Все языки, все наречия смешиваются в единый жаргон в этом современном Вавилонском столпотворении. День 19 октября на этом единственном в своем роде рынке мира начался как обычно и не предвещал ничего особенного. Как всегда, к одиннадцати часам дня начали сходиться главные маклеры и агенты. Они пожимали друг другу руки, весело или сдержанно, в зависимости от темперамента каждого, после чего направлялись к буфету, чтоб совершить перед своими операциями умилостивительные возлияния. Затем они один за другим направлялись в вестибюль, где рядами вдоль стен стояли шкафы с нумерованными ящиками для почты. Каждый доставал из своего ящика адресованные на его имя объемистые пакеты и на ходу бегло просматривал их содержимое. Вслед за этим вскоре устанавливались курсы дня; толпа дельцов постепенно росла, вместе с ней нарастали оживление и сутолока. К полудню со всех концов земного шара начали в изобилии поступать телеграммы. Среди общего гама и сумятицы ежеминутно раздавался зычный голос, выкрикивающий текст только что доставленной депеши, после чего ее тут же наклеивали на стену, где уже красовалась целая коллекция. Сутолока с минуты на минуту росла. Блокноты, записные книжки мелькали в руках. Маклеры сновали взад и вперед, опрометью бросались к телеграфному бюро, посылали запросы, возвращались с ответами. Казалось, повально" безумие овладевает толпой, и вдруг словно какой-то магнетический ток пробежал по всему залу. Один из акционеров Дальневосточного банка принес неслыханное, потрясающее, невероятное известие, и оно с быстротой молнии облетело всех. - Какой вздор! - говорили одни. - Это наверняка чьи-то фокусы! Кто поверит такой утке! - Нет, не говорите, - возражали другие, - дыма без огня не бывает. - Да разве такое предприятие может лопнуть? - Всякое предприятие может лопнуть. - Подумайте, какой капитал! Одно оборудование оценивается свыше восьмидесяти миллионов! - Не считая литья, стали, запасов и готовой продукции! - Кой черт! Я вам говорю, Шульце стоит не меньше девяноста миллионов. И я берусь реализовать их в любое время. - Но чем же вы объясняете, что они прекратили платежи? - А зачем мне объяснять? Не верю я этой чепухе! - А что, разве на наших глазах такие вещи не случаются чуть ли не каждый день, да еще с самыми солидными фирмами. - Шталыптадт - не фирма, это целый город. * - Во всяком случае, до краха тут дело дойти не может. Сейчас же объявится какая-нибудь компания и заберет это дело в свои руки. - Но почему же сам Шульце не позаботился организовать такую компанию, а допустил, чтобы опротестовали его векселя? - Вот потому-то я и говорю, что это абсурд. Ну, сами-то разве вы не видите, что это противоречит всякому здравому смыслу? Ясно и очевидно, что это утка, и пустил ее не кто иной, как Нэш. Ему до зарезу нужно поднять курс своих стальных акций. - Вовсе это не утка. Шульце действительно обанкротился. Хуже того: он скрылся. - Да перестаньте! - А я вам говорю, скрылся. Да вон там, посмотрите, только что телеграмму наклеили. Громадная толпа хлынула к стене, где висела доска с депешами. Свеженаклеенная голубая бумажка гласила: "Нью-Йорк, 12.10. Центральный банк. Завод Шталыптадт. Платежи прекращены. Пассив: 47 миллионов долларов. Шульце исчез". Теперь, как это ни казалось невероятно, сомневаться не приходилось, и пошли всякие догадки и предположения. К двум часам отовсюду посыпались телеграммы о потерях, понесенных различными предприятиями, связанными с Шульце. Больше всех потерял нью-йоркский Майнинг-банк, затем .