- Непременно буду.
      * * *
      В эту же ночь в просторной квартире председателя собрались три члена правления и Григорий Александрович. Пока Лели обходил село - он это делал ежедневно, выставляя колхозников на неприметную охрану, - в комнате шел разговор о приезде фельдфебеля, о боях под Севастополем: голос фронта хорошо доходил сюда, в ясный день пулеметное татаканье даже слышно. Здесь же поругивали друг друга за то, что не успели вовремя эвакуировать все добро.
      Бухгалтер сидел в сторонке, в разговоре не участвовал.
      Пришел Лели и дал первое слово бухгалтеру. Он сказал, что вина в подвалах до тысячи сорокаведерных бочек, много ценного табака в шнурах, есть еще полтысячи овец, до ста коров, есть и зерно... Все это лежит рядом, фашисту остается лишь руку протянуть. И бери, сколь душе угодно.
      Судили, рядили и решили так: табак затюковать и спрятать в сухой пещере, туда же переправить и вино. А скот, зерно - партизанам.
      Только где они сейчас? Жив ли отряд, в нем ли Николай Спаи, односельчанин? Почему перестал бывать? Ведь до этого частенько наведывался, через него в лес кое-что было отправлено...
      Лели подробно рассказал о встречах с Николаем Спаи.
      Не было во всем Бахчисарайском отряде человека сильнее Николая Спаи. Перед ним пасовал и сам Иван Суполкин, хотя и мог двумя руками разогнуть подкову.
      Николай Спиридонович лихо носил серую каракулевую шапку - зависть партизан.
      - Положишь меня на обе лопатки - шапка твоя!
      Смельчаков было много, но шапка оставалась на голове хозяина.
      Забегу вперед: за два года партизанства так никто и не смог положить его, кстати самого пожилого партизана в отряде, на обе лопатки. Убили Николая Спиридоновича в 1943 году, и его знаменитая шапка была с ним вместе и похоронена.
      Я много раз встречался с Николаем Спаи, и трудно было отвести взгляд от его красивого мужественного лица, светлых живых глаз, черных как уголь усов. Никто его не называл ни по фамилии, ни по имени и отчеству. Для всех он был дядя Коля.
      Отряд остался без продуктов, но не голодал. И этим частично обязан Николаю Спиридоновичу Спаи. "Дядя Коле - конокраду", - шутили партизаны.
      Да, что касается немецких короткохвостых лошадей, - выкрадывал он их классически.
      Спаи был росл, грузен, но ни у кого в отряде не было такой вкрадчивой походки. Он проходил мимо немецких часовых бесшумно, словно скользил по полу, намазанному глицерином.
      "Кони по мне с ума сходят!" - шутил дядя Коля, но в этой шутке была истина. Я помню картину: в отряд привели двух артиллерийских лошадей; седоки оставили их под деревьями; не успели оглянуться - след простыл.
      Дядя Коля как-то по-чудному присвистнул, издал еще какой-то призывный звук, и "живой трофей" самолично прибыл к нашему чудо-конокраду.
      Дядя Коля воевал лихо. Помню случай один. Македонский послал его в разведку: считай, сколько подвод за день пройдет, машин, пушек, - и тут же назад!
      Сидел в кустах с молоденьким партизаном Пашкой Кучеренко, добросовестно считал, что приказано считать. Наступил вечер, животы подвело, а тут, как назло, идут под носом фрицы и жадно глотают куриные лапки.
      Такие спазмы в желудке - волком вой. Особенно страдал Пашка. Вдруг он сжался, высунул карабин. Дядя Коля его в охапку и отшвырнул от себя прочь под куст можжевельника.
      Парень от ярости заплакал, а чтобы не выдать себя, кусал рукав.
      До ужаса жаль стало хлопца. Дядя Коля прикинул умишком, а потом с величайшей осторожностью пополз на самую обочину дороги.
      Идет одинокий немец, за плечами тугой вещевой мешок, сам что-то жует.
      Немец прошел мимо, а дядя Коля легко выпрыгнул на дорогу и неслышными шагами двинулся за немцем.
      Огромным кулачищем ударил немца по голове, и тот свалился на асфальт.
      А дяди Коли на дороге будто и не было, он стоял над Павлушкой и совал ему мешок:
      - Давай рубай!
