- Такого же мнения сначала придерживались и мы. Но потом убедились, что тропи не делали запасов. Когда у них возникала нужда в свежем мясе, они охотились и тут же съедали убитую дичь.
      - А вы уверены, что они коптили сырое мясо?
      - Абсолютно уверен, - ответил Крепе. - Нам ни разу не удалось заставить тропи хотя бы просто попробовать вареное мясо. Оно вызывает у них отвращение. Сырое же мясо их самое любимое блюдо.
      - Но если они такие любители сырого мяса, то в таком случае зачем они коптят его, ведь впрок они его не оставляют?
      - Откровенно говоря, я и сам этого не понимаю. Здесь действительно какая-то загадка: тропи, живущие в скалах, не желают взять в рот мяса, которое не провисело над огнем хотя бы день. То же самое они проделывали даже с ветчиной, которую мы им давали, как будто хотели удостовериться, что она тоже прокопчена по всем правилам. Что же касается тропи из "загона", то они с жадностью поедали предложенное им сырое мясо, ни о чем не тревожась.
      - И вы из этого не сделали никаких выводов?
      - Видите ли, - сказал Крепе, - бывает, что, попав в неволю, животные быстро утрачивают свои прежние инстинктивные привычки, свойственные им в диком состоянии.
      - И все-таки кое-какие факты действительно могут показаться странными, особенно если их сопоставить, - сказал сэр Питер. - Во-первых, тропи предпочитают сырое мясо. Во-вторых, тропи, обитающие в скалах, вопреки своему пристрастию, коптят его, однако не с целью запаса впрок. В-третьих, прирученные тропи сразу же изменяют своим привычкам. В-четвертых, папуасы-каннибалы охотятся за первыми и не обращают ни малейшего внимания на вторых. Но ведь вы сами, - обратился он к Крепсу, - сказали о прирученных тропи: "Мы собрали самых бездельников"?
      - Совершенно верно, - с улыбкой подтвердил Крепе.
      - Поставим себя на место папуасов, - продолжал сэр Питер. - Перед ними странное племя - полуобезьяны, полулюди... Одна часть этого племени производит на них впечатление гордецов и свободолюбцев. В некоторых их привычках папуасы справедливо видят нечто гораздо более важное, чем инстинкт или пристрастие, в их глазах это примитивное поклонение огню, признание его магической власти очищения. Другая часть племени, легкомысленная и беззаботная, продает свою свободу за несколько кусков сырого мяса; предоставленная самой себе, она сразу же отказывается от тех обычаев, которым до того следовала не инстинктивно и, уж конечно, не сознательно, а просто из подражания. И наши папуасы не ошиблись: первых они сочли за людей, вторых - за обезьян.
      Нам кажется, что они на правильном пути. У этого племени, стоящего на границе между человеком и животным, не все особи сумели перешагнуть эту границу. Но мы полагаем, что, если некоторые из них все же перешли грань, мы вправе требовать, чтобы весь вид был принят в лоно человечества.
      "Впрочем, - признавался он потом в разговоре с сэром Кеннетом, - многие ли из нас имели бы право именоваться людьми, если бы нам пришлось перейти эту границу без посторонней помощи?.."
      Докладом комиссии Саммера устанавливалось, таким образом, что, поскольку у тропи обнаружены признаки религиозного духа, нашедшие свое выражение в ритуальном поклонении огню, они должны быть приняты в человеческую общину.
      Учитывая состояние крайней дикости, в которой пребывает это племя, говорилось в докладе, необходимо взять тропи под защиту, в частности оградить их от всех посягательств со стороны. Комиссия предлагала выработать особый статут, который Великобритания рекомендовала бы Австралии и Новой Гвинее под контролем ООН.
      Все эти предложения были приняты подавляющим большинством голосов, и в этот вечер наконец-то облегченно вздохнул огромный клан английских текстильщиков.
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      Чисто формальный процесс. Присяжные вздыхают с облегчением. Все хорошо, что хорошо кончается. Мрачное настроение Дугласа Темплмора. Френсис черпает надежду в самой безнадежности. Забавные противоречия во взглядах судьи Дрейпера. "Новая эпоха становления". Оптимистические выводы, сделанные в кабачке "Проспект-оф-Уитби".
