Пришлось в беломраморных залах развертывать госпитали. Провал штурма Севастополя диктовал оккупантам весьма прозаические заботы.
      Биттер и здесь пытался ловко извернуться. Он отлично знал, какие возможности таятся на Южнобережье, где люди восстанавливали утраченное здоровье.
      Началось обхаживание врачей, среднего медицинского персонала. Они нужны были.
      Биттер ездил в открытой машине, бравируя собственной смелостью. Рядом с ним восседала личная переводчица - седая дама, бывшая воспитанница института благородных девиц, врач Севрюгина.
      Севрюгина уговаривала своих коллег идти на службу в немецкие госпитали. "Мы врачи, нам политика не нужна, к тому же нам надо жить. Работа даст хлеб".
      Люди, как правило, не шли, для отказа находились очень уважительные причины, очень.
      Биттер начинал выходить из себя. А тут один случай поставил всю комендантскую игру вверх ногами.
      Неизвестные в горах напали на немецкую машину, убили одиннадцать солдат и одного офицера. Это случилось недалеко от города.
      Биттер с солдатами гарнизона гонялся за... призраками. Он поднял стрельбу до самой кромки яйлы, потом в городе объявил: "Группа бандитов совершила зверское нападение на германских солдат, убили их из-за угла. Но возмездие настигло их без промедления. Бандиты уничтожены, жизнь в городе идет в полной норме".
      Но ялтинцы знали правду, знали, что Биттер в лесу даже зайца не встретил, хотя в это время года они обычно спускаются ближе к морю.
      Ялтинцы поглядывали на горы.
      Гестапо стало без шума арестовывать горожан, одновременно продолжая приглашать в бывший особняк композитора Спендиарова на танцевальные вечера.
      И Биттер, и генерал Цап тревожно поглядывали на Красный Камень, на Стильскую тропу, на Ай-Петринскую яйлу. Они отлично знали, кто там и сколько их. У них был осведомитель, бежавший из Ялтинского партизанского отряда, лесник Грушевой поляны Митин. Гад и трус, но, к нашему несчастью, отлично осведомленный. Он лично заготавливал для партизан продовольствие, прятал его в тайниках. Его мнение было важным и при выборе местности для стоянки партизан.
      Митин - трагическая ошибка наша. Недоглядели.
      Потому Биттер знал многое, но до поры до времени особенно не спешил.
      Не спешил с активными действиями и командир Ялтинского отряда. И этим пользовался ялтинский комендант.
      Биттер заигрывал с евреями.
      Принял старейшин ялтинской еврейской общины, был вежлив и обходителен. Просил совета, где лучше развернуть госпитали, кто из врачей ларинголог, а кто хирург, какие лекарства можно найти в местных аптеках.
      На все свои вопросы он получил исчерпывающие ответы, однако осторожные, не обязывающие.
      Игра продолжалась, хотя финал ее был очевиден.
      Странное дело, но люди будто не предвидели трагического конца.
      Вскоре Биттер в очень вежливой форме предложил главе общины собрать контрибуцию: миллион рублей в золотом исчислении.
      Миллион был собран. Биттер отблагодарил и твердо обещал больше евреев не беспокоить.
      И люди почему-то поверили. Думали, что откупились от смерти...
      6
      Эта глава посвящена судьбе широкоизвестного литературного мемориала Ялты - Дома-музея Антона Павловича Чехова, судьбе сестры и друга великого русского писателя Марии Павловны.
      Хранитель Дома-музея Мария Павловна и ее помощницы остались в городе, занятом врагом.
      Почему?
      Весь смысл жизни Марии Павловны состоял в том, чтобы сохранить людям все, что напоминает о Чехове. И аккуратный скромный двухэтажный домик, в котором каждое дерево посажено и выращено руками брата, и крыльцо, по которому поднимались в дом Горький и Короленко, Куприн и Бунин, Скиталец и Левитан, Серов и Шаляпин, Качалов и Станиславский, Немирович-Данченко... И балкон, на котором сиживал Антон Павлович...
      Этого на машину не погрузишь, с собой не увезешь.
