В 1966 году Дмитрий Дмитриевич, которому недавно перевалило за семьдесят, водил меня по тем памятным местам. При ясном солнечном дне я с трудом одолел тот путь, по которому он и Македонский прошли туда, обратно и снова туда во главе многосотенной партизанской массы.
      Отряды проползли по дну теснины и вышли на "Конек" - так называли один из крутых уступов горной гряды. Это уже был тыл первой карательной колонны.
      Спали с настороженным слухом. Улавливали цокот копыт в районе Аспорта.
      Но чудо уже совершилось: первая и самая сильная волна карателей прошла через партизан, так и не задев их.
      Впереди вторая волна. Она уже накатывается со стороны Пескуры. Партизаны уже слышат ее шум.
      Вчера были впереди идущей тенью вражеской колонны. А сумеем ли сегодня?
      И опять отряды спускаются на Аспорт. Ни на секунду не ослабевает внимание, партизаны видят лучше, чем видит лесной зверь, слышат тоньше, чем горная косуля. Вот слух снова уловил цоканье копыт.
      Замерли, а через минуту два эскадрона румынской кавалерии проскакали по аспортовской дороге. Где-то рядом загудели моторы... Северский с ошеломляющей быстротой перебросил колонну снова в сторону Хейролана. Не успели войти в лес, как фашистские машины заполнили поляну Аспорт. Северский втянул хвост партизанской колонны под густой кустарник и остановился опять-таки на рубеже древней оборонительной стены.
      Вторая волна карателей накатывалась ощутимее.
      Когда солнце поднялось уже над Чатыр-Дагом, к Северскому приполз Леонид Вихман. В руках полевая сумка.
      - Важные документы! - тяжело переводя дыхание, сказал моряк и тут же уснул.
      - Видать, досталось, - сказал Северский и стал извлекать содержимое сумки.
      В ней, в числе других ценных бумаг, была обнаружена карта генерального "прочеса" заповедника. С немецкой пунктуальностью были расписаны пути всех батальонов, назначено время их появления в том или ином пункте.
      План с удивительной точностью выполнялся.
      "16.00. Четыреста шестнадцатый батальон, остановка Аспорт, привал два часа".
      Точно! Так вчера было.
      "Контроль дороги Аспорт - Бешуй... Кавалерия и танковая группа Тупешты".
      Да, сейчас на Аспорте есть и танки.
      А вот данные о силе первой наступательной волны:
      "В первой колонне участвует 23-й батальон горных стрелков, 3-й батальон горных стрелков, 14-й пулеметный батальон, резервная группа и 2-й батальон горных стрелков. Каждый батальон проводит операцию по прилагаемой схеме, места, не охватываемые основным движением батальонов, прочесываются отдельными группами. В каждом батальоне иметь 35 пулеметчиков, приданных из пулеметного батальона. Указанные пулеметчики группами двигаются параллельно движению, охватывая весь прочесываемый район..."
      Я хочу обратить внимание на то, что это состав только первой колонны. И выделены такие силы в разгар летнего наступления Германии на юге нашей страны - в июле 1942 года.
      Трофейная сумка принесла и радость. Там нашлось приложение к основному приказу, которое разъясняло: вторая колонна не должна пересекать Аспорт.
      Так в плане, а что будет на деле?
      Северский собрал молниеносный командирский совет, познакомил его с документами, а потом спросил:
      - Вторая колонна пересечет Аспорт или нет?
      Опыт девятимесячной борьбы говорил, что нет.
      Комиссар Никаноров уверенно сказал:
      - Немцы педантичны, от плана не отойдут!
      - Будем стоять на месте! - окончательно решил Северский.
      Двое мучительных суток провели на скате Хейролана. Ночью истязал невыносимый холод, а днем нещадно жгли прямые лучи. Испепеляла жажда - не было и капли воды.
      Но трофейные документы не подвели. Вторая колонна карателей не пересекла Аспорт, а первая, наверно удивленная, что в раскинутые ею на десятки километров сети не попалась ни одна рыбешка, торчала на своем рубеже, не зная, что предпринимать дальше, ибо по плану все, что положено было совершить, совершено.