      Второй процесс, поскольку страсти уже улеглись, начался в обстановке доброжелательного любопытства к обвиняемому. Теперь, когда все сомнения исчезли, убийство это стало казаться будничным, как и всякое убийство. Обвиняемому дружно желали успеха, так как еще свежа в памяти была та роль, которую он сыграл в эмансипации тропи. Надеялись, что прокурор примет во внимание доводы защиты и что присяжные проявят достаточно снисходительности. Заключались пари о характере будущего приговора. Некоторые заядлые спорщики отваживались ставить даже на полное оправдание. Причем ставки были немаленькие.
      Леди Дрейпер старалась успокоить Френсис, она никак не могла взять в толк, что ее так угнетает. Новый судья, говорила она, давнишний друг ее мужа. Да и прокурор тоже. Конечно, оказывать на них прямое давление сэр Артур не имеет права. Но он с полуслова понял, каково их отношение к процессу. А оно, судя по всему, было благожелательным.
      И в самом деле, процесс носил чисто формальный характер. Было вызвано всего два-три свидетеля, так как предполагалось выяснить лишь обстоятельства убийства. Королевский прокурор, как и следовало ожидать, оказался не слишком строгим. Он сказал, что теперь уж нет сомнений в том, что было совершено убийство и что подсудимый виновен. Однако, принимая во внимание причины, толкнувшие его на преступление, равно как и тот факт, что в момент совершения убийства подсудимый еще не знал, кого он убивает человека или животное, - обвинение не будет протестовать, если присяжные учтут эти смягчающие обстоятельства.
      Адвокат мистер Джеймсон поблагодарил прокурора за его снисходительность. Но тут же заметил, что тот был не совсем последователен в своих выводах.
      - Обвинение признает, - сказал он, - что подсудимому в момент совершения убийства не была известна истинная природа жертвы. Но так ли следует ставить вопрос? Мы лично полагаем иначе.
      Мы полагаем, что в момент совершения убийства жертва еще не являлась человеческой личностью.
      Он помолчал, а затем заговорил снова:
      - И действительно, потребовался специальный закон, определяющий человеческую личность. Потребовался также закон, дающий тропи право именоваться людьми. А уж одно это доказывает, что, будут или нет тропи признаны членами человеческого общества, зависело отнюдь не от них: _только от нас зависело признать их людьми_.
      Это доказывает также, что не одни только законы природы дают человеку право именоваться человеком: право это должно быть признано за ним другими людьми, для чего он должен пройти через своеобразное испытание, через своеобразный искус.
      Человечество напоминает собой клуб для избранных, доступ в который весьма затруднен: мы сами решаем, кто может быть туда допущен. Его внутренний устав действителен только для нас одних. Вот почему было столь необходимо найти для него ту законную основу, каковая облегчила бы прием новых членов и позволила установить правила, равно обязательные для всех.
      Само собой разумеется, что, пока тропи не были приняты в клуб, они не могли участвовать в его жизни, а члены его не были обязаны признавать за ними те привилегии, которые дает принадлежность к клубу.
      Иными словами, мы не имели права требовать от кого бы то ни было обращения с тропи как с людьми, пока сами не установили, что они достойны так называться.
      Объявить подсудимого виновным в этих условиях значило бы признать, что закон имеет обратную силу. Это было бы равносильно тому, что после введения правостороннего движения мы стали бы штрафовать водителей, которые до того ездили, придерживаясь левой стороны.
      Это было бы вопиющей несправедливостью, противоречащей всем нашим юридическим нормам.
      Вопрос совершенно ясен.
      Тропи - и этим они обязаны обвиняемому - официально признаны людьми. Они имеют все права человека. Ничто им не угрожает более. Ныне, когда существует официальное определение человека, ничто также не угрожает всем отсталым диким народам.
      Таким образом, присяжные могут не опасаться, что признание подсудимого невиновным повлечет нежелательные последствия.
      И нет ни малейшего сомнения, что, признав его виновным, они совершили бы грубейшую ошибку, чудовищную несправедливость.
      И не только потому, что в то время, когда было совершено убийство маленького тропи, его еще не признали человеческим существом, но и потому (а это главное!), что именно гибель его привела к эмансипации племени тропи и внесла определенную ясность в наше законодательство.
      Поэтому мы полностью доверяем присяжным и надеемся, что они вынесут мудрый и справедливый приговор.
      Судья с добродушной улыбкой подвел итог прениям. Оставаясь в рамках спокойного беспристрастия, он сумел дать понять, что здравый смысл на стороне защитника. Присяжные почувствовали подлинное облегчение. Посовещавшись несколько минут, они объявили, что Дуглас полностью оправдан, чем привели публику в восхищение.
