Глава десятая

В карантине

И вправду, не везло несчастным клиентам агентства Томпсона! Да, эпидемия, одна из самых гибельных, свирепствовала в Сантьяго вот уже месяц, прерывая всякое сношение с остальным миром. Собственно, негигиеничность – обычное состояние этого острова, справедливо прозванного «смертоносным», как Робер предупреждал о том товарищей еще до оставления Соляного острова. Лихорадка тут имеет эпидемический характер и даже в обыкновенное время уносит много жертв.

На этот же раз эпидемия приняла необычную силу распространения, и лихорадка обнаружила злокачественность, которая несвойственна ей. Ввиду опустошений, производимых ею, правительство встревожилось и, чтобы пресечь зло в корне, прибегло к решительным мерам.

По его распоряжению весь остров подвергся строгому надзору. Суда, впрочем, сохранили право приставать, но с условием не оставлять берега до конца карантина или эпидемии, срок которых трудно было определить. Понятно, что почтовые пароходы, совершавшие регулярные рейсы, перестали посещать остров, и действительно, до прибытия туристов и экипажа Томпсона ни один пароход в течение тридцати дней не проникал в бухту.

Таким образом теперь объяснялось замешательство рыбаков Соляного острова, когда им говорили о Сантьяго, и их поспешное бегство после ночной высадки. Зная положение дел, они не хотели быть задержанными на много дней далеко от своих семей и своего края.

Пассажиры пришли в ужас. Сколько недель придется им остаться на этом проклятом острове!

Тем не менее, так как нельзя было пока ничего предпринять, то оставалось лишь примириться с положением. Оставалось только ждать, и они стали ждать, причем каждый убивал время на свой лад.

Одни, например Джонсон и Пипербом, просто возобновили свою обычную жизнь и, казалось, были в восхищении. Ресторан для одного, кабак для другого – вот и все, что надо было для их счастья. А ни в кабаках, ни в ресторанах не имелось недостатка в Ла-Прайе.

Другие же, совершенно уничтоженные, подавленные страхом заразы, оставались днем и ночью в своих комнатах, не смея даже открыть окон. Эти предосторожности как будто шли им впрок. По истечении недели никто между ними не заболел. Зато они умирали со скуки.

Третьи были более энергичны. Они жили, не считаясь с эпидемией лихорадки. Между этими смельчаками находились оба француза и обе американки. Они основательно полагали, что страха следует больше опасаться, чем заразы. В обществе Бекера, который, может быть, в глубине души и желал заболеть, чтобы иметь новый предлог для жалоб на своего соперника, они выходили и гуляли, как если бы были в Лондоне или в Париже.

После прибытия в Сантьяго они редко видели Джека Линдсея, который, более чем когда-либо, держался обособленно. Алиса, поглощенная другими заботами, совершенно не думала о своем девере. Если иногда его образ вставал перед ней, она отгоняла его, уже менее раздраженная, скорее, склонная к забвению. Приключение в Курраль-дас-Фрейаш бледнело в прошлом, теряло свое значение. Что же касается возможности новых покушений со стороны Джека, то чувство полной безопасности, которое она черпала в защите Робера, не позволяло даже думать о них.

Последний же, напротив, припоминая засаду на Большом Канарском острове, часто подумывал о враге. Бездействие противника только наполовину успокаивало его, и он так же бдительно следил, храня глухое беспокойство.

Тем временем Джек продолжал идти по роковому пути. Его дурной поступок в Курраль-дас-Фрейаш, ничуть не предумышленный, был лишь рефлекторным жестом, внушенным неожиданностью, случайностью. Однако неудача первой попытки превратила в горниле души его простую злобу в ненависть после презрительного вмешательства Робера, усугубилась и вместе с тем отклонилась от своей прямой цели. На время по крайней мере Джек Линдсей забыл про свою невестку, направив ненависть против переводчика «Симью», и дошел до того, что устроил ему засаду, из которой он не мог бы улизнуть, если бы избрал другую дорогу.