шла чикагская фирма "Уэстерли и сыновья", потерявшая семь миллионов долларов, банк Милуоки-Буффало - пять миллионов, промышленный банк в Сан-Франциско - полтора миллиона и, наконец, всякая мелюзга, целая серия мелких коммерческих предприятий. Тем временем и другие неизбежные последствия этого грандиозного события развертывались с лихорадочной быстротой. Затишье на бирже, отмеченное экспертами, рано утром сменилось лихорадочным оживлением. Какие взлеты, скачки! Какой неистовый разгул спекуляции! Подскочили стальные акции, повысились угольные! Пошли вверх акции всех литейных предприятий Соединенных Штатов Америки. Мгновенно выросли цены на фабричные изделия любой отрасли всех видов железной промышленности. Поднялись в цене земельные участки Франсевилля. Последнее время в связи с надвигающимися военными событиями на них пропал всякий спрос, они перестали котироваться на рынке; сейчас они подскочили сразу до ста восьмидесяти долларов за акр. Вечером у газетных киосков стояли толпы народу. Но ни "Геральд", ни "Трибюн", ни "Альта", ни "Гардиан", ни "Эко", ни "Глоб", как ни старались возместить жирным шрифтом я грандиозными буквами скудность своей информации, не могли сообщить ничего, кроме того, что уже было известно. А известно было следующее: 25 сентября банкирам стального короля "Шпринг, Штраус и К°" в Нью-Йорке - был предъявлен фирмой "Джексон Элдер и К°" вексель на восемь миллионов долларов за подписью Шульце. Обнаружив, что банковское сальдо их клиента не позволяет покрыть этой громадной суммы, они тотчас же послали Шульце запрос по телеграфу, но не получили ответа. Тогда они бросились проверять свои книги и с удивлением обнаружили, что на протяжении тридцати дней не получили из Шталыптадта ни одного ценного письма, ни одного перевода. С этого момента все чеки и векселя, выданные за подписью Шульце на их банк и скоплявшиеся день за днем, стали возвращаться обратно предъявителям с пометкой: "На текущем счету денег нет". В течение четырех дней банкирский дом "Шпринг, Штраус и К°", осаждаемый телеграммами, запросами и бесчисленными возмущенными требованиями, осаждал в свою очередь Штальштадт десятками депеш, с недоумением ожидая ответа. Наконец ответ пришел: герр Шульце 17 сентября бесследно исчез. Никто не имеет ни малейшего представления, что это значит. Он не оставил никаких распоряжений. В кассах Штальштадта денег нет. Теперь уже невозможно было скрывать истинное положение дел. Наиболее крупные кредиторы испугались и передали свои векселя в коммерческий суд. В течение каких-нибудь двух-трех часов обнаружился полный крах, который с молниеносной быстротой повлек за собой целую серию крупных и мелких банкротств. В двенадцать часов дня 13 октября общая сумма пассива Шульце определялась в сорок семь миллионов долларов. Можно было предполагать, что она дойдет до шестидесяти миллионов, так как опротестованные векселя все еще продолжали поступать. Вот все, что было известно и что с более или менее живописными подробностями повторяли все газеты. Само собой разумеется, что все они обещали сообщить на следующий день самые достоверные сведения. И в самом деле, не было ни одной газеты, которая не позаботилась бы с первой же минуты послать своего корреспондента в Щтальштадт. Четырнадцатого октября вечером целая армия репортеров, вооруженных блокнотами и карандашами, подступила к Стальному городу. Но эта армия тотчас же отхлынула, ударившись, как волна, о крепостную стену Штальштадта. Стража, как и прежде, охраняла ворота, и тщетно репортеры пускались на всевозможные уловки, пробовали все средства соблазна - она оставалась неумолимой. Единственно, что удалось узнать, - это что рабочие пребывали в полном неведении и что в их повседневной рутине пока ничего не изменилось. Только накануне мастера получили распоряжение объявить рабочим, что в цеховых кассах нет денег и в связи с отсутствием каких бы то ни было инструкций из центрального сектора работы будут прекращены в следующую субботу, если до тех пор не будет получено какого-нибудь нового приказа. Все это не только не разъясняло истинного положения дел, а, наоборот, еще больше запутывало его. То, что герр Шульце исчез около месяца тому назад, ни для кого не было