- Вы знаете. Гримы предлагают мне ехать вместе с ними!
      Он сказал это, не подумав, и сразу же все было кончено. А ведь на самом деле никто ему ничего не предлагал.
      Дуглас действительно встретил накануне Кутберта Грима, ожидавшего автобус на Риджент-стрит. Грим был школьным товарищем его отца, Хэрмона Темплмора, китаиста, члена Королевского общества. Дуглас сохранил к старику Гриму искреннюю нежность в память отца, которого очень любил, хотя, когда в юности сын захотел проявить самостоятельность, они чуть не разошлись. Грим был шестидесятипятилетний старик с круглым одутловатым лицом старого кучера-пьяницы и с голубыми ясными глазами невинного ангела. Он трогательно смущался, выступая перед аудиторией (даже если аудитория состояла всего лишь из одного человека), хотя и был крупнейшим палеонтологом, признанным учеными всего мира.
      При виде Дугласа он покраснел (впрочем, он всегда краснел при встречах со своими знакомыми), словно попался с поличным. В ответ на сердечное приветствие молодого человека он пробормотал:
      - D'you do?.. [Как вы поживаете?.. (англ.)] Я очень хорошо, очень хорошо... Да... А вы?
      Он посмотрел направо, налево, как будто собирался удрать. Дуглас спросил его, как поживает Сибила.
      - Прекрасно... прекрасно... То есть нет, у нее, представьте себе, корь.
      Дуглас невольно подумал: "Так ей и надо!" - и вспомнил себя тринадцатилетним мальчишкой: он лежит в кровати, а Сибила стоит в дверях его комнаты и, встряхивая белокурыми кудрями, с брезгливой гримаской смотрит на его красное, покрытое сыпью лицо. Им обоим было тогда по тринадцати лет. Но Дуглас до сих пор не мог простить ей этого выражения бессердечной гадливости.
      В двадцать лет Сибила вышла замуж за Грима, которому было уже пятьдесят. Конечно, все сразу же обвинили ее в продажности, а его - в развращенности и сластолюбии. Но когда стало известно, что они вместе отправились в Трансвааль с экспедицией, искавшей следы африкантропа, и весьма успешно участвовали в раскопках, злые языки умолкли. Неоспоримым, по общему мнению, оставалось лишь то, что своим замужеством она разбила сердца многих прекрасных молодых людей, и в первую очередь этого милого юноши, Дугласа Темплмора.
      Пожалуй, единственным человеком, который не знал, что сердце его разбито, был сам Дуглас. А потому ему, конечно, и в голову не приходило рассказывать об этом Френсис. Но стоило Френсис заговорить о Дугласе со своими друзьями, как ей сразу же выложили все. Однако она решила никогда не поднимать разговор о Сибиле: недоставало только поддаться смехотворной ревности.
      - Как "корь"? - воскликнул Дуглас. - Это же детская болезнь!
      Во взгляде старого Грима промелькнуло что-то удивительно нежное. Он улыбнулся, тут же покраснел до корней волос, на его голубых глазах выступили слезы смущения, и он поспешно ответил:
      - Не всегда, не всегда: случается, что... Впрочем, теперь почти все прошло.
      И, увидев свой автобус, он с явным облегчением вздохнул.
      - Теперь, к счастью, она почти здорова, - добавил он. - Ведь мы ускорили свой отъезд. Вы слышали? Мы едем в Новую Гвинею. Там нашли... а вот и мой автобус... челюсть... полуобезьяны-получеловека, понимаете, с тремя уцелевшими коренными зубами... Это слишком долго рассказывать...
      - Это действительно очень интересно, - вежливо заметил Дуг.
      - Интересно? Вас это в самом деле интересует? М-ы хотим взять с собой двух кинооператоров, подумываем также и о журналисте. Разумеется, не для раскопок, а...
      Волна пассажиров увлекла за собой старого ученого. И уже с площадки, прежде чем окончательно исчезнуть, он помахал Дугласу рукой.