Но упорное сопротивление Робера, «геройское» вмешательство мистера Блокхеда еще раз провалили его проект.

С тех пор Джек Линдсей не делал различия между двумя своими врагами. Он питал и к Алисе и к Роберу ожесточенную ненависть.

Если он оставался бездеятелен, то только благодаря бдительности Робера. Представься удобный случай, и Джек, не колеблясь, вновь постарался бы избавиться от Алисы и Робера, гибель которых насытила бы его месть и привела бы его к богатству. Но он непрестанно наталкивался на упорный надзор Робера и со дня на день терял надежду найти для этого благоприятный случай среди населенного пункта, где оба француза и обе американки расхаживали со спокойствием, которое раздражало его.

Ла-Прайя, к сожалению, не может дать многого свободному туристу. Заключенная между двумя долинами, у моря сливающимися с двумя пляжами, – один Черный пляж на западе, другой – на востоке, – тот самый, на котором высадились туристы, Большой пляж, она построена на очелада, то есть на лаве, когда-то спустившейся с вулканов, заграждающих горизонт на севере.

Улицы города, заполненные свиньями, птицами и обезьянами, его низкие, испещренные, живыми красками дома, негритянские хижины его окраин, его черное население и значительная белая колония, состоящая из чиновников, – все это составляет оригинальное и новое зрелище.

Но через несколько дней турист, пресыщенный такой пестротой, находит лишь редкие развлечения в этом городе, имеющем четыре тысячи душ, и начинает скучать.

Однако ни монотонность жизни в Ла-Прайе, ни несчастный случай с «Симью», ни настоящий карантин – ничто не подорвало веселости Рожера и Долли.

– Что поделаешь? – заявлял иногда Рожер. – Мне занятно быть обитателем Зеленого Мыса. Мы с мисс Долли вполне уживаемся с мыслью стать неграми.

– А лихорадка? – заметила Алиса.

– Что за вздор? – отвечал Рожер.

– Но ваш отпуск кончится? – сказал Робер.

– Тогда – «непредвиденные обстоятельства», – отвечал офицер.

– Но ваша семья ждет вас во Франции!

– Моя семья. Она здесь, моя семья!

И действительно, Рожеру искренне нравилось жить даже в Сантьяго, лишь бы жить, как теперь, в тесной дружбе с Долли. Между ними еще не было произнесено ни одного определенного слова, но они все-таки были уверены друг в друге. Они считали себя помолвленными, хотя никогда еще не высказывались по этому поводу.

Между Алисой и Робером, наоборот, недоразумение продолжалось. Ложный стыд леденил слова на их устах, и по мере того, как протекали дни, они все более теряли почву под ногами и по-прежнему избегали откровенного объяснения, которое только и могло бы возвратить им мир.

Рожер был искренне огорчен этим положением. Ему представлялся в лучшем свете результат tete-a-tete Алисы и Робера на вершине Тейда. Как это они не выдали друг другу своих затаенных мыслей сразу и навсегда в ту минуту волнения, среди той необъятной природы, перед величием которой должна была бы казаться особенно мелкой сентиментальная стыдливость одной и болезненная гордость другого.

Наконец Рожер почувствовал, что положение это становится невыносимым, и решил вмешаться. Под каким-то предлогом он однажды утром увлек своего соотечественника на Большой пляж, совершенно пустынный в этот час, и, сев на камень скалы, начал решительное объяснение.

В то утро Алиса Линдсей вышла одна, немного раньше своих друзей, и направилась также к Большому пляжу, пустынность которого ей нравилась. Вскоре, устав от прогулки по песку, она опустилась в первом попавшемся местечке и, подперев подбородок рукой, отдалась грезам, смотря на море.

Шум голосов вывел ее из размышлений. Два человека разговаривали с другой стороны скалы, на которую она машинально оперлась, и в этих двух собеседниках миссис Линдсей узнала Рожера де Copra и Робера Моргана.