      Но вдруг обнаружилась третья волна! Она - вроде чистильщика и состояла из местных полицейских батальонов и полков румын.
      Колонна стремительно шла к Аспорту и вот-вот могла оказаться с глазу на глаз с донельзя измотанными отрядами жаждущими немедленного отдыха.
      Настал критический момент, он был не учтен и потому страшен.
      Решать надо было моментально.
      А где немцы?
      Суполкин и Тома кинулись в разведку.
      - Фрицы покидают леса! - Первое облегчение принес Иван Иванович.
      - Они уже в Саблах! - уточнил командир Симферопольского отряда Христофор Чусси.
      Но третья колонна уже пересекает Аспорт.
      Выход один: стремительный прорыв.
      Македонский в авангарде.
      Около ста партизан с гранатами и автоматами, слегка развернувшись по фронту, идут на Аспорт. Рядом с Македонским комиссар Василий Ильич Черный у него лицо белее полотна; Тома, Иван Иванович, Андрей Бережной, наш старик Иван Максимович Бортников, после падения Севастополя оставивший штаб района...
      За Македонским идут ялтинцы во главе с Кривоштой и Кучером.
      До Аспорта триста метров.
      Партизаны неожиданно оказались лицом к лицу с ротой румын. Появление вооруженных людей настолько ошеломило солдат, что они застыли, как внезапно замороженные.
      Македонский торопливо шепнул Томе: "Поздоровайся!"
      Моложавый офицер сделал шаг вперед.
      Тома ему:
      - Командир предлагает разойтись!
      Офицер:
      - Мы благодарим за великодушие.
      Румыны прижались к деревьям и ошеломленно смотрели, как отлично вооруженная партизанская масса шагала и шагала мимо них.
      Тома крикнул офицеру:
      - Десять минут не двигаться с места!
      Офицер в свою очередь:
      - Прошу умолчать об этом факте.
      Тома, после того как перевел Македонскому просьбу офицера и выслушал его ответ:
      - Командир дал обещание.
      Так и разошлись, каждый по своей тропе.
      Девятнадцатого июля еще один "генеральный прочес" заповедника закончился полным провалом Манштейна.
      15
      Самолетом меня доставили на Большую землю. Я лег в госпиталь, мучительно думая о тех, кто остался за Басман-горой.
      В своих тетрадях я подробно и много говорю о событиях, участником которых был сам, о людях, что находились рядом, вместе с которыми сражался. Правда, есть исключения: порой повествую о том, что стало известно мне от других, и все равно стараюсь писать о тех людях, с которыми связан живой нитью.
      Партизанских отрядов в Крыму было много, действовали от Аджимушкая до стен Инкермана. Существовали Первый, Второй партизанские районы, в них совершались подвиги, которые сейчас воспринимаются как легенды.
      В госпитале мне рассказали о действиях отрядов в карасубазарских, зуйских, судакских лесах, а главное - я сам увидел героев, имена которых долетали и до наших южных краев.
      Уже после войны меня просили: расскажи о подвигах на Замане и Бурульче, о классических маневрах комбрига Федоренко, командира отряда Городовикова, о Феодосийском отряде, о лихих налетах зуян на магистраль Симферополь - Феодосия, о многом незабываемом из героики тех суровых дней.
      Но чтобы рассказать обо всем и обо всех, надо не только знать факты, но и лично пережить их. Сухое перечисление боевых эпизодов дозволительно разве что в оперативных сводках...
      Но об одном человеке, о котором так много слышал еще в те страдные дни битвы за Севастополь, кто мне очень дорог, душевно близок, хочется все же кое-что сказать.
      Я лежал на госпитальной койке и просыпался на рассвете: будил шум в дальнем коридоре - это прибывали раненые из восточных лесов, которых доставляли на самолетах.
      Их прибывало не много - по два-три человека, но они появлялись в одно и то же время - в три часа утра.