      Мария Павловна не могла оставить дом без себя, без Чехова.
      - Судьба дома - моя судьба.
      С ней нельзя было не согласиться.
      И помощницы Марии Павловны думали так же. Остались С ней Елена Филипповна Янова, Пелагея Павловна Диева, десятиклассница Ксюша Жукова; остались люди, которые окружали вниманием дом, всегда помогали содержать его в нужном порядке, - жители ялтинской окраины Аутки.
      Война где-то шла стороной, а здесь, в доме, готовились к необычной жизни. Запасались дровами, углем, продуктами.
      Каждый день, как и всегда, тщательно убирались комнаты, смахивалась пыль. Все вещи стояли на своих местах, как и при жизни Антона Павловича. Ничего не убавилось и не прибавилось, разве что после ухода наших появился небольшой портретик немецкого писателя Г. Гауптмана - на всякий случай.
      Немцы не любили окраин, в Аутке появились только проходящие войска, но они даже на бивак не остановились, кое-где похватали бродячих кур, постреляли собак и ушли.
      Тишина стояла мертвая. Уходили осенние дни, и ни одна чужая душа не тревожила покой дома.
      Мария Павловна и Янова вернулись к своим мирным делам, продолжали готовить к изданию письма Антона Павловича.
      Но постепенно немцы стали проникать и на окраины: нет-нет да и появится на улице нежданный гость. Но пока в дом никто не заглядывал.
      Выпал тяжелый безветренный холодный день. Мария Павловна слегка захворала, и Пелагея Павловна уложила ее в постель.
      Часов в двенадцать дня Пелагея Павловна отпрянула от окна.
      - Немцы!
      - Где?
      - У калитки остановилась машина!
      - Платок, Поленька!
      - Да вы не поднимайтесь.
      - Нет,!. Полина, встречу я их сама. - Мария Павловна посмотрела в окно. Она увидела у калитки серую машину, похожую на гроб, поставленный на колеса; рядом стоял пожилой немец в дождевике, внимательно смотрел на дом и сад. Он шагнул вперед. За ним еще несколько военных, видать подчиненных, они держались позади пожилого немца.
      Мария Павловна вышла навстречу - собранная, внешне спокойная.
      - Я вас, господа, слушаю, - сказала она по-немецки.
      Пожилой поклонился, его помощник забежал вперед:
      - Представляю, мадам: майор Бааке. Мы будем здесь жить!
      - Это частное владение, господа. Немецкие законы охраняют собственность.
      Майор улыбнулся натянуто и решительно нажал на калитку.
      Мария Павловна поняла: их не остановить, но сделала еще одну попытку:
      - Комнаты не отапливаются и для жилья непригодны.
      - Я жду приглашения, мадам, - возразил Бааке.
      - Прошу!
      Вошли в гостиную.
      - О! - удивился майор. Среди многочисленных фотографий он заметил портрет Гауптмана. - Зер гут, мадам!
      Его помощник сноровисто заглянул в бывшую спальню Антона Павловича и стал без спроса передвигать умывальник.
      Мария Павловна решительно воспротивилась:
      - Вы не имеете права! Предметы, вещи, дом, сад принадлежат известному русскому писателю Антону Чехову! Я его родная сестра и законная наследница!
      - Чехоф! - Бааке поднял лицо в глубоких морщинах.
      - Да, да! Его знают и уважают в Германии. Книги моего брата издавались в Берлине, Лейпциге... Я старый человек и требую уважения.
      Майор стал успокаивать:
      - Мадам, все будет аккуратно. - Он сам закрыл дверь в бывшую спальню и приказал занять только столовую. Он решительно откланялся и перестал замечать кого бы то ни было.
      Мария Павловна вернулась в свою комнату. Здесь в большой тревоге ждали ее помощницы. Она расплакалась.
      - Они остались. Все изгадят!
      - Будем надеяться на лучшее, - успокаивала ее Янова.
      Тихо вел себя этот самый Бааке. Ни один экспонат не был тронут. Немцы соблюдали идеальную чистоту, майор в комнатах не курил.