Первым ее движением было обнаружить свое присутствие, но то, что она услышала, помешало ей сделать это. Заинтригованная предметом разговора, миссис Линдсей прислушалась.

Робер следовал за своим соотечественником с равнодушием, которое он помимо своей воли вносил теперь во многое. Он шел, пока Рожеру хотелось идти. Он присел, когда Рожер выразил желание присесть. Но последний знал способ возбудить внимание своего приятеля.

– Уф! – произнес офицер, останавливаясь. – Какая жарища в этом проклятом крае. Не мешало бы немного отдохнуть. Что скажете вы на это, любезный Грамон?

– Грамон?.. – прошептала с другой стороны скалы удивленная Алиса.

Робер, жестом выразив согласие, молча повиновался приглашению.

– Ах! – вдруг проговорил Рожер. – Долго ли еще томиться здесь?

– Не меня надо об этом спрашивать, – отвечал Робер, слабо улыбнувшись.

– Я иного мнения, – возразил Рожер, – потому что если пребывание на этом острове Зеленого Мыса не заключает в себе ничего соблазнительного ни для кого, то оно должно быть особенно неприятно для миссис Линдсей и для вас.

– Почему так? – спросил Робер.

– Уж не вздумаете ли вы отпираться от признаний, которые сделали мне однажды вечером, когда мы плыли вдоль Канарских островов?

– Нет, – отвечал Робер. – Но я не вижу…

– Дело очень ясно в данном случае, – прервал Рожер. – Так как вы все еще любите миссис Линдсей, – ведь вы ее любите? Не так ли?

– Конечно! – подтвердил Робер.

– Очень хорошо!.. Я продолжаю: так как вы любите миссис Линдсей и так как, с другой стороны, вы решились не сообщать ей об этом, то я и полагаю, что пребывание на этом скалистом африканском берегу должно иметь для нее и для вас сомнительную привлекательность. Впрочем, стоит только посмотреть на вас обоих. Вы черт знает на что похожи. Едва раскрываете рты. Как не видите вы того, что бросается в глаза, а именно – что миссис Линдсей смертельно скучает и что она очень оценила бы такое развлечение, как горячие признания?

– Любезный Рожер, – сказал Робер несколько взволнованным голосом, – не понимаю, как можете вы шутить на этот счет. Вы ведь знаете, что я думаю, вы знакомы с моим положением, с сомнениями, которые оно налагает на меня…

– Те, те, те! – прервал Рожер, казалось, мало тронутый этим замечанием. – Но нельзя же спокойно смотреть, как вы делаете несчастными себя и других, когда все, в сущности, так просто.

– Что же мне делать, по-вашему? – спросил Робер.

– Господи, я вовсе не могу давать вам советы. В подобном случае каждый действует сообразно своему темпераменту. Но почему вы перестаете быть самим собой, то есть веселым, любезным, любящим, ведь вы же любите? Остальное само собой придет. Посмотрите на нас, на мисс Долли и на меня. Похожи мы на влюбленных из мелодрамы?

– Вы свободно говорите об этом, – заметил Робер с горечью.

– Положим! – согласился Рожер. – Ну, так и вы тоже идите открыто. Сожгите свои корабли. Сейчас, когда мы вернемся, идите к миссис Линдсей и расскажите все, без стольких фиоритур. Не умрете от этого. И увидите, что она вам ответит…

– Ответ, каков бы он ни был, не испугал бы меня, если бы я считал себя вправе предложить вопрос.

– Но почему же? Из-за глупости, из-за состояния? Однако разве вы не можете предложить нечто равнозначащее состоянию? Напрасно вы прикрываетесь другим именем, вы станете опять маркизом де Грамоном, когда вам заблагорассудится, а маркизов де Грамонов тоже не Бог весть сколько, как мне известно!

