

— Я это знаю и никогда не забуду, что в те дни, которые я провел там подле вас, ваш отец и вы обращались со мною как с сыном, как с братом!

— Это наш долг, — ответила Клара. — Быть соединенными одним патриотическим чувством — разве это не то же, что быть связанными кровными узами? Иногда мне кажется, что вы всегда являлись членом нашей семьи. И теперь, если вы совсем одиноки на свете...

— Одинок на свете, — повторил Жан, опустив голову. — Да, одинок... одинок!..

— Тогда пусть после победы общего дела наш дом станет вашим домом! Ну, а пока я понимаю, что вы ищете более надежного убежища, чем вилла «Монкальм». И кстати, вы его найдете, вряд ли отыщется хоть один канадец, двери дома которого не откроются перед изгнанником...

— Такого не найдется, я знаю, — ответил Жан, — как и не найдется низкой души, чтобы предать меня.

— Предать вас! — воскликнула Клара. — Нет! Время предательств прошло. Во всей Канаде больше не найти ни такого, как Блэк, ни такого, как Симон Моргаз.

Это имя, произнесенное с отвращением, вызвало краску на лице молодого человека, и ему пришлось отвернуться, чтобы скрыть свое замешательство. Клара де Водрель ничего не заметила, но когда Жан вновь повернулся к ней, лицо его выражало такое страдание, что она обеспокоенно воскликнула:

— Боже мой! Что с вами?

— Ничего... это ничего! — ответил Жан. — Сердцебиение, иногда такое случается... Кажется, сердце готово разорваться. Ничего, уже прошло.

Клара посмотрела на него долгим взглядом, как бы пытаясь прочесть его сокровенные мысли.

Тогда он снова заговорил, желая сменить тему столь мучительного для него разговора:

— Вернее всего для меня будет укрыться в какой-нибудь деревне соседнего графства, откуда я смогу связываться с господином де Водрелем и его друзьями...

— Но не слишком далеко от Монреаля? — заметила Клара.

— Да, — ответил Жан, — весьма вероятно, что восстание вспыхнет в окрестных приходах. Впрочем, не так уж важно, куда я отправлюсь.

— Может, — снова заговорила Клара, — ферма «Шипоган» окажется для вас надежным убежищем?

— Да... возможно.

— Вас было бы трудно обнаружить среди многочисленной семьи нашего фермера...

— Несомненно, но, если это произойдет, Тому Арше не поздоровится. Он ведь не знает, что я — Жан Безымянный, за голову которого назначено вознаграждение...

— Так вы полагаете, — живо откликнулась Клара, — что, если он вдруг об этом узнает, он станет колебаться...

— Нет, конечно! — сказал Жан. — Ведь он и его сыновья — патриоты! Я испытал их в деле... Но мне бы не хотелось, чтобы Том Арше стал жертвой своей привязанности ко мне. Ведь если полиция найдет меня у него в доме, его арестуют!.. Только не это! Лучше уж мне сдаться...

— Вам сдаться! — прошептала Клара так горестно, что голос выдал ее душевные муки.

Жан опустил голову. Он хорошо понимал, какому чувству поддался помимо своей воли, какая нить все крепче соединяла его с Кларой де Водрель. А имел ли он право любить эту девушку? Любовь сына Симона Моргаза!.. Какой позор!.. Позор и предательство, ведь он не сказал ей, из какой он семьи!.. Нет!.. Надо бежать от нее, никогда не видеть ее больше!.. И, взяв себя в руки, он сказал:

— Завтра ночью я покину ферму «Шипоган» и появлюсь снова только тогда, когда пробьет час битвы. Тогда мне не надо будет больше прятаться.

Лицо Жана Безымянного, оживившееся на мгновение, снова стало, как всегда, спокойным.

Клара глядела на него с невыразимой грустью. Ей хотелось бы глубже проникнуть в жизнь этого молодого патриота. Но как расспрашивать его, не ранив каким-нибудь неосторожным вопросом?

Однако, протянув ему руку, которой он едва коснулся, она сказала:

— Жан, простите меня, если моя симпатия к вам заставляет меня забыть о сдержанности!.. Но в вашей жизни есть какая-то тайна... есть тяжкое прошлое!.. Жан, вы много страдали?

— Много, — ответил Жан.

И, словно желая сгладить это невольное признание, тотчас добавил:

— Да, много страдал... потому что я не смог еще принести моей стране того блага, которого она вправе ожидать от меня.

— Вправе ожидать... — повторила девушка, — вправе ожидать от вас?..

— Да... от меня, — ответил Жан, — как и от всех канадцев, долг которых — пожертвовать собою, чтобы вернуть своей стране независимость.

Девушка отчетливо уловила, сколько тоски скрывалось под этими патриотическими словами. Она хотела бы знать ее причину, чтобы разделить и, быть может, успокоить ее. Но что могла она сделать, если Жан упорно давал лишь уклончивые ответы?

И все же Клара сочла своим долгом добавить:

— Жан, я надеюсь, что дело нации скоро восторжествует. Этой победой оно будет в особенности обязано вашей преданности, вашему мужеству, той страсти, которую вы сумели внушить его приверженцам. И тогда вы будете иметь право на их признательность...

— Их признательность, Клара де Водрель? — повторил Жан, резко отшатнувшись. — Нет!.. Никогда!

— Никогда?.. Если франко-канадцы, которым вы вернете свободу, попросят вас встать во главе их...

— Я откажусь.

— Вы не сможете этого сделать!..

— Откажусь, говорю я вам! — повторил Жан так твердо, что Клара даже опешила. И тут, уже мягче, он добавил:

— Клара де Водрель, мы не можем предвидеть будущего. Я надеюсь, однако, что события обернутся благоприятным для нашего дела образом. Но для меня лучше всего было бы погибнуть, защищая его...

— Погибнуть!.. Вам!.. — воскликнула девушка, и глаза ее наполнились слезами. — Погибнуть, Жан? А как же ваши друзья?

— Друзья!.. Мои!.. Друзья! — пробормотал Жан. При этом вид у него был как у отверженного, позорная жизнь которого исторгла его из общества людей.

— Жан, — снова заговорила барышня де Водрель, — вы когда-то ужасно страдали и страдаете до сих пор. Ваше положение еще более тягостно, оттого что вы не можете... нет! — не хотите довериться кому бы то ни было... даже мне, хотя я с радостью приняла бы участие в ваших бедах. Ну, хорошо... я умею ждать и прошу у вас лишь одного — верить в мою дружбу...

— В вашу дружбу! — прошептал Жан.

И отступил на несколько шагов, словно и дружба с ним могла запятнать эту чистую девушку.

А ведь единственным утешением, которое могло помочь молодому человеку переносить его тягостное существование, была обретенная любовь Клары де Водрель. Все время, проведенное на вилле «Монкальм», он чувствовал, что его сердце до краев преисполнилось той горячей симпатией, которую он внушал ей и которую испытывал сам... Но нет! Это было невозможно!.. Несчастный! Если когда-нибудь Клара узнает, чей он сын, она с презрением оттолкнет его!.. Сын Моргаза!.. Вот почему, как он уже сказал об этом матери, в случае, если Джоан и он останутся живы после этой последней попытки, они исчезнут!.. Да!.. Исполнив свой долг, опозоренное семейство удалится далеко-далеко, так что о нем никогда более не услышат!

Притихшие и печальные вернулись Клара и Жан на ферму.

Около четырех часов у ворот двора поднялся невообразимый шум. Это вернулся экипаж. Встреченный уже издали радостными криками гостей, он привез вместе с де Водрелем мэтра Ника и его юного клерка.

Какой восторженный прием был оказан любезному нотариусу из Монреаля — прием, которого он, впрочем, заслуживал! Все были искренне рады его появлению на ферме «Шипоган».

— Господин Ник!.. Здравствуйте, господин Ник! — наперебой кричали старшие, в то время как младшие бросились к нему обниматься, а малыши прыгали у его ног.

— Да, друзья мои, это я! — сказал он, улыбаясь. — Это я и никто другой. Но, пожалуйста, потише! Нет никакой надобности рвать на мне платье, чтобы убедиться в этом.

— А ну, довольно, дети! — прикрикнула Катерина.

— Воистину, — продолжал нотариус, — я счастлив видеть вас, а также видеть себя у моего дорогого клиента Тома Арше!

— Господин Ник, как вы добры, что потрудились приехать! — сказал фермер.

— О! Я приеду и из большего далека, если понадобится, даже из большего далека, чем с края света, чем с солнца, чем со звезд... Да, Том, чем со звезд!..

— Это большая честь для нас, господин Ник, — сказала Катерина, подав знак своим одиннадцати дочерям, чтобы они сделали реверанс.

— А для меня — большое удовольствие!.. Ах, вы все хорошеете, мадам Катерина!.. Ну когда вы перестанете молодеть, скажите на милость?!

— Никогда!.. Никогда! — закричали хором четырнадцать сыновей фермера.

— Мне надо расцеловать вас, мадам Катерина, — продолжал мэтр Ник. — Если позволите, — сказал он фермеру, после того как уже чмокнул в обе щеки его дородную половину.

— Сколько вам угодно, — ответил Том Арше, — и даже более того, если это доставляет вам удовольствие!

— Ну, теперь твоя очередь, Лионель, — сказал нотариус, обратясь к клерку. — Поцелуй мадам Катерину...

— Весьма охотно! — отозвался Лионель и получил за свой поцелуй два ответных.

— Надеюсь, — продолжал Ник, — свадьба нашей прелестной Розы, которую я не раз качал на ноге, когда она была маленькой, будет веселой! Да где же она?

— Я здесь, господин Ник, — ответила Роза; от нее так и веяло здоровьем и радостью.

— Да, она действительно прелестна, — повторил нотариус, — и даже слишком прелестна, чтобы я не расцеловал ее в обе щечки, вполне оправдывающие имя, которое она носит!

Что он тотчас и сделал с изрядным удовольствием. Однако на сей раз Лионель, к его большому сожалению, не был приглашен разделить эту благостыню.

— А где жених? — тут же спросил мэтр Ник. — Уж не забыл ли он, чего доброго, что сегодня мы подписываем брачный контракт?.. Где же жених?

— Я здесь, — ответил Бернар Микелон.

— О, красивый парень... славный парень! — воскликнул мэтр Ник. — Я охотно расцеловал бы и его вдобавок...

— Если вам угодно, господин Ник, — ответил молодой человек, раскрывая объятия.

— Прекрасно! — ответил мэтр Ник, покачав головой, — но сдается мне, Бернару Микелону гораздо приятнее получить поцелуй от Розы, чем от меня... А посему, Роза, поцелуй за меня своего будущего мужа, и немедля!

Роза, слегка зардевшись, исполнила просьбу под аплодисменты всего семейства.

— О, я подумала, вам, верно, хочется пить, господин Ник, — сказала Катерина, — и вашему клерку тоже?

— Очень хочется, добрая моя Катерина.

— Ужасно хочется, — добавил Лионель.

— Ну же, Том, что ты стоишь и смотришь? Ступай в буфет! Стаканчик «тодди»[169] для господина Ника, слышишь, черт возьми? И никак не меньше — для его клерка!.. Мне что, повторять тебе дважды?

Нет! Одного раза было вполне достаточно, и фермер, сопровождаемый тремя дочерьми, спешно отправился в буфет.

А мэтр Ник тем временем, увидев Клару де Водрель, подошел к ней.

— Ну вот, дорогая барышня, — сказал он, — в мой последний визит на виллу «Монкальм» мы назначили свидание на ферме «Шипоган», и я счастлив...

Но тут красноречие нотариуса было прервано возгласом Лионеля, вырвавшимся у него от вполне понятного удивления: ведь юноша оказался вдруг лицом к лицу с молодым незнакомцем, который несколько недель тому назад так сочувственно воспринял его поэтические опыты.

— Да это же господин... господин... — забормотал он.

Де Водрель и Клара переглянулись, охваченные беспокойством. Откуда Лионель мог знать Жана? А если он знаком с ним, известно ли ему то, чего еще не знала семья Арше, — что тот, кого приютили на ферме, был Жаном Безымянным, разыскиваемым агентами Джильберта Аргала?

— И правда... — сказал в свою очередь нотариус, повернувшись к молодому человеку. — Я узнаю вас, сударь!.. Это вы были нашим попутчиком, когда я и мой клерк в начале сентября ехали в почтовой карете на остров Иисуса.

— Да, это я, господин Ник, — ответил Жан, — и я весьма рад, можете мне поверить, снова свидеться с вами на ферме «Шипоган». А также с нашим юным поэтом...

— Стихи которого удостоились лестного отзыва «Дружественной лиры»! — воскликнул нотариус. — Воистину я имею честь держать в своей конторе питомца муз для писания моих актов!

— Примите мои поздравления, мой юный друг, — сказал Жан. — Я отнюдь не забыл вашего очаровательного рефрена:

— О сударь! — ответил Лионель, польщенный похвалами, которых заслужили его стихи, запавшие даже в память этому истинному ценителю поэзии.

Услышав такой обмен любезностями, де Водрели успокоились, а мэтр Ник поведал всем, при каких обстоятельствах они встретились по пути из Монреаля на остров Иисуса. Жан был представлен ему как приемный сын семьи Арше. Объяснение закончилось крепким рукопожатием обеих сторон.

Тем временем Катерина уже повелительно кричала:

— Ну, Том!.. Ну же! Этак он никогда не управится!.. Где же два «тодди»? Ты хочешь, чтобы господин Ник и господин Лионель погибли от жажды?

— Готово, Катерина, готово! — отвечал фермер. — Не кипятись!..

И Томас Арше, появившись на пороге, пригласил нотариуса последовать за ним в столовую.

Мэтр Ник не заставил себя долго просить, Лионель — тем более. И там, усевшись напротив друг друга за стол, уставленный цветастыми чашками и украшенный ослепительной белизны салфетками, они подкрепились «тодди» — приятным прохладительным напитком, сделанным из можжевеловой, сахара и корицы, и двумя хрустящими гренками впридачу. Эта легкая закуска должна была позволить им без особых мук продержаться до обеденного часа.

Затем каждый занялся последними приготовлениями к завтрашнему большому торжеству, о котором, без сомнения, долго еще будут говорить на ферме «Шипоган». Мэтр Ник переходил от одного к другому и для каждого находил доброе слово, а де Водрель, Клара и Жан тем временем, прогуливаясь в саду под деревьями, беседовали о более серьезных вещах.

К пяти часам все — родственники и гости — собрались в большой зале для подписания брачного контракта. Само собой разумеется, что мэтр Ник главенствовал на столь важной церемонии, и даже трудно себе вообразить, с каким достоинством и обходительностью он при этом держался.

Жениху и невесте были вручены свадебные подарки. Никто из братьев и зятьев, никто из сестер и невесток не упустил случая сделать какую-нибудь покупку для Розы Арше и Бернара Микелона. Начиная от дорогих украшений и кончая вещами более практического свойства, этих подарков с лихвой хватило бы молодым на обзаведение хозяйством. Впрочем, Роза, которой предстояло стать госпожой Микелон, отнюдь не собиралась покидать «Шипоган». Ее Бернар и будущие дети, в которых, конечно же, не будет недостатка, означали прибавление семейства, и им был обещан радушный прием на ферме Тома Арше.

Не стоит и говорить, что самые ценные подарки преподнесли де Водрели. Бернару Микелону они вручили превосходный охотничий карабин[170] не хуже любимого оружия прославленного Кожаного Чулка; Розе — ожерелье, в котором она выглядела еще прелестнее. Что касается Жана, то он подарил своей названой сестре шкатулку со всяческими затейливыми предметами для рукоделия, которые не могли не порадовать хорошую хозяйку.

При вручении каждого подарка раздавались рукоплескания, слышались возгласы восхищения. И можете себе представить, как они усилились, когда мэтр Ник торжественно надел на пальцы жениха и невесты обручальные кольца, купленные им у лучшего ювелира Монреаля, с выгравированными внутри именами новобрачных.

Затем громко и внятно, как и подобает настоящему нотариусу, он зачитал контракт. Все были очень тронуты, когда мэтр Ник объявил, что из дружеского расположения к своему фермеру Тому Арше и в награду за его заслуги де Водрель прибавляет к приданому невесты сумму в пятьсот пиастров.

Пятьсот пиастров! И это при том, что полвека тому назад невеста, получившая в приданое пятьдесят франков, считалась богатой партией в канадских провинциях...

— Теперь, друзья мои, — сказал мэтр Ник, — приступим к подписанию контракта. Сперва его подпишут жених и невеста, затем их родители, потом господин и мадемуазель де Водрели, потом...

— Мы все подпишем! — закричали присутствовавшие в зале, Да так дружно, что у нотариуса зазвенело в ушах.

И тут все от мала до велика, друзья и родственники стали подходить по очереди, чтобы поставить свою подпись под документом, обеспечивавшим будущность молодых супругов.

На это ушло немало времени! К тому же прохожие, привлеченные шумным весельем, заходили на ферму и тоже ставили свою подпись под документом, к которому, если бы так продолжалось и дальше, пришлось бы добавить немало новых страниц. Да и как тут было не собраться всей деревне и даже всему графству, если Том Арше предлагал гостям на выбор самые разнообразные напитки: сок-tails[171], wight-cap, tom-jerries, hot-scotchs, а главное — целые пинты[172] превосходного виски, которое столь же естественно вливается в горло канадца, сколь река Св. Лаврентия впадает в Атлантический океан.

Настанет ли когда-нибудь конец церемонии, спрашивал себя мэтр Ник. Впрочем, этот почтенный человек и сам разошелся вовсю и, не умолкая ни на минуту, отпускал каждому шутку, тогда как Лионель, передавая перо от одного к другому, отмечал про себя, что скоро придется взять новое, ибо это уже притупилось от бесчисленных подписей, ряд которых беспрерывно рос.

— Ну все наконец? — спросил мэтр Ник после того, как на это занятие ушел целый час.

— Нет! — крикнул Пьер Арше, вышедший к воротам посмотреть, не идет ли кто по дороге.

— Да кто там еще? — удивился мэтр Ник.

— Толпа гуронов!

— Пусть войдут, пусть войдут, — откликнулся нотариус. — Их подписи будут не менее почетны для новобрачных. Какой контракт, друзья мои, нет, какой контракт! За свою жизнь я составил их сотни, но мне никогда не встречалось такого, который соединил бы под своим текстом имена стольких хороших людей!

Тут в дверях появились индейцы, встреченные хором доброжелательных возгласов. Кстати, приглашать их не было никакой необходимости. Именно сюда и направлялись человек пятьдесят туземцев, мужчин и женщин. Среди них Том Арше узнал гурона, приходившего накануне, чтобы спросить, нет ли случайно на ферме «Шипоган» мэтра Ника.

Чего ради эта толпа махоганов покинула свою деревню Вальгатту? Почему индейцы с такой помпой явились навестить нотариуса из Монреаля?

Из-за дела чрезвычайной важности, как это вскоре выяснилось.

Гуроны были облачены в одежду воинов, которую они надевают лишь в очень торжественных случаях. Головы их были украшены разноцветными перьями, длинные густые волосы распущены по плечам, с которых ниспадали накидки из полосатой шерстяной ткани; на всех были куртки из оленьей кожи, на ногах — мокасины из лосиных шкур; все до одного были вооружены длинноствольными ружьями, которые уже много лет назад заменили в индейских племенах лук и стрелы предков. Но традиционный топорик — военный томагавк — по-прежнему висел за поясом из древесной коры, обхватывающем талию.

Наконец, одна деталь еще более подчеркивала важность дела, приведшего индейцев на ферму «Шипоган», — совсем свежий слой краски, покрывавший их лица. Лазурно-голубая, дымчато-черная краски и киноварь[173] подчеркивали удивительный рельеф орлиного носа с раздутыми ноздрями, большой рот с двумя рядами ровных выпуклых зубов, выдающиеся угловатые скулы, маленькие живые глаза, черный зрачок которых сверкал, как уголек.

К депутации племени присоединились и несколько женщин Вальгатты — несомненно, самых юных и красивых из махоганок. Эти «скво» надели лифы из вышитой ткани, рукава которых доходили до локтя, юбки ярких расцветок, «митассы» из шкур карибу, украшенные ежовыми иглами, со шнуровкой на ногах, обшитые мелким бисером мягкие мокасины, в которых покоились ножки, малым размерам коих могла бы позавидовать любая француженка.

Индейцы напустили на себя еще более (если только это возможно) важный вид, всегда отличающий этот народ. Они степенным шагом дошли до порога большой залы, где стояли де Водрели, нотариус, Том и Катерина Арше, тогда как остальные присутствовавшие толпились во дворе.

Тот, что, похоже, был предводителем, высокий гурон лет пятидесяти, державший в руке плащ индейской работы, важно спросил, обратившись к фермеру:

— Есть ли на ферме «Шипоган» Никола Сагамор?

— Есть, — ответил Том Арше.

— И добавлю, что вот он я! — воскликнул нотариус, очень удивленный тем, что целью неожиданного визита являлась его персона.

Гурон повернулся к нему, гордо поднял голову и величественно изрек:

— Вождя нашего племени Великий Ваконда призвал в Мициманиту наших предков. Пять лун прошло с тех пор, как он достиг страны счастливой охоты. Прямым и кровным его наследником в настоящее время является Никола, последний из Сагаморов. Отныне ему принадлежит право закапывать томагавк мира и откапывать топор войны!

Это неожиданное заявление ошеломило всех присутствующих. В округе, конечно, хорошо знали, что мэтр Ник — по происхождению гурон, потомок великих предводителей племени махоганов, но никто не мог и вообразить — а сам нотариус менее чем кто-либо, — что законы наследования власти призовут его стать главой индейского племени.

Среди общего молчания, которое никто не осмеливался нарушить, индеец снова заговорил:

— В какое время мой брат пожелает прийти к костру Большого Совета своего племени, облачившись в традиционный плащ предков?

Глава депутации ничуть не сомневался в согласии нотариуса из Монреаля и уже протягивал ему плащ махоганов.

И пока совершенно лишившийся дара речи мэтр Ник медлил с ответом, раздался возглас, к которому разом присоединились полсотни голосов:

— Слава! Слава Никола Сагамору!

Первым закричал не кто иной, как Лионель!

Он был страшно горд удачей, выпавшей на долю хозяина, считая, что отблеск его славы падет на всех клерков его конторы, и в особенности на него, и радуясь при мысли, что отныне будет находиться рядом с Великим вождем махоганов. Да что тут долго объяснять!

Однако де Водрель и его дочь не могли удержаться от улыбки, глядя на ошарашенное лицо мэтра Ника. Бедняга! В то время как фермер, его жена, их дети, друзья искренне поздравляли нотариуса, тот совсем растерялся.

Тогда индеец снова задал свой вопрос, не допускающий уверток:

— Согласен ли Никола Сагамор последовать со своими братьями в вигвам[174] Вальгатты?

Мэтр Ник так и оставался стоять с разинутым ртом. Конечно, он никогда не согласится отказаться от своих служебных обязанностей и пойти править племенем гуронов. Но, с другой стороны, он не хотел обидеть отказом единокровных братьев индейцев, которые, согласно праву наследования, призывали его на столь почетный пост.

— Махоганы, — выговорил он, наконец, — я никак не ожидал... Я, право, недостоин... Понимаете... друзья мои... я всего лишь нотариус!

Он еще что-то бормотал, с трудом подбирая слова и не находя определенного ответа.

Тут на помощь ему пришел Том Арше.

— Гуроны, — сказал он, — мэтр Ник сейчас только мэтр Ник, по крайней мере, пока не завершится свадебная церемония. Потом, если ему будет угодно, он покинет ферму «Шипоган» и будет волен отправиться со своими братьями в Вальгатту!

— Да!.. После свадьбы! — закричали все присутствующие, которым не хотелось отпускать нотариуса.

Гурон слегка покачал головой и, посоветовавшись с депутацией, сказал:

— Мой брат не должен колебаться. Кровь махоганов течет в его жилах и вменяет ему права и обязанности, отринуть которые он не может...

— Права!.. Права еще туда-сюда! — пробормотал мэтр Ник. — Но обязанности...

— Он согласен? — вопросил индеец.

— Согласен ли он? — воскликнул Лионель. — Конечно, да! И в доказательство этого ему надо сейчас же облачиться в плащ вождя сагаморов!..

— Да замолчит ли, наконец, этот дурак? — процедил сквозь зубы мэтр Ник.

С каким удовольствием всегда мирный нотариус укротил бы неистовый пыл своего клерка хорошим пинком!

Де Водрель прекрасно понял, что мэтр Ник хочет выиграть время. А потому, обратясь к индейцу, он сказал ему, что потомок сагаморов, разумеется, и не помышляет уклониться от обязанностей, предписываемых ему его происхождением. Но несколько дней, а быть может, и недель, ему понадобится на то, чтобы уладить свои дела в Монреале. Таким образом, ему следует дать время.

— Это разумно, — ответил индеец, — и поскольку мой брат согласен, то пусть в знак своего согласия он примет томагавк Великого вождя, призванного Вакондой охотиться в обетованной земле, и пусть он заткнет его за пояс!

Мэтр Ник вынужден был взять это излюбленное оружие индейских племен и, окончательно смутившись, потому что на нем не было никакого пояса, он самым жалким образом водрузил его на плечо.

Тут депутация издала традиционный возглас туземцев Дальнего Запада «хуг!» — восклицание одобрения, общеупотребительное на языке индейцев.

Лионель не мог прийти в себя от радости, хотя ему и показалось, что хозяин находится в очень затруднительном положении и ему не миновать насмешек братии канадских нотариусов. В своем поэтическом воображении юноши уже представлялось его новое призвание — прославлять великие подвиги махоганов и переложить на лирические стихи военный гимн сагаморов, и он заранее беспокоился, что ему будет трудно подобрать рифмы к слову «томагавк».

Гуроны собрались было удалиться, сокрушаясь о том, что из-за своих обязанностей мэтр Ник не может тотчас покинуть ферму и следовать с ними, когда Катерине пришла в голову мысль, за которую нотариус вряд ли был ей благодарен.

— Махоганы, — сказала она, — мы собрались сегодня здесь, на ферме «Шипоган», по случаю свадебного торжества. Не желаете ли вы остаться с нами вместе с вашим новым вождем? Мы предлагаем вам свое гостеприимство, а завтра вы примете участие в празднестве, на котором Никола Сагамор займет самое почетное место!

Когда Катерина Арше высказала такое любезное предложение, раздался взрыв рукоплесканий, и он повторился еще громче, когда махоганы приняли приглашение, сделанное от чистого сердца.

Что же касается Тома Арше, то ему пришлось лишь добавить на свадебный стол полсотни приборов, что не явилось для него затруднительным, ибо зала могла вместить и больше сотрапезников.

А мэтру Нику пришлось смириться (что еще ему оставалось делать?), и воины его племени, которых он с радостью послал бы к черту, окружили его тесной толпой.

Весь вечер потом были танцы, мальчики и девочки пустились во все тяжкие, как говорят в Канаде, и больше всего танцевали в кружок на французский манер, под веселый припев:

а также отплясывали «scotch reels»[175] шотландского происхождения, который был в большой моде в начале столетия.

Так закончился второй праздничный день на ферме «Шипоган».

Глава XII

ПИР

Настал главный и последний день празднеств, доставивших столько радости хозяевам «Шипогана». После того как накануне утром в присутствии официального представителя гражданского права был торжественно заключен брак Розы Арше и Бернара Микелона, обряд бракосочетания должен был состояться в церкви. После этого, в полдень, за свадебным столом должны были собраться все гости, число которых значительно возросло ввиду уже известных читателю обстоятельств. Поистине с торжествами пора уже было кончать, иначе все графства Лапрери и даже весь Монреальский округ явились бы к гостеприимному столу Тома Арше.

А назавтра всех ждало расставание. Де Водрели возвратятся на виллу «Монкальм». Жан покинет ферму и, несомненно, появится снова лишь в тот день, когда придет время встать во главе сторонников реформ. Его товарищи по «Шамплену» будут по-прежнему заниматься промыслом «лесных бродяг», как и каждую зиму, ожидая часа, когда им надо будет присоединиться к своему названому брату, а остальное семейство снова примется за обычную работу на ферме. Что до гуронов, то они возвратятся в свою деревню Вальгатту, где племя собиралось устроить Никола Сагамору торжественную встречу, когда он явится в первый раз выкурить трубку у костра своих предков.

Как убедился читатель, мэтр Ник был донельзя мало польщен почестями, объектом которых оказался. Твердо решив не менять своей конторы на вигвам вождя племени, он поговорил об этом с де Водрелями и Томасом Арше. Нотариус был так ошарашен приключившимся с ним, что тем было очень трудно удержаться от смеха, глядя на него.

— Вам легко шутить! — повторял он. — Сразу видно, что у вас нет трона, готового вас поглотить!

— Любезный Ник, не надо принимать это всерьез! — отвечал де Водрель.

— А как же иначе это принимать?

— Эти славные люди не будут настаивать, когда поймут, что у вас нет никакой охоты поселяться в вигваме махоганов!

— О, вы их совсем не знаете! — восклицал мэтр Ник. — Они — да не будут настаивать! Да меня разыщут даже в Монреале!.. Они будут устраивать сборища, уйти от которых мне не удастся!.. Будут осаждать мои двери!.. А что скажет моя старая Долли? Да, не исключено, что, в конце концов, мне придется напялить на ноги мокасины и нацепить на голову перья!

И этот славный человек, которому было вовсе не до смеха, не выдерживал и начинал хохотать сам вместе с собеседниками.

Но всего труднее ему было со своим клерком. Лионель из юношеского озорства обращался с ним так, будто тот уже стал преемником покойного вождя гуронов. Он больше не называл его мэтром Ником, говорил о нем лишь в третьем лице, подражая напыщенному слогу индейцев, и предложил ему называться, как это подобает всякому воину прерий, на выбор — либо «Лосиным Рогом», либо «Хитрой Ящерицей», что было ничуть не хуже «Соколиного Глаза» и «Длинного Карабина»!

К одиннадцати часам во дворе фермы опять составилась процессия, которая должна была сопровождать молодых в церковь. Это было красивое зрелище, достойное вдохновения юного поэта, но муза Лионеля была отныне нацелена на более высокие материи.

Шествие возглавляли Бернар Микелон и Роза Арше, державшие друг друга за мизинцы, оба сияющие и прелестные. Затем отец и дочь де Водрели с Жаном; за ними — отцы и матери, братья и сестры новобрачных; наконец, мэтр Ник с клерком, сопровождаемые толпой гуронов. Нотариусу не удалось уклониться от этой чести. К величайшему сожалению Лионеля, на хозяине недоставало индейского облачения, татуировки на теле и раскраски на лице, чтобы он мог вполне достойно представлять род сагаморов.

Церемония совершилась со всей пышностью, подобающей положению семейства Арше в округе. Звонили большие колокола, было много песнопений и молитв, громко палили из ружей. В оглушительном концерте ружейных выстрелов приняли участие и гуроны; действовали они так кстати и так слаженно, что им не преминул бы поаплодировать Натаниэль Бампо, знаменитый друг могикан.

Из церкви шествие, растянувшись в большую процессию, возвратилось на ферму. На сей раз, Роза Микелон шла с мужем под руку. Ничто не нарушало безмятежности лучезарного утра.

Потом все разбрелись кто куда. Быть может, только мэтру Нику пришлось испытать некоторые затруднения, когда ему захотелось оставить ненадолго своих братьев гуронов, чтобы свободно вздохнуть в обществе друзей канадцев. Еще более жалкий, чем накануне, он твердил де Водрелю:

— Право, я уж и не знаю, как мне отвязаться от этих дикарей!

Если кто был действительно очень занят, на кого наседали, кого бранили с полудня до трех часов (к этому времени должен был быть накрыт, согласно старым обычаям, свадебный стол), так это Том Арше. Конечно же, Катерина с сыновьями и дочерьми помогали главе семейства, но заботы, которых требовал пир такого размаха, не давали ему ни минуты покоя.

Ведь речь шла не только о том, чтобы ублажить множество голодных желудков, надо было еще и угодить множеству вкусов. А потому меню обеда заключало все разнообразие и простых, и изысканных блюд, составляющих канадскую кухню.

На громадном столе, за которым собирались поместиться сто пятьдесят едоков, уже было разложено и расставлено необходимое количество обернутых белыми салфетками ложек и вилок и металлических кубков. Ножей не было: каждый должен был использовать имевшийся у него при себе. Не было также и хлеба, так как на свадебных обедах допускалась только сладкая кленовая лепешка. Из блюд, перечень которых будет еще сделан, одни — холодные — уже красовались на столе, тогда как другие — горячие — должны будут подаваться потом, поочередно друг за другом. Это были миски с горячим супом, из которых валил душистый пар; разнообразная жареная и вареная рыба, пойманная в пресных водах реки Св. Лаврентия и озер, — лососи, угри, щуки, белорыбица, окуни, туради и маскинонги; грудами лежали утки, голуби, перепелки, бекасы и бекасики, фрикасе[176] из белок; затем нечто более существенное — индейки, гуси, дрофы[177], выкормленные на птичьем дворе фермы, одни — зажаренные на вертелах, другие — утопавшие в подливе с пряными приправами; еще — горячие пироги с устрицами, паштеты, ломти мяса, приправленные большими луковицами, отваренные в воде задние бараньи ноги, жареные кабаньи хребты, блюда индейской кухни, ломти олененка и лосятины на гриле; наконец, два исключительных деликатеса, привлекавших в Канаду гурманов Старого и Нового Света, — языки бизона, столь высоко ценимые охотниками прерий, и горб этого жвачного, сваренный завернутым в его же шкуру и приправленный пахучими травами. Ко всему перечисленному можно добавить соусники, в которых подрагивали «relishs»[178] двадцати разных сортов, горы овощей, созревших в последние дни индейского лета, пирожные всевозможных видов и главное — хрустящие печенья и блинчики, в приготовлении которых дочерям Катерины Арше не было равных, разнообразные фрукты, в изобилии созревшие в саду, и сверх того — сотни бутылок различной формы с сидром и пивом, не считая вина, водки, рома и можжевеловой, припасенных для возлияний за десертом.

Просторная зала была искусно убрана в честь Бернара и Розы Микелон. Стены украсили свежими гирляндами из листьев. Несколько зеленых кустов, казалось, нарочно выросли для такого случая по углам. Сотни букетов из душистых цветов были расставлены в оконных проемах. Наконец, весьма живописным украшением были развешанные на стенах ружья, пистолеты, карабины — оружие семейства, насчитывающего немало охотников.

Молодые супруги сидели во главе стола, имевшего форму подковы и похожего на Ниагарский водопад, сбрасывающий свои оглушительные потоки неподалеку, в ста пятидесяти милях к юго-западу от фермы; точно такие же потоки вот-вот устремятся в пропасть желудков собравшихся здесь франко-канадцев!

По обе стороны от новобрачных заняли места отец и дочь де Водрели, Жан и его товарищи с «Шамплена». Напротив, между Томом и Катериной Арше, восседал мэтр Ник с главными воинами своего племени, которым было любопытно, как будет вести себя их новый вождь. Вне всякого сомнения, Никола Сагамор обещал продемонстрировать аппетит, достойный своей родословной. Само собой разумеется, что ради такого исключительного случая, вопреки традиции, к взрослому столу были допущены дети, рассаженные между родными и близкими, а вокруг сновала целая команда негров, специально нанятых для услуг.

В пять часов началась первая атака. В шесть в осаде был сделан перерыв — не с тем, чтобы подобрать мертвых и раненых, но чтобы дать живым время перевести дух. Тут-то и зазвучали тосты за молодых и здравицы в честь семейства Арше.

Затем настал черед веселых свадебных песен, ибо, следуя старинному обычаю, на всех сборищах, как за обедом, так и за ужином, дамы и господа имеют обыкновение петь, особенно старинные французские песни.

Наконец, Лионель прочел прелестную эпиталаму[179], специально сочиненную к данному случаю.

— Браво, Лионель, браво! — воскликнул мэтр Ник, утопивший в стакане тяготы своего будущего самовластия.

В глубине души добряк гордился успехами своего юного поэта и даже предложил выпить за здоровье «галантного лауреата „Дружественной лиры“.

В ответ на это предложение раздался дружный звон бокалов, поднятых в честь счастливого и смущенного Лионеля. Юноша вдруг решил, что самым лучшим ответом на это будет его тост:

— За Никола Сагамора! За последнюю ветвь благородного древа, на которую Провидению было угодно возложить судьбу гуронского народа!

Раздались аплодисменты. Махоганы вскочили из-за стола, потрясая своими томагавками с таким неистовством, будто готовились броситься на ирокезов, мунго или какое-нибудь другое вражеское племя Дальнего Запада. Мэтр Ник со своей доброй, благодушной физиономией казался слишком тихим для таких воинственных бойцов. Право, лучше бы этот взбалмошный Лионель помолчал.

Когда страсти улеглись, все с удвоенным пылом принялись за следующую атаку.

За столом царил такой шум, что Жану, Кларе де Водрель и ее отцу было очень удобно разговаривать вполголоса. Сегодня вечером они должны были расстаться. Де Водрели собирались покинуть своих гостеприимных хозяев лишь завтра, но Жан решил отправиться в путь с наступлением ночи, чтобы найти более надежное убежище за пределами фермы «Шипоган».

— И все же, — заметил ему де Водрель, — с какой стати полиции искать Жана Безымянного среди членов семейства Тома Арше?

— Как знать, не напали ли уже ее агенты на мой след, — ответил Жан, словно предчувствуя неладное. — А если это вдруг случится, то фермер и его сыновья узнают, кто я...

— И станут на вашу защиту, — живо возразила Клара, — они готовы погибнуть за вас!

— Знаю, — сказал Жан, — но в таком случае хороша будет моя благодарность за гостеприимство, которое они мне оказали! Я оставлю после себя разорение и горе. Том Арше и его дети будут вынуждены бежать, если примутся защищать меня!.. А полиция не знает пощады. Потому-то я и спешу покинуть ферму.

— Почему бы вам не вернуться тайно на виллу «Монкальм», — сказал тогда де Водрель. — Разве это не мой долг — взять на себя риск, от которого вы хотите избавить Тома Арше? В моем доме тайна вашего убежища будет надежно сохранена.

— Это предложение, господин де Водрель, — ответил Жан, — ваша дочь мне уже делала от вашего имени, но я вынужден был отказаться.

— И все же, — продолжал настаивать де Водрель, — это было бы весьма полезно для дела. Вы могли бы ежедневно связываться с членами комитета. В час восстания Фарран, Клерк, Винсент Годж и я — мы будем готовы последовать за вами. Разве не очевидно, что первое выступление состоится в графстве Монреаль?

— Вполне очевидно, — ответил Жан, — или, по крайней мере, в одном из соседних графств, в зависимости от тех позиций, которые будут заняты королевскими войсками.

— Так почему бы, — сказала Клара, — вам не согласиться на предложение отца? Или вы собираетесь еще раз обойти приходы округа? Разве вы не закончили вашей пропагандистской кампании?

— Она закончена, — ответил Жан, — мне осталось только подать сигнал...

— Чего же вы ждете? — спросил де Водрель.

— Я жду только случая, который окончательно настроит патриотов против англосаксонской тирании, — сказал в ответ Жан, — и такой случай скоро представится. Через несколько дней депутаты оппозиции откажут генерал-губернатору в праве распоряжаться общественными доходами без разрешения палаты, на что он претендует. Кроме того, из достоверных источников мне стало известно, что английский парламент намеревается принять закон, который позволит лорду Госфорду приостановить действие Конституции 1791 года. После этого у французских канадцев не будет никакой гарантии их представительства в управлении колонией, в котором им и без того дано слишком мало свободы действий! Наши друзья, а вместе с ними и депутаты-либералы, естественно, попытаются воспротивиться такому превышению власти. Весьма вероятно, что лорд Госфорд, чтобы обуздать требования реформистов, примет постановление о роспуске или, по крайней мере, об отсрочке заседаний палаты. В тот же день страна восстанет, и нам останется лишь возглавить ее.