      Это был молчаливый человек, который, казалось, и белого света не замечал. Иногда - не часто - натянуто кланялся Марии Павловне, а что касается остальных, они для него не существовали. Майор не пил, гостей не принимал.
      Он, видать, занимал какой-то высокий пост. На службу уезжал под усиленной охраной, возвращался с ней же.
      Все это было не так уж плохо, во всяком случае могло быть в тысячу раз хуже.
      Распорядок дня в доме не нарушался. Помощницы уходили до комендантского часа, а с Марией Павловной оставалась Пелагея Диева, давнишняя попутчица ее жизни.
      Но все имеет свой конец. Удача при фашистах - дело случайное. Майор неожиданно стал собираться в дальнюю дорогу. По всему видно было, что он сюда больше не вернется.
      Мария Павловна вышла в столовую. Бааке молча поклонился, кивнул головой на портрет Гауптмана:
      - Зер гут!
      Мария Павловна тревожно смотрела на Бааке. Майор подумал, а потом вызвал своего адъютанта.
      За час до отъезда адъютант у входа, прямо на дверях, сделал какую-то надпись, содержание которой неизвестно до сих пор. Однако надпись играла магическую роль.
      Немало было попыток проникнуть в дом, но на пути всех стояла дощечка с готическим шрифтом. Она действовала посильнее часового с автоматом. Она гнала прочь даже офицеров самых разных рангов.
      Однажды перед ней появился Биттер, ялтинский комендант. Его сопровождал переводчик - бывший адвокат нотариальной конторы.
      Биттер внимательно ознакомился с надписью на дощечке, поднял глаза и неожиданно встретился взглядом с Марией Павловной, которая неосторожно выглянула из своей комнаты в открытое окно, - было тепло.
      - Битте! - крикнул комендант.
      Мария Павловна сошла к офицеру; переводчик-адъютант, тысячу раз извинившись перед Марией Павловной, представил его:
      - Это сам господин комендант фон Биттер!
      Офицер четко приложил руку к блестящему козырьку, поклонился, внимательно разглядывал хозяйку дома.
      - Чем обязана господину коменданту? - Мария Павловна спросила по-немецки.
      - Разрешите войти?
      - Зачем?
      - Положим, из обычного любопытства. Я, например, уважаю писателя Чехофа.
      - По этой причине в частные дома, господин комендант, не просятся. Мария Павловна держалась очень независимо, (В 1946 году, когда я встретился с ней и мы вспомнили прошлое, она со своей обаятельной улыбкой сказала: "На них действует сила, чувство собственного достоинства. Я этим приемом широко пользовалась и часто достигала нужного").
      - Согласен! Но я прошусь в советский музей.
      - Ошибаетесь, господин комендант. Здесь частное владение, и только частное. У меня, наконец, есть купчая.
      - Я комендант, мадам.
      - А я только на вас и надеюсь, господин комендант. Мой гость, майор Бааке, не отказал мне в своем покровительстве, и надеюсь, что и вы не откажете, хотя бы из уважения к памяти Чехова, которого вы так уважаете.
      Биттер как-то замешкался, а потом решительно спросил:
      - Вы докажете, что владение частное?
      - Да! У меня есть нужные документы.
      - Хорошо! Они должны быть в горуправе завтра в час дня.
      Биттер официально откланялся и ушел.
      Купчая была - это правда, но понесла ее в комендатуру Янова.
      Бумаги, нотариально заверенные еще в начале двадцатого века, тщательно рассматривались адвокатом. Он на всякий случай очень льстил Яновой и все время напоминал:
      - Я боготворю Чехова. Какой яркий русский талант! И преклоняюсь перед Марией Павловной. Подумать только, годков-то семьдесят пять с хвостиком, а сколько энергии, молодости! Прекрасная женщина, а как она достойно держит себя! Так и передайте ей - я восхищен! - говорил-говорил, а сам быстренько свернул бумаги и сунул их в ящик стола. - Я лично доложу господину коменданту.
      - Отдайте купчую! - потребовала Якова.
      - Что вы... Я же вам сказал...
      - Отдай купчую, слышишь?!
      Он хмыкнул и нехотя достал бумаги.