тайной. Но каковы были причины и смысл этого исчезновения, никто не мог сказать. Смутное ожидание, что эта загадочная личность вот-вот снова появится, заглушало томительное чувство тревоги. На заводе первые дни все шло по инерции, как обычно, - каждый с неизменной точностью и быстротой выполнял свои повседневные обязанности. Цеховые кассы аккуратно каждую субботу выплачивали жалованье. Центральная касса до самых последних дней удовлетворяла все местные нужды. Но система централизованной власти в Штальштадте была доведена до столь высокой степени совершенства, все так слепо повиновалось воле хозяина, что его отсутствие не замедлило естественным образом вызвать перебои в ходе этой сложной машины. Так, в промежутке с 17 сентября, с того дня, как стальной король в последний раз подписал приказы, до 13 октября, когда, как гром с ясного неба, обрушилось известие о прекращении платежей, тысячи писем, адресованных в Штальштадт, и среди них, по всей вероятности, немало весьма ценных, были опущены в почтовый ящик центрального сектора и оттуда доставлены в кабинет герра Шульце. Только он один сохранял за собой право вскрывать эти письма, он сам делал на них пометку красным карандашом и направлял их к главному кассиру. Даже самым высокопоставленным чиновникам Шталыптадта не пришло бы в голову превысить свои полномочия. Облеченные почти неограниченной властью по отношению к своим подчиненным, они перед лицом герра Шульце, и даже, можно сказать, призрака герра Шульце, были совершенно безличными пешками, послушными исполнителями его воли, лишенными всякой инициативы и даже права голоса. Каждый из них, замкнувшись в узком круге своих обязанностей, невозмутимо выжидал, медлил, способствуя тем самым назреванию катастрофы. И, наконец, катастрофа разразилась. Она назревала медленно. Крупные заинтересованные фирмы, встревоженные прекращением платежей, посылали запросы, телеграммы, объяснительные письма, протесты, но никто и мысли не допускал, что такое высокорентабельное предприятие может оказаться дутым. Понадобилось довольно много времени, чтобы, наконец, возникло подозрение, что дело обстоит неблагополучно. Тогда только обратились в судебные инстанции, и, ко всеобщему изумлению, выяснилось с совершенной точностью: герр Шульце скрылся от своих кредиторов. Это было все, что удалось узнать репортерам. И даже самому знаменитому Мейклджону, прославившемуся тем, что он ухитрился выудить кое-какие политические признания у президента Гранта, самого скрытного политического деятеля своего века, и неутомимому Блундербуссу, завоевавшему себе славу тем, что он, скромный корреспондент "Уорлда", первым сообщил русскому царю о капитуляции Плевны, - даже этим китам репортажа посчастливилось не больше, чем остальным их собратьям. Им приходилось сознаться, что ни "Трибуна", ни "Уорлд" не могут сообщить ничего нового о банкротстве Шульце. Это зловещее событие приобретало совершенно исключительный характер благодаря особому положению, которое занимал Штальштадт - независимый, изолированный город, где нельзя было произвести нормального законного расследования. Подпись Шульце, правда, была опротестована в Нью-Йорке, и его кредиторы имели все основания предполагать, что имущество, оборудование и продукция завода Шталыптадта в какой-то мере удовлетворят их претензии. Но в какой суд следовало обратиться для того, чтобы наложить на это имущество секвестр? Штальштадт представлял собой совершенно независимую территорию, он не относился ни к одному из Североамериканских штатов, он целиком принадлежал герру Шульце. Будь у него хотя бы заместитель, или уполномоченный, или какой-нибудь административный совет... Ничего подобного. В Штальштадте не было даже суда, ни даже какого-нибудь судебного органа. Шульце был и королем, и верховным судьей, и главнокомандующим, а адвокатом, и нотариусом, и единственным полноправным