- Тут свежак, располагайтесь, хлопцы, и дышите поглубже. - Он расстегнул китель и бросился на землю. - Красота, а как полынью несет! У, смотрите. - Потянулся рукой, сорвал пучок травы с желтыми цветочками. Знаете, что это такое? Чистотел. Чис-то-тел! - Он сломал стебелек темно-рыжая капелька упала на его ладонь. - Эликсир жизни! В старину братья славяне молились на него, и не зря. Ну, как живется, комполка?
      - Нелегко, товарищ полковник.
      - Вы командовали партизанской бригадой. Как жили со своим комиссаром?
      - Дружно.
      - И что же вас сближало?
      - Многое, но прежде всего его личная храбрость.
      - Весомо.
      Рука Рыбакова заерзала по портупее вверх-вниз, вниз-вверх.
      - Это он в меня прямой наводкой палит.
      - Значит, конфликт на почве: комполка храбр, замполит недостаточно храбр, - Линев резко выбросил руку в мою сторону, потом в сторону Рыбакова.
      - Если бы! Мы не можем найти с замполитом общего языка с того дня, когда в кабинете командарма выложили разные решения...
      - Решали не вы, а Военный совет армии, - оборвал меня Линев. - Что вам мешает сейчас?
      - Я отвечу, - проговорил Рыбаков. - Командир полка до сих пор не вписался в часть, хотя времени прошло вполне достаточно. Вот, к примеру, был он в батальоне капитана Чернова. С какой пользой? Собрал офицеров, поговорил с ними по душам, похвалил достойного, указал на ошибки того, кто их совершил? Ничего этого не было. Отхлестал, как мальчишку, опытного комбата и умчался аллюром. Тимаков даже не замечает, что политсостав полка порой вынужден выступать в роли пожарников - заливать холодной водой его огненные вспышки.
      - Ты что же это меня при начальстве хлещешь? - воскликнул я. - Не нашел время сказать мне об этом один на один!
      - Да, Рыбаков, действительно, почему ты ему все это не высказал раньше? - строго спросил Линев.
      - Так он же бежит от меня!
      - Я? Бегу?.. Это ты чуть свет на коня и то в райком, то в политотдел, то еще бог знает куда.
      - Слушаю вас и удивляюсь. Здесь полк, а не детский сад. Как мне прикажете доложить Военному совету? Кого из вас надо отзывать?
      - Меня нельзя, - выпалил Рыбаков.
      - Это почему же?
      - Я в петухановской трагедии не сторонний человек. Недоглядел многого.
      - Красиво сказано, даже слишком. Однако ты-то здесь не одну пару сапог износил, а расплачиваешься скупо. Или под крылышком Стрижака полегче было? В нем-то ты признавал единоначальника. Ты, бывало, ни шагу без него. А сейчас, - Линев поднялся, застегнул на все пуговицы китель, - вон мы какие, оказывается: разыскать никак друг друга не можем. Свести ваши руки прикажете? У вас, командир, есть ко мне вопросы?
      - Пока нет.
      - Вы эти "пока" придержите при себе. Решительно отсекайте накипь в полку, но властью, вам данной, пользуйтесь с умом и сердцем.
      Проводили начальника политотдела, стоим на обочинах дороги друг против друга. Черт возьми, как трудно сделать первый шаг, сказать нужное слово!..
      - Замполит, так что там было сегодня в солдатских котлах?
      - А, перловка да сало лярд, сало лярд да перловка. - Рыбаков пересек дорогу. - Заглянул вчера в хозроту, и представляешь - там борщ с салом и свежее мясо с капустой.
      - Да ну, откуда?
      - Пошли к Вишняковскому, спросим.
      На окраине Просулова большой кирпичный дом с длинной пристройкой-сараем. Двор аккуратно выметен. У коновязи с корытом сытые лошади хвостами отмахиваются от слепней. Хр-рум, хр-рум - налегают на свежее сено. От распахнувшейся двери спешит навстречу Вишняковский.
      - Здравствуй, Валерий Осипович. Хорошо у тебя тут. - Я пожал ему руку.
      - Приглашай в дом, что ли, - подтолкнул его Рыбаков.