      - Я хотел облегчить дело, зачем вам еще раз приходить сюда...
      Якова взяла документы и облегченно вздохнула - она так была напугана.
      - Я сама пойду к коменданту.
      - Нет коменданта, нет, дорогая. Партизаники беспокоят, сукины сыны, взорвали машину под Долоссами, а? На что они рассчитывают? У немцев терпенье может и лопнуть. Это я вам говорю доверительно. Комендант наш человек храбрый, сам пошел на отмщение, дай бог ему здоровья. Советую так: завтра лично к нему.
      Но "завтра" для коменданта Биттера уже не было. Он был убит ялтинским часовщиком Василием Кулиничем.
      7
      Что же в это время происходило в лесах, прилегающих к Ялте? В частности, на Красном Камне, том самом, где сейчас находится горный ресторан с крымскими блюдами, куда так зовут курортников светящиеся рекламы? Какие события разворачивались на северном склоне яйлы, куда протянулась Стильская тропа, ныне истоптанная туристами? И на Ай-Петринском плато, где курортники встречают восход солнца, на яйле, даже и ныне пугающей пустынным безлюдьем?
      Я не командовал Ялтинским партизанским отрядом, но был поначалу начштаба, а потом и командиром Четвертого партизанского района, куда входил отряд. Ялтинцы - мои земляки; может быть, потому за действиями этого отряда я следил пристальнее, чем за боевой жизнью других отрядов.
      Впервые я направился к ялтинцам в конце ноября 1941 года.
      Величественные очертания горы Басман с головокружительными обрывами, сосны, каким-то чудом растущие на каменистых уступах, заросли векового бука... Здесь и вилась наша партизанская тропа. Потом она стала круто взбираться к голой каменной яйле. Выпал первый снег. Он был глубок, забил нехоженую тропу.
      С трудом поднимаемся на гору Кемаль-Эгерек. Я задыхаюсь, воздух разреженный, и его не хватает моим больным легким.
      На несколько минут показалось солнце, осветило далекие отроги Ай-Петри, которые отсюда не казались такими высокими, как из Ялты.
      Вдруг мы увидели кучку людей на пустынной яйле. Они шли в нашу сторону. Кто же это?
      Немцы вряд ли рискнут появиться в таком количестве на высокогорье.
      Наши, ялтинцы. Они шли в разведку. Среди партизан я узнал угрюмого сутуловатого человека - Семена Зоренко, строителя из Гурзуфа.
      Чудно!.. Уж такой тихоня, а партизан.
      Приближались сумерки. Шагаем. На снежной целине образовался наст, правда слабенький, часто проваливаемся. Совсем измотались. Вот оно, первое знакомство с яйлой. Я вспоминаю, что где-то в этом районе должен быть домик лесника Кравченко, у которого я как-то ночевал после единственной и неудачной охоты.
      - Пойдемте к нему, - предлагаю я.
      Опускается ночь. На яйле поднимается ветер. Изредка в просветах показывается серповидная луна, и над молчаливыми горами ползут тени. А внизу, у самого моря, по изгибам берега едва угадывается затемненный город.
      Идем цепочкой друг за другом, след в след.
      Впереди нас, над обрывом, чуть заметное строение. Это домик Федора Даниловича. Подходим к нему, прячемся за крылечко. Семенов стучит в дверь, стучит кулаком добрых минут десять. Наконец кто-то осторожным шагом подкрадывается к двери... Еще сильнее стучит партизан.
      - По голови соби так погрюкай, бисов ты сын. Якого черта тоби трэба? раздается немолодой резкий голос.
      - Дед, пусти погреться.
      - Я нитралитет занимаю и ни до кого нэ маю дила.
      - Данилыч, это я, Семенов. Помнишь - шофер из Алупки?
      - Що? Пэтро? - обрадованно говорит дед.
      - Я, я... Свой.
      - Свий-то свий, та с ружьем. Добрый ты хлопец, и горилку твою помню, но я нитралитет, а ты?
      Семенов - мужик себе на уме. Он усмехается, потом решительным шагом спускается с крыльца.