      - До свидания! - крикнул он и, улыбаясь, добавил что-то, что потонуло в шуме уходящего автобуса и могло означать "До скорой встречи!" или "Заходите!" - и исчез.
      Дуглас сам растерялся от своих слов, в которых было так мало правды. "Что это я болтаю?" - подумал он и готов был уже рассказать, как все произошло на самом деле; но в это мгновение Френсис, как игрушечный чертик из бутылки, вскочила с дивана и с неестественным оживлением воскликнула:
      - Но ведь это чудесно! Просто чудесно! Вы, конечно, согласились?
      Она не отдавала себе отчета, почему так говорит. Слишком долго длилось это невыносимое молчание, слишком долго пришлось ей напряженно улыбаться, испытывая, как и всегда в такие минуты, ужас и головокружение, граничащее с дурнотой. Она почувствовала настоящее облегчение, когда Дуглас наконец сказал что-то, и вместе с тем это "что-то" больно укололо ее.
      - Значит, надо было согласиться? - спросил он.
      У него был такой удивленный и растерянный вид. Но его слова больно укололи ее. Она повторила, на этот раз слишком уж радостно:
      - Конечно, это чудесно! Вы не должны упускать такой возможности! Когда же они уезжают?
      - Я еще точно не знаю, - пробормотал Дуглас. Вид у него и впрямь был самый несчастный. - Недели через две, я полагаю. - Такой несчастный, что у Френсис на секунду сжалось сердце. Но он ведь ей тоже сделал больно, и еще как больно...
      - Звоните им! - вскричала она и весело побежала за телефонной книжкой. - Примроз 6099, - сказала она, передавая ему трубку.
      Дуглас готов был возмутиться. Он открыл рот, чтобы сказать: "Что с вами такое?", как вдруг услышал:
      - Вам пора переменить климат. Вы слишком засиделись в Лондоне.
      Потом она не раз спрашивала себя с гневом и болью, что заставило ее произнести эти слова. Не ревность же, в конце концов! Ей не было никакого дела до этой Сибилы. Пусть отправляется с ней, если ему так хочется. Мы же не влюблены друг в друга. И вполне можем расстаться на некоторое время. Мы совершенно свободны.
      Дугласа словно обухом по голове ударили. "Слишком засиделись в Лондоне"... Так, значит, вот как она думает... Но почему же она ему не сказала об этом раньше? Он взял трубку и набрал номер.
      К телефону подошла Сибила. Она не сразу поняла, что он от нее хочет. Какой журналист? Она же прекрасно знает, что Дуглас журналист, и ему незачем сообщать ей по телефону столь важную новость... Ехать с ними в Новую Гвинею? Но, милый мой Дуг... Что? Что? Вечно по телефону ничего не разберешь. Заходите к нам, старина, если, конечно, не боитесь кори. Приходите, когда только сможете.
      Он повесил трубку. Перед ним как в тумане мелькнуло лицо Френсис. Но она уже подавала ему куртку и плащ.
      - Сейчас же отправляйтесь к ней, - проговорила она все с тем же непонятным оживлением. - Надо ковать железо, пока горячо.
      Несколько секунд они простояли друг против друга, не двигаясь, и в голове у нее пронеслось: "До чего все глупо! Вот возьму и поцелую его сейчас. Слишком, слишком все глупо. А что, если не отпускать его? Нет, он сделал мне больно, теперь все, все пропало, пусть уезжает!.. Ох, если бы он только швырнул свою куртку в угол и обнял меня!"
      Но он уже надел куртку и набросил на плечи плащ. И она сама подталкивала его к двери.
      - Удачу надо хватать за волосы, - сказала она, звонко смеясь, - даже если они белокурые.
      Он взглянул на светлые волосы Френсис. О какой удаче говорила она? Ему даже в голову не пришло, что слова ее могут иметь хоть какое-то отношение к белокурой Сибиле. Какую удачу должен был он схватить за волосы? И вдруг в голове у него молнией пронеслось: "Я женюсь на ней!" Но, увы, он ей совсем, совсем не нужен. Он чувствовал, как она легким нажимом руки подталкивает его к двери. Он уже стоял на так хорошо знакомом ему коврике у двери и почти физически ощущал его коричневые и зеленые клетки, и от этого сердце переполняла такая отчаянная тоска, что он готов был разрыдаться.