      Я сбрасывал легкое одеяло и шел им навстречу, за мной шли и другие. Много нам не надо было, мы задавали единственный вопрос: "Как там?"
      Нам отвечали в основном одинаково: "Держимся!", или: "Даем жару!"
      Но часто говорили и так: "Чубовцы крепко чесанули фрицев!" Или: "Чуб дал прикурить!"
      Еще в ноябре сорок первого года, на пункте связи Центрального штаба, я впервые услышал имя Михаила Ильича Чуба. И вот с тех пор почти постоянно слышу о нем. В моем воображении родилась классическая фигура партизанского вожака.
      Чем-то она была сродни образу Македонского.
      В 1948 году я познакомился с замечательным героем партизанской борьбы на Украине писателем Петром Петровичем Вершигорой.
      Мы до удивления быстро сблизились. Наверное, такое возможно только с единомышленником, с человеком судьбы, так похожей на собственную.
      Близость нашу оборвала только скоропостижная смерть талантливого писателя и большого человека.
      Петр Петрович преклонялся перед крымскими партизанами, его живо интересовали судьбы героев, события, факты. В первом же письме ко мне запросил: "О каком-то Чубе ходят легенды. Скажи, был ли такой человек в действительности? А может, это лишь фантазия писательской братии?!"
      "Чуб был, есть и будет!" - так, кажется, я ответил тогда Петру Петровичу. Он попросил устроить встречу с Михаилом Ильичом, что я с удовольствием и сделал.
      Они никак не могли расстаться. Потом Петр Петрович с восхищением восклицал:
      - Лихой человечище! Я о нем непременно напишу!
      Он собирал материал, рылся в областном партийном архиве. Думал о Чубе, но увлекся всей партизанской борьбой на полуострове, вынашивал мысль о книге. Его потрясла необычайная драматичность борьбы, он увидел крупные характеры народных героев.
      Петр Петрович восторженно говорил:
      - Какая целина! Шекспировские факты, ей-богу! Нельзя молчать!
      Михаил Ильич встретил войну зрелым человеком - ему было под сорок. Он из волжан, родился в бедной крестьянской семье, батрачил, был одним из первых комсомольцев Заволжья, боевое крещение получил, еще гоняясь за бандами.
      Лошади - его слабость. Любит их до самозабвения.
      Как-то я оказался на областной опытной станции, которой и сейчас руководит Михаил Ильич. Четырехлетний жеребец рванул поводья, сбил с ног молодого конюха и понесся на дорогу. А там няни переводили детишек из яслей с одной стороны дороги на другую. От испуга - на детей мчался жеребец! женщины остолбенели...
      Я бросился наперерез жеребцу, но в это время услыхал зычный голос:
      - Стой! Подлюга!!!
      Жеребец аж на задние ноги присел, и тут же я увидел: Михаил Ильич ловким прыжком достал рукой холку и вцепился в нее. Усмиренного жеребца отвел в конюшню.
      Увидев меня, крикнул:
      - Здоров, дружище!
      - Секрет какой знаешь, Миша? - спросил я.
      Он улыбнулся:
      - Наипростейший: конную академию прошел в Заволжье, при табунах. Десять годков, брат!
      Михаил Ильич жил и живет, не забывая мудрого правила: умный учится, а дурак поучает.
      Начал он с зоотехника заволжского совхоза, а поднялся до поста начальника главка союзного наркомата. Но должность была не по его характеру.
      Пришел к наркому с рапортом: "Я вырос в степи, люблю сеять, собирать урожай, гонять табуны, пропадать на фермах. Доверьте совхоз - не подведу!" Так или по-иному писал - Михаил Ильич не помнит, но чувствовал так.
      Доверили не совхоз, а техникум в Крыму.
      Крым - не родное Заволжье, а все же небо над головой. И степи вокруг пахнут травами, и ночное небо диковинно звездно.
      И снова появилось галифе, усы стали гуще, а шапка - круче набекрень.