— Вы правы, — ответил де Водрель, — несомненно, подобная провокация со стороны лоялистов приведет ко всеобщему взрыву. Но дерзнет ли английский парламент зайти так далеко? А если такое посягательство на права франко-канадцев и произойдет, то вы уверены, что это случится скоро?

— Через несколько дней, — ответил Жан. — Меня предупредил об этом Себастьян Грамон.

— А до тех пор, — спросила Клара, — что вы предпримете, чтобы скрыться?..

— Я сумею сбить с толку агентов.

— Значит, у вас есть на примете какое-то убежище?

— Да, есть.

— Вы будете там в безопасности?

— Больше, чем где бы то ни было.

— Это далеко отсюда?..

— В Сен-Шарле, в графстве Вершер.

— Что ж, — вздохнул де Водрель, — никто лучше вас самого не может судить о том, чего требуют обстоятельства. Если вы полагаете, что должны держать место вашего убежища в абсолютной тайне, мы не будем настаивать. Но не забывайте, что во всякое время дня и ночи двери виллы «Монкальм» открыты для вас.

— Я это знаю, господин де Водрель, — ответил Жан, — и я вам очень благодарен.

Само собой разумеется, что среди беспрестанных возгласов гостей, среди нараставшего шума в зале никто не мог слышать негромкой этой беседы. Порой она прерывалась каким-нибудь шумным тостом, метким словцом, веселым куплетом в адрес молодых. Разговор уже было завершился, когда еще на один вопрос, заданный Кларой, последовал ответ Жана, который привел их с отцом в изумление.

Что побудило девушку задать этот вопрос? Было ли это если не подозрение, то, по крайней мере, сожаление о том, что Жан явно решил держаться несколько отчужденно? Должно быть, именно так, потому что она произнесла:

— Значит, где-то существует дом, более гостеприимный, чем наш?

— Более?.. Нет, но столь же гостеприимный, — ответил Жан не без волнения.

— И что это за дом?

— Дом моей матери!

Эти слова, произнесенные с чувством большой сыновней любви, глубоко тронули барышню де Водрель. Впервые Жан, чье прошлое было окутано тайной, упоминал о своей семье. Значит, он был не столь одинок на свете, как это могли предполагать его друзья? У него была мать, жившая в укромном местечке в Сен-Шарле. Несомненно, Жан иногда виделся с ней. Материнский дом был открыт для него, когда он нуждался в покое и отдыхе! А теперь он отправится именно туда, пока не пробил час борьбы!

Клара не нашлась что ответить. В мыслях своих она перенеслась к этому далекому дому. О! Каким счастьем было бы для нее познакомиться с матерью молодого изгнанника! Она представляла ее себе такой же героической женщиной, как ее сын, патриоткой, которую она могла бы полюбить, которую уже любила. Конечно, она когда-нибудь увидит ее. Разве отныне ее жизнь не связана неразрывно с жизнью Жана Безымянного, разве кто-нибудь может разорвать эту связь? Да, в минуту разлуки с ним, быть может навеки, она осознала всю силу чувства, соединявшего их.

Обед тем временем близился к концу, и веселое настроение гостей, возбужденных обильными возлияниями за десертом, проявлялось самым различным образом. Здравицы новобрачным раздавались со всех концов стола. Веселые заводилы выкрикивали время от времени:

— Честь и хвала, счастье молодым супругам!

— Да здравствуют Бернар и Роза Микелон!

Пили также за здоровье господина и барышни де Водрель, за здоровье Катерины и Тома Арше.

Мэтр Ник, как и следовало ожидать, воздал обеду должное. Он не умел блюсти холодную сдержанность гуронов по той простой причине, что это противоречило его открытому, общительному характеру. Но следует заметить, что и представители его племени тоже несколько оттаяли под влиянием хорошей еды и доброго вина. Они чокались стаканами на французский манер, чествуя семейство Арше, чьими гостями оказались в этот день.

За десертом Лионель, которому не сиделось на месте, пошел вокруг стола, обращаясь с приветливым словом к каждому из гостей. Тут ему и пришло в голову во всеуслышание заявить мэтру Нику:

— А не должен ли теперь Никола Сагамор сказать несколько слов от имени племени махоганов?

Находясь в веселом расположении духа, мэтр Ник благосклонно отнесся к предложению своего юного клерка, хотя тот и прибегнул к напыщенному слогу индейцев.

— Ты так считаешь, Лионель?..

— Я считаю, Великий вождь, что пришла пора взять слово и поздравить молодых супругов!

— Ну, коли так, — ответил мэтр Ник, — я попробую.

И добряк, поднявшись с места, жестом, преисполненным достоинства гуронов, потребовал тишины. Тишина тотчас воцарилась.

— Молодожены, — сказал он, — старый друг вашего семейства не может покинуть вас, не выразив своей признательности за...

Внезапно мэтр Ник умолк на полуслове. Его удивленный взгляд был прикован к дверям залы.

На пороге стоял человек, появления которого никто не заметил.

Мэтр Ник, тотчас узнавший этого человека, с удивлением и тревогой воскликнул:

— Господин Рип!

Глава XIII

РУЖЕЙНЫЕ ВЫСТРЕЛЫ НА ДЕСЕРТ

На этот раз главу фирмы «Рип и К°» сопровождал не собственный его персонал.

Снаружи взад и вперед прохаживались около дюжины агентов Джильберта Аргала, с ним было человек сорок королевских волонтеров, которые перекрыли главный выход со двора. Весьма вероятно, что дом был оцеплен.

Что это было — простой обыск или же главе семейства Арше угрожал арест?

Во всяком случае, нужен был чрезвычайно важный повод, чтобы полицеймейстер счел нужным послать на ферму «Шипоган» столь многочисленный отряд.

При имени Рипа, произнесенном нотариусом, отец и дочь де Водрели вздрогнули. Они знали: в этом зале находится Жан Безымянный. Знали и то, что именно Рипу был отдан приказ руководить его розыском. И что могли они предположить, как не то, что Рип, открыв, наконец, его убежище, пришел арестовать мятежника? Если Жан попадет в руки Джильберта Аргала, он пропал.

А Жан ни единым движением, даже невольным, не выдал себя (разве что лицо его стало чуть бледнее), хотя он узнал Рипа, с которым уже встречался однажды — в тот день, когда почтовая карета везла его вместе с мэтром Ником и Лионелем из Монреаля на остров Иисуса. Да, это был агент Рип, брошенный более двух месяцев назад на его розыски, провокатор Рип, который стал причиной позора семьи, толкнув на предательство его отца, Симона Моргаза!

Но, несмотря ни на что, Жан сохранил хладнокровие и ничем не обнаружил закипевшую в нем ненависть, тогда как рядом с ним де Водрель с дочерью содрогались от ужаса.

Однако если Жан знал Рипа, то Рип его не знал. Ему и в голову не приходило, что пассажир, которого он видел мельком на дороге из Монреаля, и есть тот самый патриот, за поимку которого назначено вознаграждение. Известно ему было только то, что Жан Безымянный должен находиться на ферме «Шипоган», и вот как ему удалось напасть на его след.

Несколько дней назад молодой изгнанник был замечен в пяти-шести милях от Сен-Шарля; после того как он покинул «Запертый дом», его засекли при переходе границы графства Вершер как подозрительного чужака. Заметив слежку, он был вынужден бежать в глубь графства и, несколько раз, едва не попав в руки полиции, сумел все же добраться до фермы Тома Арше.

Однако агенты фирмы Рипа отнюдь не потеряли его след, как он полагал, и вскоре им удалось разнюхать, что беглецу дает приют ферма «Шипоган». Об этом немедленно донесли Рипу. Зная, что эта ферма принадлежит де Водрелю и что сам он сейчас находится там, Рип уже не сомневался в том, что чужак, который там обретается, есть не кто иной, как Жан Безымянный. Приказав нескольким из своих людей затесаться в толпу многочисленных гостей Тома Арше, он составил донесение Джильберту Аргалу, и тот дал в его распоряжение группу полицейских, а также отряд волонтеров из Монреаля.

Вот при каких обстоятельствах появился Рип на пороге этого дома, чтобы обнаружить Жана Безымянного среди гостей фермера из «Шипогана».

Было пять часов вечера. Ламп еще не зажигали, но в доме было светло. Рип в мгновение ока окинул взглядом присутствующих, причем среди прочих гостей, собравшихся в зале, Жан не привлек его внимания.

Тем временем Том Арше, увидев во дворе толпу людей в мундирах, поднялся и, обращаясь к Рипу, спросил:

— Кто вы такой?

— Агент, имеющий полномочия от полицеймейстера, — ответил Рип.

— Что вам здесь надо?

— Сейчас узнаете. Вы — Том Арше из «Шипогана», фермер господина де Водреля?

— Да, и я вас спрашиваю, по какому праву вы вторгаетесь в мой дом?

— Согласно данному мне приказу я явился произвести арест.

— Арест! — воскликнул фермер, — арест у меня в доме? И кого же вы пришли арестовать?

— Человека, за голову которого распоряжением генерал-губернатора назначено вознаграждение и который находится тут.

— Как его зовут?..

— Его зовут, — громко ответил Рип, — или, вернее, он сам себя называет Жаном Безымянным!

Этот ответ вызвал в зале удивленный ропот. Как! Рип собирается арестовать Жана Безымянного и утверждает, что он находится на ферме «Шипоган»!

На лице фермера, его жены, их детей, всех гостей было написано такое глубокое и неподдельное изумление, что Рип было подумал, не ошиблись ли его агенты, напав на ложный след. Тем не менее, он повторил, на этот раз еще более безоговорочным тоном:

— Том Арше, человек, которого я ищу, — здесь, и я требую выдать мне его!

При этих словах Том Арше взглянул на жену, и Катерина, схватив его за руку, воскликнула:

— Ну отвечай же, коли тебя спрашивают!

— Да, Том, ответьте! — добавил мэтр Ник. — Мне кажется, ответ очень прост!

— Действительно, очень прост, — сказал фермер.

И, обратившись к Рипу, произнес:

— Жана Безымянного, которого вы ищете, на ферме «Шипоган» нет.

— А я Том Арше, утверждаю, что он здесь, — холодно ответил Рип.

— Нет, говорю я вам, его здесь нет и никогда не было! Я его даже не знаю!.. Но добавлю, что, приди он попросить у меня убежища, я бы его с радостью принял и, будь он в моем доме, нипочем бы его не выдал!

Заявление фермера было встречено одобрительным гулом: Том Арше выразил чувства всех присутствующих. Вполне допуская, что Жан Безымянный мог скрываться на ферме, ни один из гостей не согласился бы предать его.

Жан, по-прежнему бесстрастный, молча слушал все это. Де Водрель и Клара не осмеливались даже глядеть на молодого человека, опасаясь привлечь к нему внимание Рипа.

— Том Арше, — снова заговорил тот, — вам небезызвестно, конечно, что постановлением от третьего сентября тысяча восемьсот тридцать седьмого года всякому, кто арестует Жана Безымянного или сообщит о месте его пребывания, полагается награда в шесть тысяч пиастров.

— Мне это небезызвестно, — ответил фермер, — и во всей Канаде нет никого, кто не знал бы об этом. Но до сих пор не нашлось ни одного канадца, столь низкого душой, чтобы совершить такое гнусное предательство... и никогда не найдется!..

— Хорошо сказано, Том! — воскликнула Катерина, к которой присоединились ее дети и друзья.

Рип не смутился.

— Том Арше, — снова начал он, — если вам известно постановление от третьего сентября тысяча восемьсот тридцать седьмого года, то вы, быть может, еще не знаете нового распоряжения, которое генерал-губернатор подписал вчера, шестого октября?

— Верно, не знаю, — ответил фермер, — но если оно подобного же рода, если оно призывает к доносительству, то можете не трудиться знакомить нас с его содержанием!

— Тем не менее, вы его выслушаете! — возразил Рип. И, развернув бумагу, подписанную Джильбертом Аргалом, он прочел:

Всем жителям канадских городов и деревень предписывается отказывать в помощи и защите мятежнику Жану Безымянному.

Каждому, кто предоставит ему убежище, грозит смертная казнь.

За генерал-губернатора

полицеймейстер Джильберт Аргал.

Значит, английское правительство осмелилось прибегнуть к крайнему средству! Мало было назначить вознаграждение за голову Жана Безымянного; теперь каждому, кто давал и даст ему приют, грозил смертный приговор!

Этот постыдный акт вызвал возмущенный протест всех присутствующих. Том Арше, его сыновья и гости повскакали было с мест, чтобы броситься на Рипа и прогнать его с фермы вместе с отрядом агентов и волонтеров, когда мэтр Ник жестом остановил их.

Лицо нотариуса сделалось серьезным. Наравне со всеми патриотами, собравшимися в этом зале, он испытывал естественное отвращение к распоряжению лорда Госфорда, только что зачитанному Рипом.

— Господин Рип, — сказал он, — того, кого вы ищете, вовсе нет на ферме «Шипоган». Том Арше дал вам заверения в этом, а я в свою очередь это подтверждаю. Стало быть, вам здесь нечего делать, и было бы лучше, если бы вы не доставали из кармана этот прискорбный документ. Поверьте мне, господин Рип, вы поступите весьма благоразумно, если не будете больше докучать нам своим присутствием!

— Браво, Никола Сагамор! — воскликнул Лионель.

— Да!.. Удалитесь, и немедленно! — снова заговорил фермер дрожащим от гнева голосом. — Жана Безымянного здесь нет! Но если он придет попросить у меня приюта, то, несмотря ни на какие угрозы губернатора, я его приму... А теперь вон из моего дома! Вон!..

— Да!.. Да!.. Вон! — эхом повторил Лионель, как ни одергивал его мэтр Ник, тщетно пытаясь умерить пыл юноши.

— Берегитесь, Том Арше! — ответил Рип. — Вам не одержать верха ни над законом, ни над силой, которой поручено его исполнять! У меня с собой пятьдесят человек агентов и волонтеров... Ваш дом оцеплен...

— Убирайтесь!.. Убирайтесь!.. Вон!.. — раздался в ответ целый хор голосов; затем послышались прямые угрозы в адрес Рипа.

— Я не уйду до тех пор, пока не установлю личности каждого из присутствующих! — ответил Рип.

По его сигналу агенты, толпившиеся во дворе, приблизились к двери, готовые ворваться в залу. В окна де Водрелям удалось разглядеть волонтеров, окруживших дом.

Предвидя неминуемую стычку, дети и женщины, за исключением барышни де Водрель и Катерины, удалились в соседние комнаты. Пьер Арше, его братья и друзья стали снимать с крюков оружие, висевшее на стенах. Но как могли они помешать Рипу привести в исполнение полученный приказ при очевидном численном превосходстве противника?

А потому, переходя от окна к окну, де Водрель искал для Жана возможность бежать с фермы через задворки или через сад. Но и с той и с другой все выходы были перекрыты.

Среди всеобщего смятения Жан неподвижно стоял возле Клары, не пожелавшей удалиться из залы.

В минуту, когда агенты были уже в дверях, мэтр Ник сделал последнюю попытку к примирению.

— Господин Рип, господин Рип, — сказал он. — Сейчас вы прольете кровь, и совершенно напрасно, уверяю вас! Повторяю, Жана Безымянного, которого вам приказано арестовать, на ферме нет!.. Даю вам слово!

— А если бы он и был тут, говорю я вам, мы встали бы за него насмерть! — вскричал Том Арше.

— Отлично! Молодец! — воскликнула Катерина, в восторге от поведения своего мужа.

— Лучше вам не вмешиваться, господин Ник! — ответил Рип. — Вас это не касается, и как бы вам не пришлось потом раскаяться! Я исполню свой долг во что бы то ни стало!.. А теперь с дороги! С дороги!

Дюжина агентов ворвалась в залу, а Том Арше и его сыновья кинулись на них, пытаясь оттеснить назад и запереть дверь. Мэтр Ник все еще суетился, повторяя, хотя его никто уже не слушал:

— Жана Безымянного тут нет, господин Рип, поверьте мне, его здесь нет...

— Он здесь! — произнес громкий голос, перекрывший шум и гвалт.

Все замерли.

Скрестив на груди руки и глядя прямо на Рипа, Жан твердо повторил:

— Жан Безымянный здесь, и это я!

Де Водрель схватил молодого патриота за руку, а Том Арше и все остальные закричали:

— Это он!.. Он!.. Жан Безымянный!

Жан жестом дал понять, что хочет говорить. Установилась полная тишина.

— Я — тот, кого вы разыскиваете, — сказал он, обращаясь к Рипу. — Я — Жан Безымянный.

Повернувшись затем к фермеру и его сыновьям, он добавил:

— Простите, Том Арше, простите, славные товарищи, что я скрывал от вас, кто я такой, и спасибо за гостеприимство, которое я целых пять лет находил на ферме «Шипоган». Я принимал ваше гостеприимство, пока это не создавало опасности для вас, но теперь должен от него отказаться, ибо речь зашла о жизни и смерти тех, кто предоставит мне приют... Да! Спасибо, спасибо вам от того, кто здесь был только вашим приемным сыном и кто для своей страны является Жаном Безымянным!

Эти слова были встречены бурей восторга.

— Да здравствует Жан Безымянный!.. Да здравствует Жан Безымянный! — кричали со всех сторон.

Когда крики поутихли, вновь заговорил Том Арше.

— Что ж, раз я сказал, что мы все равно стали бы защищать Жана Безымянного, защитим же его, сыновья мои!.. Будем защищать его до конца!

Жан попытался воспротивиться, чтобы не допустить слишком неравной борьбы, но тщетно. Пьер и старшие братья бросились на агентов, загородивших вход, и с помощью друзей вытеснили их. Дверь тотчас заперли и забаррикадировали тяжелой мебелью. Теперь, чтобы проникнуть в залу и вообще в дом, пришлось бы лезть в окна, а они находились футах в десяти от земли.

Значит, надо было штурмовать дом, да еще в темноте, так как уже опускалась ночь. Рип — человек, не привыкший отступать, причем имевший численный перевес, предпринял все возможное, чтобы исполнить приказ, бросив волонтеров на здание.

Пьер Арше, его братья и товарищи, встав у окон, приготовились стрелять.

— Мы будем, если понадобится, защищать тебя вопреки твоей воле! — говорили они Жану, который был уже не властен остановить их.

В последний момент фермеру удалось уговорить Клару де Водрель и Катерину уйти из залы и присоединиться к остальным женщинам и детям в одной из боковых комнат, где они были защищены от выстрелов. В зале остались лишь мужчины, способные сражаться, в общей сложности человек тридцать.

В самом деле, в число защитников фермы не следовало включать махоганов. Безучастные ко всему происходящему, индейцы и тут сохраняли свою обычную сдержанность. Это дело их не касалось — точно так же, как не касалось оно мэтра Ника и его клерка. Добряк нотариус хотел держаться в этой заварушке абсолютного нейтралитета, и ему стоило немалого труда сдерживать закусившего удила Лионеля. Ба! Куда там! Юный клерк не желал слушать своего хозяина, воодушевленный тем, что ему предстоит защищать не только национального героя, но и симпатичного слушателя, который так хорошо воспринял его первые поэтические опыты.

— В последний раз тебе говорю, я запрещаю тебе вмешиваться в это дело! — повторял мэтр Ник.

— И я в последний раз говорю, — отвечал Лионель, — я удивлен, что потомок сагаморов отказывается идти со мной тропою войны!

— Я не пойду никакою тропою, кроме тропы мира, проклятый мальчишка, и ты сделаешь мне большое одолжение, если покинешь залу, где наверняка схлопочешь шальную пулю!

— Никогда! — вскричал воинственный поэт.

И, кинувшись к одному из гуронов, вдруг выхватил топор, висевший у того за поясом.

Жан тем временем, убедившись, что его товарищи твердо вознамерились силе противопоставить силу, решил организовать сопротивление. Во время схватки ему, быть может, удастся ускользнуть. Что бы ни произошло, фермеру и его домочадцам, открыто выступившим против правительственных агентов, хуже уже не будет. Прежде всего, надо было оттеснить Рипа и его людей, потом видно будет, как поступить дальше. Если осаждавшие попытаются выломать двери дома, то на это потребуется время. А прежде чем агенты и волонтеры получат подкрепление из Лапрери или Монреаля, их можно будет вытеснить и со двора.

Для этого Жан решил предпринять вылазку, которая открыла бы ему выход с фермы.

Град пуль из окон фасада вынудил Рипа и его людей отступить и прижаться к ограде. Тогда, быстро распахнув дверь, Жан, а за ним де Водрель, Томас Арше, Пьер, его братья и друзья бросились во двор.

Несколько волонтеров лежали на земле. Вскоре появились раненые и среди защищавшихся, которые в полутьме набросились на осаждавших. Завязался рукопашный бой, в котором сам Рип смело принимал участие. Тем не менее, его люди отступали. Если бы удалось вытеснить их со двора и запереть ворота, им пришлось бы перелезать через высокую ограду фермы, что было нелегко.

На это и были направлены все усилия Жана, которому дружно помогали его храбрые товарищи. Быть может, освободив выход из «Шипогана», ему удастся бежать через поле, а затем, если понадобится, перебраться через канадскую границу и ожидать у американских соседей часа, чтобы снова появиться во главе восставших.

Само собой разумеется, что Лионель бесстрашно присоединился к группе сражавшихся, зато мэтр Ник и не думал покидать залу. Решительно настроенный держаться строжайшего нейтралитета, он, тем не менее, подбадривал Жана Безымянного и других защитников, среди которых у него насчитывалось немало близких друзей.

К сожалению, несмотря на всю свою смелость, обитатели фермы не смогли одержать верх над превосходящими силами агентов и волонтеров. Постепенно им пришлось снова отступить к дому, потом искать укрытия внутри. Уже вот-вот могла быть захвачена зала — а тогда все выходы будут перерезаны, и Жану Безымянному ничего не останется, как сдаться.

Действительно, силы осажденных заметно ослабли. Уже двоих из старших сыновей Тома Арше — Мишеля и Жака, а также троих или четверых их товарищей пришлось перенести в одну из смежных комнат, где Клара де Водрель, Катерина и другие женщины принялись перевязывать им раны.

Дело казалось проигранным окончательно, тем более что у осажденных подходили к концу боеприпасы, но тут Жану Безымянному и его товарищам пришло неожиданное подкрепление.

А произошло вот что.

В залу вбежал Лионель, залитый кровью. К счастью, ранило его не слишком серьезно — в плечо.

Это увидел мэтр Ник.

— Лионель! Лионель! — вскричал он. — Почему ты меня не послушался! Несносный мальчишка!

И, схватив юного клерка за руку, он потащил его в комнату, отведенную для раненых. Лионель упирался.

— Это пустяки! Пустяки! — кричал он. — Но вы-то, Никола Сагамор, неужели вы допустите, чтобы ваши друзья гибли, когда ваши воины ждут одного только вашего слова, чтобы прийти им на помощь!

— Нет! Нет! — закричал мэтр Ник. — Я не имею права! На бунт против законных властей?!

И в ту же минуту, желая в последний раз попытаться прекратить схватку с помощью увещеваний, он ринулся в самую гущу сражавшихся.

Но что он мог сделать? Его тотчас окружили агенты и, не жалея ружейных прикладов, грубо поволокли на середину двора.

Тут махоганы не стерпели. Такого святотатства воины допустить не могли. Их великий вождь схвачен, его смеют бить! Сагамор в руках врагов — бледнолицых!

Этого было более чем достаточно, чтобы среди всеобщей свалки раздался воинственный клич племени.

— Вперед! Вперед, гуроны! — заорал Лионель, совсем переставший владеть собой.

Вмешательство индейцев круто изменило ход событий. С томагавками в руках они бросились на осаждавших. Те, уже изнуренные сражением, длившимся целый час, снова отступили.

Жан Безымянный, Том Арше и их друзья почувствовали: еще одно, последнее усилие — и они отбросят Рипа и его шайку за ограду. Они кинулись в атаку. Гуроны активно поддержали их, предварительно освободив мэтра Ника, который поймал себя на том, что, не умея пока обращаться с томагавком своих предков, ободряет соплеменников если не делом, то, по крайней мере, словами.

Вот так нотариус из Монреаля, миролюбивейший из смертных, оказался замешанным в защите дела, которое никак не касалось ни махоганов, ни их вождя.

Агенты и волонтеры вскоре были вынуждены отступить со двора за ворота, а поскольку гуроны преследовали их еще с добрую милю, подходы к ферме «Шипоган» оказались полностью свободными.

Решительно, это была одна из неудач фирмы «Рип и Ко». При подведении баланса этому делу предстояло фигурировать в графе убытков.

В тот день сила осталась на стороне не закона, но патриотизма.

Конец первой части.

Глава I

ПЕРВАЯ СХВАТКА

События на ферме «Шипоган» получили широкую огласку. Из графства Лапрери слух о них быстро разнесся по всем канадским провинциям. Не могло быть более удобного случая для проявления общественного мнения. Ведь речь шла не просто о столкновении между полицией и сельскими «абитанами», о стычке, в которой потерпели поражение агенты властей и королевские волонтеры. Гораздо важнее было другое: в стране объявился Жан Безымянный! Полицеймейстер Джильберт Аргал, извещенный о его присутствии на ферме, хотел, чтобы его там схватили. Арест произвести не удалось: человек, в котором воплотились чаяния патриотов, остался на свободе, и у всех было предчувствие, что в самое ближайшее время он сумеет этой свободой воспользоваться.

Где укрылся Жан Безымянный после того, как покинул «Шипоган»? Самые активные, старательные, тщательные поиски ни к чему не привели. Однако Рип, хотя и обескураженный неудачей, не терял надежды взять реванш[180]. Кроме личной выгоды, на карту была поставлена честь фирмы. Он будет играть эту партию до тех, пор, пока не выиграет. Правительство знало, какой позиции придерживаться: оно не лишило его своего доверия и не скупилось на поощрения. Теперь Рип знал молодого патриота в лицо и мог преследовать его не вслепую.

После его неудачного вторжения на «Шипоган» прошло две недели. Подходил к концу октябрь, а Рип, несмотря на все старания, еще не добился никакого результата.

Впрочем, вот что произошло после стычки на ферме. На следующий день Том Арше счел необходимым покинуть «Шипоган». По возможности приведя в порядок наиболее неотложные дела, он вместе со старшими сыновьями ушел в глубь лесов графства Лапрери и, перейдя американскую границу, укрылся в одной из приграничных деревень, в нетерпении ожидая, какой оборот примут события. В деревушке Сент-Олбанс, расположенной на берегу озера Шамплен, он был в полной безопасности: здесь агенты Джильберта Аргала не могли до него добраться.

Если национальное движение, подготовленное Жаном Безымянным, одержит верх, если Канада, обретя автономию, освободится от англосаксонского владычества, Том Арше спокойно вернется в «Шипоган». Если же, наоборот, восстание потерпит неудачу, то оставалась надежда, что со временем последует амнистия для участников всех акций и все мало-помалу забудется.

В любом случае на ферме оставалась жена — настоящая хозяйка. В зимний сезон, когда полевые работы прекращены, интересы де Водреля нисколько не пострадают, если управлять делами будет Катерина Арше.

Пьер же с братьями собирались по-прежнему промышлять охотой на соседних с канадской колонией территориях. Весьма вероятно, что через полгода ничто не помешает им снова приняться за рыбную ловлю на реке Св. Лаврентия.

Том Арше поступил весьма предусмотрительно, укрывшись в надежном месте. «Шипоган» через двадцать четыре часа был занят отрядом регулярных войск, прибывшим из Монреаля. Катерина Арше, которой уже не приходилось опасаться за судьбу мужа и старших сыновей, непосредственно замешанных в деле, легко смирилась с этим. В сущности, полиция, которую генерал-губернатор держал в правилах снисхождения и гибкости, не приняла против нее никаких карательных мер. А энергичная женщина сумела заставить жандармов уважительно относиться к ней самой и к ее домашним.

За виллой «Монкальм» власти также установили наблюдение, хотя и не заняли ее. А потому де Водрель, сознавая, что открыто держал сторону молодого изгнанника, остерегся возвращаться в свой дом на острове Иисуса. Приказ о его аресте уже был отдан полицеймейстером Джильбертом Аргалом. Если бы он не бежал, его заключили бы в монреальскую тюрьму, и тогда он не смог бы занять свое место в рядах восставших. Где он укрылся? Конечно, у одного из своих политических единомышленников, однако никто не должен был знать, чей дом дает ему приют.

Клара де Водрель возвратилась на виллу «Монкальм» одна. Оттуда она могла связываться с Винсентом Годжем, Фарраном, Клерком и Грамоном. Что касается Жана Безымянного, то ей было известно, что он находится в полной безопасности у своей матери в Сен-Шарле. Несколько раз, через надежных друзей, она получала от него письма. И хотя Жан писал ей только о политических делах, она прекрасно знала, что в сердце молодого патриота живет иное чувство.

Теперь остается сказать, что стало с мэтром Ником и его клерком.

Читатели помнят о том, какое участие приняли гуроны в событиях на ферме «Шипоган». Без их вмешательства волонтеры не были бы оттеснены и Жан Безымянный попал бы в руки агентов Рипа.

Но кто спровоцировал это вмешательство махоганов? Неужели тихий нотариус из Монреаля? Нет, конечно, все его усилия были направлены лишь на то, чтобы помешать кровопролитию. Он и в свалку бросился лишь затем, чтобы удержать враждующие стороны. Тут-то и ринулись в бой воины Вальгатты, но исключительно потому, что Никола Сагамору, схваченному осаждавшими, угрожала опасность. Вполне естественно, что индейские воины решили защитить своего вождя. Правда, это привело к отступлению, а потом и к бегству отряда, намеревавшегося было взломать двери дома. И здесь, как пить дать, можно было объявить мэтра Ника ответственным за подобную развязку: ему приходилось опасаться, и не без основания, что именно так и решат власть предержащие.

Из этого следовало, что почтенный нотариус имел повод считать себя серьезно скомпрометированным в самой обычной драке при исполнении ареста, который никак его не касался.

А потому, отнюдь не собираясь возвращаться к себе в монреальскую контору, пока не уляжется вся эта кутерьма, он без труда позволил увести себя в деревню Вальгатта, в вигвам своих предков. Контору, таким образом, пришлось на время закрыть, и сколько это продолжится, сказать было трудно. Пострадают клиенты, старая Долли будет в отчаянии. Но что делать? Лучше быть Никола Сагамором в махоганском племени, чем мэтром Ником, содержащимся в монреальской тюрьме по обвинению в оказании сопротивления властям.

Само собой разумеется, что Лионель последовал за своим хозяином в эту индейскую деревню, затерянную в густых лесах графства Лапрери. Он, кстати сказать, отчаянно дрался с волонтерами и не мог бы избежать наказания. Но если мэтр Ник втихомолку горевал, то Лионель ликовал от такого поворота дела. Он совсем не жалел о том, что сражался за Жана Безымянного, прославленного героя франко-канадского народа. Он даже надеялся, что дело этим не кончится и что индейцы выступят на стороне повстанцев. Мэтр Ник не был больше мэтром Ником — он стал вождем гуронов. Лионель не был больше младшим клерком — он был правой рукой последнего из сагаморов.

Приходилось, конечно, опасаться, что генерал-губернатор захочет наказать махоганов за вмешательство в события на ферме «Шипоган». Но осторожность подсказала лорду Госфорду, что расправа с махоганами могла дать индейским племенам повод прийти на помощь своим собратьям, а массовые выступления были бы нежелательным осложнением в нынешних условиях. Вследствие этого лорд Госфорд счел благоразумным не преследовать ни воинов Вальгатты, ни их нового вождя, призванного стать во главе племени по праву наследия. Мэтра Ника, а также и Лионеля никто не потревожил в их убежище.

К тому же лорду Госфорду приходилось чрезвычайно внимательно следить за происками сторонников реформ, которые продолжали вести агитацию в приходах Верхней и Нижней Канады. Монреальский округ подлежал особо тщательному наблюдению полиции. Выступление повстанцев ожидалось в приходах, смежных с графством Ришелье. Были приняты меры для подавления выступления в самом начале, если не удастся предупредить его. Солдаты королевской армии, которыми мог располагать Джон Кольборн, разбили свои лагеря на территории графства Монреаль и соседних с ним графств. Таким образом, борьба обещала быть очень трудной, но это не могло остановить сторонников реформ. Дело нации, полагали они, поднимет на борьбу всю массу франко-канадцев. С тех пор как на ферме «Шипоган» объявился Жан Безымянный, они ждали лишь сигнала, чтобы взяться за оружие. Если народный герой такого сигнала еще не дал, то потому только, что антилиберальные решения, к которым, как он предвидел, прибегнет британский кабинет, до сих пор еще не последовали.

А пока из своего укромного «Запертого дома», где он снова встретился с матерью, Жан не переставал внимательно следить за настроением масс. Несколько раз ночью его навещал аббат Джоан. Через своего брата Жан был в курсе всех политических событий. Те притеснительные меры английских палат, на которые он возлагал надежды, — приостановка действия Конституции 1791 года, затем вытекающий отсюда роспуск или отсрочка заседаний канадского парламента — оставались все еще в проекте. Поэтому Жан со свойственной ему горячностью уже раз двадцать порывался покинуть «Запертый дом», чтобы открыто пройти по всем графствам и воззвать к патриотам в надежде, что население городов и деревень поднимется по его призыву, что все на славу употребят оружие, которым он снабдил центры сторонников реформ во время последней путины на реке Св. Лаврентия. Быть может, лоялисты с самого начала будут подавлены численным превосходством повстанцев и у властей не будет иного выбора, кроме как покориться? Но аббат Джоан отговаривал его от такого намерения: первая же неудача оказалась бы гибельной, уничтожила бы все шансы на будущее. И в самом деле, войска, сосредоточенные вокруг Монреаля, были готовы поспешить в любой пункт любого соседнего графства, где бы ни вспыхнуло восстание.

Итак, следовало действовать чрезвычайно осмотрительно, лучше было выждать, чтобы недовольство общества тираническими мерами парламента и лихоимством чиновников Британской Короны достигло предела.

Таковы были причины отсрочки, конца которой было не видно, к вящему неудовольствию нетерпеливых Сынов Свободы.

Когда Жан спасся бегством из «Шипогана», он твердо рассчитывал, что до конца октября в Канаде поднимется всеобщее восстание.

Но и 23 октября ничто еще не предвещало близость выступления, хотя случай, предвиденный Жаном, спровоцировал первую манифестацию.

По докладу трех комиссаров, недавно назначенных английским правительством, палата лордов и палата общин поспешили принять следующие решения: использование общественных доходов без санкции канадского парламента; возбуждение судебного дела против главных депутатов-реформистов; изменение в Конституции, по которому для французского избирателя требовался двойной ценз[181] по сравнению с избирателем-англичанином; неподотчетность министров перед палатой.

Несправедливые притеснительные меры всколыхнули страну. Это был взрыв патриотических чувств всего франко-канадского населения. Чаша терпения граждан переполнилась, и в приходах по обоим берегам реки Св. Лаврентия начали вспыхивать стихийные митинги.

15 сентября в Лапрери состоялось собрание, на котором присутствовали делегат из Франции, получивший распоряжение от французского правительства, и поверенный в делах Соединенных Штатов в Квебеке.

В Сент-Сколастике, Сент-Урсе, особенно в графствах Нижней Канады требовали немедленного разрыва с Великобританией, призывали реформистов перейти от слов к делу, принимали решение обратиться за помощью к американцам.

Была учреждена касса для сбора денежных пожертвований — от скромных до самых щедрых — с целью поддержать дело национального освобождения.

Шествовали процессии с развевающимися флагами, с лозунгами, провозглашавшими:

«Трепещите, тираны! Народ пробуждается!»

«Союз народов — ужас магнатов!»[182]

«Лучше кровопролитная борьба, чем притеснения коррумпированной[183] власти!»

На черных знаменах с изображением черепа и двух скрещенных костей начертали имена таких ненавистных губернаторов, как Крэйг, Дальхаузи, Айлмер, Госфорд. А на белых, в честь старинной Франции, флагах изображался с одной стороны окруженный звездами американский орел, а с другой — канадский орел, держащий в клюве кленовую ветвь со словами: «Наше будущее! Свободные, как ветер!»

Можно видеть, до какой степени всюду накалились страсти. Англии пришлось опасаться, что колония одним ударом порвет соединяющую их связь. Представители властей в Канаде предпринимали серьезные меры в предвидении острой борьбы, продолжая, однако, видеть лишь происки группы заговорщиков там, где речь уже шла об общенародном выступлении.

Двадцать третьего октября состоялось собрание в Сен-Шарле, где укрылся у своей матери Жан Безымянный. Позже этому местечку суждено было стать ареной печально знаменитых событий. Шесть графств — Ришелье, Св. Гиацинта, Рувиль, Шамбли, Вершер и Акадия — прислали своих представителей. Должны были выступить тринадцать депутатов, и среди прочих — Папино, находившийся тогда в зените своей славы. Более шести тысяч человек — мужчин, женщин, детей — сошлись со всей округи радиусом десять миль и расположились лагерем на обширной лужайке во владении доктора Дювера, вокруг колонны, увенчанной фригийским колпаком[184]. И чтобы всем было понятно, что военные здесь заодно с гражданскими, у подножия этой колонны сгрудилась рота милиции, размахивая оружием.

Папино произнес речь после нескольких других ораторов, более пылких, чем он, и, возможно, его выступление показалось всем слишком умеренным, так как он призывал придерживаться конституционных форм борьбы. А потому председательствующий на собрании доктор Нельсон под неистовые рукоплескания выступил с ответным словом, заявив, что «настало время плавить ложки и лить из них пули!». Эту же мысль развил представитель Акадии доктор Кот в таких энергичных и зажигательных словах: «Время речей миновало! Свинец — вот что теперь пора адресовать нашим врагам!»

Тогда же под крики «ура!» и мушкетные[185] залпы милиции была принята резолюция из тринадцати пунктов.

Эти пункты — так, как их приводит О. Дэвид в своей брошюре «Патриоты», — начинавшиеся с подтверждения прав человека, устанавливали право и необходимость сопротивления тираническому правительству, предлагали английским солдатам дезертировать из королевской армии, побуждали народ отказываться от повиновения магистратам[186] и офицерам милиции, назначенным правительством, и создавать организации союза Сынов Свободы. В конце Папино вместе с коллегами торжественно продефилировали перед символической колонной, а хор молодежи дружно исполнил гимн.

В эту минуту казалось, что воодушевление людей уже достигло апогея[187]. Однако оно усилилось, когда после нескольких мгновений тишины появился еще один участник — молодой человек с горящим взором и вдохновенным лицом. Он взобрался на постамент колонны, возвысившись над многотысячной толпой собравшихся на митинг в Сен-Шарле, и в руке у него затрепетало знамя канадской независимости. Некоторые узнали его. Но, опередив их, адвокат Грамон выкрикнул в толпу его имя, и она стала повторять его, перемежая с возгласами «ура»: «Жан Безымянный!.. Жан Безымянный!»

Жан только что покинул «Запертый дом». Впервые со времени последнего вооруженного восстания 1835 года он появился на публике; потом, присоединив свое имя к именам выступивших на митинге, вновь исчез... Но зато его наконец увидели, и эффект от этого был огромным.

О происшедшем в Сен-Шарле тотчас стало известно по всей Канаде. Трудно вообразить себе вызванный этим подъем. В большинстве приходов округа состоялись новые митинги. Тщетно епископ Монреаля магистр Лартиг пытался успокоить умы посланием, преисполненным евангельской кротости. Взрыв был уже близок. Де Водрель в своем убежище и Клара на вилле «Монкальм» были предупреждены об этом двумя записками, почерк которых им был хорошо знаком. Такая же информация дошла и до Тома Арше с сыновьями, которые скрывались в американской деревне Сент-Олбанс, готовые в любой момент пересечь границу.