      Комнатушка была маленькая, пахло свежим хлебом.
      - У меня есть квасок, товарищ подполковник, - робко предложил Вишняковский.
      - Тащи, о чем речь.
      Рыбаков выпил, поставил стакан, крякнул:
      - Ну и напиток, царский!
      - Сушим остатки хлеба, вот и...
      - Остатки, говоришь? А почему наш солдат в строевых ротах как Иисус в пустыне? - спросил Рыбаков.
      - Все, что положено по рациону, до грамма...
      - А на каких харчах пухнет твоя хозяйственная рота? - наступал Рыбаков.
      Вишняковский открыл планшетку, закрыл ее и отбросил назад. Заморгав, выпалил одним духом:
      - Обмен, честное слово!
      - А может, обман? - Я подошел вплотную к хозяйственнику.
      - Никак нет! Операция... - Слово вырвалось неожиданно.
      - Операция? Какая такая операция? Выкладывай как на духу.
      - Дохлые кони кормят. Виноват... Мыло то есть, кони...
      - Мыловарня? - догадался Рыбаков.
      - Ну-ка, ну-ка?
      - На переправе дохлых лошадей, битюгов... Сюда - и на мыло. Мыло - в Цебриково, на восток, сто километров, в обмен на мясо, сало, картошку...
      - Масштаб?
      - Крохотный.
      - Что требуется?
      - Разрешения ваши, товарищ подполковник, товарищ майор.
      - Так получай мандат, можем самый большой! По четырнадцать часов в сутки солдаты пузом землю гладят, на пять верст вокруг изрыли ее. Соки выжимаем... Нюх у тебя, бедовая голова, есть? Чем пахнет?
      - Наступлением.
      - В точку! Так подкорми, христом-богом прошу! Весь передний край Степной армии твой и переправа твоя. Подбирай дохлых битюгов, тащи в мыловарню!
      22
      Комбат Чернов встречает меня и замполита вежливо, официально. Не распахивает своей замкнутости, даже когда мы с Рыбаковым откровенно радуемся слаженному маршу курсантской роты "на встречный бой".
      Короткий привал, и батальонная труба уже зовет на строевой плац с препятствиями. Чернов с секундомером стоит на возвышенности - плотный, с фуражкой, слегка надвинутой на прямой лоб, - и негромким голосом отдает самые неожиданные команды. Воспринимаются они будущими младшими командирами с готовностью: ползут по-пластунски, в полном боевом берут с ходу бум, перепрыгивают через заборы, выкладываются до последнего, будто и не знают усталости.
      Прощаясь с Черновым, говорю ему:
      - Спасибо, капитан.
      - У меня просьба, товарищ подполковник: после выпуска сержантов откомандируйте меня в боевую часть.
      - За этим дело не станет - не за горами дни, когда весь полк станет боевой частью!
      Вечерело, было душно. Мы наискосок пересекли площадь. Навстречу женщина с полными ведрами. С доброй улыбкой провожает нас.
      - К счастью, командир!
      - А ты какого счастья хочешь, Леонид?
      - Сию минуту - самого маленького: искупаться в ставке.
      - Ого, давать чуть ли не пятиверстный круг!..
      - Что ты, можно напрямик переулком, там мостик наладили.
      - Тогда айда!
      Идем, хатенки сжимают нас с двух сторон, ветки хлещут по лицам. На самой окраине Рыбаков придержал дончака.
      - Слышишь, поют? - Показал на хатенку с закрытыми ставнями.
      Рвется наружу песня "Ой ты, Галю, Галю молодая, пидманулы Галю, забралы з собою...".
      - Ведет никак Шалагинов? - Я спешился.
      - Куда ты? Постой, потом выясним!
      - Ну, знаешь! - Я перемахнул через забор, поднялся на крылечко, тихо налег на входную дверь.
      В небольшой комнате с нависшим потолком за столиком, крытым клеенкой, при желтом свете свечи сидят Шалагинов и Краснов. На почетном месте, под иконами, начальник штаба полка Сапрыгин. Закрыв глаза, он густо басит.
      - Товарищи офицеры! - вскочил Краснов.