      - Очнется фриц, шум будет, - испугался Пашка.
      - Получил на совесть, рубай спокойно.
      Дядя Коля выкидывал такие номера частенько, но это был очень серьезный и вдумчивый человек. Одна лишь биография чего стоит...
      Родился он в Лаки в бедной безлошадной семье, рано осиротел. Одним словом, судьба его была похожа на судьбу самого Македонского.
      Удивителен душевный мир таких, как Николай Спаи. Уж в Лаках не было красавицы, чтобы откровенно не заглядывалась на черноусого, рослого и сильного хлопца, каким был он. Жених в любой дом!
      А судьбу связал со скромной молодой вдовушкой, потерявшей неожиданно мужа и уже отчаявшейся. Двое детей, слабые руки - кому нужна...
      Началось от жгучей жалости к женщине, такой беспомощной, а потом родилась и большая любовь. Да, большая! У таких, как Спаи, все в жизни большое, крупное. Сам и погиб малограмотным крестьянином, а приемные дети получили образование: дочь Анастасия стала врачом, сын Иван - механиком. Десять шкур с себя спускал, но образование детям высекал с упорством, с каким высекают огонь из кресала.
      Партизанская дорога Николая Спиридоновича - продолжение той, по которой шел он всю жизнь.
      Дядя Коля плакал в отряде, а может и во всей своей пятидесятилетней жизни, один раз - это когда немцы грабили базу. От беспомощности плакал. Его сдерживали, как и командира - Константина Сизова.
      Спаи можно было понять: своими руками готовил продовольствие для боевых товарищей, готовил с такой любовью, даже с сюрпризами: новогодние подарки каждому и то не забыл. Но это одна сторона дела, другая пострашнее будет. Вот еще тогда не особенно верил коушанскому заготовителю партизанской базы, всеми фибрами души не верил, а доказать - почему? - не смог.
      Почти за месяц до выхода в лес пошел на прием к председателю райисполкома - он-то и был ответственным лицом за подготовку материальной базы отряда, - сказал:
      - Требую: отстраните Ягью от нашего дела.
      - Причина?
      - Не верю я ему, и все!
      - Но почему не веришь?
      - Сердце не верит.
      - Иди делай, что приказано, и панику не разводи!
      И ушел на свою голову, даже в райком партии не заглянул, хоти и собирался.
      Характера не хватало доказать то, что сердце-вещун чувствовало.
      Простить такое себе не легко.
      Дядя Коля не только с лица спал, а что-то внутри у него сгорело, и не было прежнего весельчака, что смешил товарищей при каждом удобном случае; рассказывал, как мог на ходу остановить пароконную упряжку или поднять на второй этаж два мешка по пять пудов каждый. И все это не выдумка.
      Ожил малость только после того, когда заявил Македонскому с присущей ему категоричностью:
      - Снабжение отряда беру на себя.
      Македонский понимал его:
      - К своим, да?
      - Если позволишь.
      - Обдумать надо.
      Обдумали сообща: комиссар, командир, разведчик Самойленко, дядя Коля. И решили: если Магомет не идет к горе, то гора пойдет к Магомету. Всем отрядом туда, поближе к селам.
      * * *
      Зима заглянула и в Лаки. Ранним утром серой массой с гор сползали туманы и окутывали деревню.
      Колхозный вестовой с первыми зорями оповещал людей о выходе на работу.
      Сопротивлялись:
      - Вы что - ошалели? На кого работать?
      - На Родину, на детей наших, - отвечал пожилой вестовой.
      К вечеру в контору заглядывал Лели. Проделав немалую дорогу пешком по бригадам, он садился рядом с бухгалтером и, покуривая цигарку, делал подсчеты.
      Вино перелили и спрятали в надежном месте. И годы не испортится, а, наоборот, выдержку пройдет. И табак перетюковали, спрятали в сухую пещеру.
      Забегу вперед: в 1944 году части Красной Армии получили дорогой дар лакских колхозников: вино, табак. Правда, открыли им это добро не те, кто зимой 1942 года прятал его. Тех в живых уже не было.
      Вскоре прибыл от немецкого коменданта приказ: направить на ремонт качинской дороги пятнадцать крестьян. Приказ привезли фашисты с одним погоном на черных шинелях - эсэсовцы.
      Первая официальная бумага фашистов!
      Она забеспокоила.