      На пороге она еще раз повторила:
      - Вам надо торопиться. Возьмите такси.
      В маленьком садике в лучах заходящего солнца всеми красками переливались майские цветы: незабудки, барвинки, анемоны и множество ирисов, не уступающих по своей красоте орхидеям... Песок скрипел под ногами.
      Когда он вышел за калитку, она помахала ему рукой и крикнула: "Все-таки зайдите перед отъездом!" В мягком вечернем свете она показалась ему ослепительно прекрасной. Ее яркие, немного крупные губы улыбались. И, глядя на нее, можно было подумать, что она невероятно счастлива.
      - Что это вам наговорил Кутберт? - с удивлением спросила Сибила.
      Она полулежала на кушетке стиля Рекамье. Ноги ее были укутаны мехом. На лице еще были заметны красноватые следы сыпи. Но тому, на кого был устремлен взгляд Сибилы, вряд ли пришло бы в голову рассматривать ее кожу. Что касается Дугласа, ему вообще было не до Сибилы.
      - Он сказал мне, что вы хотели бы взять с собой журналиста, - ответил он, слегка искажая истину. - А потом он мне еще крикнул: "Поедемте с нами!"
      - Но чего ради вы с нами потащитесь? Вас что, интересует палеонтология? Ведь наши ископаемые совсем не похожи на ваших доисторических майоров.
      Дуглас ответил не сразу. У него не было никакого желания убеждать ее в чем-либо.
      - Меня вообще интересует все на свете, - наконец произнес он угрюмо.
      Она насмешливо взглянула на него. Он покраснел.
      - Признавайтесь-ка, - сказала она, - уж не бегство ли это? Не разбил ли вам кто-нибудь сердце?
      - Да нет, что за ерунда! - слишком поспешно ответил Дуглас: он не мог скрыть своего раздражения. - Уверяю вас, экспедиция меня очень интересует. И, конечно, для меня, как для журналиста...
      - А вы знаете по крайней мере, зачем мы туда едем?
      На минуту он растерялся, но тут же нашелся и с победоносным видом выпалил:
      - За челюстью... - И, улыбаясь, добавил: - С тремя зубами.
      Она весело рассмеялась. До чего же он мил! Все-таки она очень любит его.
      - Нет, - сказала она. - Челюсть с тремя зубами уже привез Крепе, немецкий геолог. Мы же попытаемся разыскать череп и скелет.
      - Это самое я и хотел сказать, - пробормотал Дуг.
      - И если только мы действительно их найдем, то, возможно, обнаружим так называемое "missing link" - "недостающее звено". А вы знаете, что это такое?
      - Да... ну... приблизительно, - не слишком уверенно ответил Дуг. Звено, которого недостает в эволюционной цепи... последнее звено между обезьяной и человеком...
      - И это вас интересует... страшно интересует? - с напускной важностью спросила Сибила.
      - Но, черт возьми, почему же, собственно говоря, вы решили, что меня это не может интересовать?
      - Потому что, старина, зоология не ярмарочный балаган: взял да и вошел. Вот если я сейчас вам скажу, что мы едем в Новую Гвинею только потому, что на третьем зубе привезенной Крепсом челюсти имеется пять бугорков, вы что, подпрыгнете от волнения или нет?
      - Нет, конечно, если вы будете мне говорить об этом таким тоном. Но я достаточно образован и понимаю, что Крепе, должно быть, нашел зуб обезьяны на челюсти человека или что-то в этом духе? Верно?
      - Да, действительно, почти так.
      - Вот видите, не такой уж я идиот.
      - Этого я и не говорю. Я просто спрашиваю вас, подпрыгнете вы или нет?