      Прижавшись друг к другу, Френсис и Дуглас молча сидели в такси, которое увозило их на обед к леди Дрейпер.
      Глядя на измученное лицо Дуга, Френсис не решалась заговорить первой. Да и что она могла ему сказать? Она слишком хорошо понимала, что в его глазах, так же как и в ее собственных, подобный конец был скорее полупоражением, чем полупобедой.
      Однако при Дрейперах оба старались держаться как ни в чем не бывало. За столом, как и положено, никто не завел речь о том, что переполняло их сердца все эти дни. Только раз, без всякой связи с процессом, кто-то упомянул имена прокурора и адвоката, сравнив их таланты, но не в ораторском искусстве, а в искусстве играть в крикет.
      После обеда леди Дрейпер увела Френсис в гостиную, а Дуг и сэр Артур прошли в курительную комнату.
      - Вид у вас что-то не очень радостный, - дружески сказала леди Дрейпер.
      - Дуг потерпел поражение, - ответила Френсис.
      - Артур думает иначе.
      - Правда? - оживилась Френсис.
      - Артур очень доволен. Он считает, что достигнуто больше, нежели можно было ожидать. Ну а сама я, дитя мое, смотрю на всю эту историю совсем иначе, чем вы. Дуг свободен - и слава богу! Это главное. Но вообще, зачем ему надо было начинать все это?
      - Что начинать, Гертруда? - Дамы называли теперь друг друга по имени.
      - Неужели вы думаете, что тропи будут счастливее, став людьми? Я, например, в этом глубоко сомневаюсь.
      - Конечно, не станут счастливее, - ответила Френсис.
      - Вот как! Значит, вы согласны со мной?
      - Речь идет не о счастье, - сказала Френсис. - По-моему, это слово здесь не подходит.
      - Жили они, не зная забот, а теперь их, наверное, начнут приобщать к цивилизации? - с ядовитым сочувствием осведомилась Гертруда.
      - Должно быть, начнут, - ответила Френсис.
      - И они станут лжецами, ворами, завистниками, эгоистами, скрягами...
      - Возможно, - согласилась Френсис.
      - Они начнут воевать и истреблять друг друга... Нечего сказать, мы сделали им прекрасный подарок!
      - И все-таки подарок, - возразила Френсис.
      - Подарок?
      - Да. Прекраснейший подарок. Я тоже, конечно, много думала об этом последнее время. Вначале я очень страдала.
      - Из-за тропи?
      - Нет, из-за Дугласа. Его оправдали. Но он все-таки убийца, что бы там ни было.
      - И это говорите вы?
      - Да. Он убил ребенка, своего сына. И я ему помогла. И никакие хитроумные доводы ничего не изменят. Сколько ночей я проплакала. Кусала себе пальцы. Вспоминала свои детские годы. У моего крестного был автомобиль. В то время это считалось редкостью. Я восхищалась крестным, обожала его. И вот однажды папа рассказал нам, что крестного на месяц посадили в тюрьму. В узкой улочке дети играли в классы. Он даже не сразу понял, как это случилось, что он раздавил ребенка. Только выйдя из машины, он увидел размозженную головку... Толпа его чуть не растерзала. А ведь он был не виноват. Папа говорил нам: "Он не виноват, любите его по-прежнему". И я любила его по-прежнему. Только с тех пор, когда он приходил к нам, я испытывала ужас... Конечно, я была девчонкой... Я ничего не могла с собой поделать. Сейчас я бы вела себя иначе. И все-таки... когда я думаю о Дугласе... я не могу удержаться... Наверное, я кажусь вам отвратительной, да?
      - Вы меня просто несколько удивляете, - задумчиво призналась Гертруда.
      - Я и самой себе казалась отвратительной. А потом... Теперь я считаю, что все это прекрасно. Мне это объяснил Дуг. Я не все помню. Но, как и он, я чувствую, что это прекрасно. В этом страдании, в этом ужасе - красота человека. Животные, конечно, гораздо счастливее нас: они не способны на подобные чувства. Но ни за какие блага мира я не променяю на их бездумное существование ни этого страдания, ни даже этого ужаса, ни даже нашей лжи, нашего эгоизма и нашей ненависти.
      - Пожалуй, и я тоже, - прошептала леди Дрейпер и глубоко задумалась.