коммерческим судом. Он олицетворял собой идеал единовластия. И неудивительно, что с его исчезновением Стальной город, это грандиозное здание, рухнуло, как карточный домик. Во всяком другом такого же рода случае кредиторы могли бы объединиться в синдикат, взять управление делами в свои руки, по-своему распорядиться активом. Они могли бы тут же установить, что при очень небольшой затрате денег и умении управлять эту машину можно немедленно пустить в ход. Но здесь это было невозможно, ибо не было никакого юридического органа, который мог бы узаконить подобного рода операцию. И это до известной степени моральное препятствие было, пожалуй, еще более непреодолимо, чем крепостные стены и рвы, окружающие Стальной город. Несчастные кредиторы видели залог, который мог обеспечить их векселя, но не имели возможности наложить на него запрещение. Им не оставалось ничего другого, как, объединившись всем вместе, устроить генеральное совещание. На этом совещании было решено от лица всех потерпевших подать апелляцию в конгресс, чтобы он защитил интересы американских граждан, вынес решение присоединить Штальштадт к Североамериканским соединенным штатам и подчинил таким образом этот чудовищный феномен законам всего цивилизованного мира. Кое-кто из членов конгресса был лично заинтересован в этом деле; с другой стороны, такая апелляция вполне соответствовала духу американского законодательства, и можно было надеяться, что дело увенчается успехом. К сожалению, конгресс был только что распущен, и для того, чтобы дать ход этой апелляции, надо было ожидать следующей сессии. Между тем жизнь в Штальштадте постепенно замирала, и гигантские печи его заводов потухали одна за другой. Глубокое уныние царило в поселках Стального города, где десять тысяч рабочих семей лишились источника существования. Что делать? Продолжать работу в надежде на жалованье, которое, может быть, выплатят через полгода, а может быть, и совсем не заплатят? А где она, работа-то? Заказы перестали поступать, как только прекратились платежи. Клиенты Шульце выжидали, чем кончится эта загадочная история. Начальники отделов, инженеры, мастера, не получая никаких распоряжений, ничего не могли предпринять сами. Рабочие сходились, советовались, устраивали собрания, митинги, произносили речи. Но никто не мог предложить никакого определенного плана действий, ибо никаких возможностей действовать не было. Следом за безработицей в город вошли нужда, отчаяние и пороки. Цехи пустели - народ повалил в кабаки; едва только еще одна труба переставала дымить на заводе, в селе по соседству открывался новый кабак. Наиболее благоразумные из рабочих, наиболее предусмотрительные, те, что сумели припасти кое-что на черный день, складывали свои пожитки, инструменты, милые сердцу хозяйки перины и подушки и, окруженные кучей толстощеких ребятишек, восхищенных перспективой увидеть новый мир из окна вагона, торопились покинуть Штальштадт. Те, кто снялся с места, разбрелись по свету и нашли себе кто на западе, кто на востоке, на севере или на юге другой завод, другую работу, новое жилье. Но таких счастливцев оказалось немного, а сколько на каждого из них приходилось бедняков, которых нужда приковала к месту! Они никуда не могли двинуться. С потухшим взором, с отчаянием в сердце, они бродили по улицам, распродавали свой жалкий скарб хищному воронью, которое, словно по инстинкту, слетается к месту человеческих бедствий, а через несколько дней или недель, когда уже нечего было продавать, оставались без денег, без работы, без надежд, и будущее простиралось перед ними холодное, безотрадное и грозное, как ледяная рука надвигающейся зимы.
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      Два француза берут приступом город