      - А почему, собственно говоря, я должен прыгать? Я не прыгал и тогда, когда узнал о существовании отставных майоров в Стегфордском замке. Я просто поехал туда и рассказал читателям обо всем, что увидел.
      - Ну, если вы поедете с нами, то вряд ли сможете рассказать им что-нибудь интересное.
      - Почему же?
      - Потому что сразу видно, что вы никогда не присутствовали при такого рода раскопках. Уверяю вас, дружище, это вовсе не так интересно. Перерывают и просеивают тонны земли. И недель через шесть, а может быть, и через шесть месяцев находят наконец среди гальки и ракушек кусочек окаменевшей кости или один-единственный зуб. Сначала надо выяснить, не попали ли они туда случайно. Действительно ли они того же возраста, что и пласт земли, в котором их нашли, то есть что им один или два миллиона лет. Тогда раскопки расширяются, и если через несколько месяцев удастся обнаружить часть черепа или кусок бедренной кости, то все считают, что им повезло, так как обычно найти ничего не удается. Видите, для вас тут нет ничего интересного.
      - Не понимаю, как вы можете решать за меня, что мне интересно, а что нет.
      В эту минуту в комнату вошел Кутберт Грим. Приход Дугласа удивил и искренне обрадовал его.
      - Хелло, - сказал он, крепко пожимая ему руку. Затем поцеловал Сибилу.
      - Итак, - обратилась к нему Сибила, - все решено. Дуглас едет с нами.
      У Дугласа подкосились ноги.
      - Как, но...
      Однако Сибила, очаровательно улыбаясь, остановила его.
      - Я сделала все возможное, чтобы отговорить Дуга. Одному богу известно, почему он уперся. А вы уже договорились со Спидом?
      - Да... нет... почти... - пролепетал Грим, не понимая, что здесь происходит. - Я не знал, что... но, конечно, можно было бы...
      - Послушайте!.. - воскликнул Дуг.
      - Я беру все на себя, - успокоила его Сибила. - Ведь Спид, по-моему, не так уж рвется. Вернее, ему просто не хотелось отказывать нам. Особенно мне, - добавила она с улыбкой. - В сущности, я уверена, что он только обрадуется. А вы с ним знакомы? - обратилась она к Дугу.
      - Да, немного... Именно потому, - заторопился он, - я не хотел бы...
      - Пусть это вас не смущает. Поверьте, Спид только обрадуется. Вести дневник экспедиции, повторяю вам, работа не из приятных. Среди нас писак нет, да и не можем мы вести регулярно дневник, у нас слишком много других забот. Итак, вы довольны? - заключила она. - Значит, решено?
      Он хотел сказать: "Дайте мне по крайней мере время подумать!", но у него не хватило мужества. Слова застряли у Дуга в горле - старый ученый и его жена смотрели на гостя с такой дружеской улыбкой, они были так откровенно рады, что могут доставить ему удовольствие...
      - Ну что ж, выпьем по этому поводу, - сказал Грим и пошел за бутылкой. Он разливал виски, и его доброе круглое румяное лицо светилось счастьем и нежностью.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Отплытие в Сугараи. Френсис и Дуглас принимают любовь, но - увы! слишком поздно. Когда молчать удобно, а улыбаться легко. На пароходе среди пассажиров - немецкий геолог, ирландский бенедиктинец и английский антрополог. Прекрасная Сибила посвящает Дугласа в борьбу, которая идет между сторонниками ортогенеза и селекции. От ископаемых раковин до извилин человеческого мозга. Гофмансталь при свете луны.