      - Трусишь ты, дед, ну и бог с тобой... Пойду к Павлюченко - тот сговорчивее... Да и моя горилка, а его сало...
      Партизан удаляется.
      - Пэтро, а Пэтро! Тильки уговор: як, значыть, зиркы загуляють на нэби, щоб твоей ногы нэ було. Добрэ?
      Семенов молчит, машет нам рукой:
      - Пошли, товарищи.
      И на глазах удивленного деда мы вваливаемся в теплую комнату. Маленький, с реденькой бородкой, с хитрым огоньком в глазах.
      - Та скилькы ж вас? - Дед покачивает всклокоченной головой.
      - Ты чайком нас угости, - просит его Семенов.
      Дед вздыхает, машет рукой и начинает хозяйничать. Иногда его взгляд останавливается на флягах, сваленных у вещевых мешков, загораются глаза, он крякает. Вскоре он высыпает на стол из большого чугуна сваренную картошку и режет каждому по кусочку сала. В его глазах настойчивый вопрос: "Где же выпивка?"
      Я смотрю на Семенова, знаками даю понять, что, мол, надо объяснить.
      - Ты, Данилыч, не обижайся. Никакого самогона у нас нет, - говорит Семенов.
      Дед хмурится.
      - Может, нам уйти? - спрашиваю я.
      - Прышлы, так гостюйте. Нэ хочу встревать в вашу драку. Гэрманэць мэнэ нэ трогае, нэ трогайте и вы... Чув, що нимцы базы ваши граблять, та тых, яки з партызанами дружать, убывають... А я жить хочу...
      Семенов хлопает деда по плечу:
      - Теперь нет людей самих по себе: или с нами, или с врагом... Вот так, Федор Данилович...
      С рассветом мы уходим. Беспокойно что-то у меня на душе.
      - Ты подумай, Федор Данилович, над словами Петра, - говорю на прощание. - Твоя дорога - в партизаны, а не хочешь - уходи, иди в Ялту или куда хочешь, но нам не мешай.
      Старик молчит, сутулится, по-бабски машет рукой:
      - Та що я - родився людэй убывать, га?
      - Но и не для того, чтобы быть убитым! - более жестко отвечаю ему.
      - Горыть у мэнэ душа, ой горыть...
      Ну и снега навалило - не Крым, а Сибирь! Стильскую кошару нашли чудом: у нашего проводника Гусарова охотничий нюх!
      Добрались в Ялтинский отряд вечером. Первым встретил нас начальник штаба Николай Николаевич Тамарлы.
      Он был рад, хлопотливо угощал горячим чаем. Однако что-то его тревожило - взгляд выдавал.
      Мы остались одни.
      - Выкладывай, старина!
      - Митин бежал, вот что.
      Я ахнул:
      - Митин? Тот самый, что готовил базы для первой боевой группы?
      - Он, лесник из Грушевой поляны.
      - Это точно?
      - Хлопцы Становского в Ялте его, гада, видали. На машине с офицерьем сидел.
      ...Лежу, а сна ни в одном глазу. Как обернется этот побег?
      И ведь не только Митин бежал. Из Бахчисарайского отряда ушел проводник, тот самый, что готовил базы и немедленно выдал их фашистам. Они разграбили их за сутки. Да из самого штаба района драпанул коушанский житель.
      Для фашистов такие - находка.
      Теперь ясно: немцы учитывали возможность массового партизанского движения на полуострове. Пользуясь предателями типа Митина, они молниеносно нападали на отряды, на партизанские базы и уже нанесли нам чувствительный урон.
      Да, не все так просто!
      Ялтинским отрядом командовал Дмитрий Мошкарин. Я знал его не так чтобы очень, но встречаться приходилось и в кабинете Селимова, и раньше - на партактивах.
      Как-то в городском театре среди знакомых увидел мужчину с размашисто-лиховатыми движениями, ярким блеском серых глаз. Военная гимнастерка сидела на нем так ладно, что казалось, никогда ее с плеч не снимал.
      - Кто это? - спросил у секретаря партбюро Кузнецова.
      - Димка Мошкарин, сейчас городским отделом питания командует.