      Когда известив об исчезновении Шульце дошло до Франсевилля, первые слова Марселя были: - А что, если это только военная хитрость? Однако, по зрелом размышлении, он решил, что последствия этой хитрости привели к катастрофе Шталыптадта, и это само собой исключает возможность подобного предположения, ибо оно граничит с нелепостью. Тем не менее он говорил себе, что ненависть не рассуждает, а исступленная ненависть такого человека, как Шульце, может сделать его способным на все. Поэтому,, что бы там ни было, Франсевиллю следует по-прежнему держаться настороже. По настоянию Марселя совет обороны выпустил воззвание к гражданам Франсевилля, в котором он призывал их не доверять лживым слухам, распространяемым врагом с целью усыпить их бдительность. Воодушевленные этим призывом, граждане Франсевилля удвоили свое рвение в работе и военной подготовке, решив, что это будет наилучшим ответом на любую вылазку врага. Но подробные сообщения в сан-францисских, чикагских и нью-йоркских газетах, описания финансовых и коммерческих крахов, вызванных катастрофой в Штальштадте, создавали такую яркую, убедительную картину, что сомневаться в истинности этого происшествия было просто нелепо. В одно прекрасное утро жители города доктора Саразеиа проснулись и почувствовали себя в полной безопасности, подобно человеку, который, пробудившись и открыв глаза, чувствует, что он избавился от страшного кошмара. Да, кошмар рассеялся; никакая угроза не висит больше над Франсевиллем. Радостную весть сообщил франсевилльцам Марсель, который, наконец, твердо и безоговорочно убедился в этом. Чувстве несказанного облегчения охватило всех; люди пожимали друг другу руки, целовались, поздравляли знакомых и незнакомых, устраивали званые обеды. В городе наступил праздник: женщины нарядились в лучшие туалеты, мужчины оставили земляные работы, прекратили военные упражнения, покинули лагеря. - Все ликовали, радовались, сияли. Город словно вернулся к жизни после тяжелой болезни. Но больше всех радовался доктор Саразен. Этот благородный человек чувствовал себя ответственным за судьбу тех, кто с таким доверием и надеждой отдал себя под его покровительство и обосновался в его городе. Мысль о том, что он обрек этих людей на гибель, он, который думал только об их благополучия и счастье, не давала ему покоя. Наконец-то эта страшная тяжесть свалилась с его души и он может дышать спокойно. Пережитая опасность теснее сблизила граждан Франсевилля. Люди, принадлежащие к самым различным слоям общества, почувствовали себя братьями, связанными одними и теми же стремлениями, живущими одними и теми же интересами. Каждый ощущал, как в душе его рождается что-то новое. Это новое было их новой отчизной. Они вместе страдали, вместе тревожились за нее и только теперь поняли, как она дорога им. Словом, работы по укреплению и обороне Франсевилля, несомненно, послужили ему на пользу. Маленькая колония узнала, рассчитала и проверила свои силы. Она чувствовала себя более уверенной. Теперь уже никакой враг не застанет ее врасплох. Короче говоря, никогда до сих пор детище доктора Саразена не видело перед собой более блестящих перспектив. И удивительное дело, люди не забыли, кому они обязаны своим спасением, не остались неблагодарными. От имени всего города организатору защиты, молодому инженеру, самоотверженная деятельность которого дала возможность Франсевиллю приготовиться к нападению врага, была принесена публичная благодарность. Но Марсель считал, что дело еще не доведено до конца. "Тайна, окружающая Стальной город, может еще заключать в себе опасность, рассуждал он. - Я только тогда буду спокоен, когда мне удастся рассеять этот мрак и вытащить на свет эту тайну". И он решил вернуться в Шталыптадт и во что бы то ни стало добиться разрешения загадки. Напрасно доктор Саразен пытался отговорить его от этой затеи; тщетно старался он убедить Марселя, что это дело рискованное, опасное, что ему на каждом шагу может грозить какая-нибудь страшная неожиданность, что