      Последние дни перед отъездом экспедиция провела в Ливерпуле, где шла погрузка багажа. Дуг так больше и не виделся с Френсис. Он был слишком потрясен. Он уже не скрывал от самого себя, что любит ее. И теперь, когда он мог хладнокровнее смотреть на вещи, он понимал, что и она, вероятно, любит его. Между ними произошло глупейшее недоразумение. И он не знал, как теперь исправить дело... Ему было бы очень неудобно подвести Гримов, которые ради него отказали Спиду. У Дуга оставалась последняя надежда, быть может. Спид по-прежнему согласен отправиться с экспедицией; он съездил к нему. Но Сибила оказалась права: Спид был в восторге от того, что ему нашли заместителя. Дуглас даже не осмелился позвонить Френсис. А ему бы следовало бежать к ней, броситься к ее ногам и найти в себе достаточно смелости для решительного объяснения. Однажды вечером он почти решился. Он долго бродил по улочкам Вэйл-оф-Хелс. Но, увидав издали похожую на Френсис женщину, он бросился бежать со всех ног. Френсис тоже переживала тяжелые дни. Она без конца перечитывала письмо Дугласа, в котором он сообщал о своем отъезде. Это письмо совершенно ничем не отличалось от тех, которые она получала от него раньше. Оно было таким же милым, спокойным, полным юмора и той дружеской честности, которая вот уже больше года поддерживала в ней чувство уверенности. Но последние строчки письма потрясли Френсис.
      "В общем, - писал он, - вот я и уезжаю, помимо своей воли. Но если Вы считаете, что это хорошо, значит, это действительно хорошо. Одно Ваше слово заставило меня поехать, одно Ваше слово могло бы удержать меня. Как ни жестока подобная покорность, но мне приятно подчиняться Вашей воле. Бывают ведь такие горькие радости, не правда ли, Френсис? Все, что исходит от Вас, даже то, что причиняет боль, мне всегда будет радостью. Не злоупотребляйте этим, мой милый друг. Прощайте. Думайте обо мне хоть изредка.
      Ваш Дуг."
      В день отплытия корабля, когда уже в третий раз завыла сирена и Дуглас со сжавшимся сердцем вышел на палубу, чтобы еще раз взглянуть на английский берег, на набережной среди толпы провожающих он вдруг заметил неподвижную фигурку, и у него перехватило дыхание.
      - Френсис! - крикнул он и бросился к трапу. Но слишком поздно: трап уже поднимался. Тогда он снова кинулся на корму. Френсис подошла к самой воде. Дуг видел обращенное к нему прекрасное, немного бледное лицо. Они оба молчали, потому что иначе им пришлось бы кричать. Френсис только улыбалась, и Дуг отвечал ей такой же улыбкой. И впервые они готовы были молчать хоть вечность, не боясь, что их улыбка превратится в гримасу. Напротив, с каждой минутой они улыбались все естественнее и нежнее. Когда судно медленно отвалило от берега, Френсис поднесла руку к губам, и Дуг сделал то же. И так, не переставая улыбаться, они посылали друг другу воздушные поцелуи, пока пароход не скрылся за молом.
      Дуглас надеялся использовать долгий путь, чтобы хоть немного приобщиться к палеонтологии. Но его ждало горькое разочарование: его спутники готовы были делать все что угодно, лишь бы не говорить о своей профессии.
      Их было четверо: трое мужчин и Сибила. Дуг только к концу путешествия разобрался в специальности каждого из них. Он искренне удивился, когда ему стало известно, что этот любитель поесть и выпить, который не выпускал изо рта трубку и не слишком стеснялся в выражениях, был не кто иной, как ирландский монах-бенедиктинец. Дуглас не раз слышал, как его называли "отец", но он решил, что это - прозвище, которому тот обязан своим возрастом.
      - Ничего не поделаешь, это всегда будет чувствоваться, - сказала Сибила однажды вечером, заметив, что в коридоре промелькнула и исчезла седая кудрявая голова. (Они как раз проплывали мимо острова Сокотори). Дуг и Сибила лежали в шезлонгах.
      - Что именно? - спросил Дуглас.
      - Его скуфья, the cloth, - отрезала Сибила, которая несколько бравировала своим атеизмом.
      - Что за скуфья?
      - Эх, вы! Головной убор священников.
      Судя по тому, как расхохоталась Сибила, удивление Дугласа было достаточно комичным.
      - Как? Неужели вы до сих пор не знали? Он не только папист, он к тому же принадлежит к ордену бенедиктинцев. И, что хуже всего, является самым бешеным ортогенистом.