      - А чего это он насквозь военизированный?
      - Не маскарадничает. Партизанил в гражданскую, душа такая.
      ...Проснулся я рано, протер лицо снегом, поднял голову, увидел Мошкарина.
      Он протянул руку:
      - Здоров! Спишь - землянка ходуном. Пошли завтракать. Уселись за столик, прибитый в центре землянки к аккуратно спиленному стволу столетнего бука.
      Еда обильная - ничего не скажешь, и по стаканчику массандровского пропустили.
      - Хорошее вино. Ты делал? - Мошкарин посмотрел открыто.
      - И я.
      - Много добра в море опрокинули. Жаль.
      Я понимаю - Мошкарин меня торопит: с чем пришел?
      8
      В нашем партизанском районе было пять боевых отрядов, в числе их и Ялтинский. Если те четыре отряда имели кое-какой успех, то у ялтинцев на боевом счету - ни единой операции.
      Об этом я и завел разговор.
      Мошкарин расстегнул ворот гимнастерки.
      - Надо понять наше положение. Мы на макушке крымских гор, выше нас разве небо! Направо пойдешь - след наведешь, налево заглянешь - без глаз останешься, огнем выпалят.
      - Меняй стоянку.
      - Легко сказать.
      - А Митин?
      - Сюда не наведет - не знает.
      - А на Красный Камень?
      - Отвечаю особой тактикой. - Мошкарин посмотрел на своего штабиста, на лице которого была явная тревога. - Борода, объясни гостю, что к чему.
      Николай Николаевич положил волосатые руки на колени.
      - Первую группу мы разбили на боевые пятерки. - Тамарлы почесал под подбородком. - Разбили, значит...
      Мошкарин живо поднялся из-за стола, ударил ладонью:
      - Пять пальцев - пять групп, дислокация от Ялты до Никитских ворот. У каждой собственный тайник, понял? Притрутся, оглядятся - и айда на дорогу! Трах-тараррах - в тайник, отсиживайся.
      - А если обнаружат этот самый тайник? Людей-то перебьют!
      - А на войне, товарищ начальник штаба района, и убивают.
      Переглянулся с Тамарлы. В словах Мошкарина не было уверенности. Сомневался и сам Тамарлы.
      Неожиданный шум из штабной землянки прервал нашу беседу.
      Мошкарин беспокойно крикнул:
      - Кто там?
      - Разведка из Ялты. Она у Становского.
      - Степу ко мне!
      Степан Ипатьевич Становский. Личность оригинальная. Отращивает усы на запорожский лад, курит трубку, говорит басом, хохочет к месту и не к месту. Но нельзя не заметить: трясется от смеха, а глаза не смеются. Они как бы живут самостоятельно, смотрят на всех из далеких глубин, и смотрят пристально.
      - Я туточки, командир.
      - Выкладывай данные, и чтобы без фантазий.
      - Это мы могем. - Позже я заметил, как Степан к месту и не к месту употребляет словечки "могем", "швыдче", "нехай ему сатана в печенку"...
      - И покороче, - потребовал командир.
      Улыбка слетела с губ отрядного разведчика.
      - Есть! Бургомистром города Ялты назначен его величество доктор Василевский.
      Ахнули:
      - Хирург?
      - Он самый. А на бирже труда подвизается доктор Петрунин, Аверьян Дмитриевич, нехай ему сатана в печенку!
      - А кто на "Массандру" сел? - не стерпел я.
      - Господин Петражицкий!
      Не может быть! Этот респектабельный господин, тихоня, белолицый, с усталыми, мало что говорящими глазами. Заместитель главного винодела, всегда и всеми довольный. Сволочь!
      - Никитский сад в чьих руках?
      - У бывшего помещика профессора Щербакова!
      Вот те и раз: такой большой ученый, гордый, со словом к нему запросто не полезешь. Я с его сыном Петром, механизатором, дружил, был на приеме у наркома. Хорошо Петр об отце говорил, уважительно.
      Что-то во мне вздрагивает: почему такие, как профессор Щербаков, идут на службу к врагам?