это все равно что самому лезть в преисподнюю. - Герр Шульце не такой человек, чтобы исчезнуть так просто. Он, даже умирая, не забудет о том, чтобы приготовить ловушку своему врагу. Нельзя даже представить себе, на что способно такое чудовище, - убеждал Марселя доктор. - Вот именно потому, что я совершенно согласен с вами и допускаю возможность всего того, что вы говорите, дорогой доктор, - отвечал Марсель, - я и считаю своим долгом отправиться в Шталыптадт. Это бомба, у которой нужно вынуть фитиль, прежде чем она разорвется, и я даже хочу просить у вас разрешения взять с собой Октава. - Октава?! - воскликнул доктор. - Да, да. Вы только посмотрите, какой это молодец. На него смело можно положиться, и я уверяю вас, что эта маленькая прогулка пойдет ему только на пользу. - Ступайте, дети мои, и да сохранит вас бог! - с волнением сказал старик доктор, обнимая Марселя и сына. На следующий день на рассвете Марсель и Октав, оставив позади пустынные рабочие поселки, подъехали к воротам Шталыптадта. Оба были прекрасно вооружены, предусмотрительно запаслись всем необходимым, и оба твердо решили не возвращаться домой до тех пор, пока им не удастся раскрыть эту черную тайну. Они вышли из экипажа и пошли по дороге вдоль высоких укреплений города. И тут их глазам предстала мрачная действительность, которой так долго отказывался верить Марсель. Завод молчал. На беззвездном небе смутно вырисовывалась темная громада ни одного освещенного окна, ни зарева огней, ни вспышек искр, разлетающихся огненным снопом, ни газовых рожков, ни фонарей. Никаких признаков жизни. Безмолвие и мрак. Казалось, будто смерть витает над городом, а черные трубы торчат, как обугленные скелеты. Звук шагов гулко разносился в пустынной тишине. - Какое уныние! - невольно вырвалось у Октава. - Точно по кладбищу идешь. Было семь часов утра, когда они подошли к главным воротам Шталыптадта. На крепостном валу, где раньше стояли, как столбы, часовые, не видно было ни души. Но мост перед воротами был поднят, и Марсель с Октавом остановилась на краю глубокого рва метров в пять-шесть шириной. Они потратили не меньше часа, пока им удалось закинуть за железную перекладину ворот захваченный с собой канат. Наконец Марселю посчастливилось удачно закрепить петлю, и Октав поднялся по канату на высокие ворота. Марсель кинул ему одно за другим все, что у них было с собой, а затем и сам поднялся тем же путем. Перебросить тот же канат по ту сторону стены, переправить "обоз" и спуститься самим было делом нескольких минут. Они очутились теперь на окружном шоссе, по которому некогда шествовал Марсель, направляясь в сектор "О". И тут тоже была пустыня и тишина. Прямо перед ними высились угрюмые заводские здания. Они глядели на них черными глазницами окон и точно говорили пришельцам: "Прочь отсюда! Какое вам дело до наших тайн?" - Пожалуй, лучше всего нам пройти к воротам "О", я их знаю, - сказал Марсель. Они повернули налево и вскоре подошли к массивной арке, на которой посредине красовалась буква "О". Тяжелые дубовые ворота, окованные железом, были закрыты. Марсель поднял с земли большой булыжник и, размахнувшись, ударил им в ворота. Ответом ему было только эхо. - Ну, марш на приступ! - крикнул Марсель. Они снова принялись забрасывать канат на ворота и порядком измучились, прежде чем им удалось прочно зацепить его. Наконец они очутились по ту сторону стены, на главном проспекте сектора "О". - Стоило трудиться! - с негодованием воскликнул Октав. - Берем приступом одну стену - вырастает другая, третья... Что же это, так до бесконечности? - В строю не рассуждать! - смеясь, крикнул Марсель. - Вон посмотри-ка лучше - направо мой цех. Я с удовольствием загляну в него еще раз. Кстати, мы там захватим кое-какие инструменты и несколько динамитных шашек. Они вошли в громадный литейный цех, где начал свою карьеру в Штальштадте молодой