      У него завелись друзья, в горах - чабаны, в лесах - объездчики. Научился Чуб варить овечий сыр, его тузлук из молодого барашка обрел районную славу.
      Война принята им была с готовностью, всю жизнь считал себя на военной службе. Сдал техникум заместителю, сел на коня - и в райком партии. Но там ему сказали: "Работать там, где и работал, и ждать партийного решения".
      Партизанство Чуб начал с полной уверенностью в том, что жизнь готовила его именно к этому.
      О Михаиле Чубе лес узнал сразу.
      Немецкий батальон держал марш на Судак, но сбился с пути и попал в лес. Недалеко находился Ичкинский партизанский отряд под командованием Михаила Чуба. Появление немцев для Чуба было совершенно неожиданным, по логике вещей он должен пропустить врага. И батальон не был обстрелян.
      Но Чуб молниеносно смекнул: враг идет на ощупь, растерян, его пугает лесная тишина.
      Михаил Ильич поднял отряд; не медля ни минуты, повел его на так называемую "подкову" - дорога там делает глубокий загиб, - разбил на три части, занял боевые позиции: в центре "подковы" и на ее концах.
      Разгром был потрясающим, а собственные потери исчислялись единицами: одних автоматов с десятка три взяли, а пулеметов...
      За "подковой" прогремела операция по выручке советского десанта полковника Селихова, высадившегося под Судаком. Селихов взял город, но дальше начались неудачи. Десант прижали к берегу, помощи не было штормовое море исключало ее. Чуб пробился к десанту и вывел его в горы.
      Много выдающихся операций совершил наш друг Чуб. Он умел, как и Македонский, не только держать большой отряд в отчаянно опасном месте, но и лихо воевать. Он из тех, кто живет и действует за своей "Басман-горой". (Кстати, слово "басман", "басма" переводится так: "басма"-"не наступи", в смысле она, гора, недоступна.)
      ...Я, кажется, начал с того, что лежу в госпитале и чуть свет просыпаюсь, чтобы встретить раненых из восточных лесов Крыма, и что часто слышу: "Чуб дал прикурить!"
      Девятнадцатого июля закончился "генеральный прочес" заповедника. Но Манштейн дивизии из гор не убрал. Он направил их в феодосийские и судакские леса.
      В то время Михаил Чуб был в должности командира Первого партизанского района. Он недавно простился с родным отрядом, сдал его под начало капитана Юрьева.
      Когда Михаил Ильич принял Первый партизанский район, отряды были сильно потрепаны в предыдущих боях, дисциплина ослабла. Особенно неблагополучно было в отряде Исаева, скомплектованном из остатков Судакского десанта. Пережита трудная зима, в основном на подножных харчах. Люди надеялись на Керченскую группировку наших войск. Пока гремел на востоке фронт, солдаты держались.
      Пала Керчь, надежда на снабжение с воздуха слабела с каждым часом. Фашисты катились по равнинам Кубани и Ставрополыцины, их танки нацеливались на Грозный, на Главный Кавказский хребет.
      Исаевский отряд устал, как устал весь партизанский район, что действовал в судакских лесах. Он был ближе к гуще немецких войск, на него сыпались удар за ударом.
      Чуб прибыл в район с собственным комендантским взводом. Восемнадцать партизан. Но каких! Тех, кто в буквальном смысле слова с Орлиной скалы налетал на Ени-Сала, кто мог и лихо сплясать "яблочко", и ужом проползти степь до самого железнодорожного полотна Джанкой - Керчь, бабахнуть в воздух эшелон, в Грушевке - по пути - выкрасть коменданта, а прибыв в партизанский лагерь, "травить" до утра...
      Колоритные фигуры!
      Октябрь Козин. Рассказать анекдот, подковырнуть кого - хлебом не корми. В бою хитер, весел и безотказен. Октябрь Козин закончил свое партизанство с партийным билетом в кармане. Он командовал боевым отрядом, и о нем знают крымские мальчишки. Правда, не знают, что Октябрь уже в тринадцать лет имел больное сердце и много-много дней провел на больничной койке.