      - Простите, как вы сказали?!
      - Ортогенистом. Сторонником ортогенеза. Он считает, что всякое развитие имеет определенную цель или по крайней мере направление.
      На лице Дугласа была написана самая трогательная мольба, и Сибила с некоторым раздражением пояснила:
      - Он полагает, что мутации происходят не случайно, не в результате естественного отбора, но что их вызывает, подчиняет себе и управляет ими некая сила, воля к усовершенствованию. О черт! - воскликнула она, не выдержав тупости собеседника. - Словом, он полагает, что существует определенный план и его создатель и что Господу Богу наперед известно все, чего он хочет.
      - Но в этом еще нет никакого преступления, - улыбаясь, заметил Дуг.
      - Преступления, конечно, нет, но это просто нелепость...
      - Ну а кто же вы сами?
      - То есть как это "кто"?
      - Если вы не ортогенистка, тогда кем же вы себя считаете?
      - Я никто. Я свободомыслящая. Я считаю ортогенез мистикой, и, по-моему, прав был Дарвин, отводя главную роль естественному отбору. Но в то же время мне кажется, что естественный отбор - это еще не все. Развитие результат взаимодействия самых разнообразных факторов, внутренних и внешних. Думаю, что никогда нельзя будет свести развитие к одному какому-нибудь фактору. И тех, кто это делает, я просто считаю ослами.
      - Объясните мне, пожалуйста, под внешними факторами вы понимаете климат, питание, других животных? Да?
      - Да.
      - А естественным отбором вы называете ту борьбу за существование, при которой выживают и развиваются формы, наиболее приспособленные к этим факторам, в то время как менее приспособленные погибают?
      - Да, приблизительно так.
      - Ну а что же тогда вы считаете внутренними факторами?
      - Внутренние факторы - это преобразующие силы, источник которых - некая воля к постепенному самосовершенствованию, присущая тому или иному виду.
      - В общем, желание хотя бы немного приблизиться к идеальному образцу?
      - Ну, скажем так.
      - И вы придаете одинаковое значение обоим этим факторам?
      - Да, но есть еще и другие. Есть множество причин, которые не так-то легко объяснить.
      - Например?
      - Я не могу вам их объяснить, потому что они необъяснимы.
      - Божественного происхождения?
      - Конечно, нет. Просто они непостигаемы человеческим разумом.
      - И вы верите в их существование, не понимая, что они собой представляют?
      - Я не стараюсь их себе представить, потому что для меня они непознаваемы. Но я думаю, что они существуют. Вот и все.
      - Но в таком случае это просто бессмысленно.
      - Как так?
      - Это то же самое, что верить в Деда Мороза.
      Она засмеялась и посмотрела на него с уважением.
      - Неглупо сказано!
      - Я бы предпочел держаться того, что было бы мне доступно. Например, естественного отбора или этого... как его... ормогенеза...
      - Ортогенеза. Что ж, это вполне разумно. Но существуют вещи, которые не могут объяснить оба эти метода, даже вместе взятые.
      - Например?
      - Например, внезапное вымирание некоторых видов в период их наибольшего расцвета. Или еще проще: работа человеческого мозга.
      - Но при чем тут человеческий мозг?
      - Это слишком долго объяснять. Но grosso modo [в общих чертах (лат.)] здесь мы сталкиваемся с десятками противоречий. Если наш мозг должен содействовать лишь биологическому процветанию человеческого рода, почему же он ни с того ни с сего начинает заниматься совсем другими вещами? И когда речь заходит об этих "других вещах", нам приходится только руками разводить.
      - Значит, сделан еще только первый шаг...
      - Вот именно. Когда мы сделаем последний, все причины нам станут ясны.
      - Знаете, что я вам скажу?
      - Да, что такое?
      - В сущности, вы гораздо больший ортогенист, чем отец Диллиген.
      - Это заключение идет не от логики, а от чувств, мой милый Дуг!
      - От чувств?