      Песня оборвалась. Головы, как по команде, повернулись к нам. Первым пришел в себя Сапрыгин:
      - Милости просим, Константин Николаевич, и тебя, Леонид Сергеевич.
      На столе бутылки с мутноватой влагой, закуска - не объешься: репчатый лук, редис, сухари. Я взял бутылку, плеснул самогон на стол, поднес свечу вспыхнуло синее пламя.
      - Крепак!
      - Точно, с налета берет! - Встряхнув укороченным чубом, из-за стола вылез Шалапшов.
      - А как похмеляться, комбат?
      - Рассольчик, как рукой...
      - Что же вы нас с замполитом обошли?
      - Да вот поминаем нашего друга Петра Петуханова... Сороковой поминальный сегодня...
      - Капитан Шалагинов, сядьте! - крикнул Сапрыгин!
      - Нет, я скажу... Вам, товарищ подполковник, подавай шагистику да дыры в черных мишенях...
      - Приказываю всем разойтись! - с неожиданной твердостью сказал Рыбаков.
      - Начштаба и комбату Краснову остаться! - приказал я, Только захлопнулась за Шалагиновым дверь, я повернулся к Краснову:
      - Где самогонный аппарат?
      Он подавленно молчал.
      - Я сейчас по тревоге вызову роту и прикажу обыскать винный завод. Где самогонный аппарат? Ведите!..
      Краснов молча повернулся к выходу и как-то не по-военному засеменил вперед нас...
      * * *
      ...Мы шли в три коня - Рыбаков, Сапрыгин и я. Небо затянуло тучами, посыпал мелкий дождик. Молчали до самого лагеря.
      Сапрыгин, прощаясь, сказал:
      - Ну и лихо вы взяли в оборот Краснова, Константин Николаевич, в один момент раскололся!
      Я молчу.
      - Чего дурачком прикидываешься? Ты-то про все знал, - оборвал его Рыбаков. - Неужели так-таки ничего не понял.
      - Понять-то понял, но не все принять могу.
      - Довольно, начштаба, - потребовал я. - За организацию пьянки...
      - Какой же пьянки?.. Подумаешь, собрались трое друзей...
      - За организацию пьянки, за допущение производства самогона - вы же знали, знали об этом! - я отстраняю вас от должности начальника штаба полка!
      - Это мы еще посмотрим!..
      - Нечего смотреть, Сапрыгин. На вашей совести кровь Петуханова, отчеканивая каждое слово, сказал Рыбаков.
      Сапрыгин пришпорил коня и скрылся в темноте.
      Старший лейтенант Краснов сдал батальон и приказом командующего был назначен командиром штрафной роты, куда и отбыл без промедления.
      23
      Их - одна тысяча, живых, молодых, радующихся и порою грустящих, устающих донельзя, с сильными телами, здоровыми желудками, жадными озорными глазами. Они втянулись в ритм полевой жизни, загорелые и поджарые, шагают по стерне, выбивая тучу пыли. И думка у всех одна - скорее к финалу.
      Их надо выстроить на полковом плацу, показать самому командарму: вот они, тысяча сержантов. Вчера они еще были солдатами. Трудно им было, ох как трудно! Но они не жаловались - понимали. Торопились. Сам видел, как делали зарубки - еще день учебы прочь!
      Ах, как мне хочется отправить их на фронт - одетых по форме! В полковом складе есть для них все. Только вот обувка - обмотки с ботинками. Где же мне взять тысячу пар хотя бы кирзовых сапог? Из Вишняковского больше ничего не вытрясешь. Слава богу, в котлах приварок.
      Роненсон?
      Вишняковский шепнул мне:
      - У товарища Роненсона есть в заначке настоящие курсантские сапоги, еще довоенные.
      Как бы его разоружить? Попытка не пытка, уха не откусят - поехал на поклон.
      - Крымская твоя душа, за счастьем приехал? - встречает меня Роненсон.
      - Знаете, о чем я думаю, товарищ полковник? - Горячо пожимаю ему руку.
      - В той артели, откуда ты, нет шикарных сапог?
      - Да вы же провидец!
      - Что ты с меня хочешь? Я уже волнуюсь.