      Или Эмма Грабовецкий. Художник, человек интеллигентный. На выставке, где он демонстрировал свои полотна, волновался, как первоклассник, и никто не догадывался, что на груди этого человека, бывшего комиссара партизанского отряда, горит боевой орден Красного Знамени.
      А Виктор Воронин, а инженер Малкин!
      Чубовцы, одним словом!
      ...Сразу же заработала разведка. Чубу скоро стало ясно: и здесь каратели остаются верными своей тактике - ставка на десятикратное превосходство сил. Наметился точный день фашистской операции - 1 августа.
      Михаил Ильич присмотрелся к отрядам и понял: они не выдержат натиска карателей. Но увести партизан в безопасное место он не имел права. Ибо получится: пришел Чуб, организовал хорошую разведку - молодец! - и показал спину. Что дальше?
      Уйдут те, кто не сможет выдержать чубовского режима боя, Но отряд Исаева, например, имеет отличную боевую закалку, он и люди этого отряда показали себя и за Таракташем, и в зимних боях. Надо вернуть ему боевой дух. А это возможно только на позиции.
      Тридцать первого июля партизанские отряды района, были переброшены в зуйские леса, где "прочес" был закончен.
      Август - жаркий, изнурительный, безводный; не сладко и немцам с горной выкладкой шагать по этим чертовым тропам.
      Где будет им труднее всего, где им захочется убавить шаг, сделать парочку глотков рома или рейнвейна из фляги? Вот это сейчас важно.
      Чуб наблюдает, прикидывает. Вон впереди гора с очень крутым наклоном, похожая на утюг. И называют ее "Утюжком".
      Пойдут по ней каратели? Наверняка. Дорога, вернее - тропа с "Утюжка" идет в штаб района. Возможно, и главные силы двинутся туда. Было бы хорошо!
      Отряд Исаева вызван на "Утюжок".
      - Тихо! - Чуб по былой привычке собрал партизан не в строй, а вокруг себя. - Кто видел фашиста в глаза?
      - Приходилось.
      - Под чьей мушкой стоял фашист в десяти шагах, признавайся.
      - В сорока шагах бывало.
      - Далековато. Вы поняли? Завтра он будет стоять в десяти метрах от меня и комендантского взвода, в сорока от вашего отряда. У кого кишка тонка? Ну, напрямую!
      - Ты, командир, балясы не точи, а уводи нас в зуйские леса, - пробасил кто-то.
      - Не слышу. Подойди ближе!
      К Чубу устало приплелся красноармеец с бесцветными, сонными глазами.
      - Повтори.
      - Могу, мне все одно. Не хрена тут нам делать, смысла нет игру тянуть. Немец за Краснодар пошел.
      Лицо Чуба покрылось желтизной, но он еще сдерживал себя.
      - Он и под Москвой побывал.
      - Теперь будет и в самой Москве.
      - Выбирай: расстрел сейчас или трибунал потом?
      - Шлепай!
      Страшная тишина наступила в лесу.
      Выстрел - и паникер упал, но стрелял не Чуб, а инженер Малкин.
      - Это наше партизанское решение. Всем ясно?
      - Капитан Исаев! - сказал Чуб. - Боевой рубеж - перекрестная кромка "Утюжка". Стрелять только по фашисту, которого видишь собственными глазами. Повторяю: собственными глазами!
      Чуб увел комендантский взвод чуть ниже.
      Пока партизаны отдыхали, Чуб, верный своему методу, пошел на личную разведку.
      Как важно знать командиру каждую складочку местности, учесть, как на ней будет вести себя противник!
      Да, вот на этом пахнущем полынью пятачке он будет непременно отдыхать. Ему от пятачка нельзя будет продвигаться цепью; желает он того или нет, надо будет скучиваться. Он придет с дальних низин - чертовски усталый, ошпаренный прямыми августовскими лучами.
      И что примечательно над пятачком - камни с густым мелким кустарником. Всего в двадцати метрах. Это очень важно. За камнями поперечный вал, а за ним исаевцы.