эльзасец. Каким мрачным казался теперь этот цех, со своими потухшими печами и покрытыми ржавчиной рельсами! Серые от пыли подъемные краны, словно виселицы, простирали вверх свои громадные разъятые руки! Это зловещее зрелище леденило сердце. Марсель поспешил увести отсюда Октава. - Вот этот цех, пожалуй, будет интереснее для нас, - сказал он, направляясь по знакомой дороге к столовой, в которой когда-то обедал каждый день. Октав молча кивнул, но лицо его заметно оживилось, когда он увидел деревянную стойку и на ней целую батарею бутылок всех цветов и размеров. Тут же стояло несколько коробок с консервами самых прославленных фирм. Молодые люди спокойно расположились за прилавком и с удовольствием приступили к завтраку. Экспедиция еще только началась, и подкрепиться не мешало. Закусывая, Марсель думал о том, как им проникнуть в "Башню быка". Перебраться через стену центрального сектора нечего было и думать. Эта стена была неприступной высоты и совершенно гладкая, без единого выступа, и при этом поблизости не было ни одного строения, ни одного дерева. Чтобы разыскать вход в нее, и, вероятно, единственный, надо было обойти весь сектор, что было далеки не просто. Оставалось одно: пустить в дело динамит. Конечно, это было весьма рискованно, так как можно было Предполагать, что герр Шульце перед своим исчезновением позаботился расставить ловушки своим врагам, заложив где-нибудь мины для пришельцев, которые отважатся завладеть Шталыптадтом. Но все эти соображения не могли заставить Марселя отказаться от того, что он задумал. Когда Октав подкрепился и отдохнул, Марсель предложил пойти, прямо по улице, которая перерезала сектор "О" в упиралась в высокую каменную стену. - Что ты скажешь насчет того, чтобы подорвать эту стенку динамитом? спросил он. - Дело нелегкое, да ведь мы сюда не гулять пришли, - сказал Октав, готовый на любую попытку. Недолго думая, они принялись за работу. Им пришлось немало повозиться. Надо было обнажить фундамент стены, вложить в расщелину между двумя камнями сильный рычаг, раскачать его, выломать один камень, пробуравить несколько небольших параллельных отверстий и заложить в них динамит. К десяти часам все было готово. Октав чиркнул спичкой и поджег фитиль. Марсель знал, что фитиль будет гореть пять минут. Поэтому он заранее присмотрел поблизости небольшой кабачок в подвале с глубоким сводом и толстыми стенами. Там они и укрылись в ожидании взрыва. Не без волнения считали они минуты. Вдруг здание и самый подвал покачнулись, как от землетрясения. Вслед за толчком раздался оглушительный взрыв, как если бы несколько десятков пушек грянуло разом, и через две-три секунды все кругом превратилось в груду развалин. Воздух содрогался от грохота обрушивающихся крыш, обваливающихся стен, балок и далеко разносил звон битого стекла. Наконец все стихло. Марсель и Октав вылезли из своего убежища. Картина, представившаяся их глазам, потрясла даже Марселя, хотя ему и не раз приходилось наблюдать действие взрывчатых веществ. Половина сектора "О" взлетела на воздух. Казалось, город подвергся длительному орудийному обстрелу. Полуразрушенные стены зданий обнажили внутренности цехов. Вывороченные балки, рамы, железные листы, груды битого стекла и щебня покрывали землю, а густые облака пыли еще носились в воздухе и медленно серой пеленой оседали на горы развалин. Марсель с Октавом бросились к стене; в ней зияла громадная брешь метров в пятнадцать - двадцать шириной, а по ту сторону виднелся знакомый Марселю двор центрального сектора. Двор был окружен железной решеткой, но, так как он теперь никем не охранялся, они мигом перемахнули через нее. И здесь их встретила та же мертвая тишина. Марсель обошел модельные мастерские, где он когда-то изо дня в день сидел над своими чертежами. В одном из кабинетов ему случайно попался на глаза неоконченный чертеж паровой машины. Это