В ту пору с внезапностью, характерной для климата Северной Америки, наступила зима. Здешние бескрайние равнины не представляют никакого препятствия для налетающих из полярных районов шквалов, а Гольфстрим, поворачивая в сторону Европы, не согревает их своим щедрым теплом. Здесь никогда не бывает, так сказать, плавного перехода от летней жары к зимнему холоду. Дождь идет почти не переставая, лишь изредка проглядывает робкий луч солнца, не дающий тепла. В какие-нибудь несколько дней деревья, оголившись до самой последней ветки, набрасывают на землю густой покров из листьев, который вскоре укрывает снег на всей протяженности канадской территории. Но ни шквалистые ветры, ни холода, свойственные канадскому климату, не могли помешать патриотам подняться по первому сигналу.

В этих условиях 6 ноября в Монреале произошло первое столкновение.

В первый понедельник каждого месяца в больших городах Сыны Свободы собирались на публичные демонстрации. В тот день патриоты Монреаля хотели, чтобы их демонстрация получила особенно большой резонанс. Было условлено собраться в самом центре города, в огороженном со всех сторон стенами дворе, прилегающем к улице Сен-Жак.

Получив сведения об этом, члены «Дорического клуба» расклеили прокламации, в которых говорилось, что настал час «задушить восстание в зародыше». Лоялистов, конституционистов, чиновников приглашали собраться на Оружейной площади.

Собрание патриотов состоялось в указанный день и в указанном месте. Там все горячо рукоплескали Папино. Восторженные крики вызвали и другие ораторы — Браун, Гиме, Эдуард Родье.

Вдруг во двор обрушился град камней: лоялисты атаковали патриотов. Те, вооружившись палками и построившись в четыре колонны, выбежали наружу, бросились на членов «Дорического клуба» и быстро оттеснили их на Оружейную площадь. И тут с той и с другой стороны раздались пистолетные выстрелы. Браун получил сильный удар, сваливший его с ног, а одному из самых решительных реформистов, кавалеру де Лоримье, пуля пробила бедро.

Хотя члены «Дорического клуба» и были оттеснены, они не считали себя побежденными. Ободренные аплодисментами чиновников, зная, что к ним всегда подоспеют на помощь красные мундиры, они рассеялись по улицам Монреаля, разбили все стекла в доме Папино, переломали печатные станки в типографии «Мстителя», либеральной газеты, с давних пор выступавшей за дело франко-канадцев.

После этой стычки патриоты подверглись ожесточенному преследованию. Ордера на арест, подписанные по приказу лорда Госфорда, вынудили главных предводителей бежать. Впрочем, двери всех домов были открыты, чтобы дать им приют. Де Водрель, который тоже рисковал жизнью, вынужден был вернуться в свое тайное убежище, где с момента событий на ферме «Шипоган» его так и не смогла отыскать полиция.

То же самое произошло и с Жаном Безымянным, вновь появившимся вскоре при следующих обстоятельствах.

После кровопролитной манифестации 6 ноября в окрестностях Монреаля были арестованы несколько видных граждан, среди коих — Демарэ и доктор Давиньон из Сен-Жан-д'Ибервиля. 22 ноября отряд кавалерии должен был перевозить их под конвоем. Накануне к одному из самых горячих приверженцев дела национального освобождения, представителю графства Шамбли Л.-М. Виже — «красавцу Виже», как его называли в рядах повстанцев, — пришел незнакомый человек.

— Кто вы? — спросил у него Виже.

— Это неважно! — ответил тот. — Пленников, закованных в цепи, скоро повезут в экипаже через приход Лонгель, и их надо освободить!

— Вы один?

— Нет, меня ждут друзья.

— Где мы встретимся с ними?

— На дороге.

— Я иду с вами.

Так он и сделал. Ни у Виже, ни у его спутника не было недостатка в сподвижниках; они прибыли к въезду в Лонгель в сопровождении целого отряда патриотов, которых расставили на постах перед селением. Но была поднята тревога, и на подмогу всадникам, сопровождавшим экипаж, прибыл отряд королевских солдат. Командир предупредил жителей, что, если они присоединятся к Виже, их селение будет предано огню.

— Здесь нам делать нечего, — сказал незнакомец, когда ему сообщили об этих угрозах. — Идемте.

— Куда? — спросил Виже.

— За две мили от Лонгеля, — ответил он. — Не стоит давать чиновникам повод учинить расправу. Она, быть может, и так не за горами!

— Пошли! — сказал Виже.

И оба в сопровождении своих людей снова двинулись по дороге. Дойдя до фермы Трюдо, они расположились в соседнем поле. На расстоянии четверти мили от них поднималось облачко пыли, возвещавшее о приближении конвоируемых пленников.

Карета подъехала. Виже приблизился к начальнику отряда.

— Стойте, — сказал он, — именем народа выдайте нам арестованных!

— Внимание! — крикнул офицер, обернувшись к своим людям. — Прибавить скорость!

— Стойте! — повторил и незнакомец.

Внезапно один из людей бросился на него, пытаясь схватить. Это был агент фирмы «Рип и К°» — он был в свое время на ферме «Шипоган».

— Жан Безымянный! — воскликнул он.

— Жан Безымянный? — повторил Виже и кинулся к своему спутнику.

И сразу же в едином порыве все восторженно закричали.

В то самое мгновение, когда офицер отдавал своим людям приказ схватить Жана Безымянного, здоровенный канадец выбежал с поля, бросился на него и опрокинул на землю, в то время как еще несколько крестьян стояли за оградой и ждали распоряжений от Виже. Тот стал отдавать их, да так громко, будто у него была сотня бойцов. А Жан в окружении нескольких сподвижников, решительно настроенных как защитить его, так и освободить Демарэ и Давиньона, подошел к карете.

Но тут офицер, вскочив на ноги, дал команду стрелять. Раздалось шесть или семь выстрелов. Виже был ранен двумя пулями, но не смертельно — одна задела ему ногу, другая снесла кончик мизинца. Он ответил выстрелом из пистолета и попал начальнику конвоя в колено.

Лошади кавалерийского отряда в испуге понесли. Королевские солдаты, полагая, что имеют дело с сотнями людей, разбежались по округе. Доступ к карете оказался свободен, Жан Безымянный и Виже кинулись к дверцам и открыли их. Пленников освободили и с почетом проводили в деревню Бушервиль.

Но когда дело было сделано и Виже вместе с остальными стал искать Жана Безымянного, его уже не было. Несомненно, он надеялся сохранить свое инкогнито до самого конца стычки и никак не предполагал, что здесь окажется агент Рипа. Вот почему, как только кончилось сражение, он поспешил скрыться, чтобы никто не мог увидеть, в какую сторону он направится. Тем не менее, ни один патриот не сомневался теперь в том, что его снова увидят в час, когда начнется решительный бой за канадскую независимость.

Глава II

СЕН-ДЕНИ И СЕН-ШАРЛЬ

День вооруженного выступления близился. Обе стороны были в боевой готовности. Где будет арена сражения? Очевидно, в графствах, граничащих с графством Монреаль, где брожение умов быстро набирало размах, вызывавший беспокойство правительства, особенно в графствах Вершер и Св. Гиацинта. Были отмечены два богатых прихода, пересекаемые руслом реки Ришелье и расположенные в нескольких милях один от другого: Сен-Дени, где реформисты сосредоточили свои силы, и Сен-Шарль, где Жан, возвратившийся в «Запертый дом», готовился дать сигнал к восстанию.

Генерал-губернатор предпринял все требуемые обстоятельствами меры. Захватить его во дворце и заключить в тюрьму, заменить королевскую власть народной — на такую возможность сторонники реформ более рассчитывать не могли. Следовало даже допустить, что нападение последует со стороны чиновников. А потому их противники заняли такие позиции, где сопротивление могло быть организовано в наилучших условиях. От первоначальной обороны перейти затем к наступлению — вот на что были направлены усилия патриотов. Первая победа, одержанная в графстве Св. Гиацинта, повлекла бы за собой восстание населения всего приречья, это было бы уничтожением англосаксонской тирании на всем протяжении от озера Онтарио до устья реки Св. Лаврентия.

Лорд Госфорд не мог не знать этого. Он располагал ограниченными силами, и их подавили бы численно, если бы мятеж стал всеобщим. Таким образом, очень важно было нанести двойной удар в самом центре — в Сен-Дени и в Сен-Шарле; такая попытка и была предпринята после происшествия у Лонгеля.

Главнокомандующий сэр Джон Кольборн разделил войско англосаксов на две колонны.

Во главе одной стоял подполковник Уизераль; во главе другой — полковник Гор.

Быстро снарядившись, полковник Гор выступил из Монреаля днем 22 ноября. Его колонна в составе пяти стрелковых рот и отряда кавалерии имела лишь одно полевое артиллерийское орудие. Вечером того же дня он прибыл в Сорель и, несмотря на ужасную погоду, на почти непроходимую дорогу, не колеблясь пустился дальше в путь, хотя была темная ночь.

Его план состоял в том, чтобы войти в соприкосновение с повстанцами в Сен-Шарле, перед тем рассеяв их в Сен-Дени, а эти действия предварить рядом арестов с помощью сопровождавшего его депутата-шерифа[188].

Полковник Гор уже несколько часов как покинул Сорель, когда туда прибыл лейтенант Уэйр из 32-го полка, чтобы вручить ему депешу от сэра Джона Кольборна. Поскольку депеша была срочной, лейтенант тотчас снова тронулся в путь, но, выбрав более короткую проселочную дорогу и воспользовавшись дилижансом, он добрался до Сен-Дени раньше, чем солдаты Гора, и попал в руки патриотов.

Доктор Нельсон, которому была поручена оборона, допросив молодого офицера, вырвал у него признание, что королевские войска уже на марше, что они появятся к утру, после чего сдал его под охрану нескольких человек, распорядившись обращаться с ним, как подобает с пленным.

Тут же были спешно закончены приготовления к бою. Среди прочих у патриотов имелись две роты, носившие названия «Кастор» и «Ракетт», умело владевшие оружием и уже блестяще проявившие себя. Под началом доктора Нельсона находились Папино и еще несколько депутатов, генеральный комиссар Филипп Пако, а также де Водрель, Винсент Годж, Андре Фарран, Уильям Клерк, Себастьян Грамон. Получив от Жана извещение, они прибыли сюда и присоединились к реформистам, не без труда ускользнув от монреальской полиции.

Клара де Водрель тоже прибыла к отцу, которого не видела с момента отъезда из «Шипогана». Вынужденный после того, как был подписан ордер на его арест, прервать всякую связь с виллой «Монкальм», де Водрель был чрезвычайно озабочен тем, что дочь осталась там совсем одна, подвергаясь стольким опасностям. Вот почему, приняв решение отправиться в Сен-Дени, он предложил ей приехать к нему туда, что Клара и сделала без колебаний, не сомневаясь в окончательном успехе, поскольку во главе патриотов — она знала это — должен был стать Жан. Итак, отец и дочь де Водрели наконец-то встретились в этом местечке, где их друг судья Фроман дал им приют в своем доме.

Однако тогда же было решено принять одну предосторожность, чему Папино, хотя и против воли, вынужден был подчиниться. Доктор Нельсон и остальные убедили мужественного депутата, что его место не на театре военных действий — его жизнь слишком ценна, чтобы рисковать ею без надобности. Он, таким образом, был вынужден покинуть Сен-Дени, с тем, чтобы переехать в безопасное место, где бы его не могли найти агенты Джильберта Аргала.

Вся ночь прошла за литьем пуль, изготовлением патронов. Сын доктора Нельсона со своими товарищами, де Водрель с друзьями принялись за дело, не теряя ни минуты. К сожалению, их снаряжение оставляло желать лучшего. Ружей было немного, в основном — кремневые, часто дающие осечку и стреляющие лишь на сто шагов. Во время плавания по реке Св. Лаврентия, как помнит читатель, Жан раздавал боеприпасы и оружие. Но поскольку в предвидении всеобщего восстания каждый комитет получил свою часть, это оружие уже нельзя было сосредоточить в каком-то определенном пункте, как это оказалось теперь необходимо в Сен-Шарле и Сен-Дени, где должно было произойти первое столкновение.

Тем временем в холодной темной ночи полковник продолжал продвигаться вперед. Неподалеку от Сен-Дени два задержанных им французских канадца сказали ему о том, что повстанцы не намерены пропускать его в селение и собираются сражаться насмерть.

Полковник Гор тотчас, не дав своим солдатам передохнуть, выступил перед ними с речью, предупредив, что ждать пощады не придется. Потом, разделив их на три отряда, он поставил один из них в небольшой роще, прикрывавшей селение с востока, другой расставил вдоль реки, а третий, тащивший за собой единственную пушку, продолжил путь по королевскому тракту.

В шесть часов утра доктор Нельсон, Винсент Годж и де Водрель сели на коней, чтобы произвести разведку на дороге в Сент-Урс. Темень была еще так непроглядна, что они чуть не наткнулись на авангард регулярных войск. Немедленно повернув назад, всадники вернулись в Сен-Дени. Был отдан приказ разрушить мосты и звонить во все колокола. В несколько минут патриоты собрались на площади.

Сколько их было? Не более семи-восьми сотен, лишь немногие с ружьями, остальные вооружились косами, вилами и пиками, зато они твердо решились умереть, но не пропустить солдат полковника Гора.

Вот как доктор Нельсон расставил тех из своих людей, которые могли стрелять: на третьем этаже каменного дома, стоявшего у дороги, — шестьдесят человек, и среди них де Водрель и Винсент Годж; в двадцати пяти шагах от него, за стенами винокурни[189], принадлежавшей доктору, — тридцать человек, и среди них Уильям Клерк и Андре Фарран; внутри примыкавшего к ней амбара — около дюжины бойцов, и в их числе депутат Грамон. Остальные, вынужденные сражаться холодным оружием, укрылись за стенами церкви, готовые броситься на нападавших.

Именно в это время — около половины десятого утра — и случилось трагическое событие, которое так никогда и не было толком объяснено, даже во время судебного процесса, состоявшегося впоследствии.

Лейтенант Уэйр, которого вели с охраной по дороге, заметив авангард полковника Гора, попытался бежать, чтобы примкнуть к нему; но, оступившись, он не успел подняться и был зарублен ударами сабель.

И тогда раздались пушечные выстрелы. Первым снарядом, выпущенным по каменному дому, убило двух канадцев, находившихся на третьем этаже, а еще одного, стоявшего у окна, смертельно ранило. В продолжение нескольких минут с обеих сторон раздавались частые ружейные залпы. Солдаты, в которых было легко целиться, дорого поплатились за свою опрометчивость и неосторожность, подставив себя под огонь этих «мужиков», как презрительно выражался их начальник. Защитниками каменного дома был убит каждый десятый из них, а трое канониров пали прямо с фитилями в руке, возле орудия, из которого стреляли. Однако снаряды проделали большие пробоины, и на третьем этаже вскоре стало опасно.

— Все в нижний этаж! — скомандовал доктор Нельсон.

— Да, — крикнул Винсент Годж, — оттуда нам будет ближе стрелять по красным мундирам!

Все спустились вниз, и ружейная пальба возобновилась с новой силой. Патриоты продемонстрировали необычайное мужество. Некоторые выскочили прямо на дорогу; доктор послал к ним своего помощника, О. Перро из Монреаля, чтобы тот передал им приказ отойти назад. Сраженный двумя пулями, Перро упал замертво.

Целый час длилась эта перестрелка, в сущности — не в пользу нападавших, хотя они прочно засели за оградами и поленницами дров.

Тогда полковник Гор, видя, что боеприпасы на исходе, приказал капитану Маркману обойти позиции патриотов с тыла.

Офицер попытался сделать это, но потерял большую часть своих людей и, наконец, настигнутый пулей, свалился навзничь с лошади. Солдатам пришлось унести его с поля боя.

Дело принимало для королевских войск скверный оборот. Вдруг с дороги донеслись крики, и солдаты поняли, что сейчас будут окружены.

Это появился человек — тот самый, вокруг которого франко-канадцы всегда собирались, как вокруг знамени.

— Жан Безымянный! Жан Безымянный! — закричали все, потрясая оружием.

Действительно, это был Жан, да еще во главе сотни повстанцев, пришедших из Сент-Антуана, Сент-Урса и Контрекера. Они переправились через реку Ришелье под пулями и ядрами противника, пролетавшими над самой водой, одно из них даже разбило весло на плоту, на котором стоял Жан.

— Вперед, «Ракетт» и «Кастор»! — воскликнул он, воодушевляя своих товарищей.

По его призыву повстанцы бросились на лоялистов. Те, кто оставался еще в осажденном доме, ободренные этим неожиданным подкреплением, выбежали оттуда. Полковнику Гору пришлось отступить к Сорелю, оставив несколько пленных и орудие в руках победителей. У него насчитывалось около тридцати раненых и столько же убитых — против двенадцати убитых и четырех раненых со стороны реформистов.

Таково было сражение при Сен-Дени. Через несколько часов весть о победе разнеслась по соседним с Ришелье приходам, докатившись до всех графств, расположенных по берегам реки Св. Лаврентия.

Это было ободряющим началом для сподвижников национального дела, но лишь только началом. И поскольку они ожидали приказаний от своего предводителя, Жан, указывая им место новой победы, бросил клич: «Патриоты, все на Сен-Шарль!»

Действительно, как помнит читатель, этому селению угрожала колонна Уизераля.

Часом позже де Водрель и Жан, простившись с Кларой, которую они известили об успехе этого дня, примкнули к своим товарищам, направлявшимся в Сен-Шарль.

Там два дня спустя должна была решиться судьба восстания 1837 года.

Это селение благодаря сосредоточению здесь реформистов стало главной ареной мятежа; сюда и направлялся подполковник Уизераль с довольно значительными силами.

А потому Браун, Деривьер, Говэн и другие организовали там сильную оборону. Они могли рассчитывать на воодушевление населения, уже зарекомендовавшего себя изгнанием из местечка одного сановного лица, обвиненного в симпатиях к англо-канадцам. Вокруг его дома, превращенного в крепость, предводитель повстанцев Браун и устроил укрепленный лагерь, где должны были сосредоточиться силы, которыми он располагал.

Так как расстояние от Сен-Дени до Сен-Шарля не превышало шести миль, то артиллерийская канонада была слышна в селении весь день 23-го числа. Еще до наступления ночи жителям Сен-Шарля стало известно, что королевские войска были вынуждены отступить к Сорелю. Первая победа произвела огромное впечатление. Во всех домах распахивались настежь двери, патриотически настроенные семьи выходили на улицу, охваченные радостным ликованием.

Лишь одна дверь оставалась закрытой — дверь «Запертого дома», расположенного у поворота большой дороги, а потому далеко отстоящего от лагеря. Жилище Бриджеты, таким образом, меньше, чем другие дома, подвергалось опасности в случае, если бы лагерь был атакован и взят королевскими войсками.

Оставшись одна, Бриджета пребывала в постоянном ожидании, готовая в любой момент принять сыновей, если обстоятельства вынудят их искать у нее убежища. Но аббат Джоан обходил в то время приходы Верхней Канады, призывая своими проповедями к восстанию, а Жан стоял теперь во главе патриотов. Его имя передавалось из уст в уста во всех графствах реки Св. Лаврентия. Как ни обособлен был «Запертый дом», имя это проникло и сюда, а вместе с ним и весть о победе в Сен-Дени, с которой оно было тесно связано.

Не собирается ли Жан прибыть в лагерь в Сен-Шарле, думала Бриджета, не навестит ли он свою мать, не переступит ли порог ее дома, чтобы еще раз обнять ее, чтобы рассказать ей, что он сделал и что собирается сделать? Конечно, это будет зависеть от хода восстания. А потому мать в любое время дня и ночи была готова принять в «Запертом доме» сына.

Узнав о поражении в Сен-Дени, лорд Госфорд, опасаясь, что победители явятся оттуда на подмогу повстанцам из Сен-Шарля, отдал приказ колонне Уизераля повернуть назад.

Но было уже поздно. Курьеры, отправленные сэром Джоном Кольборном из Монреаля, были перехвачены по дороге, и колонна продолжала двигаться на Сен-Шарль.

Столкновение между повстанцами этого местечка и солдатами регулярной армии стало неизбежным.

Жан Безымянный присоединился к защитникам лагеря в Сен-Шарле 24-го числа.

Вместе с Жаном туда поспешили прибыть де Водрель, Андре Фарран, Уильям Клерк, Винсент Годж и Себастьян Грамон. За два дня до этого фермер Арше и пятеро его сыновей, покинув деревню Сент-Олбанс, пересекли американскую границу и направились к Сен-Шарлю, твердо решив до конца исполнить свой долг.

Никто не сомневался в конечном успехе — ни политические вожди оппозиционной партии, ни де Водрель с друзьями, ни Том Арше, ни его отважные сыновья Пьер, Реми, Мишель, Тони и Жак, ни один из жителей селения, воодушевленных мыслью, что последний удар, который положит конец англосаксонской тирании, будет исходить именно от них.

Тем временем, прежде чем атаковать Сен-Шарль, подполковник Уизераль дал знать Брауну и его товарищам, что, если те согласятся сдаться, их не тронут.

Предложение было единодушно отвергнуто. Раз лоялисты сделали его, — значит, они чувствуют, что не способны взять лагерь силой. Нет! Им не дадут вернуться в Сен-Дени, чтобы совершить там кровавую расправу. Как только появится колонна Уизераля, ее рассеют. Королевских солдат ждет новое поражение, на этот раз — полное поражение, которое упрочит окончательную победу.

Так думали все в рядах повстанцев.

Но ошибочно было полагать, что защитников лагеря оказалось очень много. Нет, лишь горстка людей, хотя и отборные силы реформистов. Руководителей и бойцов, вооруженных косами, пиками, палками, кремневыми ружьями, было не более двухсот, а для отпора королевской артиллерии имелось лишь две пушки, почти не годные к употреблению.

В то время как все готовились к встрече колонны Уизераля, та быстро продвигалась вперед, и ее не задерживали те препятствия, которые зима обычно создает в этих краях. Погода была холодной, земля сухой. Люди шли бодрым шагом, а пушки легко катились по затвердевшей земле, и их не надо было вытаскивать ни из снега, ни из вязких рытвин.

Реформисты с нетерпением поджидали их, воодушевленные своей недавней победой, ободренные присутствием таких руководителей, как Браун, Деривьер, Говэн, Винсент Годж, де Водрель, Амио, Папино, Маршессо, Мэйнар и особенно Жан Безымянный; они, как мы видели, с достоинством отвергли предложение подполковника Уизераля. На его просьбу сдаться и сложить оружие все были готовы ответить ружейными выстрелами, ударами кос и пик.

Однако лагерь, разбитый на краю селения, имел некоторые изъяны, исправить которые уже не было времени. Если с одной стороны он находился под прикрытием реки, а с другой — штабелей бревен, сложенных у дома Дебарча, то сзади над ним возвышался холм.

Повстанцев было слишком мало, чтобы занять этот холм. Если королевским солдатам удастся укрепиться на нем, то дом Дебарча, в котором были проделаны бойницы, останется единственным укрытием от их выстрелов. Выдержит ли он в этом случае осаду и под силу ли Брауну и его товарищам будет противостоять натиску, если они окажутся в положении осажденных?

В два часа пополудни послышались громкие крики. К Сен-Шарлю через поле бежала охваченная паникой толпа женщин, стариков и детей.

Это были покинувшие свои места сельские жители. Вдалеке, вдоль дороги, над охваченными огнем домами поднимались столбы густого дыма: отмечая свой путь пожарами и разбоем, продвигалась вперед колонна Уизераля.

Брауну удалось остановить тех из беженцев, которые были в состоянии сражаться, и, передав командование Маршессо, он кинулся на дорогу, чтобы собрать всех здоровых людей. Приняв нужные меры к длительному сопротивлению, Маршессо расставил своих товарищей под защиту бревенчатых срубов, составлявших прикрытие лагеря.

— Здесь, — сказал он, — будет решаться участь страны! Здесь надо биться...

— Насмерть! — подхватил Жан Безымянный.

В эту минуту на подступах к лагерю послышались первые выстрелы, и с самого начала сражения можно было понять, что королевские солдаты будут стараться действовать в выгодных для себя условиях.

Действительно, подставить себя под огонь стоявших вдоль срубов повстанцев, которые уже убили у него нескольких человек, означало бы со стороны подполковника Уизераля проявить неопытность. Ему, имевшему в своем распоряжении от трехсот до четырехсот пехотинцев и всадников и два артиллерийских орудия, лучше всего было, заняв позиции над лагерем Сен-Шарля, разбить защитников его оттуда. Поэтому он отдал приказ обойти укрепления и занять холм, расположенный с тыла.

Этот маневр был выполнен без особого труда. Обе пушки втащили на вершину холма и поставили в батарею. Все это произошло так быстро, что Браун, увлекшись сбором беженцев, рассеявшихся по округе, дошел вслед за ними чуть ли не до Сен-Дени и не успел вернуться в лагерь.

Патриоты, хотя и недостаточно укрытые, защищались с поразительным мужеством. Маршессо, де Водрель, Винсент Годж, Клерк, Фарран, Грамон, Том Арше и его сыновья — все, кто был вооружен ружьями, отвечали на огонь осаждавших залпом на залп. Жан Безымянный воодушевлял их одним только своим присутствием. Он переходил от одного к другому, всех ободряя. Но ему нужно было поле сражений, нужна была схватка, чтобы увлечь в нее самых храбрых и сразиться с врагом врукопашную. Его порыв был скован в этом дистанционном бою.

Тем не менее, укрепления пока держались. Защитники лагеря сразили не одного красномундирника, но и сами они не обошлись без весьма чувствительных потерь. Человек двенадцать из них, настигнутых пулей или ядром, пали, одни — ранеными, другие — убитыми. Среди последних оказался и Реми Арше, распростертый в луже крови с простреленной насквозь грудью. Когда братья подняли его, чтобы унести за угол дома, он был уже мертв. А Андре Фаррану раздробило плечо. Де Водрель и Винсент Годж, положив его в защищенное от ружейных выстрелов место, вернулись на свои боевые позиции.

Но вскоре пришлось оставить это последнее убежище. Срубы деревьев были разбиты ядрами и открыли доступ в лагерь. Подполковник Уизераль отдал приказ идти на осажденных в штыки. Началась «настоящая бойня», как гласят повествования об этом кровавом эпизоде франко-канадского восстания.

Там пали отважные патриоты, которые сражались уже только прикладами, когда у них кончились патроны. Были убиты оба Эбера, им повезло меньше, чем Папино, Амио и Маршессо, которым удалось после героического сопротивления пробиться сквозь толпу осаждавших. Погибли и другие сподвижники национального дела, число которых навсегда осталось неизвестно, ибо много трупов унесла река.

Среди людей, более тесно связанных с нашей историей, также были жертвы. Если Жан Безымянный, сражавшийся как лев, всегда во главе своих, всегда впереди в схватке, хорошо известный теперь и союзникам и врагам, каким-то чудом спасся, не получив ни одной раны, то другие оказались менее удачливы. После Реми еще двоих его братьев, Мишеля и Жака, тяжело раненных гранатой, Том и Пьер Арше вынесли из лагеря, избежав сами жестокой резни, последовавшей после победы королевских войск.

Уильям Клерк и Винсент Годж тоже не щадили себя. Раз двадцать бросались они на осаждавших, с ружьем и пистолетом в руках. В самый разгар битвы они сопровождали Жана Безымянного до батареи, установленной на вершине холма. И здесь Жана могли бы убить, если бы Винсент Годж не отклонил удара, который ему чуть было не нанес один солдат из орудийной прислуги.

— Благодарю вас, господин Годж! — сказал ему Жан. — Но, быть может, вы сделали это напрасно. Тогда все было бы уже кончено.

И действительно, было бы лучше, если бы сын Симона Моргаза пал в этом бою, поскольку делу независимости суждено было потерпеть крах на поле битвы у Сен-Шарля.

Жан Безымянный снова кинулся было в схватку, как вдруг у подножия холма увидел распростертого на земле, обагренного кровью де Водреля.

Его сбили с ног ударом сабли, когда всадники Уизераля действовали на подступах к лагерю, чтобы окончательно рассеять повстанцев.

И в этот миг Жану Безымянному послышался голос, который взывал к нему: «Спасите моего отца!»

Под прикрытием дыма от ружейных залпов Жан подполз к де Водрелю, лежавшему без сознания, быть может, уже бездыханному. Он взял его на руки и понес вдоль укреплений; затем, в то время как всадники неприятеля с неслыханным ожесточением преследовали мятежников, ему удалось, минуя горящие дома, достичь верхнего квартала Сен-Шарля, где он укрылся под сводами церкви.

Пробило пять часов вечера. Было бы уже совсем темно, если бы не зарево пожара, стоявшее над руинами селения.

Восстание, ставшее победным в Сен-Дени, было подавлено в Сен-Шарле. И нельзя было даже сказать, что обе стороны сквитались. Нет! Этому поражению суждено было иметь более основательный результат для дела национальной борьбы, чем той победе, принесшей реальные преимущества. Оно убивало все надежды, которые еще могли питать сторонники реформ.

Те из сражавшихся, кто не погиб, вынуждены были бежать, даже не успев получить распоряжение о месте сбора. Уильяму Клерку вместе с Андре Фарраном, который был только легко ранен, пришлось бежать через поле. Лишь ценой множества опасностей им обоим удалось пересечь границу, и они ничего не знали о судьбе де Водреля и Винсента Годжа.

А что стало с Кларой де Водрель в том доме в Сен-Дени, где она ожидала вестей? Ведь теперь ей приходилось опасаться расправы лоялистов, если не удастся бежать.

Вот о чем думал Жан, укрывшись в глубине маленькой церквушки. Хотя де Водрель так и не пришел в сознание, сердце его билось, правда, очень слабо. При хорошем уходе его, быть может, удастся спасти. Но где и как предоставить ему этот уход?

Необходимо, отбросив всякие колебания, сегодня же ночью перенести его в «Запертый дом».

А «Запертый дом» находился недалеко — на расстоянии не более нескольких сот шагов, если спускаться вниз по главной улице селения. В темноте, как только солдаты Уизераля покинут Сен-Шарль или когда они расквартируются на ночь, Жан отнесет раненого в дом своей матери.

Своей матери!.. Де Водрель в доме Бриджеты... у жены Симона Моргаза!.. Если вдруг он когда-нибудь узнает, под чей кров Жан перенес его?

Ну и что же! Разве он, сын Симона Моргаза, не был гостем на вилле «Монкальм»?.. Разве он не стал боевым товарищем де Водрелю?.. Не он ли только что вырвал его из когтей смерти?.. Так почему бы де Водрелю не быть обязанным жизнью Бриджете Моргаз?

Впрочем, об этом де Водрель не узнает. Никто не нарушит инкогнито, под которым скрывается несчастная семья.

План Жана уже созрел, оставалось лишь выждать время, чтобы привести его в исполнение, — несколько часов, не более.

Тут он мысленно перенесся к дому в Сен-Дени, где Кларе де Водрель предстояло узнать о поражении патриотов. Вдруг, не дождавшись возвращения отца, она подумает, что он погиб?.. Возможно ли как-то предупредить ее, что де Водреля перенесли в «Запертый дом»? Спасти ее самое от опасностей, которые угрожают ей в этом местечке, отданном на отмщение победителям?

Эти беспокойные мысли не давали Жану покоя. А какой пыткой была мысль о поражении, столь ужасном для дела освобождения нации! Все, что питало надежды, возникшие после победы в Сен-Дени, все, что могло быть ее прямым следствием, — мятеж в графствах, восстание, охватившее долины рек Ришелье и Св. Лаврентия, королевская армия, лишенная своего могущества, завоеванная наконец независимость и мечта Жана искупить перед страной зло, причиненное ей предательством отца, — все это рухнуло... все!

Все ли?.. Разве уже нет возможности возобновить борьбу? Разве патриотизм убит в сердцах франко-канадцев оттого только, что несколько сот повстанцев оказались разбиты в Сен-Шарле? Нет!.. Жан примется за дело снова... Он будет бороться до самой своей смерти.

Хотя уже совсем стемнело, селение еще оглашалось победными возгласами солдат, на улицах, освещенных отблесками пламени, слышались стоны раненых. Истребив лагерь, пламя перекинулось на соседние дома. Как далеко распространится пожар?.. А что, если огонь добрался до окраины местечка?.. Если загорелся «Запертый дом»?.. Если вдруг Жан не обнаружит там ни своего жилища, ни матери?

Эти опасения мучили его. Будь он один, он убежал бы в поле, добрался до густых лесов графства, скрылся под покровом ночи. К рассвету он был бы уже вне опасности. Но де Водрель, что станет с ним? Если он попадет в руки королевских солдат, он погиб, ибо даже раненых не щадили в этом кровавом деле!

Наконец часам к восьми все, похоже, успокоилось в Сен-Шарле — либо обитатели были изгнаны оттуда, либо после ухода колонны Уизераля они приютились в каких-то уцелевших от пожара домах. Теперь улицы были пустынны. Следовало воспользоваться этим.

Жан приблизился к церковной двери. Затем, приоткрыв ее, окинул быстрым взглядом небольшую площадь и спустился со ступеней паперти.

На площади, полуосвещенной отблесками далекого пламени, никого не было.

Жан вернулся к лежащему возле колонны де Водрелю, приподнял его и взял на руки. Даже для такого сильного человека, как он, ноша была довольно тяжелой, ведь раненого надо было нести до самого поворота большой дороги, где стоял «Запертый дом».

Жан пересек площадь и ступил на примыкающую к ней улицу.

И очень вовремя. Едва он успел пройти двадцать шагов, как послышались громкие голоса и стук лошадиных копыт.

Это был кавалерийский отряд, возвращавшийся в Сен-Шарль. Прежде чем направить его на преследование беглецов, подполковник Уизераль приказал солдатам вернуться на ночевку в селение; здесь отряд должен был расположиться до рассвета, и местом для бивака всадниками была избрана именно церковь.

Вскоре кавалеристы уже устраивались на ночлег, приняв все же некоторые меры предосторожности против возможного нападения: в церкви расположились не только люди, туда же ввели и лошадей. Что и говорить о кощунстве, которому предавалась эта опьяненная кровью и джином солдатня в храме Господнем!

Жан продолжал спускаться по опустевшей улице, порой останавливаясь, чтобы перевести дух. Чем ближе он подходил к «Запертому дому», тем сильнее становилось опасение: вдруг он найдет там одни лишь развалины!

Наконец он вышел к повороту дороги и остановился перед жилищем своей матери. Пожар не пошел в эту сторону. Дом стоял в целости и сохранности, потонув во мраке. Его окна не пропускали ни малейшей полоски света.

Жан с де Водрелем на руках подошел к калитке, толкнул ее, с трудом дотащился до двери и постучал условным стуком.

Минуту спустя де Водрель и Жан были уже в безопасности, в доме Бриджеты Моргаз.

Глава III

ДЕ ВОДРЕЛЬ В «ЗАПЕРТОМ ДОМЕ

— Матушка, — сказал Жан, положив раненого на постель, где он и его брат обычно спали, когда приходили ночевать в «Запертый дом», — матушка, речь идет о жизни этого человека, она находится под угрозой, если ему не оказать помощь.

— Я позабочусь о нем, Жан.

— Но и твоя жизнь в опасности, матушка, если солдаты Уизераля найдут его у тебя.

— Моя жизнь!.. Разве она чего-нибудь стоит, сын мой? — воскликнула Бриджета.

Жан не захотел открыть ей, что ее гостем стал де Водрель — одна из жертв Симона Моргаза. Это вызвало бы у нее тяжкие воспоминания. Лучше было Бриджете не знать этого. Человек, которому она давала убежище, был патриотом, и этого вполне было достаточно, чтобы он мог рассчитывать на ее преданность.

Прежде всего, Бриджета и Жан подошли к двери. Прислушались. Со стороны церкви еще раздавались отдаленные выкрики, но на большой дороге царила тишина. Пламя пожаров, пылавших в верхних кварталах местечка, начинало мало-помалу стихать, как и крики королевских солдат. Они уже кончили поджигать, грабить и избивать. В общей сложности около двух десятков домов были превращены в пепелище. «Запертый дом» один из немногих избежал уничтожения. Но Бриджета и Жан всего могли ожидать от победителей утром, когда солнце взойдет над руинами Сен-Шарля.

Впрочем, в тот вечер им еще не раз пришлось тревожиться. Каждый час мимо «Запертого дома» проходил патруль из солдат и волонтеров, следивший с поворота большой дороги за окраинами селения. Иногда они останавливались. Не был ли отдан уже приказ произвести обыски, не постучатся ли сейчас в дверь полицейские, требуя отворить? В такие минуты Жан Безымянный внутренне содрогался — не за себя, а за де Водреля, за умирающего, которого могли прикончить прямо в доме матери!..

Но его опасениям не суждено было сбыться, по крайней мере, в эту ночь.

Бриджета с сыном сидели у изголовья раненого. Все, что они могли сделать для него, они уже сделали. Но нужны были лекарства, а как их достать? Нужен был доктор, а где найти такого, которому можно было бы доверить вместе с жизнью повстанца и тайну «Запертого дома»?

Обнажив де Водрелю грудь, они осмотрели его. Глубокая рана, нанесенная сабельным ударом, пересекала наискось левую часть туловища. Было похоже, что она не столь глубока, чтобы задеть какой-нибудь жизненно важный орган. Однако раненый едва дышал; он потерял столько крови, что мог умереть, не приходя в сознание.

Прежде всего, обмыв рану чистой водой, Бриджета стянула ее края, наложила компресс и забинтовала. Придет ли в себя де Водрель под воздействием примочек Бриджеты и полного покоя, который обеспечен ему в «Запертом доме», если солдаты Уизераля покинут селение? Жан с матерью даже не смели надеяться на это.

Два часа спустя де Водрель, все еще не открывая глаз, простонал какие-то слова. Очевидно, его привязывала к жизни единственно мысль о дочери. Он звал ее — быть может, он хотел, чтобы она облегчила его страдания, а быть может, думал об опасностях, которые подстерегают ее теперь в Сен-Дени...

Бриджета, держа его за руку, напряженно вслушивалась. Жан, стоя рядом, старался уследить, чтобы от какого-нибудь резкого движения не открылась рана. Он тоже пытался уловить слова, прерываемые стонами. Не скажет ли де Водрель чего-нибудь такого, чего не должна услышать Бриджета?..

И тут среди бессвязных звуков было произнесено имя.

Это было имя Клары.

— Так у этого несчастного есть дочь? — прошептала Бриджета, взглянув на сына.

— Конечно... матушка!

— Ведь он зовет ее!.. Он не хочет умереть, не повидавшись с ней!.. Если бы его дочь была рядом, ему было бы покойнее!.. Где она сейчас? Не могу ли я найти ее... привести ее сюда... тайно?

— Привести ее? — воскликнул Жан.

— Да!.. Ее место возле отца, который зовет ее, умирая.

В это время раненый в горячечном бреду попытался привстать с постели.

Потом с его губ вместе с тяжелым дыханием слетели слова, красноречиво говорившие о его муках:

— Клара... одна... там... в Сен-Дени!

Бриджета встала.

— В Сен-Дени? — спросила она. — Так он оставил свою дочь там? Жан, ты слышишь?

— Королевские солдаты... в Сен-Дени... — повторил раненый, — ей не спастись от них!.. Негодяи отомстят Кларе де Водрель!..

— Кларе де Водрель? — повторила Бриджета. Затем, опустив голову, прошептала:

— Де Водрель... здесь, у меня!

— Да! Де Водрель, — ответил Жан. — И раз уж он у нас в «Запертом доме», надо, чтобы его дочь пришла сюда.

— Клара де Водрель у меня в доме... — прошептала Бриджета. Застыв у постели, где лежал де Водрель, она смотрела на этого патриота, пролившего кровь за дело независимости, на того, кто двенадцать лет назад чуть не поплатился жизнью из-за предательства Симона Моргаза. Если он узнает, в чьем доме нашел приют, чьи руки вырвали его у смерти, не ужаснется ли он, не бросится ли, даже если ему придется ползти на коленях, прочь от позора быть связанным с этой семьей?

С долгим стоном из уст де Водреля снова вырвалось имя Клары.

— Он может умереть, — сказал Жан, — и нельзя допустить, чтобы он умер, не повидав своей дочери...

— Я пойду за ней, — ответила Бриджета.

— Нет! Это сделаю я, матушка!