– Мне небезызвестно, что обмен, о котором вы говорите, обыкновенно допускается, – отвечал Робер. – Однако, как хотите, подобные сделки неподходящи для меня.

– Сделка! Сделка! Это слишком скоро сказано, – ворчал Рожер, не поддаваясь убеждению. – Где тут видите вы сделку, раз вами не руководит никакая корысть?

– Да, – ответил Робер, – но миссис Линдсей не знает этого. Вот где щепетильный пункт.

– Что же! Тысяча карабинов! Потрудитесь заявить ей об этом. Что бы там ни вышло, это лучше будет, чем делать себя таким несчастным, не говоря уж о самой миссис Линдсей.

– Миссис Линдсей? – повторил Робер. – Я не понимаю…

– Однако, если она вас любит? – прервал Рожер. – Подумали вы об этом? Не может же она, в самом деле, объясниться первой.

– Вот уже два раза, как вы выставляете мне это возражение, – отвечал Робер несколько грустно. – Надо полагать, что вы считаете ее очень властной. Если бы миссис Линдсей любила меня, то от этого действительно многое переменилось бы. Но она не любит, и я не обладаю таким тщеславием, чтобы думать, что она когда-нибудь полюбит меня, особенно же когда я ничего не делаю для этого.

– Быть может, именно поэтому-то… – пробормотал сквозь зубы Рожер.

– Вы говорите?

– Ничего и… или по крайней мере что на вас нашло удивительное ослепление или, пожалуй, оно умышленное. Впрочем, миссис Линдсей не поручала мне разоблачать ее образ мыслей. Но допустите на минуту, что чувства, которые я за ней предполагал только что, она в самом деле питает. Нужно ли, чтобы вы этому поверили, самой ей явиться и выложить их?

– Этого, может быть, было бы недостаточно, – спокойно ответил Робер.

– Ба! – воскликнул Рожер, – И после этого у вас хватило бы духу сомневаться?

– Внешним образом это было бы невозможно для меня, в глубине же сердца оставалась бы жестокая тоска. Миссис Линдсей обязана мне кое-чем, а для такой души, как ее, эти долги священнее других. Я думал бы, что любовь может лишь деликатно прикрывать слишком тяжелую признательность.

– Неисправимый упрямец! – вскрикнул Рожер, смотря на своего друга глазами, полными удивления. – Признаюсь, я не мог бы спорить против своего же счастья. Чтобы несколько облегчить ваш свинцовый язык, нужен конец путешествия. Тогда, пожалуй, опасение совсем потерять миссис Линдсей окажется сильней, чем ванта гордость.

– Не думаю, – сказал Робер.

– Увидим, – заключил Рожер, вставая. – Пока я лишь заявляю, что такое положение не может продолжаться. Я пойду к капитану Пипу и придумаю вместе с ним средство удрать отсюда незаметно. Черт возьми! На рейде стоят пароходы, что же касается португальских фортов, то это штука неважная!

Оба француза удалились в сторону города, сопровождаемые взглядами Алисы. Она знала теперь правду, и эта правда не могла не нравиться ей. Отныне ей нечего было сомневаться, что она любима, любима, как того желала бы каждая женщина, ради нее самой, так что никакая посторонняя мысль не изменяла чистоты этого чувства.

Еще больше радовала ее мысль о том, что она могла отбросить теперь сдержанность, так долго парализовавшую ее душу. Светские предрассудки были в ней все-таки настолько сильны, что любить чичероне-переводчика с «Симью», хотя бы он сто раз был профессором, – казалось жестоким падением богатой американке, и после отъезда с Мадейры борьба между ее гордостью и ее сердцем причиняла ей вечное недовольство самой собой и другими.

Теперь положение упрощалось. Оба они были на одном уровне: она – благодаря состоянию, он – благодаря своему титулу.

Единственный пункт, остававшийся щекотливым, – это был вопрос о том, как победить чрезмерную щепетильность Робера. Но об этом Алиса не особенно беспокоилась. Она знала, какой силой убеждения обладает любящая и любимая женщина.