      - Всего тысячу пар яловичных.
      Роненсон ухватился обеими руками за рыжую голову и оглашенно закричал:
      - Ты, Тимаков, думаешь, что я из Ленинграда еще до войны перекачал к себе фабрику "Скороход"? У него тысяча мальчиков, и каждый хочет быть красивым, а с Роненсона - три шкуры! Как в Одессе, да? Так вот, будут твои мальчики фигилять в новых сапожках, И не потому, что ты такой красивый.
      - Так почему же?
      - Потому что знаю: сейчас ты сядешь на свой драндулет и, как челночное веретено, туда-сюда, пока не вытряхнешь из меня душу...
      - Не представляете, как обрадуются выпускники. Спасибо!
      - Присылай своего помпохоза с девичьими щечками...
      * * *
      Рыжее, с кустами засеребрившейся полыни поле, а вокруг деревья тополя, акации, запыленные до самых макушек. Десять дышащих и одинаково зеленых, как клеверные делянки перед косовицей, колонн, щедро залитых лучами сытого августовского солнца, застыли в ожидании. От надраенных до ослепляющего блеска медных труб отскакивали лучи, словно выстрелы.
      Я волнуюсь и проклинаю Касима, перекрахмалившего подворотничок, обручем стянута шея.
      Секундная стрелка еще раз обернулась вокруг своей оси.
      - Едут! - крик издалека.
      Мгновенно одернув китель, шагнул к колоннам:
      - Равняйсь!
      "Виллис" остановился под ближайшим деревом. Из машины вышли командующий и член Военного совета.
      - Смир-рно! Товарищи офицеры!
      Ступнями ощущая такты встречного марша, глядя прямо на генерал-полковника, замечая на его морщинистом лице мельчайшие складки, даже седой волосок на кадыке, иду навстречу, В трех шагах замираю:
      - Товарищ генерал-полковник! Выпуск младшего командного состава армейского запасного стрелкового полка в составе тысячи сержантов по вашему приказу на смотр выстроен! Командир полка подполковник Тимаков!
      Лицо генерала хмурилось. Он сухо поздоровался с командованием полка и шагнул к колоннам.
      От шеренги к шеренге, от сержанта к сержанту, чуть ли не каждого - с головы до ног. И ни слова. Лишь бросил:
      - Ишь ты, в яловичных сапогах, черти!
      Солнце бьет под лопатки, подворотничок до удушья стянул шею, объятое тревогой и усталостью тело отяжелело, а конца молчаливому смотру не видно, как и генеральской силе, которая будто и не расходовалась: гартновские глаза зорки, шаг твердый, фигура - как несгибающийся ствол сосны.
      Потеет генерал Бочкарев; мой Рыбаков ни жив ни мертв.
      Обойдена левофланговая колонна. Командующий кашлянул в кулак, отошел в сторону.
      - Что умеют?
      - Что положено по программе ускоренного курса!
      Бочкарев, потирая рукой усталое лицо, спрашивает у меня:
      - Далеко учебное поле?
      - Ты, Леонид Прокофьевич, обожди. - Худое лицо генерала разглаживается, молодеет. - Поют, подполковник?
      - Поют, товарищ генерал.
      - Строевую обожаю, но настоящую, чтобы... Взводом споешь?
      - Споем.
      - И ротой?
      - И ротой.
      - А может, батальоном грянешь?
      - И батальоном!
      Я уже перехватываю через край. Триста солдат и чтобы голос в голос так не пели. Что ж, коль нырнул в глубоком месте, не тонуть же. Отсек от строя три первые колонны, шепнул капитану Чернову:
      - Выстройте в единый строй, в шеренгу по восемь. Интервалы плотнее обычного. Ясно?
      - Яснее быть не может. - Чернов поднял на меня спокойные умные глаза.
      Слышу голосистые команды. Только бы не заколготились, не сшибались друг с другом - чуть не молюсь. Впрочем, чего уж теперь терзаться!..
      - Сержант Баженов и ротные запевалы - в середину строя! - командует Чернов. - Р-равняйсь!.. Смир-рно! На месте шагом арш! Выше ногу, еще выше!.. Аз-два! Аз-два! Запевай!