— Да ведь тебя разыскивают по всему графству!.. Ты что, хочешь погибнуть, не исполнив своего долга?.. Нет, Жан, ты еще не имеешь права умереть! За Кларой де Водрель пойду я!

— Матушка, Клара де Водрель откажется идти с тобой.

— Не откажется, когда узнает, что ее отец при смерти и призывает ее. Где я найду в Сен-Дени барышню де Водрель?

— В доме судьи Фромана... Но это слишком далеко, матушка!.. У тебя не хватит сил!.. Туда и обратно двенадцать миль!..

— Я же, если отправлюсь тотчас, смогу дойти до Сен-Дени и привести Клару де Водрель до рассвета. Никто не увидит, как я выйду. Никто не увидит, как я вернусь в «Запертый дом».

— Никто?.. — переспросила Бриджета. — А солдаты, которые патрулируют дороги, как ты их обойдешь?.. Если ты попадешь к ним в руки, разве ты сможешь вырваться?.. Даже если допустить, что они тебя не узнают, неужели тебя оставят в покое? А вот меня, старуху... к чему им меня останавливать? Хватит спорить, Жан! Де Водрель хочет видеть свою дочь!.. Надо, чтобы он повидался с нею, и только я могу привести ее к нему!.. Я иду!

Жану пришлось уступить настояниям Бриджеты. Хотя ночь и была темной, пуститься по дорогам, которые патрулировались войсками Уизераля, было крайне рискованно. Клара де Водрель должна была переступить порог «Запертого дома» до восхода солнца. Как знать, доживет ли до утра ее отец? Он, Жан Безымянный, теперь уже хорошо известный всем, после того как сражался с открытым забралом, — сможет ли пробраться в Сен-Дени? Сумеет ли вернуться обратно с Кларой де Водрель? Не будет ли здесь риска почти наверняка отдать ее в руки королевских солдат?

Последнее соображение оказалось самым убедительным для Жана, ибо опасность, которой подвергался он сам, он не ставил ни во что. Он рассказал Бриджете, как найти дом судьи Фромана, и вручил ей записку, в которой написал лишь следующее: «Доверьтесь моей матери и следуйте за нею!» Записка должна была развеять все сомнения Клары.

Было часов десять с небольшим, когда Бриджета проворно спустилась к дороге, безлюдной в эту пору. Леденящий холод зимней канадской ночи, окутавший местность, сделал почву твердой, удобной для быстрой ходьбы. Молодой месяц, вот-вот готовый скрыться за горизонтом, не мешал мерцанию нескольких звезд, выглянувших из-за высокой тучи.

Бриджета шла скорым шагом по пустынным, темным местам, не ощущая ни страха, ни слабости. Чтобы выполнить этот долг, она призвала всю свою былую энергию, которая еще не раз пригодится ей. Дорогу от Сен-Шарля до Сен-Дени она, кстати, знала, так как часто ходила по ней в молодости. Опасаться ей следовало только встречи с каким-нибудь отрядом солдат.

Она наткнулась на них раза два-три на протяжении двух миль от Сен-Шарля. Но чего ради солдатам было останавливать эту старуху? Ей пришлось лишь выслушать несколько оскорбительных фраз от подвыпивших мужчин, вот и все. На подступах к Сен-Дени подполковник Уизераль не выставил никакого заграждения. Прежде чем отправиться карать это злосчастное селение, он хотел выяснить, какие действия предпримут победители позавчерашнего дня, и не собирался рисковать собственной победой из-за какого-нибудь непродуманного шага.

Поэтому остальные две трети пути Бриджета преодолела без нежелательных встреч. Бедняги, которых она догоняла и даже обгоняла, были беженцами из Сен-Шарля; бесприютные, они разбрелись по приходам графства после того, как их дома были разграблены и сожжены.

Разумеется, там, где Бриджета проходила беспрепятственно, Жан проскользнуть бы не смог. При встрече с патрулями ему всякий раз приходилось бы сворачивать с большой дороги и идти кружным путем, это помешало бы ему возвратиться в «Запертый дом» до рассвета. А если бы его остановил какой-нибудь кавалерийский пикет, дело не обошлось бы только казарменными шутками и остротами. Его могли узнать, а тогда... слишком хорошо известно, какой приговор ему вынес бы монреальский суд.

В половине двенадцатого ночи Бриджета добралась до берега реки Ришелье. Дом судьи Фромана, как объяснил ей Жан, находился на этой стороне, немного не доходя до Сен-Дени. Таким образом, Бриджете не надо было переправляться через реку; впрочем, где она нашла бы лодку? Еще четверть мили вниз по дороге — и она очутилась перед дверью дома.

Место здесь было совершенно безлюдное. Глубокая тишина царила в этой части селения.

Вдалеке едва мерцали несколько огоньков в окнах первых домов Сен-Дени, погруженного в эту пору в сон, не нарушаемый ни единым звуком.

Неужели весть о поражении в Сен-Шарле не достигла селения, подумалось Бриджете.

Кларе де Водрель, видимо, еще ничего не известно о катастрофе, и как раз от нее, вестницы несчастья, девушке придется узнать обо всем.

Бриджета поднялась по ступенькам невысокого крыльца на углу дома и постучала в дверь.

Ответа не последовало.

Бриджета постучала снова.

За дверью раздались шаги и показался слабый свет. Затем женский голос спросил:

— Что вам угодно?

— Видеть судью Фромана.

— Судьи Фромана нет в Сен-Дени, а без него я не могу открыть вам дверь.

— Мне нужно сообщить ему важные вести, — настаивала Бриджета.

— Сообщите, когда он вернется!

Дверь, похоже, твердо решили не отворять, и Бриджета, не колеблясь, воспользовалась именем Клары.

— Если судьи Фромана нет дома, — сказала она, — то здесь должна быть барышня де Водрель, и мне необходимо поговорить с нею.

— Барышня де Водрель уехали, — послышалось в ответ, но несколько нерешительно.

— Она уехала?..

— Еще вчера...

— А вы не знаете куда?..

— Наверно... они хотели к отцу!

— К отцу? — сказала в ответ Бриджета. — Я как раз и пришла за нею от господина де Водреля.

— От моего отца?! — воскликнула Клара, стоявшая в глубине прихожей. — Отоприте же!..

— Клара де Водрель, — заговорила Бриджета, понизив голос, — я пришла именно затем, чтобы отвести вас к отцу, меня послал Жан...

Уже был отодвинут дверной засов, когда Бриджета сказала тихо:

— Нет, подождите!.. Не отворяйте!..

И, спустившись по ступенькам, она быстро сошла с крыльца. В самом деле, было важно, чтобы никто не видел, как она входит в дом, а как раз сейчас сюда приближалась толпа мужчин, женщин и детей, направлявшаяся к берегу Ришелье.

Это была первая партия беженцев, добравшаяся до Сен-Дени, которая брела через поля, избегая проезжих дорог. Здесь были раненые, которых поддерживали родные или друзья, несчастные женщины, тащившие на себе то, что у них осталось из домашнего скарба, несколько вполне здоровых повстанцев, которым удалось спастись от пожаров и избиений. Многие из них могли знать Бриджету, и ей не хотелось, чтобы кто-то увидел, что она покидала «Запертый дом». А потому, спрятавшись в тени у стены дома, Она решила переждать, когда схлынет волна беженцев.

Но что в эти минуты должна была думать Клара, слыша их стоны, стоны отчаяния? Вот уже несколько часов она с нетерпением ожидала вестей из Сен-Шарля. Быть может, отец, а может — сам Жан поспешит к ней сообщить новость, если только он не решит сразу же после новой победы идти на Монреаль?

Однако нет! Из-за двери, которую Клара уже не решалась отворить, до нее доносились лишь стоны.

Наконец беженцы, миновав дом, продолжили спуск по крутому берегу к реке в поисках возможности переправиться на другую сторону.

На дороге все опять стихло, хотя в верховье реки еще слышались голоса.

Бриджета снова поднялась на крыльцо. В тот момент, когда она собиралась постучаться, дверь отворилась и, пропустив Бриджету, закрылась за нею.

Клара де Водрель и Бриджета Моргаз встретились лицом к лицу в одной из комнат нижнего этажа, освещенной лампой, свет которой не проникал сквозь плотно притворенные ставни.

Старуха и молодая девушка молча глядели друг на друга, служанка стояла в стороне.

Клара была бледна, предчувствуя какое-то страшное несчастье и не осмеливаясь приступить к расспросам.

— Так повстанцы Сен-Шарля... — проговорила она, наконец, вопросительно.

— Побеждены! — ответила Бриджета.

— А мой отец?..

— Ранен...

— Он при смерти?..

— Боюсь, что да!

Клара пошатнулась, и Бриджете пришлось помочь ей удержаться на ногах.

— Мужайтесь, Клара де Водрель! — сказала она. — Ваш отец хочет, чтобы вы были рядом... Вам надо отправляться в дорогу, надо идти со мною, не теряя ни минуты!

— Где мой отец? — спросила Клара, едва придя в себя.

— У меня в доме... в Сен-Шарле, — ответила Бриджета.

— Кто вас послал, сударыня?

— Я вам говорила... Жан. Я — его мать...

— Вы? — воскликнула Клара.

— Прочтите!

Клара взяла записку, протянутую Бриджетой. Это был хорошо знакомый ей почерк Жана Безымянного. «Доверьтесь моей матери...» — писал он.

Но каким образом де Водрель оказался в их доме? Уж не Жан ли спас его, вынеся с поля боя у Сен-Шарля и перенеся в дом своей матери?

— Я готова идти, сударыня, — сказала Клара де Водрель.

— Идемте! — ответила Бриджета.

Больше слов сказано не было.

Подробности Клара могла узнать и потом. Она и так уже знала слишком много: ее отец при смерти, повстанцы разбиты, победа в Сен-Дени сведена на нет поражением в Сен-Шарле!

Клара поспешно набросила на себя темную накидку и последовала за Бриджетой.

Дверь прихожей отворилась. Обе женщины спустились на дорогу.

Единственные слова, которые произнесла Бриджета, вытянув руку в сторону Сен-Шарля, были: «Нам надо пройти шесть миль. Чтобы никто не узнал, что вы явились в „Запертый дом“, мы должны вернуться туда затемно».

Клара и Бриджета поднялись вверх по крутому берегу реки, чтобы выйти на большую дорогу, которая идет на север, проходя через все графство Св. Гиацинта.

Девушка, стремясь поскорее очутиться у изголовья отца, очень спешила. Но ей пришлось умерить шаг, ибо Бриджета, хотя и проявила энергию не по возрасту, не могла поспеть за ней.

Кроме того, время от времени случались задержки: то и дело им попадались толпы беженцев, двигавшиеся навстречу. Оказаться в их гуще означало дать толпе увлечь себя обратно в Сен-Дени. Бриджета и Клара сворачивали в заросли кустарника справа или слева от дороги. Тогда их не было видно, зато им было видно и слышно все. Эти бедные люди с трудом продвигались вперед. За некоторыми по земле стелился кровавый след. Женщины несли на руках маленьких детей. Наиболее здоровые мужчины поддерживали стариков, а тем хотелось лишь одного — лечь на землю и умереть. Потом голоса постепенно удалялись, толпа исчезала во мраке.

Может, солдаты и волонтеры уже начали преследовать этих несчастных, бежавших из своего объятого пламенем селения, ищущих на окрестных фермах приюта, которого они не смогли найти в Сен-Шарле? Может, колонна Уизераля уже была на марше, чтобы с наступлением утра изловить отступавших повстанцев?

Но нет! На дороге появлялись лишь все новые и новые толпы беженцев. Их прошли сотни, а сколько погибло в течение этой кошмарной ночи, если фермеры не отпирали двери, чтобы приютить их?

Клара с мучительно сжимавшимся сердцем смотрела на все эти ужасы. И ей все не верилось в поражение дела независимости, за которое смертельно пострадал ее отец.

Как только дорога освобождалась, Клара с Бриджетой снова пускались в путь. Они шли уже полтора часа. По мере того как они приближались к селению, таких задержек становилось меньше: те, кому удалось бежать, были уже далеко, возле Сен-Дени или на территории графства Вершер и графства Св. Гиацинта. При подходе к Сен-Шарлю следовало опасаться встреч с отрядами волонтеров.

Итак, к трем часам утра им оставалось пройти еще две мили до «Запертого дома». Но тут Бриджета вдруг рухнула в изнеможении. Клара попыталась поднять ее.

— Позвольте, я помогу вам, — сказала она. — Обопритесь на меня... Нам, наверно, уже недалеко...

— Еще час ходьбы, — ответила Бриджета, — но я не смогу...

— Отдохните немного. И снова пойдем!.. Обопритесь о мою руку!.. Не бойтесь утомить меня!.. Я сильная...

— Сильная!.. Бедное дитя... тогда вы тоже упадете.

Бриджета привстала на колени.

— Послушайте, — сказала она, — я попытаюсь сделать еще несколько шагов... Но если снова упаду, оставьте меня здесь...

— Оставить вас здесь? — вскричала Клара.

— Да! Нужно, чтобы вы сегодня же ночью были возле отца... Дорога прямая... «Запертый дом» — самый крайний слева, не доходя до селения... Вы постучите в дверь... Скажете свое имя... Жан тотчас откроет вам...

— Я не оставлю вас, — решительно сказала девушка. — Я без вас не пойду...

— Так надо, Клара де Водрель, — ответила Бриджета. — А потом, когда вы будете в безопасности, сын придет за мной. Он понесет меня на руках, как нес де Водреля!

— Прошу вас, попытайтесь идти, госпожа Бриджета!

Бриджете удалось подняться на ноги. Но она могла лишь едва тащиться. Тем не менее, они преодолели еще с милю.

В этот момент восточнее Сен-Шарля на горизонте посветлело. Неужели это были первые проблески зари и уже невозможно было дойти за «Запертого дома» затемно?

— Ступайте одна! — прошептала Бриджета. — Ступайте, Клара де Водрель!.. Оставьте меня!

— Это не рассвет... — ответила Клара. — Еще только четыре часа утра... Это, должно быть, зарево пожара...

Клара не договорила. Ей, так же как и Бриджете, пришла в голову мысль, что, быть может, это охвачен пламенем «Запертый дом», что убежище де Водреля раскрыто, что он и Жан стали пленниками солдат Уизераля, если только не нашли, защищаясь, свою смерть!

От страха Бриджета ощутила новый прилив энергии, и они с Кларой, ускорив шаг, прошли еще с полмили.

Вот, наконец, показалось место, где дорога делала крутой поворот, за которым стоял «Запертый дом».

Клара и Бриджета дошли до поворота дороги.

Горел не «Запертый дом», горела ферма, расположенная правее селения, и пламя пожара образовало зарево на горизонте.

— Туда!.. — воскликнула Бриджета, дрожащей рукой указав на свое жилище.

Еще пять-шесть минут, и обе женщины уже укрылись бы в нем. Но тут на дороге появилась спускавшаяся группа из трех человек — трех волонтеров, едва державшихся на ногах, пьяных от водки и крови.

Клара и Бриджета попытались избежать встречи с ними, бросившись в сторону, но было поздно — волонтеры их заметили. От этих мерзавцев можно было ожидать всего. Один из них схватил девушку и потащил за собой, двое других вцепились в Бриджету.

Бриджета и Клара стали звать на помощь, но кто мог услышать их крики — разве что другие солдаты, быть может, менее пьяные, чем эти, зато куда более опасные?

Внезапно из чащи слева от дороги выскочил человек и мощным ударом повалил на землю негодяя, тащившего девушку.

— Клара де Водрель! — воскликнул он.

— Винсент Годж!

И Клара схватилась за руку Годжа, которого узнала при отсвете пламени.

Когда де Водрель пал на поле боя у Сен-Шарля, Винсент Годж не смог прийти к нему на помощь; не зная, что несколько минут спустя Жан Безымянный вынес его оттуда, он вернулся, когда стихли последние залпы, и оставался поблизости от селения, рискуя попасть в руки королевских солдат. Потом, когда опустилась ночь, он сделал попытку разыскать де Водреля среди убитых и раненых, лежавших грудами на краю лагеря. Тщетно проискав его почти до самого рассвета, он пошел назад по дороге, выйдя на крики к тому месту, где Клара отбивалась от опасности, более страшной, чем смерть.

Но Винсент Годж не успел узнать от нее, что де Водрель был перенесен в дом, стоявший всего в нескольких сотнях шагов отсюда. Ибо теперь ему пришлось бороться с двумя мерзавцами, которые, оставив Бриджету, набросились на него. Их крики услышали на повороте дороги, пять или шесть волонтеров уже бежали к своим на подмогу. Кларе и Бриджете было самое время укрыться в «Запертом доме».

— Бегите! Бегите! — крикнул Винсент Годж. — Я сумею ускользнуть от них!

Бриджета и Клара быстро пошли вверх по дороге, а в это время решительный и сильный Винсент Годж отбивался от нападавших. К счастью, солдаты были слишком пьяны, и, прежде чем подоспели их товарищи, он исчез в придорожном кустарнике; вслед раздались ружейные выстрелы, но они не причинили Винсенту Годжу никакого вреда.

Вскоре Бриджета уже стучалась в дверь «Запертого дома», и, когда та отворилась, она ввела девушку, а сама упала прямо на руки сына.

Глава IV

ВОСЕМЬ ПОСЛЕДУЮЩИХ ДНЕЙ

Итак, «Запертый дом» предоставил убежище — временное, конечно, — отцу и дочери де Водрелям. Оба находились под кровом «Безымянного семейства», подле жены и сына предателя. Но они еще не ведали, какими узами были связаны с Симоном Моргазом эта старая женщина и этот молодой человек, которые рисковали жизнью, предоставляя им убежище, зато Бриджете и Жану это было слишком хорошо известно. И они особенно опасались, чтобы какая-нибудь случайность не раскрыла этой тайны гостям.

К утру того дня — 26 ноября — де Водрель ненадолго пришел в себя. Из забытья его вывел голос дочери. Он открыл глаза — Клара!..

— Отец... это я! — ответила Клара. — Я здесь, с вами!.. Я вас больше не покину!

Жан стоял в изножье постели, в тени, словно стараясь остаться незамеченным. Взгляд раненого остановился на нем, с губ слетели слова:

— Жан!.. О!.. Я вспомнил!..

Заметив потом Бриджету, склонившуюся у его изголовья, он, казалось, спросил взглядом, кто эта женщина.

— Это моя мать, — ответил Жан. — Вы в доме моей матери, господин де Водрель... Она вместе с вашей дочерью будет ухаживать за вами...

— Ухаживать! — слабым голосом повторил де Водрель. — Да... теперь вспомнил!.. Ранен... побежден! Мои товарищи в бегах... или мертвы, кто знает?.. О, бедная моя страна... бедная моя страна... еще в большей неволе!

Де Водрель уронил голову на грудь, глаза его закрылись.

— Отец! — вскричала Клара, упав на колени.

Она схватила его за руку, сжала ее и ощутила легкое пожатие в ответ.

Тогда Жан сказал:

— Нужен врач. Но где его найти? К кому обратиться здесь, в округе, занятой королевскими солдатами?.. В Монреале?.. Только там это было бы возможно! Назовите мне врача, которому вы доверяете, и я отправлюсь в Монреаль...

— В Монреаль? — переспросила Бриджета.

— Это необходимо, матушка! Жизнь де Водреля стоит того, чтобы мне рискнуть моею...

— Я боюсь не за тебя, Жан. Но по дороге в Монреаль тебя могут выследить, и, если заподозрят, что де Водрель находится здесь, он погиб.

— Погиб! — прошептала Клара.

— А разве он не погибнет еще скорее, если за ним не будет врачебного ухода? — сказал в ответ Жан.

— Если его рана смертельна, — сказала Бриджета, — никто не сможет его вылечить. Если это не так, то, Бог даст, мы с Кларой спасем его. Рана нанесена саблей, и порваны только мышцы. Де Водрель слаб в основном от потери крови. Достаточно будет, я думаю, потуже бинтовать его, почаще накладывать на рану холодные компрессы, и она понемногу зарубцуется. Поверь мне, сын мой, де Водрель здесь в относительной безопасности и нельзя, чтобы кто-нибудь узнал, где он!

Бриджета говорила так убедительно, что это произвело впечатление на Клару и внушило ей некоторую надежду. Главное — никого не впускать в «Запертый дом». От этого зависит жизнь Жана Безымянного, а еще больше — жизнь ее отца. Действительно, если Жан при малейшей тревоге мог бежать, пробраться через леса графства и достичь американской границы, то для Водреля это было невозможно.

В общем, с первого же дня состояние раненого начало оправдывать надежды, которые питала Бриджета. Как только кровотечение было остановлено, де Водрель, хотя и был еще слаб, пришел в сознание. Он более всего нуждался в душевном покое, который обрел теперь, когда его дочь была рядом с ним, и покое физическом, который, пожалуй, был ему обеспечен в «Запертом доме».

Бриджета приложила все старания к тому, чтобы поудобнее разместить гостей в своем тесном жилище. Де Водрель занимал комнату, предназначавшуюся Джоану и Жану, когда те приходили к ней переночевать. Другая комната, принадлежащая Бриджете, стала теперь и комнатой Клары. Все равно они должны были по очереди бодрствовать у постели больного.

Что касается Жана, то о нем нечего было беспокоиться, как и о его брате на случай, если бы после всех событий аббат рискнул прийти повидать свою мать. Какого-нибудь угла в «Запертом доме» им было вполне достаточно.

Кроме того, Жан не рассчитывал оставаться долго в Сен-Шарле. Как только он будет спокоен за состояние здоровья де Водреля, как только сможет поговорить с ним о планах на будущее, он снова примется за дело всей своей жизни. Поражение у Сен-Шарля не могло означать окончательного краха патриотов. Жан Безымянный сможет взять реванш и привести их к победе.

День 26-го числа прошел спокойно. Бриджета смогла даже, не возбудив ни в ком подозрений, выйти из «Запертого дома», как она это делала обычно, и пополнить запасы провизии, а также запастись успокоительными средствами. В селении, до тех пор пустовавшем, в некоторых домах снова распахнулись двери. Но какое разорение, какие руины кругом, особенно в сожженном и разграбленном верхнем квартале — в той стороне, где был лагерь, там, где защитники проявили чудеса героизма! Около сотни патриотов пролили кровь в этой роковой битве, большинство были убиты или смертельно ранены. Кроме того, человек сорок попали в плен. В результате грубого обращения с ними и выходок распоясавшейся солдатни, обуздать которую не удавалось даже их командиру, пленные представляли печальное зрелище.

К счастью — и эту новость Бриджета принесла в «Запертый дом», — колонна собиралась покинуть селение.

В течение этого дня де Водрель, состояние которого отнюдь не ухудшилось, сумел заснуть на несколько часов. Сон его был довольно спокойным — не было ни горячки, ни бреда. Теперь он осознавал, что дочь с ним рядом и ей не грозят опасности, которым она подвергалась бы при нашествии лоялистов в Сен-Дени.

Пока он дремал, Жан поведал девушке о событиях предыдущего дня. Она узнала обо всем, что произошло с тех самых пор, как отец оставил ее в доме у судьи Фромана, чтобы присоединиться к своим товарищам в Сен-Шарле, — о том, как патриоты сражались до последнего, как он, Жан, вытащил де Водреля из груды тел и принес в «Запертый дом».

Клара слушала с замиранием сердца, со слезами на глазах. Несчастье, казалось, сближало их, ее и Жана, еще теснее, оба они чувствовали, насколько крепко связаны друг с другом.

Жан уже не раз вставал со своего места, сильно смущаясь, презирая самого себя за слабость, порываясь бежать от этой близости, которая в нынешней ситуации становилась еще более опасной. Проведя несколько дней возле Клары на вилле «Монкальм», он очень рассчитывал на то, что грядущие события заставят его всецело отдаться выполнению своего долга. Но именно эти события и привели молодую девушку в дом его матери, принудив к тому же и его укрыться здесь, в таком тесном соседстве с нею.

Бриджета скоро поняла, какие чувства испытывает, ее сын. Ужас, который она ощутила при этом, был сродни переживаниям самого Жана. Сын Симона Моргаза!.. Правда, хорошо владевшая собой женщина не выдала своих мук. Однако сколько еще страданий она предугадывала впереди!

На следующий день де Водрелю сообщили об уходе солдат Уизераля. Он был уже не так слаб и пожелал расспросить Жана о последствиях поражений у Сен-Шарля. Что сталось с его товарищами: Винсентом Годжем, Фарраном, Клерком, Себастьяном Грамоном, с фермером Арше и пятью его сыновьями, которые так отважно сражались в тот день, 25-го числа?

Бриджета, Клара и Жан сели возле постели де Водреля.

Жан пообещал все рассказать, попросив его только не слишком утомлять себя настойчивыми расспросами.

— Я сообщу вам все, что мне известно о ваших друзьях, — сказал он. — Они боролись до последнего часа и были подавлены только численным превосходством. Один из моих славных товарищей с фермы «Шипоган», бедный Реми Арше, был убит почти в самом начале сражения, и я не смог прийти ему на помощь. Потом покинуть поле боя пришлось Мишелю и Жаку, их, раненых, унесли отец и двое оставшихся братьев. Куда они бежали после разгрома, я не знаю, но надеюсь, что сумели добраться до американской границы. Депутат Грамон попал в плен и, должно быть, находится сейчас в монреальской тюрьме. Мы знаем, какую судьбу уготовили ему судьи лорда Госфорда. Что до Фаррана и Клерка, то, я думаю, им удалось ускользнуть от преследования королевских всадников. Остались ли они целы и невредимы? Не могу утверждать наверняка. Что же касается Винсента Годжа, то я не могу сказать...

— Винсент Годж сумел уйти! — перебила его Клара. — Когда настала ночь, он бродил вокруг Сен-Шарля, разыскивая вас, отец. Госпожа Бриджета и я встретились с ним на дороге. Это благодаря ему мы спаслись от насилия пьяных солдат и смогли укрыться в «Запертом доме». Нет сомнений, что теперь он уже в безопасности в какой-нибудь деревне Соединенных Штатов.

— Это благородное сердце, отважный патриот! — сказал Жан. — То же, что он сделал для барышни де Водрель и моей матери, он сделал и для меня в самый разгар битвы! Он спас мне жизнь, хотя, быть может, было бы лучше дать мне умереть!.. Тогда я не увидел бы поражения Сынов Свободы.

— Жан, — сказала девушка, — так, значит, вы уже не верите в успех нашего дела?

— Чтобы мой сын отчаялся! — горячо возразила Бриджета. — Да никогда в жизни...

— Нет, матушка! — воскликнул Жан. — После победы у Сен-Дени восстание должно было распространиться на всю долину реки Св. Лаврентия. После поражения у Сен-Шарля придется снова идти в поход, и я пойду. Поборники реформ еще не побеждены. Теперь они должны снова сплотиться, чтобы противостоять войскам сэра Джона Кольборна! Я и так долго медлил, пора примкнуть к ним... Я отправлюсь сегодня же ночью.

— Куда, Жан? — спросил де Водрель.

— Сперва в Сен-Дени. Там я надеюсь найти главных предводителей, с которыми мы с таким успехом потеснили солдат Гора...

— Так отправляйся, Жан! — сказала Бриджета, бросив на сына выразительный взгляд. — Да, уходи! Твое место не здесь!.. Оно там, в первых рядах...

— Да, Жан, идите! — подхватила Клара. — Надо присоединиться к товарищам, снова появиться во главе их!.. Пусть лоялисты знают, что Жан Безымянный не погиб...

Больше Клара не смогла сказать ничего.

Приподнявшись в постели, де Водрель взял Жана за руку и тоже повторил:

— Идите, Жан. Оставьте меня на попечении матери и моей дочери. Если вы снова увидите моих друзей, скажите им, что я вернусь в строй, как только у меня хватит сил покинуть это убежище. Но, — добавил он голосом, выдававшим его крайнюю слабость, — если бы вы могли держать нас в курсе всего, что готовится... если бы иногда приходили в «Запертый дом»! О Жан!.. Мне так хочется знать... что сталось со всеми теми, кто мне дорог... и кого я, быть может, уже никогда не увижу.

— Вы узнаете об этом, господин де Водрель, — ответил Жан. — А теперь отдыхайте!.. Забудьте обо всем... до того времени, когда надо будет сражаться.

Действительно, раненого важно было оберегать от всяких волнений. Он задремал и еще спал, когда в одиннадцать часов вечера Жан покинул «Запертый дом», попрощавшись с Кларой и обняв мать; силы не изменили ей в тот момент, когда она расставалась со своим сыном.

К тому же теперь было уже не то, что два дня назад, когда Бриджета не пустила Жана в Сен-Дени. После ухода Уизераля опасности стало несравненно меньше. В Сен-Дени было так же спокойно, как и в Сен-Шарле. После поражения реформистов 25-го числа правительство выжидало. Приходилось даже удивляться, что оно не стремилось закрепить победу, бросив свои войска против победителей боя 23-го ноября. И это несмотря на то, что сэр Джон Кольборн отнюдь не был человеком, способным пасовать перед расправами, которыми неизбежно сопровождались бы его наступательные действия, и что полковнику Гору, вероятно, не терпелось отомстить за свое поражение.

Как бы то ни было, в Сен-Шарле, а, следовательно, и в «Запертом доме» ни о чем подобном слышно не было. Спокойствие мало-помалу вернулось к жителям селения. Большинство из них вернулись в свои дома и уже трудились над устранением ужасных последствий, причиненных пожарами и грабежами. В тех редких случаях, когда Бриджета выходила из дома, она никого ни о чем не расспрашивала, зато внимательно прислушивалась к разговорам, а потом сообщала обо всем услышанном отцу и дочери де Водрелям. Но никаких важных вестей до Сен-Шарля не доходило, ничего не было слышно об угрозе продвижения войск к Монреалю.

В течение трех следующих дней ни в графстве Св. Гиацинта, ни в соседних графствах спокойствие ничем не нарушалось. Не считало ли правительство, что восстание окончательно подавлено после разгрома у Сен-Шарля? Может, оно помышляло о преследовании лишь главарей оппозиции, подавших сигнал к мятежу? Вполне вероятно. Но никто не мог допустить, что реформисты отказались от продолжения борьбы, что они признали себя окончательно побежденными, что им осталось только смириться! Нет! И в «Запертом доме», как и во всей Канаде, ожидали новой вооруженной схватки.

Состояние здоровья де Водреля благодаря заботам Бриджеты и Клары постепенно улучшалось. Хотя больной был все еще слаб, рана начала затягиваться. Однако до полного выздоровления было еще далеко. К концу третьего дня он уже смог принимать пищу. Горячка, изнурявшая его в начале болезни, почти совсем исчезла. Если не последует каких-то осложнений, то ничего серьезного опасаться более не приходилось.

В долгие свободные вечера Бриджета и Клара, сидя у изголовья де Водреля, передавали ему все, о чем говорилось вне дома. Имя Жана неизменно упоминалось в их беседах. Смог ли он присоединиться к своим сподвижникам в Сен-Дени? Даст ли он весточку обитателям «Запертого дома»?

Клара в таких случаях сидела молча, опустив глаза, уносясь мыслями куда-то далеко, а де Водрель рассыпался в похвалах молодому патриоту, который олицетворял собою дело нации. Да! Госпожа Бриджета может гордиться, имея такого сына!

Бриджета, опустив голову, ничего не отвечала на это или отрывисто бросала, что Жан всего-навсего исполняет свой долг.

Читатель не удивится тому, что Клара почувствовала дружеское расположение, почти дочернюю любовь к Бриджете и всем сердцем привязалась к ней. Ей казалось естественным называть ее матушкой. Однако, когда девушке хотелось взять ее руки в свои, было похоже, что Бриджета старается уклониться. Если Клара обнимала Бриджету, та намеренно отворачивалась. Что-то здесь крылось такое, чего Клара никак не могла понять. Как бы ей хотелось узнать прошлое этой семьи, у которой не осталось даже ничего не было слышно об угрозе продвижения войск к Монреалю.

В течение трех следующих дней ни в графстве Св. Гиацинта, ни в соседних графствах спокойствие ничем не нарушалось. Не считало ли правительство, что восстание окончательно подавлено после разгрома у Сен-Шарля? Может, оно помышляло о преследовании лишь главарей оппозиции, подавших сигнал к мятежу? Вполне вероятно. Но никто не мог допустить, что реформисты отказались от продолжения борьбы, что они признали себя окончательно побежденными, что им осталось только смириться! Нет! И в «Запертом доме», как и во всей Канаде, ожидали новой вооруженной схватки.

Состояние здоровья де Водреля благодаря заботам Бриджеты и Клары постепенно улучшалось. Хотя больной был все еще слаб, рана начала затягиваться. Однако до полного выздоровления было еще далеко. К концу третьего дня он уже смог принимать пищу. Горячка, изнурявшая его в начале болезни, почти совсем исчезла. Если не последует каких-то осложнений, то ничего серьезного опасаться более не приходилось.

В долгие свободные вечера Бриджета и Клара, сидя у изголовья де Водреля, передавали ему все, о чем говорилось вне дома. Имя Жана неизменно упоминалось в их беседах. Смог ли он присоединиться к своим сподвижникам в Сен-Дени? Даст ли он весточку обитателям «Запертого дома»?

Клара в таких случаях сидела молча, опустив глаза, уносясь мыслями куда-то далеко, а де Водрель рассыпался в похвалах молодому патриоту, который олицетворял собою дело нации. Да! Госпожа Бриджета может гордиться, имея такого сына!

Бриджета, опустив голову, ничего не отвечала на это или отрывисто бросала, что Жан всего-навсего исполняет свой долг.

Читатель не удивится тому, что Клара почувствовала дружеское расположение, почти дочернюю любовь к Бриджете и всем сердцем привязалась к ней. Ей казалось естественным называть ее матушкой. Однако когда девушке хотелось взять ее руки в свои, было похоже, что Бриджета старается уклониться. Если Клара обнимала Бриджету, та намеренно отворачивалась. Что-то здесь крылось такое, чего Клара никак не могла понять. Как бы ей хотелось узнать прошлое этой семьи, у которой не осталось даже имени! Но Бриджета молчала. Так что отношения двух женщин, девушки и старой матери, сложились таким образом: доверие и глубокая, почти дочерняя привязанность — с одной стороны и чрезвычайная сдержанность и порой необъяснимая отчужденность — с другой.

Вечером 2 декабря Сен-Шарль был взбудоражен тревожным известием — тревожным настолько, что Бриджета, принесшая его из селения, не решилась передать его де Водрелю. Клара с ней согласилась: не нужно было нарушать покой, в котором отец еще сильно нуждался.

Поговаривали о том, что королевские войска только что снова разбили патриотов.

Действительно, правительство не пожелало довольствоваться только победой над повстанцами в Сен-Шарле. Ему необходимо было также отомстить за поражение, нанесенное полковнику Гору в Сен-Дени. Если это удастся, то реформистов, преследуемых агентами Джильберта Аргала и вынужденных рассеяться по приходам округа, опасаться больше не придется — останется лишь подвергнуть суровому наказанию главарей повстанцев, заключенных в тюрьмы Квебека и Монреаля.

Два орудия, пять полков пехоты и эскадрон кавалерии были поставлены под начало полковника Гора, выступившего с этими силами, намного превышающими силы патриотов, и прибывшего в Сен-Дени днем 1 декабря.

Весть об этой экспедиции, сначала в виде неопределенных слухов, вечером того же дня достигла Сен-Шарля. Кое-кто из жителей, возвратившихся с работы в поле, не замедлил эти слухи подтвердить. Вот тогда-то обо всем узнала Бриджета и, скрыв тревожные новости от де Водреля, без колебаний сообщила их Кларе.

Нетрудно представить, как велико было беспокойство и отчаяние обеих женщин.

Ведь именно в Сен-Дени отправился Жан, чтобы встретиться там со своими товарищами по оружию и снова организовать восстание. Много ли их, достаточно ли хорошо они вооружены, чтобы противостоять королевским войскам, — вот в чем был вопрос. Ведь лоялисты, однажды начав преследование, доведут расправу до конца! Не предпримут ли они в таком случае обыски в селениях и деревнях графства, особенно скомпрометировавших себя участием в последнем мятеже и особенно — в Сен-Шарле? Не будет ли раскрыта тайна «Запертого дома»? Что станет тогда с прикованным к постели де Водрелем, которого невозможно переправить за границу?

В каких муках провели Бриджета и Клара тот вечер! Из Сен-Дени уже поступали первые известия, и они были неутешительными.

Полковник Гор нашел это местечко покинутым его защитниками. Предвидя неудачу в неравной борьбе, те решили отступить. Что касается жителей, то они оставили свои дома, ища спасения в лесу либо переправляясь через Ришелье, чтобы найти убежище в соседних приходах. Что творилось в Сен-Дени, оставленном на произвол солдат, беженцы не видели, но легко могли себе представить.

С наступлением ночи Бриджета и Клара сели у постели де Водреля. Несколько раз им пришлось объяснять ему, почему улицы Сен-Шарля, столь тихие вот уже несколько дней, оглашаются голосами. Клара изощрялась, придумывая разные причины этому шуму, чтобы не обеспокоить отца. Затем, перенесясь мыслями далеко отсюда, она стала задаваться вопросом, не нанесен ли делу независимости последний удар, от которого оно не сможет оправиться, не вынужден ли Жан со своими товарищами отступить к самой границе, не попал ли кто из них в руки королевских солдат?.. Удалось ли бежать самому Жану? Может быть, он постарается добраться до «Запертого дома»?

Клара предчувствовала его появление, однако в этом случае было бы невозможно скрыть от де Водреля поражение патриотов.

Быть может, того же опасалась и Бриджета? И они обе, погрузившись в одинаковые мысли, понимая друг друга без слов, хранили молчание.

Около половины двенадцатого в дверь «Запертого дома» трижды постучали.

— Это он! — воскликнула девушка.

Бриджета узнала условный стук. Конечно же, это был кто-то из ее сыновей.

У нее вдруг мелькнула мысль, что это, должно быть, Джоан, которого она не видела уже более двух месяцев. Но Клара не могла ошибиться, она повторяла:

— Это он!.. Он!.. Это Жан!

Бриджета отперла дверь — за ней стоял Жан. Он быстро переступил порог дома.

Глава V

ОБЫСКИ

Едва дверь за ним закрылась, как Жан, прижав к ней ухо, стал прислушиваться к звукам снаружи, сделав матери и Кларе знак не произносить ни слова и не двигаться.

И Бриджета, собиравшаяся было воскликнуть: «Почему ты вернулся, сын мой?» — промолчала.

Снаружи послышались шаги. Человек шесть, остановившись напротив «Запертого дома», перебрасывались словами:

— Куда он делся?

— Он не мог здесь остановиться.

— Прячется в каком-нибудь доме наверху.

— Ушел!

— А ведь опережал нас всего шагов на сто!

— Упустить Жана Безымянного!..

— И шесть тысяч пиастров, которых стоит его голова!

Услыхав голос человека, произнесшего последнюю фразу, Бриджета невольно вздрогнула. Ей показалось, что ей знаком этот голос, хотя она не могла вспомнить откуда...

Зато Жан по голосу сразу узнал этого человека, остервенело преследующего его. То был Рип! И если Жан не захотел сказать это матери, то лишь потому, чтобы не напоминать ей об ужасном прошлом, связанном с этим именем.

Тем временем все стихло. Агенты поднялись обратно на дорогу, даже не заподозрив, что Жан мог укрыться в «Запертом доме».

Тогда Жан повернулся к матери и Кларе, неподвижно застывшим в темном коридоре.

Но не успела Бриджета приступить к сыну с расспросами, как раздался голос де Водреля. Он понял, что это вернулся Жан, и крикнул:

— Жан!.. Неужели?..

Жан, Клара и Бриджета были вынуждены тотчас пройти в комнату де Водреля, и, глубоко взволнованные, они расположились вокруг его постели.

— У меня хватит сил услышать всю правду, — сказал де Водрель, — и я хочу знать ее!