Рожер поступил как сказал. Он тотчас же сообщил капитану о своем проекте бегства, и старый моряк жадно ухватился за эту мысль. Он согласился с тем, что рискнуть удрать было бы лучше, чем корпеть на этом проклятом острове, где он, по его уверению, страдал «сухопутной болезнью». Он хотел только доверить тайну Томпсону и другим туристам, и Рожер не воспротивился этому.

Предложение капитана было одобрено единодушно. Одни, устав от слишком долгого пребывания в этом городе, другие – терроризируемые обилием похоронных процессий, которые видели из своих окон, – теряли уже мужество и терпение.

Бегство было решено; оставалось только осуществить его.

Хотя, как заметил Рожер, суда действительно стояли на рейде, но их было немного. Всего три парусника от семисот до тысячи тонн вместимостью, да и эти казались сильно потрепанными. Все суда, годные для плавания, очевидно, ушли в море до объявления карантина, и в порту остались лишь суда местного сообщения.

Кроме того, не следовало терять из виду, что бегство должно было подготовляться в полной тайне. Но как скрыть посадку на судно ста человек, равно как и погрузку съестных припасов и принадлежностей, необходимых для такого большого числа пассажиров?

Задача была очень трудная. Капитан Пип вызвался решить ее, и ему дали carte-blanshe.

Как взялся он за дело? Он этого не говорил. Но факт тот, что на другое утро он обладал уже обширным запасом сведений, которые сообщил собравшимся на Черном пляже товарищам, и в частности Томпсону, которому принадлежала первая роль в деле отправления их на родину.

Из трех судов, стоявших на рейде, два были годны только на топливо, и даже на плохое топливо! – прибавил капитан. Что касается последнего, под названием «Санта-Мария», то хотя это было и довольно старое судно, но еще годное. В нем можно было пуститься без особенного риска в плавание, в общем, довольно короткое.

Осмотрев это судно сверху донизу, капитан рискнул прозондировать почву, расспросив матроса, и нашел дело легким. Карантин совершенно останавливал торговлю острова на неопределенное время, и судовладелец с готовностью встретил предложения капитана.

Можно было, значит, рассчитывать добиться от него относительно мягких условий.

Что касается решения, которое предстояло принять, то капитан заявил, что намерен воздержаться от какого бы то ни было совета. Он даже не стал скрывать, что все подвергались опасности, садясь на судно при таких условиях, особенно в сколько-нибудь бурную погоду. Каждому оставалось выбрать риск, который он считает менее страшным, – заразную болезнь или морскую опасность.

На этот счет капитан лишь заметил, что было бы гораздо благоразумнее, если бы согласились избегать Гасконского залива. Таким образом большая часть переезда происходила бы в области пассатных ветров, где дурная погода довольно редка. Наконец, от своего собственного имени капитан высказался за скорое отплытие и поклялся, что предпочитает риск потонуть уверенности в смерти от лихорадки или от тоски.

Размышление не было долгим. Все единодушно решили ехать, и необходимые приготовления поручили сделать капитану, который принял полномочие и обещал быть готовым через четыре дня, не возбудив подозрений карантинных властей.

Прежде, однако, следовало поговорить с хозяином судна, и эта забота падала на Томпсона. Но тщетно искали повсюду администратора – он точно в воду канул.

После того как туристы излили свое негодование, они решили передать одному из своей среды полномочия бежавшего «адмирала» и послать его к хозяину судна, чтобы выговорить возможно лучшие условия. Выбрали, естественно, Бекера; его опытность в делах, и особенно в такого рода делах, была несомненна.

Бекер без возражений принял свою новую функцию и тотчас же уехал вместе с капитаном.

Через два часа он вернулся.