      - После процесса, - продолжала Френсис, - нам по крайней мере стало ясно одно: право на звание человека не дается просто так. Честь именоваться человеком надо еще завоевать. И это звание приносит не только радость, но и горе. Завоевывается оно ценою слез. И тропи придется пролить еще немало слез и крови, пройти через раздоры и горькие испытания. Но теперь я знаю, знаю, знаю, что история человечества не сказка без конца и начала, рассказанная каким-то идиотом.
      "Вот что я должна была сказать Дугу", - подумала Френсис. Она думала также о том, что чем более сомнительны доводы собеседника, тем становятся тебе яснее твои собственные.
      - Нет, это полное поражение, - с горечью проговорил Дуг, отхлебнув глоток портвейна.
      - В вас говорит непримиримость молодости, - улыбнулся сэр Артур. - Все или ничего, не так ли?
      - Но то малое, что сделано, ничего не дает. Да и сделано-то отнюдь не из благородных побуждений! А это еще хуже, чем ничего.
      - Нет. Дело сделано. И это главное... Вам представился прекрасный случай посмеяться надо мной, - добавил он, сдерживая насмешливую улыбку.
      - Не понимаю почему?
      - Вам бы следовало послушать мой спор с лордом-хранителем печати. Я говорил ему как раз обратное.
      - Вы изменили свое мнение?
      - Ничуть. И в этом-то самое забавное. С ним я рассуждаю, как вы. С вами - как он. Знаете, из всего этого можно извлечь весьма ценный урок.
      - Интересно знать какой.
      - Не помню уж, кому принадлежат эти слова, - сказал судья: - "Было бы слишком прекрасно умереть за абсолютно правое дело!" Но ведь на свете таких "абсолютно правых дел" не существует. Даже в наиболее правом деле справедливость играет лишь второстепенную роль. Чтобы поддержать его, необходимы как раз те самые соображения, которые вы называете неблагородными. Почему это так, нам с вами отныне вполне понятно: человеческий удел двойствен в самой своей основе, не с нас эта двойственность началась, и мы постоянно пытаемся бороться против нее. В этой борьбе, даже в тех падениях и поражениях, без которых она немыслима, - величие человека.
      - Что вы советуете мне теперь делать? - спросил его Дуглас.
      - Ну, конечно, продолжать, старина, - ответил судья.
      - Продолжать? Неужели, по-вашему, я должен убить еще одного тропеныша?
      - Бог мой! Конечно, нет! - расхохотался сэр Артур, утирая слезы, выступившие у него на глазах. - Конечно же, нет! Я имел в виду вашу профессию, вы, надеюсь, помните, что вы как-никак писатель?
      Он с улыбкой протянул кипу газет, в них синим карандашом были отмечены места, представляющие интерес для Дуга. Это были отклики на опубликованную в "Таймс" статью сэра Артура, комментирующую официально принятое в Соединенном Королевстве определение человеческой личности. Все газеты дружно нападали на данное определение. Но иного никто не предлагал. И точек зрения, с которых критиковался новый закон, было больше, чем летом цветов на лугу.
      Один из французских парламентариев в своем интервью, данном корреспонденту газеты относительно нового закона, заявил, что он-де "слишком хорошо относится к своим британским коллегам, чтобы вообще распространяться на эту тему". Его ответ рассмешил Дуга.
      - Ну и злобный тип! - произнес он. - Куда честнее прямо сказать, с чем он не согласен.
      - Он, вероятно, не в состоянии этого сделать, - заметил судья.
      - Почему же?
      - Именно это я и пытаюсь объяснить в своей статье. Уже одно существование различных мнений ясно доказывает, что нам пока не дано знать истины (иначе не было бы поводов для разногласий), и все же, несмотря ни на что, мы стремимся найти эту истину (иначе о чем нам было бы спорить?). А ведь именно это в конечном счете и выражает закон при всей своей неполноте и двойственности. Стоит только начать спор, как наталкиваешься на неразрешимые противоречия.
      - И вы думаете, ваш французский коллега понимает все это?
      - Нет. Чаще всего, как вы сами убедитесь, разногласия вытекают из соображений чисто эмоционального характера, а иногда просто из предрассудков. Они, и это вполне закономерно, не опираются и не могут опираться на логические доводы. Но человеческий ум очень ловко обходит то, что его стесняет.
      "...В свое время Маркс и Энгельс доказали, - прочитал Дуг в "Уэлш уоркер", - что человека от животного отличает его способность преобразовывать природу. Наши уважаемые парламентарии, которых трудно назвать коммунистами, потратили немало сил, чтобы в конце концов прийти, правда другим путем, к тому же самому выводу. Отдадим должное их доброй воле, но укажем по-дружески, что, приняв подобное определение, они открывают путь опасным заблуждениям".