      Голос сержанта Баженова врезался в знойную застылость дня и сразу же взлетел выше деревьев:
      За морями, за горами
      Гэ... э-эй! В дальней стороне
      Трубы песню заиграли,
      Песню о войне.
      Молодец!
      И триста сержантов одним хватом:
      Трубы песню заиграли,
      Песню о войне...
      И уже не душил подворотничок, уже и дышалось привольно. Я не удержался и крикнул во весь голос:
      - Слушай мою команду! Правое плечо вперед, шагом арш! Пр-рямо! Запевай!
      Баженов повел, а подголоски подхватили главную песню времени:
      Пусть ярость благородная
      Вскипает, как волна!
      Идет война народная,
      Священная война...
      Сержантские лица посуровели, мощный голос батальона клокотал неукротимой жесткой силой.
      Колонны, провожаемые генеральскими глазами, с песнями уходили к полевым кухням. За леском скрылась последняя, а генералы молча стояли на том же месте. Потом командующий отошел в сторону, остановился под раскидистым кленом, сорвал с дерева небольшую ветку и слегка похлопал себя по голенищу. Глаза смотрели на запад, где едва дышал на месяцы застывший фронт.
      О чем думал генерал?
      Может, о том, что ждет армию, значит и всех нас, в ближайшее время? О судьбе ребят, которые так широко раскрывали души на этом смотровом марше?
      Бочкарев тронул меня за плечо:
      - У него, Николая Александровича, свой подход. Есть строй и песня есть солдат! Побаивался я за тебя, севастополец. Хотел отвести на привычное - стрельбу, перебежку...
      Командующий подошел к нам:
      - Солдат кормишь так, как они того заслуживают?
      - Хозяйственники стараются, товарищ генерал.
      - Хвастунов не люблю. Солдат начинается с песни, а полк с котла.
      У полевых кухонь жарко, кашевары в белых колпаках. Тут же Вишняковский, затянутый на все ремни.
      Командующий остановился, потянул носом:
      - Аромат, Леонид Прокофьевич, а?
      - Поедим - поглядим, - улыбнулся член Военного совета.
      Сержанты сидят друг против друга, уминают из котелков украинский борщ. Немало их, ждущих очереди у кухонь.
      - Как хлеб насущный? - громко спросил Гартнов.
      - В достатке, товарищ генерал.
      Хлопотливо подскакивает Вишняковский, застывает, держа руку у козырька. Он долго не может выговорить ни слова, выручает Бочкарев:
      - На пробу приглашаешь?
      - Так точно!
      Командующий с лукавинкой в глазах:
      - Не проведешь. Твой комполка хвастун, и ты туда же, а?
      Генерал зыркнул на очередь и пристроился в ее конце. Впереди - сержант Баженов. Генерал сразу же спросил:
      - Ты запевал?
      - Запевал, товарищ генерал.
      - Откуда такой взялся?
      - Полтавский.
      - Богатый край, щедрый и на людей и на хлеб.
      Баженов протянул котелок - его очередь.
      - Прими в напарники, а? - неожиданно напросился Гартнов.
      - С удовольствием, товарищ командующий!
      Пятидесятилетний генерал и двадцатилетний сержант, раскинув ноги, сидели глаза в глаза, дружно работая ложками.
      -_ Черти!.. Я-то, старый вояка, поедываю неживую заморскую колбасу. Подполковник, возьми на довольствие!
      - Продаттестат - и милости просим!
      - Вот какой ты! Но обожди, с тобой разговор особый. А за хлеб и соль низкий всем поклон.
      Два генерала и я уселись в холодке. Командующий распахнул китель, в зубах у Бочкарева соломинка, он ее перебрасывает то в одну сторону, то в другую.
      Генералы переглянулись. Командующий застегнул китель на две пуговицы, насупившись посмотрел на меня. Я хотел подняться, но он приказал:
      - Сиди!.. Из каких запасов свежее мясо?
      - Все законно, товарищ генерал.
      Командующий погрозил пальцем:
      - Я тебе покажу "законно"! Армия на консервах, сухарях, а у него райская жизнь, скажите пожалуйста! Докладывай, откуда твое богатство?