      - А где Митин? - Голос Мошкарина возвращает меня к действительности.
      - Надя доносит: каждое утро в гестапо как на службу ходит. Можно укокошить!
      - Его, гада, живым взять! И давай, Степа, вот что: аллюр три креста, и чтобы связной к вечеру был в землянке Андреева. Пусть боевые пятерки покидают стоянки, и все марш в отряд.
      - Правильно! - подхватывает начальник штаба.
      Становский уходит выполнять приказ, у меня как тяжелый груз с плеч: опасно так раздроблять отряд. Молодец Мошкарин, понял.
      Отрядный доверчиво стукнул меня по плечу:
      - Ты, начштаба, не думай, что здесь "Иван Ивановичи - отдай гармонь!". Соберу весь отряд и бабахну по самим Долоссам. Мыслишка такая во мне бродит. Вот аукнется!
      - А получится?
      - Ты слушай! - Мошкарин со страстью выкладывает свой план удара по вражескому гарнизону. Очень заманчива идея, и при удаче аукнется на весь Крым. Ведь от Долосс до Ялты рукой подать.
      Это меня увлекает.
      - А что? - смотрю на Николая Николаевича.
      - Ну, а потом? - трезво спрашивает бывший штабс-капитан.
      - Уйдем в горы!
      - Не позволят! У немцев проводники, техника, у них, наконец, Митин.
      Мошкарин нетерпеливо:
      - Волков бояться - в лес не ходить!
      - Походим, только тропы выберем нужные.
      В разгар полемики вбегает Становский, взволнованно докладывает:
      - В районе андреевской землянки пальба!
      - Опоздали! - чуть ли не с плачем говорит Тамарлы.
      9
      С Красного Камня Ялта проглядывается насквозь. В нынешнее время там примостилась над обрывом видовая площадка, на ней часто бывают курортники, туристы, любуются морской далью, берегом - с ожерельем здравниц и пансионатов из бетона, стали, стекла.
      Но поднимитесь, дорогие друзья, немного выше, туда, к сосняку, крученному-перекрученному злыми зимними ветрами, потом выйдите на чаир сенокосную полянку, и вы увидите скромный обелиск. Под ним мраморная плита, а на ней имена тех, кого давным-давно нет среди нас, но кто остался в памяти, в наших сердцах. Это имена партизан из мошкаринских пятерок. Ах, как дорого нам доставалась партизанская наука!
      В мыслях Дмитрия Мошкарина была золотая зернинка. Позже, когда боевое трудное время научило нас всяким - малым и большим - маневрам, мы широко пользовались мошкаринской идеей, конечно усовершенствовав ее.
      Мелкие подвижные партизанские группы!
      Они выходили из отрядов, бесшумными тенями скользили поперек яйлы, неслышно спускались на берег, пройдя через все секреты и заставы, и на дорогах били немцев, били и исчезали, словно в землю проваливались. Они возвращались в отряд, только в отряд.
      Если от обелиска, под которым покоятся останки наших боевых друзей, начать спуск в сторону Ялты, то, пройдя метров семьсот - восемьсот, можно увидеть фундаментальную землянку, "андреевскую" - так теперь называют ее экскурсоводы. Она реставрирована, и ныне точь-в-точь такая, какой была в дни поздней осени 1941 года.
      Тут и жила пятерка во главе с Владимиром Михайловичем Андреевым, бывшим директором Ялтинского санатория профсоюза связи.
      Он был молод, отличный горный ходок, любил жену, эвакуированную куда-то в Киргизию.
      Вот Владимир с легкостью горного ходока вошел в землянку, огляделся:
      - Хлопцы, завтра шарахнем фрицев!
      - Есть шарахнем! - молодо отозвался комсомолец Феодори.
      Командир вернулся из разведки. Три часа он приглядывался к местности, по которой поведет партизан на ту площадку, что выбрал еще утром. С нее удобно отходить, бросать гранаты прямо в машины.
      Андреев весел, напевает, рассказывает ребятам, как действовать в случае преследования, куда уходить.
      Все увлечены! Еще бы! Ведь завтра они пойдут в свой первый бой.