— Сейчас вы все узнаете, — ответил Жан и продолжил: — В ту ночь, часа через два после того, как я покинул «Запертый дом», я прибыл в Сен-Дени. Там я нашел нескольких патриотов из тех, что пережили разгром в Сен-Шарле, — Маршессо, Нельсона, Картье, Винсента Годжа, Фаррана, Клерка — и присоединился к ним. Они занимались обороной. Население было готово поддержать их. Но вчера мы узнали, что Кольборн приказал отправить из Сореля колонну регулярных войск и волонтеров, чтобы разграбить и сжечь селение. Эта колонна прибыла вечером. Мы тщетно пытались организовать какое-то сопротивление. Войска вступили в селение, жители были вынуждены покинуть его. Сгорело более пятидесяти домов. Моим товарищам пришлось бежать, чтобы не пасть под ударами этих палачей, и направиться к границе, где в Платсбурге, Рауз-Пойнте и Свентоне их ждали Папино и остальные. И теперь солдаты Уизераля и Гора вторгаются в графства на южном берегу реки Св. Лаврентия, сжигая и опустошая все на своем пути, обездоливая детей и женщин, зверствуя и глумясь, и следы их отмечены заревом пожарищ... Вот что произошло, господин де Водрель, и все же я не отчаиваюсь в успехе нашего дела.

После рассказа Жана воцарилось скорбное молчание. Де Водрель в изнеможении откинулся на подушки. Бриджета заговорила первой.

— А почему ты здесь? — спросила она, в упор глядя на сына. — Почему ты не там, где твои товарищи?

— Потому что у меня есть основания опасаться, что королевские солдаты вернутся в Сен-Шарль. Здесь будут произведены обыски, а пожары докончат уничтожение того, что еще осталось от...

— И ты можешь помешать этому, Жан?

— Нет, матушка!

— Тогда я повторяю: почему ты здесь?

— Потому что я хотел узнать, не может ли господин де Водрель покинуть «Запертый дом», который не пощадят, как и все другие...

— Пока это невозможно, — ответила Бриджета.

— Тогда я останусь, матушка, и умру, защищая вас...

— Умирать надо ради отечества, Жан, а не ради нас, — произнес де Водрель. — Ваше место там, где находятся предводители повстанцев...

— Там, где также и ваше место, господин де Водрель, — возразил Жан. — Выслушайте меня. Вам нельзя оставаться в этом доме, где вас скоро обнаружат. Сегодня ночью за полмили до Сен-Шарля на мой след напал отряд полицейских агентов. Эти люди наверняка узнали меня: вы же слышали, они называли мое имя. Теперь будет прочесано все селение и, даже если меня здесь уже не будет, обыщут и «Запертый дом». И агенты обнаружат вас, господин де Водрель, а тогда пощады не ждите!

— Это неважно, Жан, — ответил де Водрель, — это неважно, лишь бы вы смогли присоединиться к нашим друзьям на границе!

— Послушайте, что я вам скажу, — начал снова Жан. — Все, что нужно сделать для нашего дела, я сделаю. Теперь же речь идет о вас, господин де Водрель. Быть может, вам как-нибудь удастся добраться до Соединенных Штатов. Оказавшись за пределами графства Св. Гиацинта, вы будете в безопасности, а там еще несколько миль — и Америка. Знаю, у вас нет сил добраться туда, даже если я буду с вами и буду поддерживать вас. Зато если вы будете лежать в тележке, покоясь, как на этой постели, на подстилке из соломы, то вы, возможно, перенесете переезд! Итак, пусть моя мать добудет тележку под каким-нибудь предлогом — например, чтобы бежать, как многие другие, покинувшие Сен-Шарль. Пусть, по крайней мере, попытается! И завтра ночью вы с вашей дочерью, моя мать и я — мы покинем этот дом и окажемся вне опасности до того, как наемные убийцы Гора явятся превратить Сен-Шарль в то же, во что они превратили Сен-Дени, — в груду развалин.

План Жана стоил того, чтобы задуматься над ним. В нескольких милях южнее графства де Водрель обретет безопасность, обеспечить которую ему уже не сможет «Запертый дом», если королевские войска захватят селение и учинят обыски у всех его жителей. А это было более чем вероятно: ведь о присутствии здесь Жана Безымянного уже известно людям Рипа. Пока ему удалось ускользнуть от них, но они непременно поймут, что он укрылся в одном из домов Сен-Шарля, и тогда наверняка предпримут все усилия, чтобы обнаружить его убежище. Ситуация, таким образом, была угрожающей. Надо было, чтобы не только Жан, но и де Водрель и его дочь во что бы то ни стало покинули «Запертый дом».

Бегство было возможно лишь при условии, что Бриджета сможет достать тележку и что де Водрель будет в состоянии перенести дорожную тряску в течение нескольких часов. Если же он еще слишком слаб, чтобы можно было переправить его до самой границы, то пока ему могла дать приют какая-нибудь ферма.

Однако было совершенно необходимо покинуть Сен-Шарль, так как полиция всюду производила обыски.

Жан без особого труда убедил де Водреля и его дочь. Бриджета тоже согласилась с ним. К сожалению, нечего было и думать об отъезде сегодня ночью. Завтра утром Бриджета постарается раздобыть какую-нибудь повозку. Поэтому бегство откладывалось на следующую ночь.

Настало утро. Бриджета решила, что лучше всего действовать открыто. Вряд ли кого-нибудь удивит, что она решила бежать из мест, где идут военные действия: многие жители уже сделали это.

Сперва она не хотела сопровождать де Водреля, Клару и Жана. Но сын легко убедил ее, что раз уж она скажет всем об отъезде, а потом соседи увидят ее в Сен-Шарле, то могут заподозрить, что одолженная тележка, вероятно, понадобилась для какого-нибудь мятежника, схоронившегося в «Запертом доме»; тогда рано или поздно это станет известно полицейским и они примутся за нее, а в ее интересах, как и в интересах отца и дочери де Водрелей, не давать повода для начала дознания.

Бриджете пришлось согласиться с такими серьезными доводами. Когда минует смутное время, она вернется в Сен-Шарль, где уже будет до конца влачить свое жалкое существование в этом доме, из которого она рассчитывала никогда не уезжать.

Оставалось лишь раздобыть тележку. Если это удастся, то у них будет возможность добраться до графства Лапрери, которому еще не угрожали королевские войска. Итак, Бриджета с утра вышла из дому. Деньги, необходимые для найма, а еще лучше — для приобретения повозки, ей дал де Водрель.

В ее отсутствие Жан и Клара не покидали комнаты де Водреля, к которому вернулась былая энергия. Он чувствовал, что в силах перенести поездку; даже само решение ехать хорошо повлияло на его душевное состояние. Несмотря на слабость, он был готов встать с постели и отправиться в дорогу, когда придет время покинуть «Запертый дом». Он ручался за себя, по крайней мере, в течение нескольких часов, а дальше будет, как угодно Богу. Лишь бы ему увидеться с товарищами, лишь бы обеспечить безопасность дочери, лишь бы Жан Безымянный оказался среди Сынов Свободы, решившихся продолжать священную войну.

Да, этот отъезд был настоятельно необходим. Действительно, если де Водрелю суждено умереть от ран, что станет с его дочерью в «Запертом доме», одинокой, на всем белом свете не имеющей опоры, кроме этой старой женщины? На границе — в Свентоне, Платсбурге — они найдут своих братьев по оружию, своих самых преданных друзей, а среди них — того, к кому де Водрель питал особые чувства. Он знал, что Винсент Годж любит Клару и что Клара не откажется стать женою того, кто рисковал ради нее своей жизнью. Кому еще отец мог доверить будущее дочери? Он был достоин ее, она была достойна его.

С божьей помощью у де Водреля хватит сил достичь цели. Он не умрет до тех пор, пока его нога не ступит на американскую землю, где оставшиеся в живых сторонники реформ ждут момента, чтобы снова взяться за оружие.

Такие мысли обуревали де Водреля, а Жан и Клара в это время сидели рядом у его изголовья и изредка обменивались словами.

Время от времени Жан вставал, приближался к выходившим на дорогу окнам, ставни которых были закрыты, и прислушивался, нет ли какого шума на дороге в окрестностях селения.

Бриджета вернулась в «Запертый дом» часа через два. В поисках тележки и лошади она обошла несколько домов. Как было условлено, она не стала скрывать своего намерения покинуть Сен-Шарль, чему никто не удивился. Владелец одной из соседних ферм Люк Аршамбо согласился уступить ей за хорошую цену свою тележку, пообещав доставить ее, уже запряженную, в девять часов вечера к дверям «Запертого дома».

Де Водрель почувствовал истинное облегчение, когда узнал, что Бриджете удалось все устроить.

— В девять мы отправимся в путь, — сказал он, — и я встану с постели, чтобы сесть в...

— Нет, господин де Водрель, — перебил его Жан, — не утомляйте себя без надобности. Я сам отнесу вас в тележку. Мы настелим в нее соломы, а сверху положим матрац с вашей постели. Ехать будем не торопясь, чтобы избежать большой тряски, и я надеюсь, что вы сможете перенести путешествие. Но на улице довольно холодно, позаботьтесь о том, чтобы укрыться потеплее. Что же касается опасных встреч на дороге... Ты не узнала ничего нового, матушка?

— Нет, — ответила Бриджета. — Однако по-прежнему ожидают повторного нашествия королевских солдат.

— А те полицейские, что преследовали меня до Сен-Шарля?..

— Я их не видела, вероятно, они направились по ложному следу.

— Но они могут вернуться... — сказала Клара.

— Именно поэтому мы уедем, как только повозка будет у дома, — ответил де Водрель.

— В девять часов, — сказала Бриджета.

— А ты уверена в человеке, продавшем тебе ее, матушка?

— Да, это очень честный фермер, уж если он что обещал сделать, то сделает!

Тем временем де Водрель пожелал немного подкрепиться. Бриджета с помощью Клары быстро приготовила скромный завтрак, за который они сели все вместе.

Шли часы. Все было спокойно, на улице тихо. Время от времени Бриджета приоткрывала дверь и быстро оглядывалась. Было довольно холодно. Небо — серо и неподвижно, ни ветерка. Правда, если поднимется юго-западный ветер, тучи разразятся снегом, и это чрезвычайно затруднит поездку — по крайней мере, до границы графства.

И все же можно было надеяться, что путешествие пройдет вполне сносно. Однако в три часа пополудни из верхней части селения донеслись какие-то, пока еще очень далекие, звуки.

Жан отпер дверь, прислушался... И не смог сдержать досаду.

— Это трубы! — воскликнул он. — Колонна идет на Сен-Шарль!..

— Что же делать? — спросила Клара.

— Ждать, — ответила Бриджета. — Быть может, эти солдаты всего лишь пройдут мимо селения?..

Жан с сомнением покачал головой.

Но как бы то ни было, де Водрелю нельзя было отправляться в путь среди бела дня. Приходилось ждать, как сказала Бриджета, если вот только Жан не решит бежать...

В самом деле, если он покинет «Запертый дом» сию же минуту, если скроется в лесу, прилегающем к дороге, он наверняка успеет уйти от опасности прежде, чем Сен-Шарль будет занят солдатами королевской армии. Но это означало бы покинуть де Водрелей в тот момент, когда отец и дочь подвергаются самой серьезной опасности. Об этом Жан и не помышлял. Хотя как сможет он защитить их, если в дом ворвутся солдаты?

А опасность приближалась очень быстро. Это была часть колонны Уизераля, посланная в графство на розыски повстанцев, которая, пройдя вдоль берега Ришелье, возвращалась, чтобы встать биваком в Сен-Шарле.

В «Запертом доме» был хорошо слышен звук трубы — все ближе, ближе.

Наконец труба смолкла. Войска дошли до края селения.

Тогда Бриджета сказала:

— Еще не все потеряно. Дорога в сторону Лапрери свободна. Может статься, она будет свободна до самого вечера. Дом мой не таков, чтобы на него позарились грабители. И стоит на отшибе, а потому, может быть, не подвергнется набегу.

Оставалось надеяться только на это.

Да! В селении достаточно было других домов, где солдаты сэра Джона Кольборна могли поживиться с гораздо большей выгодой. Кроме того, в первые дни декабря темнеет рано и, возможно, удастся покинуть «Запертый дом», не привлекая ничьего внимания.

Итак, приготовления к отъезду не были оставлены. В девять повозка прибудет к дому. Только бы дорога была свободна в течение часа и на протяжении трех миль отсюда. В крайнем случае, придется искать приюта на какой-нибудь из ферм графства.

Вечер прошел без особых треволнений. Несколько раз отряды волонтеров доезжали до самого низа большой дороги, поворачивали и возвращались обратно. «Запертый дом», похоже, не привлекал их внимания. Что касается основной части колонны, то она расположилась в Сен-Шарле в районе бывшего лагеря. Оттуда доносился шум, не суливший жителям ничего хорошего.

В шесть часов Бриджета позвала Жана и Клару отобедать тем, что она сумела приготовить. Де Водрель едва притронулся к еде. Взбудораженный опасностью, он нетерпеливо ожидал отъезда. Не было еще и семи часов, когда кто-то тихо постучал в дверь. Не фермер ли это, доставивший повозку раньше условленного времени? Во всяком случае, рука недруга не стучала бы так робко.

Жан и Клара быстро удалились в комнату де Водреля, оставив дверь приоткрытой. Бриджета прошла через коридор и, услышав голос Люка Аршамбо, отперла дверь.

Честный фермер пришел предупредить госпожу Бриджету, что он не сумеет выполнить своего обещания, и принес ей обратно деньги: дело в том, что на его ферме, как и на всех соседних, разместились солдаты.

Кроме того, селение было окружено со всех сторон и даже если бы в распоряжении госпожи Бриджеты и была тележка, уехать ей бы не удалось.

Приходилось, хочешь, не хочешь, ждать, пока войска оставят Сен-Шарль.

Из комнаты, где они стояли не шелохнувшись, Жан и Клара слышали все, что сказал Люк Аршамбо. Де Водрель тоже.

Фермер добавил еще, что госпоже Бриджете нечего бояться за «Запертый дом», что красные мундиры вернулись в Сен-Шарль лишь на подмогу полиции, которая начала обыскивать дома... Почему?.. Да потому что, по слухам, в селении скрывается Жан Безымянный, и делается все, чтобы разыскать его.

Услышав из уст фермера имя сына, Бриджета ни одним движением не выдала себя, и лишь когда Люк Аршамбо ушел, она, вернувшись в комнату, сказала:

— Беги, Жан! И сию же минуту!

— Надо бежать, — повторил де Водрель.

— Бежать без вас? — спросил в ответ Жан.

— Вы не имеете права жертвовать из-за нас своей жизнью! — заговорила Клара. — Важнее нас — отечество...

— Я не уйду! — сказал Жан. — Я не оставлю вас на произвол этих мерзавцев!..

— А что вы сможете сделать, Жан?

— Не знаю, но я не уйду!

Решимость Жана была столь тверда, что де Водрель не осмелился ему перечить.

Кроме того — и это признавали все, — бегство в таких условиях имело очень мало шансов на успех. Селение, как сказал Люк Аршамбо, было оцеплено, дорога — под наблюдением солдат, по всей округе разъезжали конные отряды. Жану, приметы которого были известны, вряд ли удастся ускользнуть. Так не лучше ли ему остаться в «Запертом доме»?

Однако, принимая такое решение, Жан повиновался совсем другому чувству. Он никак не мог покинуть мать и де Водрелей.

Итак, он останется. Но найдется ли в трех комнатах «Запертого дома» и на чердаке, что был над ними, надежное место, где его гости могли бы спрятаться так, чтобы полицейские агенты не обнаружили их во время обыска?

Осмотреть дом Жан не успел: наружная дверь заходила ходуном от грубых ударов.

Во дворе столпились с полдюжины полицейских.

— Отоприте! — кричали снаружи, и удары усилились. — Отоприте, или мы выломаем дверь!..

Жан и Клара быстро закрыли дверь в комнату де Водреля, а сами кинулись в комнату Бриджеты, откуда все было хорошо слышно.

В тот момент, когда Бриджета уже шла по коридору к двери, та с грохотом вылетела. Коридор ярко осветился факелами, которые были в руках у полицейских.

— Что вы хотите? — спросила Бриджета.

— Обыскать ваш дом! — последовал ответ. — Если здесь укрывается Жан Безымянный, мы схватим его, а дом подожжем!

— Жана Безымянного здесь нет, — ответила Бриджета спокойно, — и я не знаю...

Вдруг к старой женщине проворно подскочил начальник полицейского наряда.

Это был Рип, чей голос так резанул ей слух, когда ее сын вернулся в «Запертый дом», — тот самый Рип, толкнувший Симона Моргаза на тягчайшее из преступлений.

Бриджета похолодела.

— О! — удивленно воскликнул Рип, — да ведь это госпожа Бриджета... Жена славного Симона Моргаза!

Услыхав имя отца, Жан в глубине комнаты отпрянул назад. Ошеломленная этим страшным разоблачением, Бриджета не нашла сил что-либо ответить.

— Ну да!.. Госпожа Моргаз! — повторил Рип. — По правде говоря, я был уверен, что вы умерли!.. Кто мог бы подумать, что спустя двенадцать лет я встречу вас здесь, в этом местечке!

Бриджета по-прежнему молчала.

— Идемте, друзья! — заявил Рип, оборачиваясь к своим людям, — нам здесь нечего делать! Бриджета Моргаз — славная женщина!.. Уж она-то не станет укрывать мятежника!.. Идемте дальше! Жан Безымянный точно находится в Сен-Шарле, и ни Бог, ни дьявол не помешают нам схватить его!

И вскоре Рип, сопровождаемый своим отрядом, исчез за поворотом дороги...

Зато теперь тайна Бриджеты и ее сына была раскрыта. Правда, де Водрель ничего не слышал, зато Клара не пропустила ни одного слова, сказанного Рипом.

Жан Безымянный оказался сыном Симона Моргаза!

И, поддавшись первому порыву, Клара в ужасе выбежала из комнаты Бриджеты и укрылась в комнате отца.

Жан и Бриджета остались одни.

Теперь Клара все знала.

При мысли снова предстать перед нею, перед де Водрелем — перед другом тех патриотов, что поплатились головой за предательство Симона Моргаза, Жан едва не помешался.

— Матушка, — вскричал он, — я не останусь здесь ни минуты!.. Де Водрели больше не нуждаются в моей защите!.. В доме Моргазов они будут в полной безопасности!.. Прощай!..

— Сын мой!.. Сын мой!.. — бормотала Бриджета. — О несчастный мой! Думаешь, я не разгадала твою тайну?.. Ведь ты... сын Моргаза... ты любишь Клару де Водрель!

— Да, матушка, но я скорее умру, чем когда-нибудь признаюсь ей в этом!

Глава VI

МЭТР НИК В ВАЛЬГАТТЕ

После событий на ферме «Шипоган», когда полицейских агентов и волонтеров постигла неудача, Том Арше и его старшие сыновья, как мы знаем, укрылись за пределами территории Канады, а затем вернулись оттуда, чтобы принять участие в битве у Сен-Шарля. После прискорбного поражения, стоившего жизни Реми, Том с Пьером, Мишелем, Тони и Жаком сумели воссоединиться с повстанцами в Сент-Олбансе — городке на американской границе.

Что касается нотариуса Ника, то, как известно читателю, он остерегся появляться в Монреале. Как объяснил бы он свое поведение на ферме «Шипоган»? Несмотря на все уважение к нотариусу, Джильберт Аргал без колебаний возбудил бы против него судебное дело за неповиновение представителям власти. Двери монреальской тюрьмы наверняка захлопнулись бы за ним, а заодно и за Лионелем, у которого возникла бы тогда уйма времени, чтобы предаваться поэтическому вдохновению «intra muros»[190].

Итак, мэтр Ник принял единственно правильное решение — последовать за махоганами в Вальгатту и под кровом своих предков переждать, пока все не успокоится и обстоятельства не позволят ему расстаться с ролью вождя племени и спокойно вернуться в свою скромную контору.

Лионель, правда, был иного мнения. Юный поэт очень рассчитывал на то, что нотариус решительно порвет со своей официальной должностью на рыночной площади Бон-Секур и навсегда прославит среди гуронов громкое имя Сагаморов.

Деревня, в которой уже несколько недель как поселился мэтр Ник, находилась в двух милях от фермы «Шипоган». Там у этого мирного конторщика началась новая жизнь. Мало сказать, что Лионель остался в восторге от того приема, который мужчины племени, старики, женщины и дети оказали его хозяину, — это надо было видеть. Ружейные залпы, коими он был встречен, оказанные ему почести, расточаемые в его адрес хвалебные слова, обращенные к нему торжественные речи, ответные речи, с которыми пришлось выступить будущему вождю, с использованием языка и фразеологии Дальнего Запада — все это не могло не польстить тщеславию мэтра Ника. И все же этот добряк горько сожалел о злосчастной истории, в которую он поневоле впутался. Если Лионель застоялому запаху конторы и папок с бумагами предпочитал свежий воздух прерий, если красочный язык махоганских воинов казался ему приятнее жаргона конторской братии, то мэтр Ник отнюдь не разделял его взглядов.

А потому между ним и клерком часто возникали споры, доходившие порой до ожесточенной перепалки.

В довершение всего мэтр Ник опасался, что этим дело не кончится. Он уже ясно представлял себе гуронов, увлеченных словом и делом повстанцев. А сможет ли он противиться им, если они захотят примкнуть к мятежникам, если Жан Безымянный кликнет их на помощь, если Том Арше и его домочадцы придут в Вальгатту просить подмоги? Он уже и без того серьезно скомпрометирован. А что с ним станет, если он поднимется во главе племени дикарей против англо-канадских властей? Как сможет он после этого надеяться когда-нибудь снова вернуться к должности нотариуса в Монреале?

Тем не менее, он успокаивал себя, что со временем все уладится. После стычки на ферме «Шипоган» прошло несколько недель, это был еще не бунт, а просто сопротивление полиции, и весьма вероятно, что скоро все предадут забвению. Мятежное движение еще не развернулось, ничто не указывало на то, что оно неизбежно. Итак, если в Канаде будет по-прежнему царить спокойствие, то власти проявят терпимость и мэтр Ник сможет безо всякого риска возвратиться в Монреаль.

Однако Лионель надеялся, что этот расчет не оправдается. Снова вернуться к службе в конторе, корпеть по шесть часов из десяти над бумагами?.. Лучше уж сделаться «лесным бродягой» или охотником за медом диких пчел! Позволить своему хозяину оставить то высокое положение, которое он занимает у махоганов?.. Никогда! Мэтра Ника больше нет. Есть законный наследник престола древнего рода Сагаморов. Гуроны не дадут ему сменить топор воина на перо чиновника!

С самого своего прибытия в Вальгатту мэтр Ник вынужден был сидеть на почетном месте в вигваме, из которого его предшественник отправился к прародителям в лоно благословенных прерий. Лионель променял бы все дома Монреаля, все гостиницы и дворцы за эту лишенную удобств хижину, где молодые мужчины и женщины наперебой угождали своему господину. Да и сам он не был обделен вниманием: махоганы считали юношу правой рукой Великого вождя. И впрямь, когда последнему приходилось держать речь перед костром Совета, Лионель никогда не упускал случая сопровождать слова Никола Сагамора выразительными жестами.

Словом, юный клерк был бы счастливейшим из смертных, если бы хозяин не продолжал так упорно отказывать ему в исполнении его самого заветного желания. И в самом деле, мэтр Ник до сих пор еще ни разу не надел одежды махоганов. А Лионель ничего не желал так сильно, как видеть вождя облаченным в костюм гуронов — мокасины на ногах, перья на макушке, полосатый тканый плащ на плечах. Много раз заводил он об этом разговор, но безуспешно. Однако юноша не пасовал перед холодным отказом, на который каждый раз натыкался в своих просьбах.

— Ничего, он придет к этому! — повторял Лионель про себя. — Я не допущу, чтобы он предводительствовал в платье нотариуса! На кого он похож, скажите пожалуйста, в своем длиннополом сюртуке, бархатном жилете и белом галстуке? Он еще не переродился, но переродится! Когда он открывает рот перед собранием старейшин племени, мне так и кажется, что сейчас он скажет: «От имени и по поручению нотариуса Ника и его коллег...» Так больше продолжаться не может. Он должен надеть костюм краснокожих воинов, и если для того, чтобы он, наконец, решился, нужен особый повод, то я ему его устрою.

Тогда-то на ум Лионелю и пришла одна очень простая идея. Из разговоров со старейшинами Вальгатты он понял: их тоже весьма удручало, что потомок Сагаморов одевается по-европейски. И вот по наущению юного клерка махоганы решили торжественно «короновать» своего нового вождя и даже составили программу церемонии, на которую собирались пригласить гостей из соседних племен. Будет стрельба холостыми патронами, увеселения, пиршество, и мэтр Ник не сможет возглавить все это, не облачившись в национальный костюм.

Решение о торжествах было окончательно принято во второй половине ноября. Они были назначены на 23-е число того же месяца, а потому, дабы они прошли с большим размахом, приготовления должны были начаться безотлагательно.

Если бы роль мэтра Ника сводилась просто к тому, чтобы в назначенный день принять почести от своих подданных, го можно было бы держать от него в тайне предстоящую церемонию и сделать ему сюрприз. Но так как он должен был участвовать в ней в качестве и в облачении гуронского вождя, юному клерку пришлось уведомить его заранее.

Итак, 22 ноября Лионель поставил вопрос ребром, к вящему неудовольствию мэтра Ника.

Сначала, узнав, что племя готовится к торжествам в его честь, нотариус стал посылать все к черту, а заодно и клерка.

— Да соблаговолит Никола Сагамор довериться совету бледнолицего, — ответил ему на это Лионель.

— О каком бледнолицем ты говоришь? — спросил мэтр Ник, ничего не понимая.

— О вашем верном слуге, Великий вождь.

— Тогда берегись, как бы хороший тумак не превратил твое бледное лицо в красное!

Лионель не обратил внимания на угрозу и вкрадчиво продолжил:

— Да не забудет Никола Сагамор, как глубоко я предан ему. Если бы когда-нибудь он оказался вдруг пленником сиу[191], онеидов[192], ирокезов или других дикарей, если бы его привязали к столбу пыток, то именно я явился бы защитить его от оскорблений и когтей старух, а после его смерти именно я опустил бы в могилу его останки и боевой топор.

Мэтр Ник решил дать Лионелю говорить сколько вздумается, твердо вознамерившись заключить беседу таким образом, чтобы клерк запомнил ее надолго.

А потому он лишь обронил:

— Значит, речь идет о том, чтобы я пошел навстречу пожеланию махоганов?..

— Да, их пожеланию.

— Хорошо, пускай! Если это так уж нужно, я буду присутствовать на этом празднике.

— Вы и не могли бы отказаться, потому что в ваших жилах течет кровь сагаморов.

— Кровь сагаморов пополам с кровью нотариусов, — проворчал мэтр Ник.

Тут Лионель приступил к самому щекотливому вопросу.

— Итак, решено, — сказал он, — Великий вождь будет возглавлять церемонию. Только для того, чтобы предстать на ней в том виде, какой подобает его положению, ему необходимо одну прядь волос оставить на темени торчком.

— Для чего это?

— Из уважения к традициям.

— Как! Этого требуют традиции?

— Да! Ведь если вождь махоганов падет мертвым на тропе войны, надо, чтобы противнику было легко размахивать его головой, ликуя победу.

— Вот уж действительно! — ответил мэтр Ник. — Чтобы противник мог размахивать моей головой... ухватившись за эту прядь, разумеется?

— Таковы обычаи у индейцев, и ни один воин не вправе их нарушать. Да любая другая прическа и не пристала бы к платью, в которое Никола Сагамора облачится в день церемонии.

— Ах, так я должен и облачиться...

— Над ней, над этой праздничной одеждой, сейчас как раз трудятся. Она будет великолепна — куртка из кожи лани, мокасины из лосиных шкур, плащ, который носил предшественник Никола Сагамора, не считая раскраски на лице...

— Так еще и раскраска на лице?

— Да, перед тем, как самые искусные мастера племени займутся татуировкой на руках и теле...

— Продолжай, Лионель, — сказал мэтр Ник, стискивая зубы. — Ты меня ужасно заинтересовал. Раскраска на лице, прядь волос торчком, мокасины из лосиных шкур, татуировка на теле?.. Ты ничего не забыл?

— Ничего, — ответил юный клерк, — и когда Великий вождь предстанет перед своими воинами, облаченный в эти одежды, которые подчеркнут достоинства его фигуры, не сомневаюсь, что индианки начнут оспаривать честь разделить с ним его вигвам.

— Как? Индианки будут оспаривать честь?..

— И право обеспечить многочисленное потомство избраннику Великого Духа!

— Ты хочешь сказать, что мне придется жениться на гуронке? — спросил мэтр Ник.

— А как же может быть иначе — ради будущего махоганов! Поэтому уже избрана «скво» знатного происхождения, которая посвятит всю себя ублажению Великого вождя...

— А ты можешь мне сказать, кто эта краснокожая принцесса, которая посвятит всю себя?..

— О, она великолепна! — ответил Лионель. — И достойна родословной сагаморов!

— И кто же это?..

— Вдова вашего предшественника...

Щекам юного клерка повезло: он стоял на почтительном расстоянии от мэтра Ника, иначе тот отвесил бы ему здоровенную оплеуху. Но она не могла достигнуть цели, потому что Лионель из осторожности хорошо рассчитал дистанцию, и патрону пришлось ограничиться словами:

— Послушай, Лионель, если ты еще хоть раз затеешь этот разговор, я так надеру тебе уши, что тебе не придется завидовать ослу Дэвида Гамута!

После сравнения, напомнившего ему об одном из героев романа «Последний из могикан» Купера, Лионель счел благоразумным замолчать и удалиться. Мэтр Ник очень разозлился на своего клерка, но не меньше он был зол и на старейшин племени. Предложить ему надеть на церемонию гуронский костюм! Принуждать его сделать прическу, одеться, раскраситься и татуироваться, как это делали когда-то его предки!

Однако раздосадованный нотариус не знал, как уклониться от исполнения этих своих обязанностей.

Дерзнет ли он вопреки обычаям предстать перед взорами воинов в партикулярном платье, в сюртуке, он, смирнейший из тех, кого принято называть законопослушниками? Это все больше мучило его по мере того, как приближался Великий День.

Тем временем — к счастью для наследного вождя сагаморов — произошли события, расстроившие планы махоганов.

Двадцать третьего числа в Вальгатту пришла важная новость. Патриоты Сен-Дени — как это уже известно читателю — оттеснили солдат королевских войск, которыми командовал полковник Гор.

Новость вызвала бурное ликование гуронов. Мы уже видели, что на ферме «Шипоган» их симпатии были на стороне борцов за независимость, и недоставало только случая, чтобы они примкнули к франко-канадцам.

Но победа патриотов — мэтр Ник хорошо понимал это — не могла заставить воинов его племени отложить приготовления к торжествам в его честь. Напротив, они отпразднуют «коронацию» с еще большим размахом, и ему не избежать церемониальных почестей.

Однако через три дня хорошие вести сменились плохими. После победы у Сен-Дени — поражение у Сен-Шарля!

Узнав о кровавых расправах лоялистов, об их зверствах, грабежах, поджогах, насилиях, о разрушении обоих селений, махоганы не могли сдержать негодование. Оставался только шаг к тому, чтобы они поднялись всей массой и пришли на помощь патриотам, и мэтр Ник опасался, что этот шаг вот-вот будет сделан.

Теперь нотариус, и без того скомпрометировавший себя в глазах монреальских властей, с тревогой задавался вопросом, не будет ли он тогда скомпрометирован окончательно и бесповоротно? Не придется ли ему, встав во главе своих воинов, примкнуть к повстанцам? Правда, при сложившихся обстоятельствах уже не могло быть и речи ни о каких церемониях. Но с каким неприступным видом мэтр Ник встретил Лионеля, когда юный клерк пришел объявить ему, что пришла пора вырыть боевой топор и ступить, размахивая им, на тропу войны!

С этого дня единственной заботой мэтра Ника было умиротворение своих воинственных подданных. Когда те являлись к вождю, чтобы склонить его высказаться против угнетателей, он ухитрялся не сказать им ни да, ни нет. Надлежит, говорил он, не предпринимать никаких действий без здравых размышлений, посмотреть, каковы будут последствия поражения при Сен-Шарле... Быть может, графства уже захвачены солдатами королевской армии?

К тому же ничего не известно о том, что готовят реформисты, рассеянные после поражения... В каком месте они укрылись?.. Куда идти для соединения с ними?.. Не отложили ли они борьбу до более подходящего случая?.. Не попали ли их вожаки в руки полиции и не сидят ли они в монреальских тюрьмах?..

Таковы были довольно убедительные доводы, которые мэтр Ник выдвигал своим нетерпеливым преторианцам[193], которые, надо сказать, принимали их не без возражений. Не сегодня, так завтра ими овладеет гнев, и тогда их вождь, естественно, будет вынужден следовать за ними. Возможно, мэтру Нику и приходила мысль улизнуть из племени. Но, по правде говоря, это было весьма затруднительно, за ним наблюдали гораздо тщательнее, чем он предполагал.

И потом в каком краю мог бы он вести жизнь беглеца? Ему претила мысль покинуть Канаду — страну, где он родился. А укрывшись в деревне какого-нибудь графства, где наверняка рыскали агенты Джильберта Аргала, он рисковал попасть к ним в лапы.

Кроме того, мэтр Ник не знал, что стало с главными предводителями восстания. Хотя некоторые махоганы поднимались вверх по течению реки до берегов рек Ришелье и Св. Лаврентия, им ничего не удалось узнать. Даже Катерине Арше с фермы «Шипоган» ничего не было известно ни о Томе Арше и сыновьях, ни о де Водрелях, ни о Жане Безымянном, ни о том, что происходило в «Запертом доме» после событий у Сен-Шарля.

Итак, следовало дать событиям идти своим чередом, и это как нельзя более устраивало мэтра Ника. Выиграть время, выждать, пока все постепенно утрясется, — вот к чему он склонялся охотнее всего.

Однако это вызвало новые разногласия между ним и его юным клерком, который люто ненавидел лоялистов. Последние новости повергли Лионеля в глубокое уныние. Теперь ему было не до шуток! Он не играл больше ни в тропу войны, ни в топор, который надо откопать, забыл о крови сагаморов и о привычном наборе индейских метафор — он думал лишь о том, как сильно пострадало национальное дело. А что стало с героем, с Жаном Безымянным? Не погиб ли он у Сен-Шарля? Но нет! Весть о его смерти уже широко разнеслась бы, а власти не преминули бы распространить ее еще шире. Об этом сразу стало бы известно как на ферме «Шипоган», так и в Вальгатте. Однако если Жан остался в живых, где он теперь? Лионель отдал бы жизнь, чтобы узнать это.

Прошло несколько дней. Положение ничуть не изменилось. Может, повстанцы готовились к возобновлению наступления? Раз или два слухи об этом докатились до махоганской деревни, но ничем не подтвердились. Кроме того, по приказу лорда Госфорда в графствах Монреаль и Лапрери рыскали отряды полиции в поисках повстанцев. Многочисленные отряды стояли на обоих берегах реки Ришелье. Беспрестанные обыски держали в постоянном страхе жителей селений и ферм. Колонны сэра Джона Кольборна были готовы поспешить в любое место, где только взовьется знамя мятежников. Если бы повстанцы дерзнули вновь пересечь американскую границу, то столкнулись бы с довольно значительными силами.

Пятого декабря Лионель, отправившись на разведку в Шамбли, узнал, что в Монреальском округе объявлено военное положение. Одновременно с этим генерал-губернатор пообещал награду в четыреста пиастров тому, кто выдаст депутата Папино. Были назначены премии за поимку и других руководителей, в том числе де Водреля и Винсента Годжа. Поговаривали также, что какая-то часть реформистов содержится в тюрьмах Монреаля и Квебека, что процессы над ними будут вестись по законам военного времени и на эшафот скоро взойдут новые жертвы из числа политических заключенных.

Факты были очень серьезные. Ответят ли Сыны Свободы на направленные против них меры последним вооруженным выступлением? Или будут, наоборот, обескуражены такими безжалостными расправами? Так вопрошал себя мэтр Ник. Он знал, что восстание, если оно не удается в самом начале, имеет мало шансов завершиться удачей потом.

Правда, махоганские воины и Лионель были другого мнения.

— Нет! — повторял он нотариусу. — Нет! Дело не пропало, и пока Жан Безымянный жив, не будем отчаиваться в успехе завоевания нашей независимости!

Днем 7 декабря произошел случай, снова поставивший мэтра Ника в затруднительное положение, (из которого, как достойный нотариус полагал, он только что выпутался), а страсти воинственных по природе гуронов накалились добела.

Уже несколько дней в различных местных приходах появлялся аббат Джоан. Молодой священник проходил по всему графству Лапрери, ратуя за массовый подъем франко-канадского населения. Своими пламенными проповедями он боролся, и не без труда, с растерянностью, в которую впали некоторые патриоты после поражения у Сен-Шарля. Аббат Джоан не отступал. Он шел напрямик, заклиная своих сограждан быть готовыми снова взяться за оружие, как только их руководители вновь появятся в округе.

Его брата, однако, в графстве не оказалось. Джоан не знал, что с ним стало. Прежде чем снова начать проповеди, он пришел в «Запертый дом», желая обнять мать, получить известия о Жане...

Но «Запертый дом» не распахнул перед ним своих дверей.

Джоан отправился на поиски брата. Он также не мог поверить, что тот погиб, ибо весть о его смерти получила бы широкую огласку. Нет, убеждал он себя, Жан скоро снова объявится во главе своих соратников.

Молодой священник направил теперь свои усилия на то, чтобы поднять индейцев, особенно воинов гуронского племени, которые так и рвались в бой. С этим намерением аббат Джоан явился к махоганам. Мэтру Нику пришлось устроить ему хороший прием: не мог же он идти против желаний своих соплеменников.

— Что поделать! — говорил он сам себе, качая головой. — От судьбы не уйдешь. И хотя я не знаю, как начинался род Сагаморов, зато очень хорошо знаю, как он кончится!.. На скамье военного трибунала.

Действительно, гуроны были готовы выступить в поход, и Лионель немало способствовал этому, подогревая их решимость.

Когда аббат Джоан появился в Вальгатте, юный клерк стал одним из самых горячих его поклонников. Он не только нашел в нем пылкого, как и он сам, патриота, но был просто потрясен сходством молодого священника с Жаном Безымянным: почти те же глаза, тот же пламенный взгляд, голос, жесты. Лионелю казалось, что он снова видит перед собой своего героя, только в сутане священника, казалось, что он слышит его... Уж не обман ли это чувств? Лионель не мог бы ответить.

Уже два дня как аббат Джоан находился среди махоганов, и те твердили только о том, чтобы присоединиться к патриотам, сосредоточившим свои силы милях в сорока к юго-западу, на острове Нейви, одном из островов Ниагары.

Мэтр Ник был обречен следовать за воинами своего племени.

Фактически все приготовления к походу в Вальгатте уже завершились. Покинув свою деревню, махоганы собирались пересечь соседние графства, поднять там индейские племена, достичь берегов Онтарио и, добравшись до Ниагары, примкнуть к уцелевшим сторонникам дела национальной независимости. Дошедшая до них новость сдержала этот порыв — по крайней мере, на время: один из гуронов, возвратившийся вечером 9 декабря из Монреаля, сообщил, что Жан Безымянный арестован агентами Джильберта Аргала на границе Онтарио и заключен в крепость Фронтенак.

Можете себе представить, как потрясены были махоганы. Жан Безымянный — в руках лоялистов!

Но судите сами, в какое волнение они пришли, когда аббат Джоан, узнав об аресте Жана, вскричал: «Брат мой!» — а потом добавил: «Я спасу его от смерти!»

— Возьмите меня с собой! — воскликнул Лионель.

— Идем, дитя мое! — кивнул аббат Джоан.