Все было условлено, договор составлен и подписан. Поторговавшись, сошлись на сумме в шесть тысяч франков, за которую получили право пользоваться судном до самого прибытия в Лондон. Позже хозяин судна должен будет принять меры, которые сочтет нужными, для возвращения «Санта-Марии», стало быть, нечего было беспокоиться. Не приходилось также думать ни об экипаже, ни об офицерах, люди с «Симью» соглашались возобновить службу без всякого вознаграждения или жалования, за одно продовольствие и провоз; не надо было заниматься оснасткой «Санта-Марии», все паруса которой были подобраны. Требовались только кое-какие внутренние приготовления, чтобы устроить такое большое количество людей как в кают-компании, так и в междупалубном помещении, и нагрузить съестных припасов на месяц плавания. Во всем этом вызвался помогать сам хозяин «Санта-Марии», который согласился под каким-либо предлогом приказать своим же рабочим приступить к починкам и добыть провизию, английские же матросы ночью должны были перевезти ее на судно.

Эти комбинации были одобрены всеми, собрание разошлось, и капитан немедленно принялся за дело.

Надо было, значит, потерпеть четыре дня. В обыкновенное время это пустяк. Но четыре дня кажутся слишком долгими, когда следуют за восемью днями страха или скуки.

Эти четыре дня провели, как и прежние, одни – запершись в своих комнатах, другие – легко угадать кто – в непрестанном кутеже, третьи – в прогулках, которые старались разнообразить.

Не стесняемые, как прежде, Джеком Линдсеем, Алиса и ее товарищи исходили окрестности Ла-Прайи. Алиса, казалось, вернулась к счастливой уравновешенности первого периода путешествия. Под ее мягким влиянием эти прогулки были особенно приятны. Нечего было и думать о серьезных экскурсиях внутрь острова, пересекаемого лишь редкими и очень, плохими дорогами. Окрестности же Ла-Прайи были доступны, и четверо туристов исходили их во всех направлениях. Один день был посвящен городу Рибейра-Гранде, прежней столице архипелага, разрушенной французами в тысяча семьсот двенадцатом году. Рибейра-Гранде, между прочим, более нездоровая, чем Ла-Прайа, с той поры никогда не поднималась из своих развалин, и население ее не переставало сокращаться.

В другие дни гуляли по многочисленным долинам, окружающим ее. Тут, в полях, слабо обрабатываемых, живет исключительно негритянское население, католическое и языческое, среди флоры родного края. Это пальмы, бананы, кокосы, папайи, тамаринды, под сенью которых поднимается множество африканских хижин, не группирующихся нигде и составляющих жалкую деревушку.

В последние четыре дня счастье, раньше защищавшее путешественников от эпидемии, казалось, оставило их. 2 июля двое из них, мистер Блокхед и сэр Джордж Хамильтон, проснулись с тяжестью в голове, с болезненным головокружением и скверным вкусом во рту. Позванный тотчас же врач констатировал серьезный случай господствующей лихорадки. Это послужило для других новой причиной страха. Каждый спрашивал себя: «Когда же мой черед?»

На следующий день назначен был отъезд. С утра туристы, к великому своему удивлению, с трудом узнавали местность, среди которой проснулись. Небо было охряного цвета, неясные очертания предметов едва угадывались через какой-то странный туман, дрожавший в сильно нагретом воздухе.

– Это песок, принесенный восточным ветром, – отвечали спрошенные по этому поводу туземцы.

Действительно, ночью ветер переменился, перейдя с северо-запада на восток.

Должна ли была эта перемена изменить планы капитана Пипа? Нет, ибо в тот же вечер он объявил об окончании последних приготовлений и сообщил, что все готово для отплытия. Пассажиры со своей стороны были готовы. С тех пор как отъезд был решен, каждый день они выносили из своих гостиниц часть багажа, а матросы ночью перевозили его на «Санта-Марию». В комнатах остались только пустые сундуки, их совсем бросили, так как нечего было даже думать о том, чтобы унести их.