      Михаил Ильич поднялся к комендантскому взводу, лег, передохнул, взял в рот сухой стебелек.
      - Батя маракует, - подмигнул Октябрь Козин, Чуб поднял руку, выплюнул стебелек.
      - Засада здесь. - Он повел партизан к камням, что в двадцати метрах от пятачка, где, по его расчету, должны отдыхать немцы. Показал каждому боевую позицию, указал место, где будет находиться сам. - Смотреть на меня, на мои глаза, на руки. Каждый будет меня видеть. Стрелять по сигналу! Отдыхай!
      С полудня четкие звуки из долин долетели к чубовцам. Ясно: там началось большое движение.
      Чуб знал свое место. Умелому везет. Расщеленная глыба, обволоченная кустарником. Если стоишь за ним, то тебя видят все партизаны и не будет видеть враг. Кроме того, под твоим наблюдением и тропа, что начинается от поляны. Отличное место!
      Рядом, чуть правее и уступом назад, замаскировался с пулеметом Эмма Грабовецкий, по соседству с ним - Козин, дальше - Малкин.
      Восемнадцать партизан комендантского взвода. Что ты, что они! Один дух, одно понятие, будто восемнадцать душ с девятнадцатой, командирской, стали одной душой.
      Припекает. Снизу голоса. Постреливают, даже шалят - кто-то перекликается очередями автоматов.
      В далеком просвете леса мелькают в три погибели согнутые солдатские фигуры.
      Чуб оглянулся - и все взгляды на него. Каждому посмотрел в глаза, подбодрил, потребовал выдержки.
      У Эммы Грабовецкого горят глаза, на щеки лег нервный румянец.
      Слышен цокот кованых сапог, лошадиный храп. Ближе и ближе. Группа карателей вышла на поляну, остановилась, сбросила ношу. Многие вытирают потные лбы.
      Грабовецкий побелел. Чуб больше смотрит на своих, чем на вражеских солдат.
      "Выдержка, выдержка, выдержка!" - говорят его глаза.
      На поляне все больше и больше немецких солдат.
      Офицер подошел ближе, пристально посмотрел на скалы, снял пилотку с цветком эдельвейса и уселся на сухую, выжженную траву.
      Больше ста солдат накопилось на поляне, а сзади шли и шли.
      Чуб резко повернулся к своим, показал: еще рано!
      Солдаты выстроились - один за одним, и Чуб резко взмахнул кулаком. И тотчас же раздалась пулеметная очередь Грабовецкого.
      Ударили так, что через полминуты на поляне была сплошная каша. Сзади напирали, но по ним почти в упор ударили исаевцы - им было виднее, они находились повыше.
      Всего пять минут - и вся лавина откатилась назад, да с такой прытью, что пулями не догонишь.
      Партизаны добили карателей, и Чуб двинул в прорыв исаевский отряд.
      - Жмите в зуйские леса - к нашим, и скорее, а мы малость подзадержимся.
      Исаевцы ушли, комендантский взвод поднялся выше. Недосчитались Малкина. Его нашли на боевой позиции. Он был мертв, но ни единой раны не обнаружили, установили разрыв сердца. По всему - инженер не выдержал сверхчеловеческого предбоевого напряжения.
      Чуб бросил партизан далеко назад. Он знал, что два батальона румын должны двигаться навстречу немцам. Решил ударить немедленно и по ним.
      Быстро заняли рубеж, правда не очень выгодный, но румыны уже подходили.
      Партизаны подпустили их метров на сто и огневым шквалом положили первую цепь, а сами не стали задерживаться, взяли влево, подошли к ущелью, вскарабкались по обрывистой скале на вершину и замерли.
      Румыны открыли очень сильный огонь. Тут и пулеметы, и минометы, и горные пушки.
      Вдруг им ответили с противоположной стороны, с той самой, где была поляна.
      Кто же там? Неужели исаевцы? Быть не может!