      - Видите ли, даже Диллигена сделали ортогенистом его научные взгляды по крайней мере он сам так считает. Он является ортогенистом не потому, что верит в божественное предопределение, а скорее даже наоборот: он ортогенист и потому вынужден верить в божественное предопределение. Очень большую роль здесь сыграл тот факт, что он занялся изучением форм свертывания у некоторых типов ископаемых раковин. Конечно, это было не единственной причиной... Он нашел разновидности, у которых свертывание зашло так далеко, что моллюски, полностью свернувшись, погибали замурованными, даже не успев развиться. Но, несмотря на такой гандикап, эти виды не вымерли. Исходя из этого, Диллиген пришел к выводу, что существует внутренний фактор, внутренняя "воля" к свертыванию, полярная всякому процессу приспособления. Кутберт, как верный последователь Дарвина, ответил ему, что этот внутренний фактор по своему происхождению есть не что иное, как процесс приспособления, просто плохо поддающийся контролю законов генетики. Уже года три они ссорятся по этому поводу, как базарные торговки.
      - Разве ваш муж занимается также и раковинами?
      - Если вы хотите, дорогой мой, хоть что-нибудь понять в происхождении человека, вам надо познакомиться сначала с тем, как произошло на земле все остальное...
      - Вы в этом уверены? - с минуту подумав, спросил Дуг.
      - Что за вопрос? Это же вполне очевидно.
      - Ну, не совсем.
      - Как "не совсем"?
      - Мне кажется, - продолжал Дуг, - тут есть какая-то путаница. Между вашими раковинами и, например, слоном или даже большими обезьянами... хорошо... я понимаю, проблема остается той же, поскольку можно проследить каждый шаг в развитии от одного вида к другому. Но между обезьяной и человеком или, скорее, видите ли... между обезьяной и человеческой личностью и даже, если хотите, между животным, от которого произошел человек, и человеческой личностью лежит целая пропасть. И ее не заполнишь всеми вашими историями насчет свертывания...
      - Вы, конечно, имеете в виду душу? Так, так, милый мой Дуг, уж не стали ли вы верующим?
      - Вы хорошо знаете, дорогая Сибила, что во мне нет и крупицы веры. Я такой же безбожник, как и вы.
      - Но о чем же в таком случае вы говорите?
      - О том, если угодно, что пришлось все же придумать такое слово: Душа. Даже если не веришь в ее существование, надо все-таки признать, что, поскольку ее пришлось придумать, и придумать специально для человека, чтобы отличить его от животного, значит, в самом человеке, во всем его поведении есть нечто такое... Но вы, конечно, поняли, что я хочу сказать?
      - Нет, объясните.
      - Я хочу сказать... что в причинах, определяющих человеческие поступки, есть нечто такое, нечто совсем особенное, единственное в своем роде, чего не найдешь у представителей всех других видов. Вот хотя бы даже то... что каждое поколение людей ведет себя по-разному. Образ жизни людей постоянно меняется. Животные же на протяжении тысячелетий ничего не меняют в своем существовании. Тогда как между взглядами на жизнь моего деда и моими собственными не более сходства, чем между черепахой и казуаром.
      - Ну и что?
      - Ничего. По-вашему, это можно объяснить эволюционными изменениями челюсти?
      - Да, во всяком случае, теми изменениями, которые произошли с извилинами мозга.
      Дуг с ожесточением тряхнул головой.
      - Совсем нет. Не в этом дело. Это ничего не объясняет. Извилины головного мозга не изменились с того времени, когда жил мой дед. Черт возьми, как трудно выразить мысль, чтобы она стала понятной.
      Огромная черная тень, вставшая над ними, заставила их обернуться. Это был профессор Крепе, человек такого огромного роста, что, когда в салоне он проходил мимо окна, в комнате на мгновение становилось темно. Он всегда носил слишком узкие, обтягивающие ляжки, поношенные, без намека на складку брюки, что еще больше увеличивало его сходство с толстокожим животным. Даже в гневе глаза Крепса под припухшими, тяжелыми веками не теряли сходства с вечно смеющимися глазками слона. У него были тюленьи усы, в которых постоянно застревали крошки пищи. Но самым удивительным был его голос - высокий и тонкий, как у подростка.