      Рассказ мой уместился в ладошку: подбираем дохлых лошадей, варим мыло, мыло меняем на продукты.
      - Колхозы раскулачиваешь? - настаивает Бочкарев.
      - Обмениваемся с частным сектором...
      - "Сектором", слово-то какое выколупал! Нет частного - война! Партизанская самозаготовка, и даже без спроса. И вообще... Самогон гнали? Сам комполка побывал на поминках...
      Меня глушили, как рыбу гранатами, вот-вот всплыву наверх.
      Бочкарев:
      - На солдатах яловичные сапоги!
      Гартнов:
      - Вытурил из полка опытного начальника штаба... Не полк, а боярская вотчина!
      Бочкарев:
      - Не признает политсостав, всему сам голова!
      Обида душила.
      - Помалкиваешь? Как, Леонид Прокофьевич, будем на полку оставлять?
      - Прикинем, подумаем...
      Генералы снова переглянулись, поднялись. Идут к машине, я рядом, земля из-под ног куда-то уплывает. Неужели наветы Сапрыгина сильнее того, что видели генеральские глаза, слышали уши? Это же несправедливо...
      - Не согласен, никак не согласен!
      - С чем? - Командующий уставился на меня.
      - С вашей оценкой жизни части. Хоть в военный трибунал - не согласен!
      Командующий хлопнул меня по плечу, улыбнулся:
      - А теперь скажи по секрету: откуда на сержантах яловичные сапоги?
      - Полковника Роненсона упросил...
      - Гм... Как это тебе удается? - Посмеиваясь, генералы уселись в машину, она рванула с места...
      Я устал. Ах как я устал!..
      * * *
      Полк спит. На горизонте - малиновый солнечный диск: быть, наверное, ветру. На акации верещит одна-одинешенька кургузая птичка. Свистнул улетела. Пошел по лесной поляне. Призывное ржание, остановило. Нарзан, вытянув шею, скосил на меня глаза.
      - Здоров, дружище.
      Он фыркнул, бархатистые губы умостились в моей раскрытой ладони.
      - Подсластиться хочешь? У меня, брат, одна горечь. Мне нужна шагистика да дыры в черных мишенях... А ты как думаешь? Головой мотаешь, жалуешься, что и тебя замордовал. Вон как бока твои подзапали. Что ржешь?.. Покажи-ка зубы... О, ты стар, как и твой поводырь Клименко. По твоим лошадиным годам - полная отставка. Вот погоди, дружище, перемахнем границу, я и тебя и Клименко на гражданку. Топайте себе в мирную жизнь, в колхоз. Еще поработаете. Верно ведь?.. За вами и я подамся... Только куда? Есть в одном городе домишко на окраине, а ключей вот мне не оставили. И бог знает где сейчас хозяйка...
      - Константин Николаевич! - окликает меня Рыбаков, подходит, крепко жмет руку. - Как ты?
      - Более или менее...
      - Мне не спалось. Куда ты исчез после смотра?
      - Бродил. Свежим воздухом дышал.
      - Ну, что там генералы?
      - По головке погладили!..
      24
      Высокого роста майор с пустым левым рукавом, конец которого засунут в карман кителя, вошел в землянку.
      - Не помешаю? - спросил очень уж по-граждански.
      - Садитесь, гостем будете.
      Он сел, правой рукой достал из кармана брюк домашней белизны носовой платок, вытер лицо, улыбнулся - глаза восточного разреза, с лукавинкой.
      - С кем имею честь?
      - Майор Татевосов Ашот Богданович, назначен на должность начальника штаба вверенного вам полка.
      - Вы? - Невольно посмотрел на пустой рукав.
      Майор улыбнулся, мелкие морщинки густо набежали на загорелый лоб.
      - Понимаете, домой гнали. Как - домой? С Перемышля до Волги, с Волги сюда, Румыния под носом, а меня - домой. Справедливо?
      - Садитесь, Ашот Богданович. И меня вытуривали. Значит, мы два сапога пара!
      Он обнажил белые зубы:
      - Очень хорошо - мы два сапога пара.
      - Так с прибытием, Ашот Богданович.