Глава VII

КРЕПОСТЬ ФРОНТЕНАК

Когда Жан выбежал из «Запертого дома», он словно обезумел. Покров над тайной его происхождения был грубо сорван, убийственные слова Рипа услышаны Кларой, теперь барышня де Водрель знает, что она и ее отец нашли убежище у жены и сына Симона Моргаза, скоро об этом узнает и де Водрель, если уже не узнал, услыхав все из своей комнаты, — такие отчаянные мысли вертелись в его голове. Оставаться в этом доме он больше не мог — даже на одну минуту. Не беспокоясь уже о том, что станет с де Водрелями, не спрашивая себя, защитит ли их бесславное имя его матери от дальнейших преследований, позабыв о том, что Бриджета не захочет больше оставаться в этом селении, где ее тайна скоро станет известна всем и откуда ее, без сомнения, прогонят, он бросился в чащу леса; он бежал всю ночь, стараясь очутиться как можно дальше от тех, для кого теперь мог быть лишь объектом презрения и отвращения.

Однако дело его жизни не было завершено! Его долг, раз он еще жив, — сражаться. Надо подставить себя под пули прежде, чем откроется его настоящее имя. Отдав жизнь за свою страну, он, возможно, получит право если не на уважение, то хотя бы на сострадание людей.

Однако, как ни потрясен был молодой человек, рассудок все же одержал верх, а вместе с самообладанием к нему вернулись силы.

И он ускорил шаг, направляясь к границе, чтобы примкнуть к патриотам и снова встать во главе восстания.

В шесть часов утра Жан был уже в четырех милях от Сен-Шарля, у правого берега реки Св. Лаврентия, на пограничных землях графства Монреаль.

Эта территория, патрулируемая кавалерийскими отрядами, кишела полицейскими агентами, и важно было покинуть ее как можно скорее. Но добраться напрямик до Соединенных Штатов оказалось делом невыполнимым: приходилось обойти графство Лапрери, где полицейских было не меньше, чем в монреальском. Лучше всего было идти вверх вдоль реки до озера Онтарио, а затем через восточные территории спуститься вниз до первых американских деревень.

Так Жан и сделал. Ему следовало действовать очень осторожно. Пробраться будет нелегко, однако не стоило отчаиваться, если понадобится в зависимости от обстоятельств вносить изменения в свой план.

Действительно, в этих примыкающих к берегу реки графствах были подняты на ноги волонтеры, полиция неустанно рыскала здесь, разыскивая главарей повстанцев, в том числе и Жана Безымянного, — ему случалось видеть на стенах афиши с указанием суммы, которую правительство предлагало за его голову.

Поэтому беглец был вынужден идти только по ночам, а днем — прятаться в заброшенных лачугах либо в непроходимой чаще лесов, с величайшим трудом добывая себе кое-какое пропитание.

Жан неминуемо погиб бы от голода, если бы не милосердие окрестных жителей, которые, рискуя навлечь на себя неприятности, даже не спрашивали у него, кто он и откуда идет.

Время от времени неизбежно приходилось останавливаться и пережидать опасность. За пределами графства Лапрери, когда он пойдет через провинцию Онтарио, Жан надеялся наверстать потерянное время.

В течение 4, 5, 6, 7 и 8 декабря Жану едва удалось проделать двадцать миль. В эти пять дней (было бы вернее сказать — пять ночей) он почти не удалялся от берега реки Св. Лаврентия, продвигаясь по центральной части графства Богарне. Самое трудное, в сущности, осталось позади, ибо приходы западной и южной части Канады, удаленные от Монреаля, контролировались меньше. Однако для Жана опасность возросла: бригада агентов напала на его след у границы графства Богарне. Несколько раз благодаря самообладанию ему удалось сбить их со следа, но в ночь с 8 на 9 декабря он был окружен десятком людей, имевших приказ взять его живым или мертвым. Жан отчаянно защищался, тяжело ранив нескольких полицейских, но силы были неравны — его схватили.

На этот раз Жана Безымянного поймал не Рип, а начальник полиции Комо. Выгодное и громкое дело ускользнуло от руководителя фирмы «Рип и К°»; в графу доходов его коммерческой конторы так и не пришлось вписать шесть тысяч пиастров.

Весть об аресте Жана Безымянного тотчас разнеслась по всей провинции: англо-канадские власти были весьма заинтересованы в ее распространении. На следующий же день она дошла до приходов графства Лапрери, а днем 9 декабря была принесена в деревню Вальгатта.

На северном берегу Онтарио, в нескольких милях от Кингстона, стоит укрепление Фронтенак. Оно возвышается над левым берегом реки Св. Лаврентия, в которую вытекают воды озера; ее русло отделяет в этом месте Канаду от Соединенных Штатов.

Укрепление находилось в ту пору под командованием майора Синклера, имевшего в своем подчинении четырех офицеров и около сотни солдат 20-го полка. Своим расположением оно довершало оборонительную систему укреплений, включающую форты Освего, Онтарио и Левис, построенные для обеспечения защиты этих отдаленных территорий, подвергавшихся некогда набегам индейцев.

В эту-то крепость и был препровожден Жан Безымянный. Генерал-губернатор, которого немедленно известили о его аресте, решил, что не следует везти повстанца в Монреаль или в какой-нибудь другой крупный город, где его присутствие могло спровоцировать народные волнения. Поэтому из Квебека поступил приказ направить арестованного в крепость Фронтенак, посадить его там под стражу и отдать под суд — что было равнозначно смертному приговору.

При таком стремительном развитии событий Жана должны были казнить в двадцать четыре часа. Однако военный суд под председательством майора Синклера пришлось отложить, и вот почему.

В том, что арестованный являлся легендарным Жаном Безымянным, активным агитатором, ставшим вдохновителем восстаний 1832, 1835 и 1837 годов, никаких сомнений не было. Но какое имя скрывалось на самом деле под этим псевдонимом, под этой боевой кличкой — вот что хотело знать правительство. Это позволило бы, вернувшись назад в прошлое, сделать какие-то новые открытия, быть может, обнаружить какие-то тайные деяния, какие-то неизвестные общества, имевшие связь с восстанием.

Важно было установить если не личность, то, по крайней мере, происхождение этого человека, настоящее имя которого оставалось неизвестным, человека, имевшего какие-то особые основания скрывать его. Таким образом, военный трибунал пока не приступал к процессу, а Жана подвергли допросу с пристрастием.

Но он не выдал себя — он отказался даже отвечать на вопросы о своей семье. Пришлось отступиться, и 10 декабря арестованный предстал перед судьями.

Процесс не давал повода для дискуссий. Жан признался в том, что принимал участие как в первых мятежах, так и в последних. На суде он во всеуслышание, смело потребовал от Англии прав для Канады. Молодой патриот высоко держал голову перед притеснителями и говорил так, будто его слова могли проникнуть сквозь стены форта и быть услышаны всей страной.

Когда майор Синклер задал ему вопрос о его происхождении и его семье, он ограничился таким ответом: «Я — Жан Безымянный, франко-канадец по рождению, и вам должно быть достаточно этого. Совсем не важно, как зовут человека, который сейчас будет сражен пулями ваших солдат! Зачем вам знать имя покойника?»

Жана приговорили к смертной казни, и майор Синклер приказал увести его обратно в камеру. Одновременно, исполняя предписание генерал-губернатора, он послал нарочного в Квебек с извещением, что происхождение узника Фронтенака установить не удалось. Следует ли при этих обстоятельствах действовать дальше или нужно отсрочить приведение приговора в исполнение?

Уже целых две недели лорд Госфорд принимал активное участие в изучении материалов, относящихся к мятежам в Сен-Дени и Сен-Шарле. Сорок пять самых видных повстанцев содержались в тюрьмах Монреаля, одиннадцать — в тюрьме Квебека. Окружной суд готовился приступить к работе в составе трех судей, генерального прокурора и ходатая, представлявшего Британскую Корону. Был также созван военный трибунал под председательством генерал-майора, состоящий из пятнадцати старших офицеров-англичан, главным образом — из тех, кто помогал в подавлении восстания.

В ожидании приговора заключенные содержались в ужасных условиях, которые нельзя было извинить никакими политическими соображениями. В Монреале — в тюрьме Пуэнта-Кальер, в старой тюрьме, расположенной на площади Жака Картье, и в новой тюрьме, у подножия Курана, в страшной тесноте, в лютом холоде сидели сотни несчастных людей. Мучимые голодом, они едва перебивались выдававшимися им пайками хлеба — единственной их пищей. Они дошли даже до того, что умоляли о скорейшем суде, а, следовательно, и вынесении приговора, каким бы суровым он ни был. Однако, прежде чем позволить им предстать перед окружным или военным судом, лорд Госфорд хотел подождать, пока полиция покончит с обысками, чтобы все повстанцы, которых она сможет обнаружить, оказались в его руках.

Вот при каких обстоятельствах весть об аресте Жана Безымянного и о заключении его в крепость Фронтенак дошла до Квебека. Все поняли: делу независимости нанесен смертельный удар.

Было девять часов вечера, когда 12 декабря аббат Джоан и Лионель прибыли в расположение форта. Точно так же, как перед тем Жан, они поднялись вверх по течению вдоль правого берега реки Св. Лаврентия, затем переправились через нее, рискуя в любой момент быть задержанными. Правда, Лионелю ничто особо не угрожало за его поведение на ферме «Шипоган», зато аббата Джоана разыскивали агенты Джильберта Аргала, Поэтому путники вынуждены были принимать некоторые предосторожности, тормозившие их продвижение.

Кроме того, была ужасная погода. Уже сутки бушевал один из тех сильнейших ураганов, которым метеорологи края дали прозвище «blizzard»[194]. Иногда во время этих метелей температура воздуха падает до тридцати градусов, то есть мороз становится столь сильным, что многие жертвы его погибают от удушья[195].

На что надеялся аббат Джоан, подойдя к укреплению Фронтенак? Какой выработал план? Был ли способ связаться с узником и помочь ему бежать? Во всяком случае, для него сейчас важно было добиться разрешения пройти сегодня же ночью в камеру к Жану.

Лионель тоже был готов пожертвовать собой ради спасения Жана Безымянного, но как действовать? Они находились уже в полумиле от крепости Фронтенак, которую им пришлось обогнуть, чтобы достичь леса, опушка которого спускалась прямо к озеру. Под оголенными зимними ветрами деревьями их время от времени обдавал ледяной «самум»[196], снежные вихри которого закручивались над поверхностью Онтарио.

Там Джоан сказал юному клерку:

— Останьтесь здесь, Лионель, спрячьтесь и ждите моего возвращения. Надо, чтобы солдаты караульной гвардии не заметили вас с крепости. А я попытаюсь проникнуть в форт и увидеться с братом. Если мне это удастся, мы вместе с ним обсудим возможность побега. Если бежать совершенно невозможно, посмотрим, не могут ли патриоты атаковать крепость; быть может, в гарнизоне Фронтенака мало солдат.

Само собой разумеется, что для такой атаки потребовались бы довольно длительные приготовления. Аббат Джоан не знал, что уже два дня тому назад состоялся суд и что приказ о казни ожидался с часу на час. Впрочем, попытку нападения на форт Фронтенак молодой священник считал крайним средством. Чего он желал сейчас, так это дать Жану возможность бежать, и как можно скорее.

— Господин аббат, — спросил Лионель, — а у вас есть надежда увидеть брата?

— Лионель, разве можно запретить пройти в крепость священнослужителю, который пришел дать утешение узнику, ожидающему смертного приговора?

— Нет, это было бы недостойно!.. Это было бы низко! — воскликнул Лионель. — Вы не должны встретить отказ!.. Идите, господин аббат!.. Я буду ожидать вас на этом самом месте.

Аббат Джоан пожал руку юному клерку и скрылся за опушкой леса.

Менее чем через четверть часа он достиг ворот крепости Фронтенак.

Крепость эта, возвышающаяся на берегу Онтарио, состояла из Центрального блокгауза[197], окруженного высокими стенами. У основания стены со стороны озера расстилалась узкая, лишенная растительности прибрежная полоса, которая в эту пору была покрыта толстым ковром снега и сливалась с поверхностью озера, замерзшего у берега. На противоположной стороне ютилась деревушка в несколько дворов, население которой составляли в основном рыбаки.

Возможен ли побег из тюрьмы на эту сторону, а потом — через деревню? Как удастся Жану выйти из камеры, перелезть через стену, обмануть бдительность часовых? Это и предстояло выяснить вместе с братом аббату Джоану, если его пропустят в крепость. Как только Жан очутится на свободе, они втроем, вместе с Лионелем, отправятся не к американской границе, а к Ниагаре, на остров Нейви, где сосредоточились повстанцы, чтобы попытаться предпринять последнее усилие.

Аббат Джоан пересек наискось прибрежную полосу, подошел к воротам, у которых стоял часовой, и попросил, чтобы его пропустили к коменданту форта.

Из караульни, расположенной внутри обнесенного стеною двора, вышел сержант в сопровождении солдата. Он нес большой фонарь, так как было уже совсем темно.

— Что вы хотите? — спросил сержант.

— Поговорить с комендантом.

— А кто вы такой?

— Священник, который пришел предложить свои услуги заключенному Жану Безымянному.

— Можете сказать: осужденному!..

— Разве приговор уже вынесен?..

— Еще позавчера, и Жан Безымянный приговорен к смертной казни.

Несмотря на все свое волнение, аббат совладал с собой и в ответ лишь промолвил:

— Тем больше оснований не отказывать осужденному в посещении священника.

— Я доложу об этом коменданту форта майору Синклеру, — сказал сержант и направился к блокгаузу, приказав пропустить аббата Джоана в караульню.

Тот присел в темном углу, размышляя над тем, что сейчас услышал. Раз приговор уже вынесен, не слишком ли мало осталось времени для осуществления его планов? Однако приговор, вынесенный более суток назад, еще не приведен в исполнение — не потому ли, что майор Синклер получил приказ отсрочить казнь? Аббат Джоан ухватился за эту спасительную мысль. Но сколько продлится отсрочка, хватит ли ее на то, чтобы подготовить побег узника? И разрешит ли ему майор Синклер пройти в тюрьму? Наконец, как быть, если он согласится допустить священника лишь в тот момент, когда Жан уже пойдет на казнь?

Мучительная тревога терзала аббата Джоана.

Через некоторое время в караульню вернулся сержант и, обратясь к молодому священнику, сказал:

— Майор Синклер ждет вас!

Вслед за сержантом, освещавшим ему фонарем дорогу, аббат Джоан пересек внутренний двор, посреди которого стоял блокгауз. Насколько это позволяла темнота, он постарался определить размеры двора, расстояние, отделяющее караульню от ворот, — единственный путь, по которому будет возможно выйти из форта, поскольку через стену вряд ли удастся перебраться. На случай, если Жан не знает плана расположения крепости, Джоан постарается ему его описать.

Дверь блокгауза была открыта. Сержант, а вслед за ним Джоан прошли внутрь, и дневальный закрыл ее за ним. Они стали подниматься по ступенькам узкой лестницы, которая вела на второй этаж, расширяясь по мере утолщения стены. Поднявшись на площадку, сержант отворил дверь, находившуюся прямо напротив, и аббат Джоан вошел в комнату коменданта.

Майор Синклер оказался человеком лет пятидесяти, плотного сложения, с грубыми манерами, настоящий англичанин по выправке, настоящий саксонец по почти полному отсутствию сочувствия к человеческим страданиям. Вероятно, сам он с удовольствием отказал бы осужденному в напутствии священника, если бы не получил на этот счет указаний, ослушаться которых не мог. А потому он принял аббата Джоана довольно холодно: даже не привстал с кресла, не вынул изо рта трубки, дым которой наполнял комнату, тускло освещенную единственной лампой.

— Так вы — священник? — спросил он аббата Джоана, оставшегося стоять в нескольких шагах от него.

— Да, господин майор.

— Вы пришли напутствовать осужденного?

— Если позволите.

— Откуда вы явились?

— Из графства Лапрери.

— Это там вы узнали о его аресте?

— Да, там.

— И о приговоре?

— Нет, это я узнал только что, по прибытии в крепость Фронтенак, и я подумал, что майор Синклер не откажет мне в свидании с узником.

— Пусть так! Я уведомлю вас, когда придет пора, — ответил комендант.

— Разве исповедаться может быть слишком рано, — возразил аббат Джоан, — если человек осужден умереть?..

— Я же сказал вам, что я вас уведомлю. Идите и ожидайте в деревне Фронтенак, за вами туда придет мой солдат.

— Извините, что я настаиваю, господин майор, — снова заговорил аббат Джоан, — но может случиться, что меня не окажется на месте в тот момент, когда осужденному понадобятся мои услуги. Соблаговолите разрешить мне увидеться с ним теперь же...

— Я вам еще раз повторяю, я вас уведомлю, — ответил комендант. — Мне запрещено пускать к заключенному, кого бы то ни было до момента казни. Я ожидаю приказа из Квебека, и когда этот приказ поступит, у осужденного останется еще два часа. Черт побери! Этих двух часов вам вполне будет достаточно, вы сможете использовать их по вашему усмотрению для спасения его души. Сержант проводит вас до ворот.

После такого ответа аббату Джоану ничего не оставалось, как уйти. Однако он никак не мог решиться на это. Не увидеть брата, не условиться с ним значило отказаться от всякой попытки устроить побег. Поэтому Джоан уже был готов даже пойти на унижение, чтобы добиться от коменданта пересмотра его решения, но тут отворилась дверь.

На пороге стоял сержант.

— Сержант, — сказал ему майор Синклер, — проводите этого священника из форта, он не должен иметь доступ сюда, пока я не пошлю за ним.

— Такое распоряжение будет отдано, комендант, — ответил сержант. — Но я должен вам сообщить, что в крепость только что прибыл нарочный.

— Из Квебека?

— Да, он привез вот этот пакет...

— Дайте сюда, — сказал майор Синклер.

И он не взял, а выхватил пакет, который ему протянул сержант.

Растерянность и бледность аббата Джоана показались бы весьма подозрительными майору, если бы тот взглянул на него в эту минуту.

Но он этого не сделал. Внимание коменданта было приковано к письму, скрепленному печатью лорда Госфорда.

Он быстро вскрыл конверт и прочел письмо. Затем, обратившись к сержанту, сказал:

— Проводите этого священника в камеру Жана Безымянного. Вы оставите его с осужденным наедине, а когда он попросит выпустить его, проводите к воротам.

Итак, это был приказ об исполнении приговора, который поступил в крепость Фронтенак от генерал-губернатора. Жану Безымянному оставалось жить только два часа.

Глава VIII

ДЖОАН И ЖАН

Аббат Джоан покинул комнату майора Синклера более спокойным и собранным, чем был, когда входил в нее. Ошеломляющая весть о скорой казни не поколебала его решимости. Бог внушил ему один план, и этот план мог удаться.

Жан еще ничего не знал о приказе, только что доставленном из Квебека, и прискорбная миссия сообщить ему об этом выпала на долю Джоана.

Но нет! Он ничего не станет ему говорить. Он скроет от него то, что этот страшный приговор должен быть приведен в исполнение через два часа. Для осуществления замысла Джоана надо, чтобы Жан не знал этого.

Совершенно очевидно, что теперь уже нечего было рассчитывать ни на предварительно подготовленный побег, ни на атаку на форт Фронтенак. Осужденного могло спасти от смерти лишь незамедлительное бегство. Если через два часа он еще будет в камере, то выйдет оттуда, только чтобы пасть под пулями глухой ночью у крепостной стены.

Был ли осуществим план аббата Джоана? Вероятно, если брат согласится действовать с ним заодно. Во всяком случае, это был единственный способ, к которому можно было прибегнуть в подобных обстоятельствах. Но, повторяем, для этого было необходимо, чтобы Жан не знал, что майор Синклер уже получил приказ о казни.

В сопровождении сержанта аббат Джоан спустился по лестнице вниз. Камера узника помещалась на нижнем этаже блокгауза, в углу, в конце коридора, идущего вдоль внутреннего двора. Осветив темный проход своим фонарем, сержант подошел к низкой двери, запертой снаружи на два засова.

Собравшись отпереть ее, сержант наклонился к молодому священнику и тихо сказал:

— После того как вы покинете заключенного, мне, как вы знаете, приказано проводить вас за крепостные ворота.

— Я это знаю, — ответил аббат Джоан. — Ждите меня в коридоре, когда мне будет пора уходить, я дам вам знать.

И дверь камеры распахнулась.

Там в глубине, в полном мраке, лежа на чем-то похожем на походную кровать, спал Жан. Шорох и скрип отворяемой двери не разбудили его.

Сержант хотел было потрясти узника за плечо, но аббат Джоан жестом попросил его не делать этого.

Тогда сержант поставил фонарь на небольшой столик, вышел и тихо затворил за собой дверь.

Братья остались одни, один спал, другой молился, став на колени.

Потом Джоан поднялся с колен и в последний раз устремил взор на брата, свое второе «я», которому, как и ему, преступление их отца сделало жизнь столь невыносимой.

И он прошептал:

— Боже, помоги мне!

У него оставалось слишком мало времени, чтобы можно было терять лишние минуты. Он положил руку на плечо Жана. Тот проснулся, открыл глаза, привстал на постели и, узнав брата, воскликнул:

— Джоан, ты?..

— Тише, Жан... Говори тише! — ответил Джоан. — Нас могут услышать!

И он жестом дал понять, что дверь снаружи охраняется. Шаги сержанта в коридоре то удалялись, то приближались. Жан, лежавший полуодетым под грубым одеялом, которое не могло защитить его от стужи в камере, бесшумно встал.

Братья крепко обнялись.

— Как там наша мать? — спросил Жан.

— Ее уже нет в «Запертом доме».

— Ее там нет?..

— Нет.

— А де Водрель и его дочь, которые укрылись у нас?

— Когда я в последний раз приходил в Сен-Шарль, дом был пуст.

— Когда это было?

— Неделю назад.

— И с тех пор ты ничего не узнал о матери, о наших друзьях?

— Ничего.

Что же там произошло? Не нагрянула ли полиция с новым обыском, не арестовали ли Бриджету, де Водреля и его дочь? Или же, не желая, чтобы ее отец хотя бы день оставался под кровом семьи Моргазов, Клара увела его оттуда, еще такого слабого, несмотря на опасности, которые его подстерегали? А сама Бриджета тоже бежала из «Запертого дома», раз ее опозоренное имя стало всем известно?

Все это со скоростью молнии пронеслось в голове Жана, и он уже собрался было рассказать аббату Джоану о том, что произошло в «Запертом доме» после битвы у Сен-Шарля, но тот, наклонившись к его уху, прошептал:

— Слушай меня, Жан. Здесь с тобой не брат, а священник, который пришел напутствовать осужденного на смерть. Только поэтому комендант форта дал мне разрешение пройти к тебе в камеру. Мы не можем терять ни минуты!.. Тебе надо сейчас же бежать.

— Сейчас же, Джоан?.. Но каким образом?

— Ты переоденешься в мое платье и выйдешь отсюда под видом священника. Мы так похожи, что никто не заметит подмены. К тому же сейчас ночь, и, проходя по коридору и внутреннему двору, ты будешь едва освещен фонарем. Лицо у тебя будет скрыто полями шляпы, тебя нельзя будет узнать. Когда мы поменяемся одеждой, я встану в глубине камеры и позову сержанта. Он придет открыть дверь, как мы условились. Ему приказано проводить меня к воротам... А проводит он — тебя...

— Брат, — ответил Жан, схватив Джоана за руку, — как ты мог подумать, что я соглашусь на такую жертву?

— Так надо, Жан! Твое присутствие среди повстанцев сейчас нужнее, чем когда-либо.

— Так они не отчаялись, Джоан, в успехе национального дела после своего поражения?

— Нет! Они собрались на острове Нейви на Ниагаре и готовы начать борьбу снова.

— Пусть же выступают без меня, брат. Успех нашего дела не зависит от одного человека. Я не позволю тебе рисковать жизнью, чтобы спасти меня...

— Разве это не мой долг, Жан?.. Разве мы достигли своей цели?.. Нет!.. Мы не смогли даже умереть, чтобы искупить зло...

Слова брата глубоко тронули Жана, но он не сдавался.

— Послушай, Жан! — продолжал Джоан. — Ты боишься за меня, но что мне грозит? Завтра, когда меня обнаружат в этой камере, что мне могут сделать? Ничего! На месте осужденного окажется бедный священник, ну что ему, думаешь, могут сделать? Разве что отпустить...

— Нет!.. Нет! — протестовал Жан, отчаянно борясь с собой.

— Довольно спорить! — отрезал Джоан. — Тебе надо уйти отсюда, и ты уйдешь. Исполни свой долг так же, как я исполнил свой. Ведь ты один настолько популярен, чтобы вызвать всеобщий подъем...

— А если они обвинят тебя в том, что ты способствовал моему побегу?

— Мне не вынесут приговора без суда, — ответил Джоан, — без приказа из Квебека, а это займет несколько дней!

— Несколько дней, брат?

— Да, а ты тем временем присоединишься к товарищам на острове Нейви и приведешь их в крепость Фронтенак, чтобы освободить меня...

— Но остров Нейви в двадцати милях от крепости Фронтенак, Джоан! Я не успею...

— Так ты упорствуешь, Жан? Что ж, до сих пор я тебя уговаривал. Теперь я приказываю. С тобою говорит уже не брат, а служитель Бога. Если тебе суждено умереть, так умри, сражаясь за наше дело, иначе ты не исполнишь долга, который лежит на тебе. Впрочем, если ты откажешься, я объявлю, кто я такой, и аббат Джоан падет под пулями рядом с Жаном Безымянным!..

— О брат!

— Уходи отсюда, Жан!.. Уходи! Этого хочу я! Этого хочет наша мать!.. Этого хочет твое отечество!

Жану, убежденному страстной речью Джоана, ничего не оставалось, как повиноваться. Надежда возвратиться через пару дней к форту Фронтенак с несколькими сотнями патриотов развеяла его последние сомнения.

— Что ж, я готов, — сказал он.

Обмен одеждой занял немного времени. В облачении священника Жана было очень трудно узнать.

Потом братья немного поговорили о политической ситуации, об умонастроениях после недавних событий. Наконец аббат Джоан сказал:

— Сейчас я позову сержанта. Когда он откроет дверь камеры, ты выйдешь и пойдешь следом за ним по коридору, который он будет освещать своим фонарем. Когда вы выйдете из блокгауза, тебе останется лишь пересечь внутренний двор — примерно шагов пятьдесят. Ты дойдешь до караульни, она справа от стены. Проходя мимо, отвернись. Когда минуешь ворота, спустись вниз и иди вдоль берега до опушки леса, что в полумиле от форта. Там ты найдешь Лионеля...

— Лионеля?.. Юного клерка?..

— Да, он сопровождал меня сюда, и он проведет тебя до острова Нейви. Обними же меня в последний раз!

— Брат мой! — прошептал Жан, кинувшись в объятия Джоана.

Час настал. Джоан громко кликнул сержанта и отступил в глубь камеры.

Сержант открыл дверь и, обратясь к Жану, лицо которого было скрыто широкополой шляпой священника, спросил:

— Вы готовы?

Жан утвердительно кивнул.

— Идемте!

Сержант взял со стола фонарь, дал Жану выйти и снова запер дверь камеры.

В каких терзаниях провел Джоан следующие несколько минут! Что произойдет, если в коридоре или во дворе в тот самый момент, когда там будет проходить Жан, окажется майор Синклер, если он остановит его, станет спрашивать, как вел себя заключенный? Подмена будет обнаружена, узника немедленно расстреляют! А потом может статься, что уже начаты приготовления к казни, что гарнизон форта уже получил распоряжения от коменданта и сержант заговорит об этом с мнимым священником, провожая его. Тогда Жан непременно захочет вернуться в камеру: он не допустит, чтобы вместо него погиб брат!

Приложив ухо к двери, аббат Джоан стал прислушиваться. Биение сердца едва позволяло ему уловить доносившиеся снаружи звуки.

Наконец до него долетел приглушенный лязг. Джоан упал на колени, благодаря Бога.

Это с грохотом закрылись ворота.

— Свободен! — прошептал Джоан.

Жана действительно не узнали. Сержант, шагавший впереди с фонарем в руке, проводил его через внутренний двор до ворот крепости, не заговорив с ним. Офицеры и солдаты еще не знали, что через час приговор должен быть приведен в исполнение. Дойдя до слабо освещенной караульни, Жан отвернулся, как ему посоветовал брат. Когда он уже собирался пройти в ворота, сержант спросил его:

— Вы еще вернетесь, чтобы напутствовать осужденного?

— Да, — кивнул Жан.

Еще миг, и он вышел за ворота.

И все же Жан удалялся от крепости Фронтенак очень медленно, словно какая-то нить привязывала его к тюрьме — нить, которую он никак не решался порвать. Он стал упрекать себя за то, что поддался уговорам брата, что ушел вместо него. Только теперь все опасности этой подмены предстали перед ним с ужасающей ясностью. Он говорил себе, что через несколько часов, когда наступит утро, в камеру войдут, побег будет обнаружен, Джоана станут бить, возможно, даже пытать, пока он сам не захочет, чтобы смерть скорее пришла покарать его за геройское самопожертвование.

При этой мысли Жана охватило неодолимое желание вернуться назад. Но нет! Ему надо было поспешить воссоединиться с патриотами на острове Нейви и вместе с повстанцами атаковать крепость Фронтенак, чтобы освободить брата. Нельзя было терять ни минуты.

Жан пересек наискось прибрежную полосу у подножия крепостной стены, обогнул озеро и направился к роще, где его должен был ждать Лионель.

Ураган «blizzard» бушевал со страшной силой. Льдины, скопившиеся у берегов Онтарио, ударялись друг о друга, как айсберги в полярном море. Снег, падавший крупными хлопьями, слепил глаза.

Теряясь в круговерти налетавших шквалов, Жан уже перестал понимать, находится он на ледяной поверхности озера или на прибрежной полосе, и старался ориентироваться на лесной массив вдали, едва различимый во мраке.

Ему понадобилось около получаса, чтобы проделать эти полмили.

Очевидно, Лионель не заметил его, иначе он наверняка вышел бы к нему навстречу.

Итак, Жан очутился наконец под деревьями, обеспокоенный тем, что не нашел юного клерка на условленном месте. Он боялся окликнуть его по имени: их мог услышать какой-нибудь припозднившийся рыбак.

И тут ему на память пришли две последние строчки из баллады юного поэта — те, которые он процитировал на ферме «Шипоган». Углубившись подальше в лес, он громко продекламировал:

Почти тотчас из чащи леса вышел Лионель, бросился к нему и воскликнул:

— Это вы, господин Жан... вы?

— Да, Лионель.

— А аббат Джоан?

— Он остался в моей камере. А теперь — скорее на остров Нейви! Через двое суток мы должны вернуться в крепость Фронтенак с нашими товарищами.

Жан и Лионель вышли из леса и направились на юг, чтобы спуститься вниз вдоль берега Онтарио до русла Ниагары.

Это был самый короткий путь и к тому же наименее опасный. В пяти милях отсюда беглецы, перейдя американскую границу, окажутся в безопасности и смогут быстро добраться до острова Нейви.

Однако Жану и Лионелю предстояло снова пройти мимо форта. Правда, в такую ужасную ночь можно было не опасаться, что часовые заметят их в густых снежных вихрях, даже тогда, когда они будут пересекать прибрежную косу. Конечно, если бы поверхность озера не загромождали льдины, скапливавшиеся в такие суровые зимы у берегов, лучше было бы обратиться к какому-нибудь рыбаку, который в мгновение ока доставил бы беглецов к устью Ниагары. Но сейчас это было невозможно.

Жан с Лионелем шли так быстро, как только позволяла вьюга. Они еще недалеко ушли от крепостных стен, как вдруг послышался залп ружейных выстрелов.

Сомнений быть не могло: это во внутреннем дворе крепости стрелял взвод солдат.

— Джоан! — воскликнул Жан.

И упал как подкошенный, как будто это его сразили пули солдат форта.

Джоан погиб за брата, Джоан погиб за свое отечество!

Действительно, через полчаса после ухода Жана майор Синклер отдал приказ казнить осужденного согласно распоряжению из Квебека.

Джоана вывели из камеры и отвели во двор к тому месту, где его должны были расстрелять.

Майор зачитал осужденному приговор.

Джоан не произнес в ответ ни слова.

Он мог бы крикнуть в этот момент: «Я не Жан Безымянный!.. Я священник, занявший его место, чтобы спасти его!»

И майор был бы вынужден отсрочить казнь, запросив новых указаний от генерал-губернатора.

Однако Жан был еще слишком близко от крепости Фронтенак, солдаты пустились бы за ним в погоню, его бы неминуемо схватили и расстреляли. А надо было, чтобы Жан Безымянный нашел свою смерть не иначе как на поле боя.

Поэтому Джоан промолчал, прислонился к стене и пал, воззвав в последний раз к матери, брату и отечеству.

Солдаты не узнали его живым, не узнали они его и мертвым. Казненного тут же похоронили в могиле, вырытой снаружи у подножия крепостной стены. Правительство, должно быть, ликовало, что уничтожило в его лице героя борьбы за независимость.

Это была первая жертва, принесенная во искупление преступления Симона Моргаза.

Глава IX

ОСТРОВ НЕЙВИ

Первый европейский корабль под командованием Кавелье де ля Салля на воды Онтарио спустили в 1668 году французы. Доплыв до южной оконечности озера, где была воздвигнута крепость Ниагара, их судно направилось вверх по течению реки с таким же названием, пока не достигло стремнин в трех милях от порогов. Затем другой корабль, построенный и спущенный на воду выше знаменитых водопадов, доплыл по реке к озеру Эри и продолжил свое отважное плавание до озера Мичиган.

В сущности, Ниагара — это естественный канал длиною в пятнадцать-шестнадцать миль, который позволяет озеру Эри сбрасывать свои воды в Онтарио. Но на середине этого канала дно вдруг резко опускается на 160 футов — как раз здесь река изгибается в виде подковы. Козий остров — Гот-Айленд — делит Ниагару на две неравные части. Справа американский водопад, слева — водопад канадский низвергают свои бурные воды в глубокую пучину, которую постоянно венчает шапка водяной пыли.

Остров Нейви расположен выше водопадов. Ближе к озеру Эри, в десяти милях от города Буффало и в трех милях от деревни Ниагара-Фолс, стоящей прямо напротив каскадов, по имени которых она и называется.

Именно здесь патриоты создали последний оплот восстания, нечто вроде лагеря, разбитого на острове, находящемся между Канадой и Америкой на реке Ниагаре — этой естественной границе между двумя странами.

Те из повстанцев, что ушли от преследований лоялистов после событий у Сен-Дени и Сен-Шарля, покинули канадскую территорию, перешли через границу и сосредоточились на острове Нейви. Если военная удача им изменит, если солдатам королевской армии удастся переправиться через левый рукав реки и вытеснить их с острова, они смогут укрыться на другом берегу, где у них не будет недостатка в сочувствии. Но, конечно, число тех, кто попросит убежища у американцев, будет невелико, ибо в этой конечной схватке все будут стоять насмерть.

Вот каково было соотношение сил франко-канадцев и королевских войск, направленных из Квебека в первой половине декабря.

Сторонники реформ — в частности те, кого называли «синими колпаками», — занимали остров Нейви, защищенный рекой в недостаточной мере. Действительно, несмотря на холода, Ниагара оставалась судоходной из-за быстрого течения; с любого берега можно было переправиться на остров на лодке. А потому суда американцев и канадцев беспрерывно сновали между лагерем и американской деревней Шлоссер, расположенной на правом берегу Ниагары. Одни перевозили боеприпасы, оружие и провизию, другие — людей, устремившихся в Шлоссер в предвидении скорого нападения солдат королевской армии.

Гражданин Соединенных Штатов Уилс, владелец небольшого парохода «Каролина», организовал даже ежедневные рейсы на остров, беря за проезд умеренную плату, которую любопытствующие охотно опускали в его кассу.

На противоположном берегу Ниагары, напротив Шлоссера, в деревне Чиппева, стояли лагерем англичане под командованием полковника Макнаба. Их число было достаточно велико, чтобы разбить реформистов, сосредоточившихся на острове Нейви, если бы им удалось туда высадиться. Они собирались предпринять такую попытку, как только Макнаб закончит все приготовления, то есть через несколько дней, и возле Чиппевы было сосредоточено много крупных лодок. Последнее сражение на этой оконечности Канады, в поле зрения американцев, было, таким образом, неминуемо.

Читателя не удивит, что персонажи, которые встречались в разных местах нашего повествования, все оказались на острове Нейви.

Андре Фарран, недавно оправившийся от раны, а также Уильям Клерк поспешили в этот лагерь, где к ним не замедлил присоединиться Винсент Годж. Только депутат Себастьян Грамон, заключенный в монреальскую тюрьму, не смог занять свое место в рядах братьев по оружию.

Винсенту Годжу, после того как он дал убежать Бриджете и Кларе де Водрель, которые благодаря его вмешательству смогли добраться до «Запертого дома», удалось избавиться от наседавших на него пьяных солдат и от тех, что грозили перерезать ему дорогу. Он тут же устремился в лес и к утру сумел уйти от солдат королевской армии.

Двое суток спустя Годж добрался до Сент-Олбанса по ту сторону границы. Когда на острове Нейви был создан лагерь, он направился туда с несколькими американцами, телом и душой преданными делу освобождения.

Были там также Том Арше и четверо его сыновей — Пьер, Тони, Жак и Мишель. Спасшись от гибели в Сен-Шарле, они не смогли вернуться на ферму «Шипоган» — это значило бы подвергнуть опасности не только себя, но и Катерину Арше. А потому они укрылись в деревне Сент-Олбанс, куда Катерина смогла передать весточку о себе и остальных детях. Затем, в первую неделю декабря, они обосновались на острове Нейви, решив продолжать борьбу и желая отомстить за смерть Реми, павшего от пуль лоялистов.

Что касается мэтра Ника, то если бы самый всеведущий колдун Дальнего Запада когда-нибудь предсказал ему: «Настанет день, когда ты, нотариус королевской службы, смирный по характеру, осторожный в силу профессии, будешь сражаться во главе гуронского племени против официальных властей своей страны», — он счел бы, что этому колдуну место в окружном приюте для умалишенных.

Однако мэтр Ник действительно оказался во главе воинов своего племени. После торжественных речей махоганы решили примкнуть к повстанцам. Великий вождь, в жилах которого струилась кровь сагаморов, не мог остаться в стороне. Его отчаянные протесты не были приняты во внимание, и на следующий день после того, как Лионель вместе с аббатом Джоаном покинул Вальгатту, после того как «костер Совета» был погашен, мэтр Ник, сопровождаемый — нет! — возглавивший с полсотни воинов, направился к озеру Онтарио, в деревню Шлоссер.

Можно себе представить, какой прием был оказан мэтру Нику в лагере. Том Арше пожал ему руку, да так крепко, что тот сутки не мог, если бы захотел, держать лук и томагавк. Столь же радостно встретили его Винсент Годж, Фарран, Клерк — все те, кто были его друзьями или клиентами в Монреале.

— Да... да... — бормотал он, — я счел своим долгом... вернее, вот эти славные люди...

— Воины вашего племени? — подсказывали ему.

— Да... моего племени! — повторял он.

В самом деле, несмотря на то, что этот замечательный человек имел довольно-таки жалкий вид, за который было стыдно Лионелю, гуроны представляли собой серьезную поддержку для дела национального освобождения. Если другие племена, увлеченные примером гуронов, последуют за ними, если их воины, охваченные теми же чувствами, примкнут к реформистам, власти уже не смогут справиться с повстанческим движением.

Однако в результате недавних событий патриотам пришлось перейти от наступления к обороне. Было ясно: если полковник Макнаб овладеет островом Нейви, дело независимости будет проиграно окончательно.

Предводители «синих колпаков» занимались организацией сопротивления, используя все средства, какими только располагали. Укрепления в различных точках острова, препятствия на случай попыток высадки, оружие, боеприпасы и провиант, которые подвозили из деревни Шлоссер, — за все это принялись спешно и рьяно. Всего тяжелее для повстанцев было вынужденное ожидание нападения; сами они не могли перейти в наступление, не имея возможности переправиться через левый рукав Ниагары. У них было недостаточно сил и средств, чтобы атаковать деревню Чиппева и осадить сильно укрепленный лагерь на левом берегу реки.