      - Но и здесь тоже ничего не объясняется, - заметил Дуг.
      "Само понятие религиозного духа, - писал другой обозреватель, - взятое в широком смысле слова, может оказаться полезным и плодотворным. Но, коль скоро оно легло в основу закона, вынесенного политическим органом, оно не имеет в наших глазах никакого значения".
      - Ну, это уж слишком! - вскричал Дуг. - Ведь нужно просто решить, достаточно ли полно это определение, справедливо оно или нет. Какое отношение к делу имеет то, от кого оно исходит?
      - Не волнуйтесь, - успокоил его сэр Артур. - Согласен, это нечестно, но кто из нас без греха?
      Но Дуг уже весело смеялся, читая третью статью:
      "В крайнем случае, мы могли бы согласиться с тем, чтобы данное определение базировалось на понятии религиозного духа, если бы понятие это было взято лишь в его христианском значении, но..."
      Отложив газету, Дуг произнес без улыбки:
      - Да, случай безнадежный.
      - Вовсе нет, - ответил сэр Артур. - Вы подумайте только, что бы творилось сейчас, если бы мы попытались немедленно добиться более полного определения, в основу которого были бы положены отход, отказ, борьба окончательный отрыв от природы.
      - Такого определения никогда не добиться, - вздохнул Дуг.
      - Почему же? Если только оно справедливо, его рано или поздно добьются, - возразил сэр Артур. - Истине - и это вполне понятно - не так-то легко одержать победу. Но в конце концов она торжествует. Впрочем, быть может, не в этом главное.
      - Но в чем же оно, черт возьми?
      - Главное в том, дружище, что сделали вы сами, - сказал сэр Артур. - Вы вселили беспокойство в души людей. Вы ткнули их носом в совершенно непонятный пробел, существующий миллионы лет. Кто это из французов писал недавно: "Мы должны заново пересмотреть все наши представления. Началась новая эпоха становления". Вы показали, что это действительно так, что до сих пор все строилось на песке. Осознав это, мы постарались на скорую руку, по мере сил своих, заполнить существующий пробел. В будущем это надо сделать лучше и полнее. Не все сразу пойдет как по маслу. Но вы стронули с места машину, а такую громадину уже не остановить.
      На закуску сэр Артур предложил Дугу статью, напечатанную в литературном журнале "Гаргойл".
      "Давно пора, - писал автор, известный своими исследованиями в области лингвистики, - давно пора покончить с этой глупой историей; я имею в виду - с тропи. Поистине жалкое зрелище являли собой наши лучшие умы, тратившие свои силы (и время) на эти лженаучные, никому не нужные проблемы, связанные с определением человека! Благодарение Богу, отныне с этими проблемами покончено, и, надо надеяться, навсегда. Обратимся, господа, к вещам куда более серьезным. Недавно вышел в свет совершенно необычный (автобиографический) роман, который даст вам более глубокий материал для размышлений. Настоятельно рекомендую этот роман вашему вниманию. В книге показано, как в психологии автора (пожелавшего остаться неизвестным) вскоре после того, как подростком он задушил свою мать с целью грабежа (или изнасилования), слова вдруг претерпевают магические изменения, приобретают значение ритуала. Автор, опоив читателя дурманящим напитком своего поистине неслыханного словаря, водит его по лабиринту сногсшибательных непристойностей, где после каждого поворота, окончательно сбившись с пути, мы обнаруживаем в некоей многозначительной мистификации во всей его остроте смысл нашего существования.
      Естественно предположить, что человеческая личность определяется в результате именно этой изнуряющей погони за неуловимыми мифами. В противном случае как объясним мы..."
      Дуг поднял голову. Усталость, омрачавшую его лицо, как рукой сняло. Он дружелюбно и весело посмотрел на сэра Артура. Заглянув в курительную, Гертруда и Френсис с удивлением увидели, что их мужья от души смеются.
      И вдруг Дугласу ужасно захотелось отвезти своих друзей, хотя бы на час, в кабачок "Проспект-оф-Уитби", в его толчею и клубы дыма, где музыка, песни, знаменитая коллекция - ссохшаяся голова индейца, причудливые напоминания о морских путешествиях, свадьбах, кораблекрушениях, коммерческих сделках, игре, приключениях - все прославляло радостную любовь людей к этому раскрепощенному миру, который они создали для себя и по своему подобию.
      1951 г.