      - Скажите, что такое запасный полк - какой цвет, какой вкус?
      - Поживете - попробуете. Всего не расскажешь, но кое-что все же послушайте.
      И за своими словами я видел Сапрыгина, холящего телеса под штраусовский вальс, бесконечный строй парнишек, Петуханова, лежащего в июньской траве ничком. Но странно - я разглядывал пережитое будто со стороны. Пришло желание высвободиться от ежедневной напряженной жизни... Внутренняя пружина, которая гнала меня от одного дела к другому, сейчас ослабевала.
      Не знаю, может, причиной самовысвобождения был человек с сабельно-острым носом, которому легко говорилось о том, о чем вообще никому не собирался рассказывать; может, потому, что он слушал, как слушают дети, не избалованные откровенностью взрослых. Что-то в нем было распахнуто настежь.
      - Ах, какая беда! - Он вскинул здоровую руку, вскочил, заходил по комнате. - Стреляю из пушки, из автомата, умею при самом трудном бое держать связь... Что еще умею, а?
      - Садитесь. Покурим...
      Поглядывая друг на друга, крепко затягиваясь, дымили.
      - Разрешите, товарищ подполковник? - Вошел капитан Карасев, худой, синегубый, глотающий соду, глядящий на мир уныло - уж такой характер.
      - Вот наш помначштаба, - сказал я Ашоту. - Все грехи - в его гроссбухах. Капитан, представляю вашего непосредственного начальника майора Татевосова Ашота Богдановича. Любите и жалуйте.
      Карасев не улыбнулся, посмотрел на Ашота и как заведенный спросил:
      - Как прикажете сообщить родным о смерти старшего лейтенанта Петуханова?
      - А как вы думаете сообщить?
      - Думаю... Все-таки трибунал...
      На лице Ашота я заметил нетерпение.
      - Ваше мнение? - спросил я, обращаясь к нему.
      Он вскинул руку.
      - Зачем семье страдать? Послать солдатскую похоронку.
      Карасев повернулся ко мне, в глазах вопрос.
      - Вы не поняли решения начштаба или не согласны с ним? - спросил я у него.
      Ашот с удивлением смотрел в спину уходящего помначштаба.
      - Ба... какой сердитый!
      - Он работяга и думающий офицер. На него можно положиться...
      - Прошу двое суток на знакомство со штабом полка.
      - Сутки! Нужно немедленно сформировать боевой полк, обучить, обстрелять.
      - Сколько у нас на это дней?
      - Сам бог не знает, наверное.
      - Понимаю!
      * * *
      На следующий день в полковом штабе все задвигалось, закачалось, заволновалось. Служивые писаря спинами обтирали глинобитные стены старой украинской хатенки, лупя глаза на низенькую дверь, за которой сидел "безрукий" и решал судьбу каждого из них. Одни выскакивали от него, словно оглушенные взрывной волной, растерянно искали помощи, бросаясь от одного штабного офицера к другому, а другие - с жесткими складками на лицах, собранные, готовые беспрекословно подчиниться своему начальнику штаба.
      * * *
      ...Идем "трясти" вишняковские команды. Нас сопровождает молоденький лейтенант в новеньком кителе, сапожках, в лоск прилизанный, - начальник вещевого довольствия. Заладил одно: "Виноват!"
      - Другие слова знаешь? - спросил Татевосов.
      - Виноват, знаю!
      - Веди в портняжную.
      - Виноват, что касается мастеров, отбирал лично сам майор товарищ Вишняковский.
      В бывшем просторном амбаре немца-колониста прорублены высокие окна. Столы, а за ними солдаты: кроят, шьют, утюжат. Нас встречает небольшого роста кругленький губастый старшина.
      - Мастера! - командует он.
      - Пусть работают. Как живется-трудится? - спрашиваю я.
      - Дела, как у старого башмачника, товарищ подполковник: есть молоток нет шпилек, есть шпильки - дратва гнила...
      На вешалках кители, гимнастерки. На столах наметанные раскрои, и, похоже, из дорогого заморского сукна.
      - Кому?
      - Мы не имеем права знать. Мы шьем тем, у кого личная резолюция самого товарища майора.