был тот самый чертеж, над которым он начал работать, когда его вызвали к герру Шульце. Проходя по читальному валу, он увидел знакомые книги, журналы... Все словно говорило о том, что жизнь шла здесь своим привычным ходом и вдруг почему-то внезапно остановилась. Наконец они подошли к внутренней ограде сектора "О", и перед ними выросла стена, за которой находился парк герра Шульце. - Придется нам, пожалуй, взорвать и этот заборчик, - сказал Октав. - Возможно, только давай сначала поищем калитку, может быть, ее можно будет взорвать простой петардой. Они перелезли через ограду и пошли вдоль стены. Иногда им приходилось сворачивать, обходить какое-нибудь здание, делать небольшой крюк, но высокая каменная стена все время была у них перед глазами. Путешествие это оказалось не напрасным. Через некоторое время они увидели низенькую дубовую дверцу, еле заметную в каменной кладке стены. Октав, недолго думая, достал бурав и быстро просверлил отверстие в деревянной калитке. Марсель заглянул в него и увидел пышную тропическую зелень цветущего, благоухающего парка. - Одолеть эту дверцу, и мы у цели, - сказал он. - Стоит ли тратить порох на эту деревяшку! - фыркнул Октав и, размахнувшись, стал колотить в дверь ломом. Она начала чуть-чуть подаваться, как вдруг они услышали глухой скрип отодвигаемого засова и щелканье ключа. Дверь немного приоткрылась, придерживаемая толстой цепью. - Wer da? Кто там? - раздался хриплый голос.
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      Объяснение при помощи перестрелки
      Если бы за этой стеной неожиданно грянул выстрел, друзья бы не так удивились. Все что угодно, но этого вопроса они никак не могли ожидать. Из всех предположений Марселя по поводу спящего города единственным, не пришедшим ему в голову было то, что кто-то может задать ему вполне естественный вопрос, зачем он сюда явился. Их экспедиция, вполне законная в предположении, что Шталыптадт покинут жителями, приобретала совсем иной характер, если город оказывался обитаемым. То, что в первом случае представляло собой нечто вроде археологического исследования, становилось во втором незаконным вторжением, да еще с оружием в руках. Все эти мысли с молниеносной быстротой промелькнули в голове у Марселя, пока он стоял не двигаясь, словно приросший к земле. - Wer da? - повторил тот же голос уже нетерпеливо. Нетерпение казалось, пожалуй, вполне уместным. Но каково было преодолеть столько препятствий, перебраться через ров, через каменные стены, взорвать несколько кварталов, и все это только для того, чтобы услышать совершенно естественный вопрос: "Кто там?" - и не знать, что на него ответить! Прошло, может быть, полминуты, прежде чем Марсель, овладев собой, понял всю двусмысленность своего положения и, спохватившись, ответил по-немецки: - Друг или враг, это вы будете судить сами. Мне надо поговорить с герром Шульце. Едва он успел произнести эти слова, как из-за полураскрытой дверцы раздался изумленный возглас, и перед глазами Марселя мелькнули огненно-рыжие бакенбарды, щетинистый ус и вытаращенный в тупом удивлении глаз. Это был не кто иной, как бывший телохранитель Шульце Сигимер. - Иоганн Шварц! - воскликнул ошеломленный великан, и в его голосе послышалась радость. - Иоганн Шварц! По-видимому, неожиданное появление вверенного его попечению пленника удивило этого аргуса не меньше, чем его таинственное исчезновение. - Могу я видеть герра Шульце? - повторил Марсель. Сигимер отрицательно покачал головой. - Нет приказ, - сказал он. - Приказ нет, пускать нельзя. - Так, может быть, вы доложите герру Шульце, что я здесь. Я хочу его видеть. - Нет герр Шульце. Герр Шульце нет здесь, - уныло отвечал великан. - А где же он? Когда он вернется? - допытывался Марсель. - Нет знать. Знать приказ - никого пускать. Кроме этих отрывистых, невразумительных фраз, Марсель ничего не мог добиться.