      Они были молоды и увлекались. Забыли даже о том, о чем хорошо знали. Вчера, например, Феодори вернулся из разведки - он был в Долоссах. Рассказал важное: там появились еще немцы - вдобавок к тем, что уже были, и с ними Митин.
      ...Поднялись рано, поели, подогнали неприхотливую амуницию. Рассвет был тихим, брехливые сойки и те молчали.
      Вдруг вбегает Феодори - он на охране лагеря был:
      - Немцы!
      Застыли.
      Пауза затянулась.
      - Спокойно, хлопцы, - первым пришел в себя Андреев. - Феодори, марш на пост! Всем приготовиться к бою!
      Феодори выскочил из землянки, добежал до своего поста и прижался к обледенелой скале.
      Комендант Биттер вел отборных гестаповцев. Он разделил группу на две части, охватывая землянку, которую уже засек.
      Андреев увидел фашистов. Будет бой! Первый и, может быть, последний. Жалко ребят, они такие молодые.
      Повелительно скомандовал:
      - Все гранаты отдать мне!
      Ребята переглянулись и молча исполнили командирский приказ.
      - Начну стрелять, выскакивайте из землянки и - марш в отряд!
      Партизаны выбежали в тот самый момент, когда Андреев открыл прицельный огонь по карателям. Он швырнул гранаты. Ребята скрылись за скалой, увидели мертвого Феодори, побежали и... напоролись на засаду. Только одному удалось добраться в отряд.
      Значительно позже, весной, мы узнали финал этой трагедии.
      Андреев стрелял не спеша, уложил несколько фашистов, но получил тяжелую рану в плечо, а потом и в живот. Потерял сознание.
      Очнулся - фашисты! И предатель Митин.
      Митин уговаривал:
      - Напрасно себя губишь, Владимир Михайлович. Все проиграно, надо понимать.
      - Время придет - поймешь другое, иуда!
      Андреева пытали, жгли, и он молча умер.
      Биттер приказал сложить трупы своих солдат у входа в землянку, "чистильщикам" побеспокоиться о их транспортировке в Ялту, а сам, ведомый Митиным, стал "нащупывать" другие партизанские тайники.
      ...Василий Моисеевич Кулинич, мастер-часовщик, был известен чуть ли не каждому ялтинцу. Артист, мудрец и на дудочке игрец. Из тех, кто хочет добра людям. И хитер же Василий Моисеевич! Как это сделать, чтобы и немца укокошить, и людей сберечь?
      Он обходил отведенное ему место стоянки с такой тщательностью, будто опытный тракторист поднимал плугом родное поле, - ни одного огреха.
      И выбрал Кулинич для своей пятерки местечко на... перекрестке лесных троп. У Василия Моисеевича свой расчет: кому в голову придет, что партизаны засядут на бойком месте?
      Глубоко окопались, землю рассыпали по лесу и сухой листвой прикрыли. Тут упал снежок, и все было шито-крыто.
      Замаскировались - в трех метрах стой и не догадаешься, что под носом партизаны сидят! Даже дятел, который с завидным упорством долбил ствол сухой сосны, не замечал тех, кто притаился под деревом.
      Кто они? Может, особую военную школу прошли или всю жизнь ходили по земле с ружьем? Нет. Коренные ялтинцы, люди мирных профессий.
      Анастасия Никаноровна Фадеева - врач.
      Петр Леонтьевич Дорошенко - портовик.
      Николай Иванович Туркин - бухгалтер.
      Комсомолец Лаптев - осводовец.
      Они лежали в своей дыре и видели родной город. Фадеева даже могла понаблюдать за санаторием имени Чехова, в котором она трудилась рядовым врачом, - он хорошо просматривался сквозь кроны высоких сосен.
      Многие ялтинцы, особенно пожилые, до сих пор помнят рослую, по-русски красивую, с глубоко сидящими глазами и немного бледноватыми щеками женщину - она болела туберкулезом.
      Нелегко было Анастасии Никаноровне уговорить райкомовцев послать ее в партизанский отряд, но она сумела доказать, что является тем самым врачом, без которого в лесу не жить.