А между тем силы полковника Макнаба все возрастали; успешно продвигались вперед и его приготовления к форсированию Ниагары. Прижатые к самой границе, последние защитники франко-канадского дела тщетно пытались поддерживать связь с населением провинций Онтарио и Квебек. В создавшихся условиях приходы не могли сплотиться, чтобы взяться за оружие, и не было предводителя, который возглавил бы мятеж теперь, когда колонны королевских солдат прочесывали графства долины реки Св. Лаврентия.

Это мог сделать только один человек. Только он имел достаточно влияния, чтобы поднять народные массы; таким человеком был Жан Безымянный. Но после поражения у Сен-Шарля он исчез. И все говорило за то, что он, вероятно, погиб, потому что не объявился на американской границе. Нельзя было предположить, что он попал в руки полиции: подобный арест не хранился бы в тайне властями Квебека и Монреаля.

Тайной была покрыта и судьба де Водреля.

Винсенту Годжу, Фаррану и Клерку не было известно, что с ним стало. То, что он был ранен у Сен-Шарля, они знали. Но никто не видел, как Жан вынес его с поля сражения, хотя и не было слухов о том, что он попал в плен. Что же до Клары де Водрель, то Винсент Годж, отбив ее у пьяных насильников, потерял ее след.

И можете себе представить радость друзей де Водреля, когда днем 10 декабря они увидели, как он со своей дочерью появился на острове Нейви; вместе с ними прибыла женщина, которой они не знали.

Это была Бриджета.

После бегства Жана лучшим решением было бы, несомненно, остаться в «Запертом доме»: здесь де Водрель был в безопасности. Где еще могла найти его дочь другое, более надежное, убежище? Виллу «Монкальм» на острове Иисуса волонтеры сровняли с землей; от нее остались одни развалины. Кстати, де Водрелю все еще не было известно, по каким мотивам Рип не стал обыскивать «Запертый дом». Клара сохранила в тайне позорную причину такого покровительства, и он не знал, что пользуется гостеприимством Бриджеты Моргаз.

Однако, опасаясь за дочь больше, чем за себя, предвидя новые визиты полицейских, де Водрель не захотел менять свои планы. Вот почему, узнав на следующий день, что солдаты королевских войск покинули Сен-Шарль, он вместе с Кларой и Бриджетой разместились в повозке, которую им прислал фермер Аршамбо, и без промедления отправились втроем в южную часть графства Св. Гиацинта. Затем, как только им стало известно о сосредоточении сил патриотов на острове Нейви, они наняли дилижанс, чтобы переправиться через американскую границу. Прибыв накануне в Шлоссер после восьмидневного утомительного и опасного путешествия, они оказались, наконец, среди друзей.

Но неужели Бриджета согласилась отправиться с Кларой де Водрель, которая знала о ее прошлом?.. Да! Несчастная женщина не смогла устоять перед мольбами девушки.

Вот что произошло в «Запертом доме».

Понимая, как и сын, после его бегства, что теперь она может внушать гостям лишь отвращение, Бриджета удалилась в свою комнату. Можете себе представить, какая это была ужасная для нее ночь! Захочет ли Клара скрыть от отца то, о чем узнала? Нет! И завтра же у де Водреля будет только одна мысль — бежать прочь из «Запертого дома». Да, бежать, рискуя попасть в руки солдат королевской армии, лучше бежать, чем оставаться еще хоть один день под кровлей Моргазов!

Впрочем, и Бриджете нельзя было оставаться в Сен-Шарле. Она не станет дожидаться, когда жители выгонят ее с позором. Она отправится далеко-далеко, прося Бога лишь об одном — избавить ее от этого жалкого существования!

Но на следующий день, когда рассвело, дверь комнаты Бриджеты открылась и вошла Клара. Несчастная женщина хотела было выйти, чтобы избавить ее от своего присутствия, но девушка сказала ей грустно и с любовью:

— Госпожа Бриджета, я скрыла вашу тайну от отца. Он не знает и никогда не узнает о вашем прошлом, и я тоже хочу забыть о нем. Я буду помнить лишь то, что вы — самая несчастная, но и самая достойная из женщин!

Бриджета не подняла головы.

— Выслушайте меня, — снова заговорила Клара. — Я питаю к вам уважение, на которое вы имеете полное право. Я сочувствую вашим несчастьям и считаю вас достойной сострадания. Нет! Вы не должны отвечать за это преступление, за которое и так жестоко расплачиваетесь. Это ужасное предательство искупили, и с лихвой, ваши сыновья. Настанет день, и справедливость восторжествует. А пока позвольте мне любить вас, как если бы вы были моей матерью. Вашу руку, госпожа Бриджета, дайте мне вашу руку!

На этот раз, тронутая проявлением чувств, к которым она не привыкла, эта глубоко несчастная женщина сдалась и пожала протянутую ей руку девушки, а из глаз ее хлынули слезы.

— И теперь, — продолжала Клара, — давайте никогда больше не возвращаться к этой теме, а лучше подумаем о нашем настоящем. Отец боится, что ваш дом не избежит новых обысков. Он хочет, чтобы в ближайшую же ночь, раз дороги свободны, мы уехали все вместе. Вы, госпожа Бриджета, тоже больше не можете и не должны оставаться в Сен-Шарле. Обещайте, что поедете с нами. Мы присоединимся к нашим друзьям, найдем вашего сына, и я повторю ему то же, что сейчас сказала вам, — что я всем сердцем чувствую правду, стоящую выше людских предрассудков. Обещаете, госпожа Бриджета?

— Я поеду, Клара де Водрель.

— С отцом и со мной?..

— Да, хотя лучше было бы дать мне умереть где-нибудь далеко-далеко от нищеты и позора.

И Кларе пришлось поднять с колен разрыдавшуюся у ее ног Бриджету.

На следующий же вечер они втроем покинули «Запертый дом».

На острове Нейви через сутки после своего прибытия узнали они и страшную для национального дела весть: Жан Безымянный, арестованный начальником полиции Комо, препровожден в крепость Фронтенак.

Этот последний удар окончательно сразил Бриджету. Что стало с Джоаном, она не знала. А вот что ожидало Жана — знала слишком хорошо!.. Скоро он умрет!

— О, только бы никто и никогда не проведал, что они — дети Симона Моргаза! — шептала она.

Одна только барышня де Водрель знала эту тайну. Но она ничего не могла сказать Бриджете в утешение.

Кстати, по той боли, которую она испытала, услышав об аресте Жана, Клара поняла, что ее чувство к молодому человеку ничуть не изменилось. Для нее он был больше, чем пламенным патриотом, обреченным на смерть.

Тем временем известие об аресте Жана Безымянного вызвало глубокое уныние в лагере на острове Нейви; на такой результат и рассчитывали власти, во всеуслышание сообщая эту новость. Как только она достигла Чиппевы, полковник Макнаб отдал приказ распространить ее по всей провинции.

Но каким образом эта новость проникла за канадскую границу — этого никто толком не знал. Представлялось довольно необъяснимым, что о ней на острове Нейви стало известно раньше, чем в деревне Шлоссер. В конце концов, разве это важно?

К несчастью, арест был достоверным фактом, и теперь Жана Безымянного не окажется вместе со всеми в час, когда будет решаться судьба Канады на этом последнем поле битвы.

Как только стало известно о его аресте, 11 декабря днем был созван совет, где присутствовали предводители повстанцев, в том числе Винсент Годж, Андре Фарран и Уильям Клерк.

Председательствовал на совете де Водрель, возглавивший руководство лагерем на острове Нейви.

Винсент Годж предложил, прежде всего, обсудить вопрос о том, нельзя ли попытаться освободить Жана Безымянного.

— Он заключен в крепость Фронтенак, — сказал он. — Гарнизон форта немногочислен, и сотня отважных людей могла бы принудить его сдаться. Вполне возможно было бы добраться до него в течение суток...

— В течение суток! — возразил де Водрель. — Разве вы забыли, что Жан Безымянный был осужден уже прежде, нежели арестован? Поэтому дойти до Фронтенака надо за полсуток, сегодня же ночью!

— Мы дойдем! — ответил Винсент Годж. — Если идти вдоль берега Онтарио, нас до самой реки Св. Лаврентия не задержат никакие препятствия, и, поскольку солдатам королевской армии не будут известны наши планы, они не смогут нам помешать.

— Так отправляйтесь, — сказал де Водрель, — только действуйте в строжайшей тайне. Важно, чтобы лазутчики из лагеря Чиппевы не узнали о вашей вылазке.

Вопрос был решен; оставалось набрать сотню человек, желающих принять участие в отчаянном предприятии, что не составило труда. Чтобы спасти Жана Безымянного от смерти, были готовы выступить все патриоты. Отряд под командованием Винсента Годжа переправился на правый берег Ниагары, в Шлоссер, и, пройдя напрямик по американской территории, к трем часам утра вышел на правый берег реки Св. Лаврентия, перейти которую по льду было нетрудно. Крепость Фронтенак была всего в пяти милях к северу; Винсент Годж мог еще до рассвета напасть на гарнизон и освободить осужденного.

Но его отряд опередил нарочный, отправленный верхом из Чиппевы. И войска, охранявшие канадскую границу, заняли позиции на всем левом берегу реки.

От попытки перейти реку пришлось отказаться, иначе отряд был бы уничтожен. Королевская кавалерия отрезала бы ему путь к отступлению, ни один патриот не вернулся бы на остров Нейви.

Винсент Годж и его товарищи вынуждены были повернуть обратно в Шлоссер.

Значит, о запланированном вооруженном нападении на форт Фронтенак стало известно в лагере Чиппевы?

Что приготовления, вызванные сборами сотни людей, не смогли сохраниться в абсолютной тайне, было очевидно. Но как это стало известно полковнику Макнабу? Значит, среди повстанцев находился лазутчик или лазутчики, связанные с лагерем в Чиппеве? Уже и раньше возникало подозрение, что англичанам становится известно все, что делается на острове. На этот раз не оставалось никаких сомнений, поскольку войска, стоявшие на канадской границе, были предупреждены вовремя, чтобы помешать Винсенту Годжу пересечь ее.

Впрочем, попытка, организованная де Водрелем, ничего бы не дала: Винсент Годж явился бы в крепость Фронтенак слишком поздно.

На следующий день, 12-го числа утром, разнеслась весть, что Жан Безымянный был расстрелян накануне во внутреннем дворе форта.

Лоялисты ликовали: им уже не придется бояться национального героя, бывшего душою франко-канадских восстаний.

Глава X

БРИДЖЕТА МОРГАЗ

Тем временем два других, не менее ужасных удара были нанесены делу борьбы за независимость и привели в уныние последних его поборников из лагеря на острове Нейви.

Повстанцы готовы были опустить руки от следовавших друг за другом поражений и провалов.

Прежде всего, военное положение, объявленное в Монреальском округе, сделало почти невозможным сплочение приходов долины реки Св. Лаврентия. Канадское духовенство, не теряя надежд на будущее, призывало оппозиционеров смириться. Наконец, трудно было одержать победу без помощи Соединенных Штатов. Но если не считать содействия американцев, живущих на границе, рассчитывать на эту помощь не приходилось. Федеральное правительство воздерживалось открыто вступаться за своих соседей французского происхождения. Благие намерения — да! Действий — мало или никаких! Кроме того, немало канадцев, настаивая на своих правах и протестуя против явных злоупотреблений, призывали к умиротворению.

В результате число готовых сражаться повстанцев к последнему месяцу 1837 года составило не более тысячи человек, разбросанных по всей стране. Речь шла не о революции, а всего лишь о мятеже.

Однако кое-какие единичные попытки были предприняты в Свентоне. По совету Папино и О'Каллагена небольшой отряд из восьмидесяти человек перешел на канадскую территорию, прибыл в Муре-Корнер и там столкнулся с отрядом волонтеров в количестве четырехсот человек, преградивших ему путь. Патриоты сражались с удивительным мужеством, но были оттеснены, и им пришлось снова укрыться за границей.

Правительство, которому с этой стороны уже ничего не угрожало, могло сосредоточить теперь свои силы на севере.

Четырнадцатого декабря произошла битва близ Сент-Эсташа, в графстве Де-Монтань, расположенном к северу от реки Св. Лаврентия. Там вместе со своими храбрыми товарищами — Лоримье, Ферреолем и другими — своей энергией и бесстрашием отличился доктор Шенье, за голову которого было назначено вознаграждение.

Две тысячи солдат, посланных сэром Джоном Кольборном, девять артиллерийских орудий, сто двадцать кавалеристов, рота волонтеров в количестве восьмидесяти человек прибыли для атаки на Сент-Эсташ. Шенье и его сподвижники отчаянно сопротивлялись. Оказавшись под градом ядер и пуль, они были вынуждены укрепиться в доме священника, монастыре и церкви. Большинство не имело даже ружей, и Шенье, когда у него их требовали, отвечал: «Вы возьмете ружья у тех, кто будет убит!»

Но кольцо осаждавших сжималось вокруг деревни; на помощь солдатам королевской армии пришел еще и пожар.

Шенье убедился, что ему придется покинуть церковь. Пулей его сбило с ног. Но он поднялся и выстрелил. Вторая пуля попала ему в грудь, и он упал замертво.

Вместе с ним погибли семьдесят его товарищей.

Еще и теперь можно видеть остатки той церкви, в которой они отчаянно защищались, и канадцы до сих пор посещают место, где погиб отважный доктор. В Канаде даже сохранилась поговорка: «Храбрый, как Шенье».

После безжалостного подавления повстанцев в Сент-Эсташе сэр Джон Кольборн направил войска в Сен-Бенуа — красивую и богатую деревню графства Де-Монтань, расположенную в нескольких милях к северу, — куда они прибыли на следующий же день.

Там произошло избиение безоружных людей, которые и так соглашались сдаться. Да и как могли они сражаться против войск, пришедших из Сент-Эсташа, и волонтеров, пришедших из Сент-Эндрю, что составило более шести тысяч человек во главе с самим генералом?

Озверелая солдатня, не разбирая ни возраста, ни пола, грабила, жгла, опустошала; они оскверняли церкви, используя священные сосуды для самых гнусных целей, вешая лошадям на шеи пасторские одеяния, — таковы были эти акты вандализма и бесчеловечия, свидетелями которых стал весь приход. Больше всех бесчинствовали волонтеры и солдаты регулярной армии. Очень мало или нисколько не сдерживали их военачальники, сами не раз отдававшие приказы поджигать дома мирных жителей.

Шестнадцатого декабря, когда известия об этом достигли острова Нейви, возмущению повстанцев не было границ. «Синие колпаки» хотели тут же переплыть Ниагару и напасть на лагерь Макнаба. Де Водрелю с большим трудом удалось сдержать их.

Однако после этого первого яростного порыва пришло глубокое уныние. Ряды повстанцев начали редеть, около сотни их сбежали на американскую территорию.

Кроме того, руководители видели, что их влияние стало падать, и среди них начались разногласия. Винсент Годж, Фарран и Клерк все чаще расходились во мнениях со своими сподвижниками. Один де Водрель мог бы, пожалуй, сгладить возникшие трения, порожденные безнадежностью ситуации. К несчастью, он хотя и не потерял своей духовной энергии, но, плохо оправившись от недолеченной раны, чувствовал, что его физические силы тают с каждым днем, и прекрасно понимал, что не переживет окончательного поражения.

Помимо опасений, которые ему внушало будущее, де Водрелю не давала покоя мысль, на кого он оставит дочь.

Однако Андре Фарран, Уильям Клерк и Винсент Годж не переставали бороться с упадком духа своих товарищей. Если игра будет проиграна на этот раз, повторяли они, надо ждать момента, чтобы начать все сызнова. Посеяв семена будущих всходов восстания, патриоты отойдут на территорию Соединенных Штатов, где будут готовиться к новому походу против угнетателей.

Нет! Отчаиваться не следовало — так думал даже мэтр Ник, когда говорил де Водрелю:

— Пусть восстание пока не удалось, все равно требуемые реформы будут осуществлены под давлением обстоятельств. Канада рано или поздно снова обретет свои права, завоюет автономию и будет лишь номинально зависеть от Англии. И вы еще доживете до того, чтобы увидеть это, господин де Водрель. В один прекрасный день мы и ваша дочь Клара снова встретимся на вилле «Монкальм», возрожденной из руин. Что до меня, я очень надеюсь на то, что, наконец, скину с себя плащ сагаморов, который не пристало носить на плечах нотариусу, и возвращусь в свою контору в Монреале.

А когда де Водрель, мучимый беспокойством за дочь, беседовал об этом с Томом Арше, фермер отвечал ему:

— Разве мы с вами не одна семья, хозяин? Если вы боитесь за барышню де Водрель, почему бы вам не отправить ее к моей супружнице Катерине? Там, на ферме «Шипоган», она будет в безопасности, а вы явитесь за ней туда, как только появится такая возможность.

Но де Водрель больше не строил иллюзий относительно состояния своего здоровья. Зная, что болен неизлечимо, он решил обеспечить будущее Клары так, как этого ему давно хотелось.

Он знал о любви Винсента Годжа к своей дочери и думал, что она взаимна. Он даже заподозрить не мог, что сердце Клары занято кем-то другим. Несомненно, если она только представит себе, в каком одиночестве останется после смерти отца, она поймет необходимость найти себе опору в этом мире. И что в этом случае может быть надежнее, чем любовь Винсента Годжа, уже связанного с нею узами совместной борьбы?

И де Водрель решил добиться осуществления своего заветного желания. Он не сомневался в чувствах Винсента Годжа и не мог сомневаться в чувствах Клары. Он поставит их рядом друг с другом, поговорит с ними начистоту, соединит их руки. И тогда перед смертью у него останется лишь одно-единственное сожаление — что он не смог вернуть своей стране независимость.

Винсенту Годжу передали просьбу прийти к ним вечером 16 декабря.

Де Водрель с дочерью занимал небольшой домик, стоявший на восточном берегу острова, напротив деревни Шлоссер.

Бриджета тоже жила здесь, но она никогда не покидала дома днем. Несчастная женщина обыкновенно выходила на улицу, когда становилось совсем темно, и прогуливалась, погрузившись в горькие раздумья об обоих своих сыновьях — Жане, погибшем за дело нации, и Джоане, о котором у нее не было никаких известий и который, быть может, ожидал смерти где-нибудь в застенках Квебека или Монреаля.

Более того, Бриджета никому не показывалась на глаза и в самом доме, где де Водрель и его дочь платили ей гостеприимством за то, что нашли его в свое время у нее в «Запертом доме». Не то чтобы она опасалась быть узнанной или того, что ей бросят в лицо ее имя. Ведь никто не мог бы заподозрить в ней жену Симона Моргаза. Но ей вполне хватало того, что она жила под кровом де Водреля и что Клара выказывала ей привязанность и дочернее уважение.

Винсент Годж явился на встречу точно в назначенное время. Когда он вошел, на часах было ровно восемь.

Бриджета ушла из дому побродить, как обычно, по острову.

Винсент Годж пожал руку де Водрелю и повернулся к Кларе, которая протянула ему свою.

— Мне нужно поговорить с вами об очень важном деле, дорогой Годж, — сказал де Водрель.

— Тогда я оставлю вас, отец, — сказала Клара, направляясь к двери.

— Нет, останься, дитя мое. То, о чем я собираюсь говорить, касается вас обоих.

Он сделал знак Винсенту Годжу сесть напротив своего кресла. Клара опустилась на стул рядом с отцом.

— Друг мой, — начал де Водрель, — жить мне осталось уже недолго. Я это чувствую, я слабею с каждым днем. А потому выслушайте меня так, словно вы находитесь у постели умирающего и слышите его последнее слово.

— Дорогой де Водрель, — горячо возразил Винсент Годж, — вы преувеличиваете...

— И очень огорчаете нас, отец! — добавила Клара.

— Вы огорчите меня еще больше, — сказал де Водрель, — если откажетесь меня понять.

Он долгим взглядом поглядел на них обоих. Затем, обращаясь к Винсенту Годжу, продолжил:

— Друг мой, до сих пор мы всегда говорили с вами только о деле, которому мы, вы и я, посвятили всю жизнь. С моей стороны это вполне естественно, поскольку я — француз и сражался за победу французской Канады. Вы не связаны с нашей страной кровными узами, однако вы, не колеблясь, встали в первых рядах повстанцев...

— Разве американцы и канадцы не братья? — ответил Годж. — И кто знает, может, в один прекрасный день Канада войдет в состав американской конфедерации!..[198]

— Хоть бы настал такой день! — вздохнул де Водрель.

— Да, отец, он настанет! — воскликнула Клара, — он настанет, и вы доживете до него...

— Нет, дитя мое, я не доживу.

— Неужели вы считаете наше дело навсегда погибшим оттого только, что оно побеждено на этот раз? — спросил Винсент Годж.

— Дело, которое зиждется на справедливости и праве, в конце концов, восторжествует, — ответил де Водрель. — Времени, которого не хватит мне, хватит вам, чтобы увидеть это торжество. Да, Годж, вы его увидите и сможете отомстить за вашего отца... вашего отца, погибшего на эшафоте из-за предательства Моргаза!

При этом неожиданно произнесенном имени Клара вздрогнула, будто ей нанесли удар прямо в сердце. Чтобы скрыть краску, залившую ее лицо, она встала и подошла к окну.

— Что с вами, Клара? — спросил Винсент Годж, кинувшись к девушке.

— Тебе нехорошо? — встревожился де Водрель, сделав усилие, чтобы подняться с кресла.

— Нет, отец, пустяки!.. Немного воздуха, и мне станет лучше!

Винсент Годж распахнул одну из створок окна и снова сел напротив де Водреля.

Тот подождал несколько секунд. Затем, когда Клара вернулась на место, он взял ее за руку и обратился к Винсенту Годжу с такими словами:

— Друг мой, хотя революционная борьба заполняла все ваше существование, она все же оставила немного места в вашем сердце и для иного чувства! Да, Годж, я знаю, что вы любите мою дочь, и знаю также, какое уважение она питает к вам. Я смогу умереть спокойно, если вы будете иметь право и обязанность оберегать ее, ведь она останется совсем одна на свете, когда меня не станет! Если она согласна, назовете ли вы ее своей женой?

Клара выдернула у отца свою руку и, устремив взгляд на Годжа, с трепетом ждала его ответа.

— Дорогой де Водрель, — произнес Годж, — вы предлагаете мне величайшее счастье, о котором я только мог мечтать, — счастье быть связанным с вами узами родства. Да, Клара, я люблю вас, люблю давно и всем сердцем. Я не хотел говорить с вами о своей любви, пока не восторжествует наше дело. Но последние события сильно усложнили положение повстанцев. Возможно, пройдет несколько лет, прежде чем они смогут возобновить борьбу. Так не хотите ли вы пожить какое-то время в Америке, уже почти ставшей вам отечеством? Дадите ли вы мне право заменить вам отца, а вашему батюшке — радость назвать меня своим сыном?.. Скажите, Клара, вы хотите этого?

Девушка молчала.

Винсент Годж опустил голову, не решаясь повторить свой вопрос.

— Что ж, дитя мое, — заговорил де Водрель, — ты выслушала меня. Ты слышала, что сказал Годж. От тебя теперь зависит, буду ли я ему отцом и буду ли я, после всех горестей моей жизни, иметь высшее утешение — видеть тебя соединенной нерушимыми узами с патриотом, достойным тебя и любящим тебя!

И тут Клара взволнованным голосом произнесла ответ, не оставлявший никакой надежды.

— Отец, — сказала она, — я питаю к вам глубочайшее почтение. Вас же, Годж, я не только глубоко уважаю, но и люблю, как брата. Но я не могу стать вашей женой!

— Ты не можешь, Клара? — прошептал де Водрель, схватив дочь за руку.

— Нет, отец.

— Но почему?

— Потому что моя жизнь принадлежит другому.

— Другому?.. — воскликнул Винсент Годж, не сдержав порыва ревности.

— Не ревнуйте, Годж, — ответила девушка. — Это ни к чему, друг мой. Того, кого я люблю и, кому никогда ничего не говорила о своем чувстве, того, кто любил меня и никогда не говорил мне об этом, уже нет. Быть может, даже будь он жив, я бы не стала его женой. Но он умер, умер за свое отечество, и я останусь верна его памяти...

— Так это Жан?.. — воскликнул де Водрель.

— Да, отец, это Жан... Договорить Клара не успела.

«Моргаз!.. Моргаз!»— послышались вдруг на улице отдаленные крики. Гул толпы приближался с северной стороны острова — как раз с того берега Ниагары, на котором стоял дом де Водреля.

При этом громко выкрикнутом имени, как бы дополнившем имя Жана, Клара смертельно побледнела.

— Что это за шум? — спросил де Водрель.

— И почему кричат это имя? — удивился Винсент Годж.

Он встал, подошел к открытому окну и выглянул наружу.

Берег был освещен яркими пятнами света. Около сотни людей — некоторые из них несли факелы из березовой или буковой коры — двигались вдоль побережья.

Там были мужчины, женщины, дети. И все они, выкрикивая позорное имя Моргаза, сгрудились вокруг какой-то старухи, которая не могла спастись от их нападок бегством, так как с трудом передвигала ноги.

Это была Бриджета.

Тут к окну кинулась Клара. Увидев жертву разъяренной толпы, девушка сразу все поняла.

— Бриджета! — вскричала она.

Клара подбежала к двери, рывком открыла ее и бросилась на улицу, не успев ничего сказать отцу, последовавшему за нею вместе с Годжем.

Толпа была уже не более чем в пятидесяти шагах от дома. Выкрики стали громче. В лицо Бриджеты полетели комья грязи. К ней тянулись угрожающие руки, кое-кто подбирал с земли камни.

В мгновение ока Клара де Водрель очутилась возле Бриджеты и заслонила ее собой. Крики стали еще неистовее.

— Это Бриджета Моргаз!.. Это жена Симона Моргаза!.. Смерть ей! Смерть!

Де Водрель и Винсент Годж, которые собирались было кинуться между нею и разъяренной толпой, застыли как вкопанные. Бриджета — жена Симона Моргаза!.. Значит, Бриджета носит это имя... Это презренное имя!

Клара пыталась поднять несчастную, упавшую на колени.

Одежда Бриджеты была порвана и вся в грязи, растрепавшиеся седые волосы падали ей на лицо.

— Убейте меня!.. Убейте! — шептала она.

— Несчастные! — вскричала Клара, обращаясь к тем, кто грозил ей. — Имейте сострадание к этой женщине!

— Это жена предателя Симона Моргаза! — повторили десятки злобных голосов.

— Да... жена предателя, — ответила Клара, — но и мать того, кто известен как...

Она уже собиралась произнести имя Жана — быть может, единственного человека, который мог бы защитить Бриджету... Но та, собрав все силы, поднялась и прошептала:

— Нет, Клара... нет! Из сострадания к моему сыну... из уважения к его памяти — молчите!

Тут крики и угрозы возобновились с новой силой. Толпа все росла, охваченная неистовым возбуждением, которое подчас толкает на самые низкие поступки.

Де Водрель и Годж попытались отнять у толпы ее жертву. Некоторые из их друзей, привлеченные шумом, пришли им на помощь. Но тщетно пытались они освободить Бриджету, а с нею и Клару, крепко обнявшую ее.

— Смерть ей! Смерть жене Симона Моргаза! — рычала обезумевшая толпа.

Внезапно на берегу появился какой-то человек. Растолкав толпу, он протиснулся вперед, решительно вырвал Бриджету из рук тех, кто готовился нанести ей последний удар, и воскликнул: «Матушка!»

Это был Жан Безымянный, это был Жан Моргаз!

Глава XI

ИСКУПЛЕНИЕ

Вот при каких обстоятельствах имя Моргаза было услышано защитниками острова Нейви.

Как помнят читатели, уже не раз случалось, что о приготовлениях к сопротивлению, о пунктах, которые укреплялись с целью отражения нападения королевских войск, о некоторых попытках форсировать Ниагару становилось известно в лагере Макнаба. Очевидно, в ряды патриотов проник лазутчик, державший противника, в курсе всего, что происходило на острове. Но тщетно пытались обнаружить предателя, чтобы расправиться с ним, — он всегда ускользал от розысков, которые велись даже в деревнях американского побережья.

Этим лазутчиком был не кто иной, как Рип. Разозленный своими последними неудачами, которые вылились в значительные потери, отразившиеся на делах его конторы, глава фирмы «Рип и К°» решился на смелое предприятие, надеясь возместить все убытки. А они действительно были крупными. Ему не удалось выполнить свое обязательство на ферме «Шипоган», где его отряду пришлось обратиться в бегство. В Сен-Шарле, как вы знаете, он опять упустил Жана Безымянного, спрятавшегося тогда в «Запертом доме». Наконец, не его служащие, а люди начальника полиции Комо арестовали этого мятежника.

Рип, решивший взять реванш и, не имея больше возможности заниматься «делом Жана Безымянного», поскольку все считали, что осужденный казнен в крепости Фронтенак, надумал тайно отправиться на остров Нейви. Он подрядился осведомлять полковника Макнаба при помощи условной сигнализации о том, какие оборонительные работы ведутся на острове и в каком месте можно будет попытаться высадиться туда. Разумеется, решившись на такую авантюру, он рисковал жизнью. Узнай его кто-нибудь, ему нечего было надеяться на пощаду: его убили бы как собаку. Но зато если ему удастся поспособствовать взятию острова — что неизбежно повлекло бы за собой гибель главных лидеров и, было бы концом революционного подъема 1837 года, — он получит кругленькую сумму.

Поставив себе такую цель, Рип добрался до правого берега Ниагары. Там из Шлоссера он под видом туриста переправился на «Каролине» на остров Нейви и внедрился в лагерь повстанцев.

Действительно, одежда, густая борода, которую он теперь носил, новые манеры, которые в совершенстве усвоил, и даже измененный голос сделали этого проныру неузнаваемым. Правда, на острове были люди, которые все же могли бы узнать его — де Водрель и его дочь, Том Арше со своими сыновьями, с которыми Рип сталкивался на ферме «Шипоган», а также мэтр Ник, которого он никак не ожидал встретить среди повстанцев. Но, к счастью для Рипа, он изменил свою внешность столь успешно, что ни у кого из них не возникло ни малейшего подозрения на его счет. Таким образом, он смог без всякого риска заниматься своим шпионским ремеслом и, когда это было нужно, связываться с Чиппевой. Именно он и предупредил полковника Макнаба о запланированном Винсентом Годжем нападении на форт Фронтенак.

Однако одному непредвиденному обстоятельству суждено было погубить его.

Целую неделю Рип, одетый так же, как все «синие колпаки», часто бывал в обществе Томаса Арше, мэтра Ника и других, но еще ни разу не встретился с Бриджетой. Да он и не предполагал, что она окажется на острове Нейви. Жена Симона Моргаза среди повстанцев — этого Рип менее всего мог ожидать. Он считал, что она находится в «Запертом доме», который он пощадил, когда другие жилища Сен-Шарля подверглись грабежу и разорению. Кроме того, за двенадцать лет — с той поры, когда он общался с Моргазом и с нею в Шамбли, — они встретились лицом к лицу лишь однажды — тогда, поздно вечером, когда производились обыски. Поэтому Бриджета, как и мэтр Ник и Том Арше, тоже не могла бы его узнать.

И действительно, Бриджета его не узнала. Он сам выдал себя при обстоятельствах, которых не сумел предвидеть при всей своей предусмотрительности.

В тот день 16 декабря Бриджета, как обычно, вышла вечером из дома, куда по просьбе де Водреля пришел Винсент Годж. Глубокая тьма окутывала долину Ниагары. Ни малейшего звука, ни в деревне, занятой английскими войсками, ни в лагере повстанцев. Только несколько часовых шагали взад и вперед вдоль берега, наблюдая за левым рукавом реки.

Не вполне сознавая, куда она бредет, Бриджета машинально дошла до мыса в верхней части острова.

Передохнув там несколько минут, она уже собиралась повернуть назад, как вдруг в глаза ей бросился свет, исходивший от подножья уступа.

Удивленная и обеспокоенная Бриджета направилась к краю утеса, возвышавшегося в этом месте над Ниагарой.

Внизу какой-то человек размахивал фонарем, свет которого легко было увидеть с берега Чиппевы. И в самом деле, почти тотчас из лагеря ему ответили таким же светом.

При виде этого подозрительного обмена световыми сигналами Бриджета, не удержавшись, вскрикнула.

Услыхав крик, человек одним махом взлетел на скалу и, очутившись возле женщины, направил свет своего фонаря прямо ей в лицо.

— Бриджета Моргаз! — воскликнул он.

Опешив поначалу перед этим незнакомцем, которому было известно ее имя, Бриджета попятилась. Но голос, который лазутчик забыл изменить, выдал его.

— Рип!.. — пробормотала Бриджета. — Рип... здесь!

— Да, это я...

— Рип... что вы здесь делаете?..

— То же, что и вы Бриджета, — заговорил Рип тихо. — Разве не так? Зачем бы иначе жене Симона Моргаза оказаться в лагере повстанцев, если не затем, чтобы предавать...

— Негодяй! — вскричала Бриджета.

— А ну замолчите! — сказал Рип, грубо схватив ее за руку. — Тихо, а не то...

Он мог одним движением сбросить ее в Ниагару.

— Вы хотите убить меня? — усмехнулась в ответ Бриджета, отступив на несколько шагов. — Но не прежде, чем я позову на помощь и выдам вас!.. Ко мне!.. Ко мне, сюда! — закричала она.

Почти сразу раздался топот: на ее крик бросились часовые. Рип понял, что ему уже не успеть разделаться с Бриджетой до того, как они придут к ней на помощь.

— Берегитесь, Бриджета, — прошептал он ей. — Если вы скажете им, кто я, то я скажу — кто такая вы!

— Говорите что хотите! — ответила Бриджета, не остановившись даже перед такой угрозой. И закричала еще громче:

— Ко мне! Сюда!

Человек десять уже окружили их, со всех сторон сбегались остальные повстанцы.

— Этот человек, — сказала Бриджета, — полицейский агент Рип, шпион, состоящий на службе королевских войск...

— А эта женщина, — перебил ее Рип, — жена предателя Симона Моргаза!

Эффект от прозвучавшего ненавистного имени оказался поразительным. Имя Рипа перед ним поблекло. В поднявшемся ропоте преобладало «Бриджета Моргаз, Бриджета Моргаз». И мгновенно на женщину обрушились проклятия и угрозы. Этим воспользовался Рип: ни на миг не потеряв самообладания и увидев, что внимание толпы обращено не на него, он улизнул. Вероятно, ему в тот же вечер удалось переправиться через левый рукав Ниагары и укрыться в лагере Чиппева, так как никакие поиски его результата не дали.

Теперь известно, почему озлобленная толпа, со всех сторон обступившая Бриджету, гнала ее в сторону дома де Водреля.

И в тот самый момент, когда она уже чуть было не упала под ударами, появился Жан и одним своим криком «матушка!» раскрыл тайну своего происхождения...

Жан Безымянный — сын Симона Моргаза!

Но прежде несколько слов о том, как беглец оказался на острове Нейви.

При звуке залпа, раздавшегося за крепостной стеной форта Фронтенак, Жан без чувств упал на руки Лионеля. Он все понял: Джоан только что был казнен вместо него. Его юному спутнику понадобилось немало усилий, чтобы привести его в себя. Потом, перейдя по льду реку Св. Лаврентия, они зашагали вдоль берега Онтарио и к рассвету были уже далеко от форта.

Отправиться на остров Нейви, снова объединить повстанцев против королевских войск, наконец, умереть, если они потерпят поражение в этой последней схватке, — таково было решение Жана. Проходя по территориям, примыкающим к озеру, где уже распространилась весть о его казни, он убедился: англо-канадцы считают, что с ним покончено. Что ж! Когда он снова появится во главе патриотов, это будет как удар грома для солдат Кольборна. Быть может, его, можно сказать, чудесное появление посеет панику в их рядах, а у Сынов Свободы вызовет небывалый подъем.

Но как ни спешили Жан и Лионель прибыть скорее на Ниагару, предстояло преодолеть большое расстояние кружным путем. Риск, которому они подвергались, был велик до самой границы с американской территорией, и им пришлось продвигаться только ночью. А потому они добрались до деревни Шлоссер, а затем и до лагеря на острове Нейви лишь вечером 16 декабря.

И вот теперь Жан стоял перед озверелой толпой, сомкнувшейся за его спиной.

Отвращение, внушаемое именем Симона Моргаза, было таково, что крики не стихли. Его узнали... Это в самом деле был Жан Безымянный, народный герой, которого считали погибшим от английских пуль! Но ненавистное имя вмиг развеяло легенду о нем, и к угрозам, адресованным Бриджете, добавились другие, направленные уже в адрес сына.

Жан остался невозмутим. Поддерживая одной рукой мать, он другою расталкивал разъяренных людей. Де Водрель, Фарран, Клерк и Лионель тщетно пытались сдержать их. Что касается Винсента Годжа, то, оказавшись лицом к лицу с сыном того, кто донес на его отца, перед человеком, который, как он узнал, любим Кларой де Водрель, он почувствовал, как в душе его закипают гнев и ненависть. Однако, подавив свои мстительные порывы, он думал лишь о том, как защитить девушку от враждебной толпы, взбешенной ее преданностью Бриджете Моргаз.

Конечно, проявление подобных чувств по отношению к этой несчастной женщине, на которую возложили ответственность за предательство Симона Моргаза, являлось вопиющей несправедливостью. Но чего еще можно было ожидать от толпы, которая, повинуясь лишь первому порыву, потеряла всякий разум? Однако то, что даже появление всем известного Жана Безымянного не отрезвило горячие головы, было непостижимо.

От столь чудовищного поведения толпы краска стыда сошла с лица Жана, и, побледнев от гнева, он во весь голос крикнул, перекрывая гул толпы:

— Да! Я — Жан Моргаз, а это — Бриджета Моргаз!.. Убейте же нас!.. Мы не хотим ни вашей милости, ни вашего презрения!.. Но ты, матушка, подними голову и прости тем, кто оскорбляет тебя — тебя, достойнейшую из женщин!

При этих гордых словах в толпе опустились занесенные было руки. Однако глотки еще продолжали вопить:

— Вон отсюда, семейство предателя!.. Вон отсюда, Моргазы!

И толпа еще теснее сгрудилась вокруг людей, ставших жертвами ее гнева, желая изгнать их с острова.

Тут вперед выступила Клара.

— Несчастные! Нет, вы выслушаете его, прежде чем прогоните вместе с матерью! — вскричала она.

Удивившись столь решительному протесту девушки, все смолкли.

Тогда Жан голосом, в котором звучали негодование и презрение, сказал:

— Я не буду говорить вам о том, сколько страданий из-за позора, легшего на ее имя, выпало на долю моей матери. Это бесполезно. Но о том, что она сделала, чтобы искупить свой позор, — об этом вы должны узнать. Она воспитала обоих своих сыновей в духе самопожертвования и отказа от всякого личного счастья на земле. Их отец предал свое отечество — они стали жить только ради того, чтобы вернуть стране независимость. Отрекшись от имени, внушавшего им отвращение, один из них пошел по графствам из прихода в приход, поднимать поборников национального дела, а другой — всегда оказывался в первых рядах патриотов в ходе всех восстаний. Он теперь перед вами. Тот, старший, был аббат Джоан, который остался вместо меня в тюрьме Фронтенака и пал под пулями палачей...

— Джоан... Джоан умер! — воскликнула Бриджета.

— Да, матушка, и умер именно так, как ты взяла с нас клятву умереть, — умер за отечество!

Бриджета упала на колени возле Клары де Водрель, и та, обняв ее, горько заплакала вместе с нею.

Из толпы, тронутой этой волнующей сценой, теперь доносился лишь глухой ропот, в котором, однако, еще слышалось непреодолимое отвращение к имени Моргаза.

Жан, воодушевившись немного, продолжал:

— Вот что сделали мы, совсем не ставя себе целью реабилитировать наше навсегда обесчещенное имя, узнать которое вам позволил случай, имя, которое мы надеялись предать забвению вместе с нашей проклятой семьей! Но Бог не захотел этого! Теперь, когда я все сказал, неужели вы опять ответите словами презрения и криками ненависти?