      - Покажите эти резолюции.
      Старшина переминается с ноги на ногу, смотрит на лейтенанта, на лице которого, кроме готовности еще раз сказать "виноват!", ничего не прочтешь.
      - Старшина, повторить приказ?
      - Никак нет, товарищ подполковник.
      Он неохотно протягивает мне замусоленную папку. Я беру ее, раскрываю бумаги, бумаги, на многих следы машинного масла. "Дорогой Валерий Осипович! Я думаю, что и на этот раз не откажешь в пустячной просьбе. Прикажи, пожалуйста, сшить три кителя и шесть пар портков подателям сей записки. Навеки твой, Иван Копалкин". Или: "Слушай, ты, мудрец. Сваргань нужному человеку сапоги с высокими халявами, а еще брюки по-кавалерийски обтянутые кожей. Твой рыжий". Резолюция Вишняковского: "Старшине Артему Пыпину. Сшить! В. В.".
      Татевосов качает головой, кончик носа у него бледнеет.
      - Старшина Пыпин, вы хорошо из винтовки стреляли?
      - Я закройщик, меня Крещатик на руках носил. Стрелял я только по голубям из рогатки.
      - Ничего, научим! - Татевосов резок.
      Тыловиков выстроили во взводную колонну.
      * * *
      Чуть свет едем к генералу Валовичу. Ашот зевает.
      - Не выспался? - спрашиваю.
      - Тут у меня слабинка, понимаешь. Дрыхну - хоть из пушек пали.
      - И на гражданке так?
      - Не поверишь - всем кланом будили...
      В домике генерала даже воздух наэлектризован. Ждем в крохотной приемной. К Валовичу заходят усталые штабные офицеры и, не задерживаясь, спешат к своим рабочим местам. А то забежит запыленный с головы до ног порученец. Ашот шепчет:
      - Дело на мази.
      - А у нас худо, боевую обкатку не прошли.
      - Будем просить, будем уговаривать, - успокаивает меня Ашот.
      Ждем второй час. Генеральский адъютант обнадеживает:
      - Непременно примет.
      Правильно говорят: штабисты выигрывают или проигрывают бой до его начала. Судя по напряженному генеральскому лицу, по твердому его взгляду и решительным жестам - он как-то уж очень быстро спрятал оперативные карты, которые лежали на столе, - тут проигрывать не собираются.
      Валович откинулся на спинку венского стула:
      - Что нужно?
      - Прошу придать на день-другой артиллерию, танковую группу и разрешить совместное учение с боевой стрельбой.
      Генерал погладил бритую голову, чихнул.
      - Где, когда?
      - За Просуловом, пять километров восточнее лагеря.
      - Не разрешаю. За каждый выстрел отвечаешь головой. В тылу тишина. Запомните - тишина!
      - Обкатка необходима, - вставляет слово Ашот.
      - Согласен. - Генерал достает карту. - При тебе, подполковник, двухверстка? Разворачивай. От Просулова веди линию на север до отметки сорок восемь и семь десятых. Нашли? Тут можете пострелять сколько душе угодно.
      - Там тылы другой армии и даже другого фронта, товарищ генерал.
      - Это уж наша забота. Танки не дам, а с артиллерией так: свяжитесь с командиром Шестой бригады РГК и с командиром Двести тридцать четвертого иптаповского{1} полка. Они жаждут взаимодействия с пехотой. Все!
      ...Мы пробились через скучные заросли ивняка и вышли на поле с пологим скатом в нашу сторону, напоминавшее правый берег Днестра. Струи воды стекали с плащ-палаток - только что отбарабанил дождь. Начштаба Татевосов откинул капюшон, осмотрелся.
      - По-моему, то, что надо нам, товарищ подполковник.
      - А как артиллерия? - спросил я у командира гаубичного полка РГК.
      - По мне что ни хата, то и кутья, - стреляю с закрытых позиций. Что скажет мой собрат по оружию? - Он кивнул на командира иптаповского полка майора Горбаня.
      Горбань, с ног до головы закутанный в плащ-палатку, посмотрел на небо, будто там и была самая главная позиция для его шустрых пушек. Покосился на всех и промолчал.