      Но это были немцы. Они с таким остервенением набросились на место предполагаемой партизанской засады, что совсем потеряли голову, открыли страшной силы огонь. По румынам...
      - Концерт идет! - крикнул Октябрь.
      Он бросил автомат.
      - Засекай время.
      - Галерка, аплодируй! - чуть ли не плясал Эмма.
      - Полный аншлаг, - смеялись партизаны и, дождавшись конца перестрелки румын с немцами, преспокойно ушли к своим отрядам.
      Еще два дня каратели по плану "обрабатывали" судакские леса, а 4 августа ушли на Керчь.
      В западной литературе, в частности в книге престарелого фельдмаршала Эриха фон Манштейна, немало страниц отведено июльским боям 1942 года в крымских лесах.
      Манштейн до сих пор не понимает, какая сила спасла партизанские отряды. Ведь целый корпус действовал против трех тысяч партизан, немцы понесли большие потери, а разве они обезопасили свой тыл? Нет, уже в первой половине августа все крымские коммуникации были под отчаянным партизанским ударом.
      Так позорно провалилось июльско-августовское наступление частей 11-й армии на горы и леса Крыма.
      16
      Пришла осень 1942 года - сухая, жаркая. Только ночи стали пронизывающе холодны.
      Крым - далекий тыл.
      Рация каждое утро принимает сводки Информбюро. Бои севернее Туапсе, у Кизляра, на Волге...
      Поостыло движение на горных дорогах.
      В лесах заповедника чуть более трехсот партизан. Фронт недосягаем - на подступах к Главному Кавказскому хребту. Лишь изредка над горами раздается гул нашего транспортного самолета с продуктами для личного состава. Снова и катастрофически надвигался голод. В начале октября 1942 года даже самые сильные, те, кто почти год воевал за Басман-горой, шатались на лесных тропах. Идет человек, вдруг сел - и все... Выроют наспех могилу, похоронят боевого товарища. И все молча. Боевой залп исключался.
      Люди, как перекаленная сталь: р-раз и вдребезги...
      Это произошло в трагические дни, когда рубеж возможного был перейден.
      Перестали смеяться. Только смотрели в глаза своим командирам Северскому, Македонскому, Зинченко, Кривоште... Ждали.
      Партизанская рация посылала в эфир тревожные сигналы. Надежд было мало. "До нас ли, когда бои идут под самым Туапсе?" - думали лесные солдаты.
      Весть! От часового к часовому, от землянки к землянке. О нас помнят, к нам идут на помощь! Неужели это возможно? Больных, раненых, пожилых, женщин сосредоточить в Лименской бухте за Симеизом. Ждать там военных катеров.
      Правда! Правда!
      Молниеносный командирский совет: кто поведет сто ослабевших партизан через всю яйлу, пройдет через все кордоны, спустится на самый берег и там дождется черноморцев?
      Северский поочередно смотрит на выдающихся партизанских вожаков: Македонского, Кривошту, Чусси.., Кто же из них?
      Большой лес за Басман-горой должен жить!
      Значит, Македонский отпадает.
      Должен жить и Симферопольский отряд, тесно связанный с родным городом, с Эльяшевым, с подпольем.
      Значит, Христофор Чусси тоже отпадает.
      - Николай Петрович!
      Вздрогнули широкие брови бывшего командира боевого Ялтинского отряда Николая Кривошты.
      - Я доведу, товарищ командующий, - ответил политрук пограничных войск.
      За двое суток пройти по Главной Крымской гряде, спуститься за три часа на Южный берег, туда, где немцев столько, сколько на ином участке фронта не бывает?
      Шли растянувшись более чем на километр... В куцых, обрезанных солдатских шинелях, обгоревших ватниках, в брюках гражданских фасонов, солдатских - немецких, румынских - фуражках, шапках, пилотках, шлемах...
      Шли с запавшими глазами, водянистыми щеками, рыхлые и изможденные, с рубцами незаживающих ран, с морщинами на лицах, которые стирали разницу между молодыми и пожилыми.