Да! Отвращение, вызванное воспоминанием о предателе, было столь велико, что один из самых оголтелых выкрикнул:

— Мы не потерпим, чтобы жена и сын Моргаза оскверняли своим присутствием лагерь повстанцев!

— Нет! Ни за что! — откликнулись остальные: ненависть снова взяла вверх.

— Несчастные! — вскричала Клара.

Бриджета поднялась с колен.

— Сын мой, — сказала она, — прости им!.. Мы не имеем права не простить!

— Простить! — воскликнул Жан, до глубины души возмущенный людской несправедливостью. — Простить тем, кто обвиняет нас в преступлении, которого мы не совершали, и это несмотря на все то, что мы сумели сделать, чтобы искупить его! Простить тем, кто переносит вину за предательство даже на жену, даже на сыновей, один из которых уже пролил свою кровь, а другой жаждет пролить ее ради них! Нет!.. Никогда! Мы сами не останемся с этими людьми, которые считают себя оскверненными нашим присутствием! Идем, матушка! Идем отсюда!

— Сын мой, — сказала Бриджета, — надо уметь страдать! Такова наша судьба в этом мире!.. Это и есть искупление!..

— Жан! — прошептала Клара.

Снова послышались выкрики. Потом они смолкли. Толпа расступилась перед Бриджетой и ее сыном. И они вдвоем направились к берегу.

У Бриджеты уже не было сил сделать ни шагу. Клара с помощью Лионеля поддержала ее, но утешить не могла.

В то время как Винсент Годж, Клерк и Фарран остались среди толпы, пытаясь успокоить ее, де Водрель последовал за дочерью.

Он, как и Клара, был до глубины души возмущен этой несправедливостью, омерзительностью предрассудков, толкающих людей переступать границы дозволенного. Для него, как и для нее, прошлое отца отходило на задний план перед прошлым сыновей. И когда они с Бриджетой и Жаном подошли к одной из лодок, служивших для переправы в Шлоссер, он сказал им:

— Вашу руку, госпожа Бриджета!.. Вашу руку, Жан!.. Забудьте о жестоких оскорблениях, с которыми набросились на вас эти несчастные. Они должны осознать, что вы выше этих оскорблений!.. В один прекрасный день они попросят у вас прощения.

— Никогда! — воскликнул Жан, отвязывая лодку, готовую отчалить от берега.

— Куда вы направляетесь? — спросила его Клара.

— Туда, где нам не придется подвергаться оскорблениям.

— Госпожа Бриджета, — сказала тут девушка так, чтобы ее слышали все, — я чту вас как мать! Некоторое время назад я, полагая, что вашего сына нет в живых, поклялась остаться верной памяти того, кому хотела бы посвятить всю свою жизнь!.. Жан, я люблю вас!.. Вы хотите, чтобы я была с вами?

Побледнев от волнения, Жан чуть было не упал к ногам этой благородной девушки.

— Клара, — сказал он, — вы только что дали мне первую и единственную радость, с тех пор как я влачу свое жалкое существование. Но, как вы убедились, ничто не может побороть отвращение, внушаемое нашим именем, и я не могу допустить, чтобы вы делили его со мною.

— Нет! — прибавила Бриджета, — Клара де Водрель не может стать женой Моргаза.

— Идемте, матушка! — сказал Жан. — Идемте!

И, увлекая за собой Бриджету, он помог ей сесть в лодку, которая стала медленно удаляться, а в гуще толпы еще долго выкрикивали имя предателя.

На следующий день в уединенной хижине на самом краю деревни Шлоссер Жан, стоя возле матери на коленях, внимал ее последним словам.

Никто не знал, что в этой лачуге нашли приют жена и сын Симона Моргаза. Впрочем, ненадолго. Бриджета умирала. Через несколько часов должна была кончиться ее жизнь, в которой соединились все страдания, все бедствия, какие только могут выпасть на долю человека...

Жан решил, когда матери не станет, когда он закроет ей глаза, когда убедится, что земля приняла ее тщедушное тело, бежать из этой страны, которая отвергла его. Он исчезнет, о нем больше никто ничего не услышит — даже после того, как смерть принесет освобождение и ему.

Однако последние наставления матери побудят его переменить решение, ведь он должен был искупить преступление отца.

Вот что сказала ему Бриджета, испуская последний вздох:

— Сын мой, твой брат умер, а теперь, после стольких страданий, умираю и я. Но я не ропщу на судьбу. Бог справедлив. Это было искуплением. И для того, чтобы оно было полным, Жан, надо, чтобы ты забыл об испытанных унижениях. Надо, чтобы ты снова взялся за свое дело. Ты не имеешь права дезертировать!.. Твой долг, Жан, посвятить себя отечеству до последнего вздоха...

При этих словах душа Бриджеты отлетела.

Жан поцеловал усопшую и закрыл ей глаза, бедные глаза, пролившие столько горьких слез.

Глава XII

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Положение патриотов на острове Нейви было критическим, и так больше продолжаться не могло. Развязка уже была вопросом дней, и, быть может, даже часов.

Действительно, хотя полковник Макнаб еще не решался переправиться через Ниагару, он делал все, чтобы осаждавшие не смогли удержать лагерь. Одна батарея, установленная на побережье Чиппевы, была уже готова к бою, и «синие колпаки» не смогли бы отвечать на ее огонь: у них не было ни одной пушки. Несколько сотен ружей — все, чем они могли сражаться на расстоянии, чтобы помешать высадке, — были бессильны против королевской артиллерии.

Американцы сочувствовали успехам франко-канадского восстания, но, как ни прискорбно, из политических соображений правительство Соединенных Штатов с началом борьбы пожелало придерживаться строжайшего нейтралитета. Оно одно могло дать пушки, которых так не хватало повстанцам; однако это вызвало бы недовольство Англии в такой момент, когда малейший инцидент мог дать повод к разрыву, что и произошло несколько месяцев спустя. Поэтому оборонительные средства на острове Нейви были крайне ограниченны.

Могло не хватить даже боеприпасов и продовольствия, хотя на остров доставлялся провиант — насколько это позволяли местные ресурсы — из Шлоссера, Буффало и Ниагара-Фолса. Через правый рукав реки беспрестанно сновали взад и вперед большие и малые суда. Макнаб разместил несколько орудий выше и ниже Чиппевы, чтобы брать их на прицел у острова как выше, так и ниже по течению.

Как уже известно читателю, одно из таких судов — небольшой пароходик «Каролина» — служило для скорого сообщения между лагерем и побережьем Шлоссера. Он предназначался в основном для переправы любопытных туристов, желавших посетить лагерь защитников острова Нейви.

В таких условиях предводителям горстки людей на острове была нужна поистине необычайная энергия, чтобы не опустить руки. К несчастью, число бойцов таяло с каждым днем — группы совсем отчаявшихся людей переправлялись в Шлоссер.

После тягостной сцены на берегу и отъезда Жана де Водрель больше не выходил из дому. Он едва держался на ногах. Клара не отходила от отца ни на минуту. Обоим казалось, что они тоже осквернены грязью оскорблений, которыми забросали Бриджету и ее сына. Никто более чем они, не страдал от проклятий, которыми их единомышленники осыпали эту злополучную семью, согнувшуюся под тяжестью позорного имени, отвергнутого ими самими! И, тем не менее, размышляя о преступлении Симона Моргаза, о тех героях-мучениках, которых деяния предателя отправили на эшафот, отец и дочь смирялись перед злым роком, превозмочь который было не в силах человеческих.

Впрочем, в этом доме, где каждый день собирались друзья де Водреля, никто ни разу не упомянул о том, что произошло. Даже Винсент Годж держался чрезвычайно сдержанно, стараясь не выказать ничего похожего на порицание чувств, проявленных Кларой. Разве не была она права, эта отважная девушка, выступив против омерзительных предрассудков, возлагавших ответственность за преступление на невинных, требовавших, чтобы позорное наследие передавалось от отцов к детям, подобно физическому и духовному сходству?

О том же размышлял и оставшийся теперь один на свете Жан, чувствуя, как восстает против людской злобы все его существо. Джоан, принявший смерть ради отечества, Бриджета, погибшая от жестокости толпы, — разве этого не достаточно, чтобы подвести под прошлым черту?.. Так ведь нет! Но когда он восклицал: «Это несправедливо!», внутренний голос, казалось, отвечал ему: «Быть может, это и есть сама справедливость!»

И тут перед глазами Жана снова вставала Клара, презревшая оскорбления накинувшейся на нее толпы. О да! У нее хватило смелости встать на защиту Моргазов. И даже предложить ему связать его жизнь со своею. Но он не согласился и никогда не согласится на это. И, однако, как он любил ее! И Жан принимался бродить по берегу Ниагары, как Натаниэль Бампо из «Могикан», который предпочел бы погибнуть, бросившись в водопад, чем расстаться со своей Мэйбл Денхам.

Весь день 18-го числа Жан оставался подле тела матери, завидуя покою, который она, наконец, обрела. О, если бы он мог последовать за нею! Но ему вспоминались ее последние слова; он имел право умереть лишь во главе повстанцев. Это был его долг... и он исполнит его.

Когда настала ночь — темная ночь, едва освещаемая бликами на снегу от белесоватого свечения на небе, характерного для полярных районов, Жан вышел из хижины, где покоилось тело Бриджеты. Отойдя на несколько сот шагов, он своим широким канадским ножом принялся рыть могилу под навесом покрытых инеем деревьев. Никто не мог увидеть его здесь, на окутанной мраком опушке леса; он и не хотел, чтобы его видели. Пусть никто не узнает, где похоронена Бриджета Моргаз. На ее могиле не будет никакого креста. Если Джоан покоится где-то у стен крепости Фронтенак, то его мать будет погребена здесь, в американской земле — земле, что была ее родиной. А он, Жан, даст убить себя в первом же бою, и его останки исчезнут без следа, унесенные быстрыми водами Ниагары вместе с другими жертвами. Тогда не останется ничего — даже воспоминаний — от того, что когда-то было семейством Моргазов!

Когда яма стала достаточно глубокой, чтобы тело покойной не могло пострадать от когтей диких животных, Жан вернулся в хижину, взял Бриджету на руки, отнес под деревья, запечатлел последний поцелуй на лбу усопшей, опустил ее, завернутую в плащ из домотканой материи, на дно могилы и засыпал землей. Потом, опустившись на колени, помолился и прошептал: «Покойся с миром, моя бедная мать!»

Пошел снег и вскоре укрыл место, где спала та, которой больше не было, которой лучше было не рождаться на свет!

Когда солдаты Макнаба предпримут высадку на остров Нейви, Жан, несмотря ни на что, будет в первых рядах повстанцев, стремясь найти в сражении смерть.

Ждать ему пришлось недолго.

На следующий же день, 19 декабря, с первых часов утра стало очевидно, что полковник Макнаб готовится к решительному нападению. Большие плоскодонки выстроились в ряд вдоль побережья ниже лагеря Чиппева. За отсутствием артиллерии у «синих колпаков» не было никакой возможности ни уничтожить их, прежде чем они отчалят, ни остановить, когда они начнут переправу. Патриоты могли лишь попытаться воспрепятствовать высадке с помощью своих сил, сосредоточив их на угрожаемом участке. Но какое сопротивление смогут оказать несколько сотен людей массе осаждающих, если те причалят к острову в нескольких местах сразу? Ведь, как только солдаты королевской армии ступят на побережье, лагерь будет захвачен, а его защитники, которых слишком много, чтобы всем разместиться в нескольких лодках из Шлоссера, будут перебиты прежде, чем успеют переправиться на американскую землю.

Вот о чем с тревогой думали де Водрель и его друзья. Они сознавали всю опасность ситуации. Правда, чтобы избежать ее, можно было вернуться в Шлоссер, пока путь через Ниагару был еще свободен. Но никто не хотел отступать.

Быть может, они все же считали себя достаточно сильными, чтобы оказать серьезное сопротивление, и слишком переоценивали трудности, которые возникнут у противника при высадке?

Правда, один из них отнюдь не заблуждался на этот счет. То был мэтр Ник, злополучным образом вовлеченный в борьбу. Но его положение главы махоганских воинов не позволяло ему говорить об этом. Что до Лионеля, то его патриотизм не допускал никаких колебаний.

Юный клерк все еще не мог прийти в себя от изумления, вызванного неожиданным превращением его героя. Как? Жан Безымянный оказался сыном Симона Моргаза!.. И аббат Джоан был сыном предателя!

— Ну и что же, — твердил он себе, — разве от этого они оба перестали быть патриотами? Не была ли права барышня Клара, встав на защиту Жана и его матери? Ах, какая смелая девушка!.. Так и надо было поступить!.. Это так благородно!.. Так достойно семьи де Водрелей!

Так рассуждал восторженный юноша, не в силах поверить, что Жан навсегда покинул остров Нейви. Нет! Жан Безымянный должен появиться здесь, хотя бы для того, чтобы умереть, защищая дело национального освобождения.

И юный клерк пришел в своих размышлениях, в сущности, к очень верному и разумному выводу: почему бы детям Симона Моргаза не оказаться очень порядочными людьми, раз уж последний потомок воинственного племени не имеет ничего общего со своими предками, раз уж род сагаморов выродился в этакого нотариуса!

Точно так же, как Лионель, думали о Жане Безымянном и Том Арше с сыновьями. Разве не видели они его в деле на протяжении многих лет? Разве Жан, сотни раз рискуя своей жизнью, не искупил преступление Симона Моргаза? В самом деле, если бы они присутствовали при той омерзительной сцене, они бы не удержались, бросились бы на толпу, ответили бы на эти гнусные оскорбления! И знай они, куда удалился Жан, они отправились бы за ним, вернули бы своего названого брата к «синим колпакам», поставили бы его во главе!

Следует отметить, к чести рода человеческого, что после изгнания Жана и Бриджеты настроение людей круто изменилось: чувства Лионеля и семейства Арше разделяло в настоящее время большинство патриотов.

В одиннадцать часов утра началась артиллерийская подготовка. Первые ядра с батарей Чиппевы пробороздили землю на острове. Снаряды сыпались дождем, от них невозможно было укрыться на почти голом пространстве с отдельными купами деревьев, перегороженном непрочными оградами; от нескольких покрытых дерном окопных сооружений на побережье было мало толку. Полковник Макнаб стремился расчистить берег, прежде чем приступить к переправе через Ниагару — этой не слишком легкой операции, несмотря на малочисленность защитников острова.

Повстанцы собрались у дома де Водреля, менее подверженного ударам артиллерии из-за местоположения на правом берегу, напротив Шлоссера.

При первых залпах де Водрель отдал приказ всем несражавшимся перебраться на американскую территорию.

Женщинам и детям, присутствие которых на острове до сих пор не возбранялось, пришлось сесть в лодки и, попрощавшись со своими мужьями, отцами, братьями, отправиться на другой берег. Переправа эта была небезопасна, так как мортиры[199], установленные выше и ниже Чиппевы, могли попасть в судно, стреляя под углом. Несколько снарядов попали даже на территорию Соединенных Штатов, что должно было вызвать справедливый протест со стороны федерального правительства.

Де Водрель хотел, чтобы Клара тоже укрылась в Шлоссере, ожидая там исхода нападения. Но дочь отказалась покинуть его.

— Отец, — сказала она, — я должна остаться с вами, и я останусь. Это мой долг.

— А если я попаду в руки солдат королевской армии?

— Что ж! Они не запретят мне разделить с вами тюрьму, отец.

— А если меня убьют, Клара?..

Девушка ничего не ответила, но уговорить ее де Водрелю не удалось. А потому она была подле отца, когда тот занял место среди повстанцев, собравшихся перед его домом.

Орудийная пальба раздавалась уже необычайно громко; положение в лагере становилось все более тяжелым. Однако попытка высадки еще не предпринималась. Иначе «синие колпаки», расставленные по окопам, уже предупредили бы об этом.

Перед домом собрались Винсент Годж, Клерк с Фарраном, Том Арше, Пьер, Мишель и Жак. Там же были и мэтр Ник с Лионелем, махоганские воины, как всегда сдержанные и невозмутимые.

Де Водрель взял слово:

— Соратники, мы должны защищать последний оплот нашей независимости. Если Макнаб овладеет островом, восстание будет подавлено и кто знает, когда новые предводители и новые бойцы смогут возобновить борьбу! Если же мы отбросим атакующих, если нам удастся удержаться, к нам со всех уголков Канады придет помощь. Наши сторонники снова обретут надежду, и мы сделаем из этого острова неприступную крепость, где дело национальной независимости всегда найдет опору. Вы готовы защищать наше дело?

— До последнего вздоха! — ответил Винсент Годж.

— До последнего вздоха! — повторили его товарищи.

В этот момент несколько ядер ударилось в землю шагах в двадцати. Они далеко отскочили, взметнув снежную пыль.

Но никто из «синих колпаков» не двинулся с места. Все ждали распоряжений своего руководителя.

Де Водрель продолжал:

— Пора отправляться на берег. Артиллерия Чиппевы скоро смолкнет, потому что солдаты королевской армии попытаются переправиться через реку. Рассейтесь вдоль всего побережья под прикрытием утесов и ждите, пока лодки не подойдут достаточно близко. Надо во что бы то ни стало помешать солдатам Макнаба высадиться...

— Они не высадятся, — сказал Уильям Клерк, — а если им это и удастся, мы скинем их в Ниагару.

— По местам, друзья! — воскликнул Винсент Годж.

— Я буду с вами, — сказал де Водрель, — пока у меня хватит сил...

— Останься здесь, Водрель, — сказал Андре Фарран. — Мы будем держать тебя в курсе...

— Нет, друзья, — ответил де Водрель, — я буду там, где обязан быть!.. Идемте...

— Да, идемте, патриоты!.. Суда уже отчалили от канадского берега.

Услыхав эти произнесенные неожиданно громко слова, все обернулись.

То был Жан. Накануне ночью судно перевезло его на остров. Никем не узнанный, спрятавшись на той стороне острова, что была обращена к Чиппеве, он стал наблюдать за приготовлениями солдат полковника Макнаба, не обращая внимания на снаряды, падавшие на берег. Потом, увидев, что осаждающие готовятся форсировать реку, он пришел — совершенно уже не таясь — занять свое место среди бывших товарищей.

— Я так и знал! — воскликнул Лионель.

К молодому патриоту подошла Клара де Водрель, вслед за ней его обступили Том Арше с сыновьями. Де Водрель протянул Жану руку... Но тот не принял ее.

— Защитники острова Нейви, — сказал он, — моя мать умерла, не вынеся оскорблений, которым вы ее подвергли. Теперь из этой семьи, преданной позору и поруганию, я остался один. Позвольте одному из Моргазов сражаться рядом с вами, а если нужно — умереть за франко-канадскую свободу!

В ответ на эти слова раздался гром рукоплесканий. К Жану тянулось множество рук. Но и на этот раз он отказался подать свою.

— Прощай, Клара де Водрель! — воскликнул он.

— Прощай, Жан! — ответила девушка.

— Да, прощай навсегда.

Сказав это и опередив де Водреля, всех своих товарищей, как и он, готовых принять смерть, он устремился на левый берег острова.

Глава XIII

НОЧЬ НА 20 ДЕКАБРЯ

На колокольне маленькой церквушки Шлоссера пробило три часа. Мглистый ледяной туман наполнял влагой долину Ниагары. Было холодно. Небо, затянутое тучами, грозило под воздействием восточного ветра разразиться снегом.

Воздух сотрясал грохот пушек Чиппевы. В промежутках между залпами отчетливо слышался далекий гул водопада.

Через четверть часа после того, как они двинулись от дома де Водреля, пробираясь сквозь кустарник, вдоль заборов и оград, патриоты вышли к левому рукаву реки.

Нескольких из них уже недоставало. Одним, пораженным осколками снарядов, пришлось вернуться назад. Другим, распростертым на снегу, больше не суждено было подняться. Всего среди двухсот оставшихся не досчитались двадцати.

Пушки с батарей Чиппевы произвели уже большие опустошения на острове. Покрытые дерном окопы, которые позволили бы «синим колпакам» стрелять из укрытия, были почти полностью разбиты. Таким образом, надо было занять позиции в нижней части побережья, между утесами, омываемыми бурным течением Ниагары. Здесь Жану и его сподвижникам предстояло держать оборону, пока у них не кончатся боеприпасы.

Тем временем этот маневр был замечен в лагере Чиппева. Полковник Макнаб, заранее осведомленный о нем сигналами Рипа, а теперь уже и письменным рапортом этого лазутчика, находившегося в данный момент в его лагере, усилив огонь, сосредоточил его на укрепленных позициях. Человек тридцать товарищей Жана уже были поражены осколками утесов, разлетавшихся от ударов снарядов по всему побережью.

Жан ходил взад и вперед по берегу, наблюдая за маневрами противника, не обращая внимания на ядра, падавшие у его ног или рассекавшие воздух над головой.

Наконец широкие плоскодонки стали одна за другой отчаливать от канадского берега.

Грянуло еще несколько залпов; три-четыре ядра пролетели прямо над лодками и обрушились на остров, отскочив очень далеко.

Жан даже не моргнул глазом.

— Патриоты, — закричал он, — готовьсь!

Все стали ждать, пока лодки подойдут на достаточно близкое расстояние, чтобы открыть огонь.

Осаждавшие лежали плашмя на дне лодок, чтобы укрыться от пуль; их было человек четыреста — пятьсот — как волонтеров, так и солдат королевской армии.

Через какое-то время суда, находившиеся на середине реки, были уже настолько близко от острова, что артиллерии Чиппевы пришлось прекратить огонь.

Тотчас из-за утесов раздались первые ружейные выстрелы. Почти сразу с лодок ответили. Оказавшись в пределах досягаемости берегового огня, солдаты сильнее заработали длинными веслами.

Нескольких минут было достаточно, чтобы причалить, и той и другой стороне пришлось готовиться к рукопашной.

Жан отдавал команды под градом пуль, сыпавшихся столь же часто, как и картечь.

— Спрячьтесь в укрытие! — крикнул ему Винсент Годж.

— Мне — спрятаться? — ответил он с вызовом.

И зычным голосом крикнул осаждавшим, собиравшимся уже спрыгнуть на берег:

— Я — Жан Безымянный!

Услышав это имя, все остолбенели: солдаты королевской армии были уверены, что Жан Безымянный расстрелян в крепости Фронтенак.

И тут, кинувшись к передним лодкам, Жан выкрикнул:

— Вперед, «синие колпаки»!.. Вперед на красные мундиры!

Этот призыв подействовал мгновенно. Первые из высадившихся на остров были оттеснены. Некоторые из них попадали в воду, их унесло течением к водопаду. Патриоты, выйдя из укрытий в скалах, рассыпались по берегу и стали сражаться с такой отвагой, что перевес поначалу оказался на их стороне. Был даже момент, когда плоскодонкам пришлось дать задний ход, но к ним на помощь подоспели другие. Несколько сотен людей все-таки высадились на берег; численность одержала верх над храбростью.

Защитники принуждены были оставить побережье. Противнику был нанесен значительный урон, но и сами они понесли большие потери.

Пали под пулями и были прикончены не знавшими пощады разъяренными волонтерами Том Арше, Пьер и Мишель. Уильям Клерк и Андре Фарран, раненые и нанесшие раны солдатам, были взяты в плен. Если бы не вмешательство одного офицера, их постигла бы участь фермера и двух его сыновей, но полковник Макнаб приказал по возможности не трогать главарей: правительству было нужно, чтобы они предстали перед военным судом Квебека или Монреаля. Вот этому предписанию и были обязаны Клерк и Фарран тем, что спаслись от расправы.

Впрочем, сопротивление при намного уступавшей численности было невозможно. И отчаянно сражавшиеся «синие колпаки», и махоганы, защищавшиеся с хладнокровным мужеством и тем презрением к смерти, которое отличает этих индейцев, вынуждены были бежать через кустарники, пробираясь от одного укрытия к другому, теснимые с флангов, настигаемые с тыла. Каким-то чудом Лионель, которого уже сто раз могли убить, и сам мэтр Ник спаслись от пуль. Что касается гуронов, то многим из них уже никогда не доведется вернуться к своим вигвамам в Вальгатте.

Добравшись до дома де Водреля, мэтр Ник решил уговорить Клару сесть в одну из лодок, которая перевезла бы ее в Шлоссер.

— Пока мой отец будет на острове, — сказала она, — я его не оставлю!

Да, она не хотела покинуть отца, но также, быть может, и Жана, хотя знала, что он возвратился лишь для того, чтобы умереть.

В пять часов вечера де Водрель понял, что сопротивление нескольким сотням осаждавших, овладевшим большей частью острова, уже бессмысленно. Уцелевшие повстанцы еще могли спасти жизнь, укрывшись на правом берегу Ниагары.

Однако де Водрель едва мог держаться на ногах, хватит ли у него сил добраться до дома, где его ждет дочь, и сесть с нею на судно?

Винсент Годж попытался вести его. Но на полпути пуля поразила де Водреля прямо в грудь, и он успел лишь прошептать: «Моя дочь!.. Годж! Моя дочь!»

Подоспевший к ним Жан услышал это.

— Спасите Клару! — крикнул он Винсенту Годжу.

При этом возгласе на него кинулись человек десять волонтеров — они узнали его. Схватить знаменитого Жана Безымянного, доставить его живым в лагерь Чиппевы — какая это была бы для них удача!

Сделав последнее усилие, Жан повалил двоих волонтеров, попытавшихся схватить его, и исчез, преследуемый выстрелами, которые не достигли цели.

Что касается Винсента Годжа, то он, тяжело раненный, был взят в плен прямо возле тела де Водреля.

Куда же направился Жан Безымянный? Неужели он захотел остаться в живых после того, как лучшие патриоты погибли или оказались в руках солдат королевской армии?

Нет! Но ведь последним словом де Водреля было имя дочери...

Что ж! Раз Винсент Годж уже не мог ее спасти, ее спасет он, он уговорит ее бежать, проводит до судна, отплывающего к американскому берегу, и вернется к товарищам, которые еще сражаются.

Клара де Водрель стояла совсем одна перед домом, прислушиваясь к шуму битвы, — яростные крики, громкие стоны доносились до нее вперемешку с ружейной пальбой.

Звуки эти приближались вместе со становившимися все более яркими вспышками выстрелов.

Уже человек пятьдесят повстанцев, по большей части раненых, попрыгали в лодки, направившиеся к деревне Шлоссер.

Оставался только пароходик «Каролина», уже переполненный до отказа беглецами, намеревавшимися переплыть Ниагару.

Внезапно, перепачканный кровью — кровью королевских солдат, появился Жан, живой и невредимый, несмотря на то, что тщетно искал себе смерти и сто раз принес ее сам.

Клара кинулась к нему.

— А где отец?

— Он умер.

Жан ответил без обиняков, не щадя ее: надо было, чтобы Клара согласилась покинуть остров.

Он подхватил потерявшую сознание девушку на руки в тот момент, когда волонтеры уже окружили дом, чтобы не дать ей бежать. В несколько прыжков он достиг со своей ношей «Каролины», взбежал на палубу, осторожно положил девушку, выпрямился и сказал: «Прощай, Клара!»

Потом ступил на трап парохода, чтобы сбежать на берег.

Но спрыгнуть на землю Жан не успел: его настигли две пули. Он рухнул навзничь на палубу «Каролины», а пароход вместе с ним, набирая скорость, стал удаляться от берега.

При свете ружейных вспышек волонтеры узнали Жана, которого они искали по всему острову; воздух огласился их радостными криками: «Убит! Жан Безымянный убит!»

При этих возгласах Клара очнулась и подняла голову. «Он умер!» — прошептала она, подползая к Жану.

Через несколько минут «Каролина» причалила к пристани Шлоссера. Здесь беглецы могли считать себя в безопасности под покровительством федеральных властей.

Некоторые из них сразу сошли на берег; но так как единственная гостиница в деревне была переполнена и надо было пройти три мили вдоль берега, чтобы добраться до постоялого двора в Ниагара-Фолсе, большинство предпочло остаться на пароходе.

Было восемь часов вечера.

Распростертый на палубе Жан еще слабо дышал. Клара, сидя рядом, держала его голову у себя на коленях, что-то говорила ему. Он не отвечал... Быть может, он уже не слышал ее?

Клара растерянно огляделась. Где ей искать помощи в такой неразберихе, в деревне, заполненной беженцами, забитой ранеными, которым не хватало ни докторов, ни лекарств?

Вся прошлая жизнь пронеслась перед глазами Клары. Ее отец убит в борьбе за национальное дело... Тот, кого она любит, умирает у нее на руках после того, как сражался до последней минуты. Теперь она была одна на всем свете, без семьи, без отечества, без надежды...

Укрыв Жана солдатским плащом, чтобы защитить его от пронизывающего холода, Клара прислушивалась, склоняясь к нему, бьется ли еще его сердце, слетает ли еще с губ дыхание.

Вдали, с противоположной стороны реки, раздавались последние выстрелы, яркие вспышки которых мелькали между деревьями острова Нейви. Наконец все стихло и ниагарская долина забылась в тяжком сне.

Девушка невольно прошептала имя отца, а также имя Жана: быть может, молодой патриот умрет от ран с мыслью, что и по ту сторону могилы его будет преследовать злая людская молва. И она стала молиться за обоих.

Вдруг Жан вздрогнул, сердце его забилось сильнее. Клара окликнула его по имени...

Но Жан не ответил.

Так протекли два часа. На борту «Каролины» все спали. Ни звука не доносилось ни из кают, ни с палубы. Клара одна бодрствовала здесь, как сестра милосердия у изголовья умирающего.

Ночь была непроглядно темной. Над рекой нависали облака. Длинные полосы тумана цеплялись за деревья, ветки которых, покрытие инеем, причудливо преломлялись, отражаясь в воде у берега.

И никто не заметил, что, обогнув верхнюю часть острова, на воде осторожно маневрировали четыре лодки, стараясь незаметно поравняться с берегом возле Шлоссера.

В них сидели около пятидесяти волонтеров под командой лейтенанта Древа из королевской милиции. Согласно приказу полковника Макнаба этот офицер собирался, поправ все человеческие права, совершить вопиющий акт вандализма в американских водах.

Среди его людей был некто Маклеод, жестокие деяния которого привели несколько месяцев спустя к серьезным межгосударственным осложнениям.

Четыре лодки пересекли левый рукав Ниагары и, бесшумно двигаясь на веслах, причалили к «Каролине» сбоку.

Волонтеры быстро поднялись на палубу, проскользнули в каюты и принялись за свое страшное дело — истребление людей.

Пассажиры, раненые либо спавшие, защищаться никак не могли. Они испускали душераздирающие вопли, но тщетно. Никто не мог остановить зверство этих негодяев, среди которых с пистолетом в одной руке, с топором — в другой издавал людоедские крики Маклеод.

Жан не приходил в сознание. Напуганная Клара поспешила натянуть на себя плащ, прикрывавший теперь их обоих.

Тем временем нескольким пассажирам удалось спастись — кто спрыгнул на набережную Шлоссера, кто кинулся за борт, чтобы достичь какого-нибудь поселка на берегу, где Маклеод и его головорезы не осмелились бы преследовать их. Впрочем, в деревне уже была поднята тревога и жители выбегали из домов, спеша на помощь.

Эта резня продолжалась всего несколько минут, и многие из жертв могли бы спастись, если бы во главе убийц не стоял Маклеод.

Но этот изверг взял с собою в лодку горючие вещества и теперь сложил их на палубе «Каролины» и поджег. В несколько секунд пламя охватило оснастку.

В то же время, перерубив канаты, бандиты с силой оттолкнули пароход от берега, и он поплыл по течению, набирая скорость.

Положение было ужасное.

В трех милях ниже по течению Ниагара низвергалась водопадом в пучину.

Пятеро или шестеро несчастных, обезумев от страха, бросились в реку. Но едва ли кто-нибудь из них смог достичь берега, справившись с льдинами, плававшими на поверхности реки.

Никто никогда не узнал, скольким жертвам убийцы лейтенанта Древа перерезали горло и сколько людей утонуло, пытаясь спастись от огня.

Тем временем «Каролина» скользила меж берегов, подобная пылающему факелу. Пожар уже подбирался к корме. Клара в ужасе вскочила и в отчаянии стала звать Жана...

Он увидел возле себя девушку, услыхал ее, наконец, открыл глаза и, поводив ими и приподнявшись, огляделся по сторонам.

— Клара! — прошептал он.

Будь у него силы, он взял бы девушку на руки и бросился вместе с нею в воду, чтобы спасти ее!.. Но, обессиленный, он снова откинулся на палубу. Рев водопада слышался теперь на расстоянии меньше полумили.

Для нее и для него это означало смерть, как и для других, которых «Каролина» уносила вниз по течению Ниагары.

— Жан, — сказала Клара, — сейчас мы умрем... мы умрем вместе!.. Жан, я люблю вас... Я была бы горда носить ваше имя!.. Но Бог рассудил иначе!..

У Жана еще хватило сил сжать руку Клары. Потом губы его повторили то слово, которое прошептала перед смертью его мать «Искупление!.. Искупление!»

Двигаясь все быстрее, пароход уже огибал Козлиный остров отделяющий американский водопад от канадского. И вот оказавшись в самой середине подковы там, где поток сужается в узкое зеленоватое горло, «Каролина» накренилась над пропастью и исчезла в пучине водопада.

Глава XIV

ПОСЛЕДНИЙ ЭТАП ВОССТАНИЯ

Акт, совершенный англичанами в попрание прав человека и законов человечности, имел огромный резонанс в странах Старого и Нового Света. Власти Ниагара-Фолса потребовали расследования. Маклеод был опознан некоторыми из тех, кому удалось спастись от резни и от пожара. Впрочем, этот негодяй не преминул в открытую похваляться тем, что «провернул хорошенькое дельце против проклятых янки!».

Ребром встал вопрос о том, чтобы потребовать от Англии возмещения материального и морального ущерба, когда в ноябре 1840 года на одной из улиц Нью-Йорка Маклеод был арестован.

Английский представитель Фокс потребовал от Америки его выдачи. Федеральное правительство ему отказало. Англичане решением как палаты лордов, так и палаты общин предъявили своему кабинету требование добиться освобождения Маклеода, действовавшего согласно королевскому указу. Конгресс ответил на это поползновение опубликованием доклада, который обосновал право штата Нью-Йорк. Сочтя этот доклад совершенно недвусмысленным «casus belli»[200], Соединенное Королевство приняло соответствующие меры.

Федеральный парламент, со своей стороны, потребовав, чтобы преступник предстал перед судом присяжных по обвинению в убийстве, проголосовал за военные субсидии. И война, несомненно, была бы объявлена, если бы обвинение с Маклеода не сняли: он представил алиби[201] — малоубедительное, зато позволившее и англичанам, и американцам замять это дело.

Вот как оказались отомщены жертвы чудовищного преступления на «Каролине»!

После поражения повстанцев на острове Нейви лорду Госфорду было доложено, что сторонники реформ не будут больше делать попытки бунтовать против законных властей. К тому же их главари убиты или заключены в тюрьмы Квебека и Монреаля; не стало и Жана Безымянного.

Однако в 1838 году в различных пунктах провинций вспыхнуло еще несколько мятежей.

В марте была сделана первая такая попытка, организованная Робертом Нельсоном, братом того Нельсона, который осуществлял командование в Сен-Дени, потерпевшая неудачу с самого начала.

Вторая попытка была предпринята в Напьервиле, когда две тысячи патриотов, сражавшихся против шестисот солдат регулярных войск сэра Джона Кольборна, не считая пятисот индейцев и четырехсот волонтеров, были разбиты в сражении при Одельтоне.

В ноябре — третья попытка восстания. Сторонники реформ графств Шамбли, Вершер, Лапрери, Акадия, Тербон и Де-Монтань, руководимые Бриером, братьями Лоримье, Роншонами и так далее, разделились на два отряда по сотне человек. Один атаковал помещичью усадьбу, которую обороняли волонтеры, но безуспешно. Второй завладел пароходом у пристани селения Богарне. Затем — в Шатоге — Кардиналь, Люке, Лепальер, Дюшарм, желая заставить туземцев Каухнаваги сдать оружие, предприняли атаку, которая захлебнулась. Наконец, Робер в Тербоне, оба Сангине в Сент-Анне, Бук, Гравель, Руссэн, Мари, Гранже, Латур, Гийом Прево и его сыновья организовали последние выступления, которыми был отмечен конец этого революционного периода 1837—1838 годов.

Настал час возмездия. Правительство метрополии собиралось действовать с непреклонной решимостью, граничащей с жестокостью.

Четвертого ноября сэр Джон Кольборн, облеченный тогда высшей властью, ввел военное положение и приостановил «habeas corpus»[202] на всей территории провинции. Как только был учрежден Военный суд, его приговоры стали выноситься с большим пристрастием и возмутительной поспешностью. Этот суд отправил на эшафот Кардиналя, Дюке, Робера, Гамелена, обоих Сангине, Декуаня, Нарбона, Николаса, Лоримье, Гинделанга и Доне, чьи имена навсегда вписаны в анналы франко-канадской истории.

К этим именам уместно присовокупить имена людей, выведенных в этом повествовании, — адвоката Грамона, Винсента Годжа, который умер столь же мужественно, как и его отец, и за то же самое дело.

Уильям Клерк скончался от ран на американской земле; один только Андре Фарран, укрывшийся в Соединенных Штатах, остался из всех товарищей в живых.

Пятьдесят восемь самых видных патриотов были высланы из страны, и много воды утекло, прежде чем они смогли вернуться на родину.

Что касается депутата Папино, этого политика, личность которого была на виду весь период, когда выдвигались национальные требования, то ему удалось спастись. Его долгая жизнь позволила ему увидеть Канаду, которая обрела если не полную независимость, то самостоятельность. Папино умер совсем недавно, в очень преклонном возрасте, заслужив почет и уважение.

Остается сказать о том, что стало с семьей Катерины Арше. Из пяти ее сыновей, сопровождавших отца в Сен-Шарль и на остров Нейви, только двое вернулись на ферму «Шипоган» по прошествии нескольких лет ссылки и с тех пор не покидали ее.

Что же касается махоганов, принявших участие в развязке восстания, правительству было угодно позабыть о них, как позабыло оно и о славном человеке, вынужденном помимо своей воли вмешаться в дела, которые никак его не касались.

А потому мэтр Ник, пресытившись властью, которой он, кстати сказать, отнюдь не домогался, возвратился в Монреаль, к своей прежней жизни. Лионель тоже вернулся к своей конторке младшего клерка в присутственное место на рыночной площади Бон-Секур под начало последнего из сагаморов, хотя навсегда сохранил в своем сердце воспоминание о том, ради кого он был бы рад пожертвовать жизнью.

Оба они в душе свято чтили память о семье де Водрелей и о реабилитированном своей смертью Жане Безымянном, одном из легендарных героев Канады.

Однако, хотя восстания потерпели неудачу, они посеяли зерна в благодатную почву. С общественным развитием, которое несет нам время, им суждено было пустить ростки. Не напрасно патриоты проливали кровь, добиваясь своих прав. И пусть об этом никогда не забывают в тех странах, которым выпадет доля бороться за независимость.

Губернаторы, один за другим поочередно назначаемые в колонию, — Сайденхэм, Бэгот, Мэткаф, Эльджин, Монк — постепенно, шаг за шагом делали кое-какие уступки от имени Британской Короны. А потом конституция 1867 года учредила незыблемые основы канадской конфедерации.

Сегодня ослабление связей с метрополией, так сказать, довершилось. Канада является, собственно говоря, свободной державой, именуемой «доминионом Канада», где франко-канадское и англо-канадское население живет бок о бок в условиях полного равенства. Из пяти миллионов жителей около трети все еще составляют представители французской расы.

Каждый год патриоты Монреаля собираются на трогательную церемонию у подножия колонны, воздвигнутой в память политических жертв 1837 и 1838 годов. Там, в день ее открытия, глава Академии Эвклид Руа произнес речь, заключительные слова которой содержат краткую суть урока, преподанного настоящим повествованием:

«Славить преданность Отечеству означает воспитывать героев!»

Конец второй, и последней, части.