      - Как, дети мои, вы еще не спите?
      Спасаясь от преследований нацистов, он много лет назад бежал из Германии, и, хотя уже давно жил в Лондоне и хорошо говорил по-английски, в его речи попадались чисто немецкие обороты.
      - Неужели у вас хватит духу отправить нас спать? - сказала Сибила. Такая чудная ночь!.. Впрочем, а сами-то вы почему гуляете?
      - Вы же знаете, я никогда не сплю.
      Это было действительно так. Крепе редко ложился раньше двух или трех часов ночи и к тому же еще читал в постели. Сон одолевал его, он начинал дремать, потом снова просыпался, и так, не выключая света, дожидался первых лучей солнца. Тогда он глубоко засыпал на час, а затем вставал свежий, отдохнувший и бодрый.
      Этой ночью по фосфорически светящейся воде под чудесным небом, усеянным звездами, пароход выходил из Аденского залива в Индийский океан. Ночь была такая нежная и сияющая, такая теплая, такая свежая от ветерка, что они втроем просидели на палубе до самой зари.
      Крепе читал по-немецки стихи Гофмансталя и тут же переводил их на английский язык, немного тяжеловесно, но довольно поэтично. И когда он процитировал строфу из "Пения под открытым небом":
      Она сказала: "Уходи!
      Я не держу тебя,
      Коль чувство спит в твоей груди,
      Своим путем иди, мой друг...
      ...Но если я других милей,
      То возвратись ко мне скорей..."
      Дуглас почувствовал, как сердце его, словно в юности, заливает волна горького счастья.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      600 миль по девственным лесам. Как иногда бывает полезно сбиться с дороги. Отклонение в сторону на 80 миль приводит экспедицию как раз в то место, куда хочется автору. Приматы забрасывают лагерь камнями. Спор о том, где живут обезьяны. Преимущество полной неискушенности в науке перед шорами, закрывающими глаза ученых. Дуглас откровенно торжествует. Находка Крепса производит сенсацию.
      "Жизнь медленно течет, дорогая Френсис, но как сильна надежда" (Аполлинер, так же как и Верлен, был любимым французским поэтом Дугласа). Вот мы и в Сугараи. Подумать страшно, как далеко мы забрались... Лондон остался на другой стороне земного шара, которую мы теперь попираем ногами, так что по отношению к Вам я хожу вниз головой. Но прошедшие недели ничто по сравнению с теми, которые нам еще предстоят, когда мы пустимся сквозь девственный лес к месту раскопок - шутка ли, восемьсот миль! Десять месяцев назад наш могучий Крепе проложил дорогу среди тропических лесов, лиан и папоротников (должно быть, он разрывал их, как носорог), но от нее уже давно ничего не осталось. Фактически весь этот район еще совершенно не изучен. Это одно из последних "белых пятен" на карте мира.
      Мы немедленно отправимся в путь. Весь наш отряд благополучно высадился на берег, ничего не растеряв из многочисленного багажа. Все остальное было приготовлено здесь заранее и ожидало нас. Признаться Вам откровенно? Я уже успел увлечься..."
      Френсис улыбнулась. Как ей хотелось расцеловать сейчас своего милого мальчика! Она не удержалась и со словами: "Фу, как глупо!" - прижала письмо к губам.
      А в это время "милый мальчик" сражался в своей палатке с москитами. Хотя сам он задыхался от сильного запаха мелиссы, насекомые, казалось, не обращали на него никакого внимания. Дуглас уже не верил, что когда-нибудь наступит утро.
      И так повторялось из ночи в ночь, до тех пор пока экспедиция не достигла, наконец, опушки леса. Они шли уже семьдесят шесть дней по компасу, а то и просто наугад под непроницаемым шатром зелени, что не позволяло пользоваться астрономическими приборами.