      Ритм марша диктовал Николай Кривошта. Он иссох от летней жары, напряжения.
      Красивый украинский парубок стал зрелым мужчиной, с лицом, покрытым ранними морщинами.
      На плечах Николай нес тяжелый пулемет; при нем же автомат и дюжина гранат. Никто не сомневался: командир до последнего вздоха будет защищать колонну.
      Ночевали в урочищах, костров не разводили, от ночного холода спасались, прижавшись друг к другу.
      Весь поход сопровождался автоматными и пулеметными очередями, что неслись с подножий гор, подпиравших яйлу. Но это были дежурные очереди оккупантов.
      Ночевка была короткой. Опасные часы просиживали в карстовых норах.
      Проводники во главе с "академиком" крымского леса неистовым балагуром Федором Даниловичем Кравченко с математической точностью привели колонну к началу тропы, падающей на берег. Крутая она была, каменистая, сбивала до крови ноги, обрывала одежду в клочья.
      - Скорее! Скорее! - подбадривал и торопил Кривошта. Он подхватывал ослабевшего под мышки. - К морю, к морю!
      Алексей Черников, как и прежде молчаливый, замыкал колонну и только знал, что подбирал вещевые мешки тех, кто уже не мог нести на плечах никакого груза. Он не терял присутствия духа и по-прежнему глухо басил:
      - Врешь! А все-таки вертится!
      Идут, скатываются в пропасти, карабкаются и снова идут.
      Чу, шумит волна. Море!
      Но почему такой гул?
      Белые барашки... Они один за другим катятся к скалистым берегам.
      Море ближе, шумнее.
      Неужели шторм?
      Полночь. До боли в глазах вглядываются в просторы буйного моря. Ни единого огонька, а ветер сильнее...
      Море тяжело дышит. Кому-то мерещится шум мощного дизеля.
      - Катер! - кричит на всю темноту.
      Кидаются с одного места на другое, ложатся на каменистый берег, слушают землю.
      Но только стонет море.
      Надо уходить! Надо уходить!
      Еще, еще полчаса! А вдруг придут?!
      Но катера не пришли.
      Где, где взять силы?
      Командиры не из робких, но и они замолчали. Да что скажешь, какие слова найдешь?
      Надо уходить, надо уходить - скоро рассвет.
      Кривошта молчит.
      - Решай же! - не выдержал самый выдержанный - Алексей Черников.
      - Остаемся на сутки! - решил Кривошта. - Выбрать самое удобное место!
      - Пересидим повыше, Николай! - сказал Черников, Рассвет был внезапен.
      Пулеметы, автоматы, гранаты - все наготове. Кривошта предупредил:
      - Голов не поднимать, не стонать, дышать в рукав.
      - Дешево не достанемся. Ясно! - отозвался Алексей Черников.
      Солнце палит по-августовски, все больше накаляются камки, начинает подкрадываться жажда.
      День тянется бесконечно.
      Немцы пока ни о чем не догадываются, пуляют себе на дорогах для успокоения совести. В лиманах, Кикенеизе ржут лошади, шумят машины.
      На противоположных мысах залива - огневые точки, прожекторы. Опасное соседство. Поневоле думается: катера, положим, придут, но их же могут взять под перекрестный огонь; Что же будет?
      Никто об этом вслух не говорит.
      Даже Черников, потеряв железное спокойствие, то и дело посматривает на бунтующее море.
      Страшно подумать, что не прекратится шторм.
      Кривошта подполз к Черникову.
      - Как, Леша?
      - Не придут.
      - Да, море не позволит.
      - А завтра? - Черников уставился на командира: - Уйдем или еще сутки просидим?
      Кривошта молча отполз на свое место.
      К вечеру ветер завыл сильнее.
      Вдоль трассы, которую наверняка придется снова переходить, но в противоположную сторону, - стрельба, ракеты.
      Внизу стонет море. Нет никакой надежды.
      Катера снова не пришли.
      Они не придут и завтра - так чует душа каждого.
      Самые страшные минуты - оказались перед пропастью.