      На западе под Севастополем шел тяжелый бой, вокруг в горах постреливали немецкие патрули, а здесь решали свою судьбу: как же нам быть, жить дальше?
      Одни предлагали сжечь деревню и всем податься в лес. А куда денешь женщин, малышей, стариков? В лесу голод.
      Другие советовали не предпринимать ничего, ждать, что будет дальше. Тут же возражали: ну и жди, пока на шее веревку не затянут!
      И решили так: хитрить с немцем, водить его за нос, а пока суд да дело, связаться с Македонским, с Советской властью. Пусть она и скажет: как нам жить?
      Послушали и бухгалтера, слова его многих поразили: никак не подозревали в старичке в потертой куртке человека, способного сказать:
      - Товарищи, я Македонского лично знаю. Он у меня на бухгалтерских курсах учился. Доверите - я поищу его!
      И ему доверили.
      ...Фельдфебель с добродушным лицом вскоре опять побывал в Лаках. На этот раз с ним было отделение солдат из полевой жандармерии и несколько полицаев из Керменчика.
      Войдя в председательский дом, немец по-хозяйски уселся за стол и усадил своих солдат.
      Подали закуску, вино, холодную баранину. Лели - председатель - достал даже пахучий розмарин.
      - Гут... молодец, староста! - потирая руки, смеялся фельдфебель, внимательно следя, однако, за лицом Лели.
      Долго и аппетитно ели фашисты. Фельдфебель старательно наливал вино в кружку, пил, закусывая янтарным яблоком. Он поднял кружку, посмотрел на председателя: "Зер гут!"
      Лели ждал, что же будет дальше.
      - Севастополь капут! - дожевывая, сказал немец. - Солдат много... кушать много... Немецкий командований частной собственность никс... брать не желает. Колхоз Лака богатый... Много общественный фонд?
      - Было много, но все эвакуировали, часть взяла Красная Армия. Так что, господин офицер, ничего нет.
      - Как - нет? - Добродушие как ветром сдуло. - Нам все знать... Коров, барашка, шнапс, дюбек... Есть, да! - выкрикнул немец.
      - Было, все было... А сейчас нет, - спокойно, почти умиротворенно ответил Лели.
      Фашист поднялся, медленно надвинулся на председателя.
      Они долго смотрели друг другу в глаза. Солдаты перестали жевать, полицаи побледнели...
      - Ты коммунист... партизан... тебя - фьют!
      Фельдфебель гаркнул что-то солдатам, те бросились к оружию и выбежали прочь. Один с автоматом стал у дверей.
      Солдаты возвращались попарно и докладывали фельдфебелю одно и то же:
      - Ничего нет, пусто!
      Фельдфебель глаз не спускал с молчаливого председателя, дождавшись возвращения последнего солдата, он перед глазами Лели разжал два толстых пальца:
      - Два суток, два день, два вечер - двадцать пять коров, двести барашка, сто декалитров шнапс приготовить, а нет... - фельдфебель начертил в воздухе нечто похожее на петлю, указывая вверх.
      - Я все понимаю, господин офицер. Но нет ничего, откуда я возьму...
      - Молчать! - Фашист ударил Лели по лицу.
      Председатель шатнулся, в глазах его блеснула такая жгучая ненависть, что фельдфебель машинально отступил от него и руку положил на кобуру парабеллума.
      Но Лели быстро справился с собой и низко склонил голову:
      - Я готов сделать все, господин офицер, но откуда взять столько?
      * * *
      Старая лесная дорога. По обочинам мелкий кустарник. Оттепель. На желто-буром снегу - ни единого следа. Тихо. Журчит талая вода.
      Оглядываясь по сторонам, устало плетется путник: маленький, сгорбленный, с палочкой в руках, едва передвигает ноги.
      Часовой, притаившись в густых зарослях, внимательно следит за ним, еще не решаясь остановить этого странного, неожиданно появившегося в Большом лесу прохожего.
      Дорогу перерезает тропа. Свежие следы! Старик нагнулся, присматривается.
      - Стой! Руки вверх! Руки вверх, папаша! - Парень в стеганке навел автомат.
      - Убери-ка свою штуку. Скажи лучше, сынок, ты партизан? - устало спросил старик, с надеждой глядя пареньку прямо в глаза.
      Задержанного привели в лагерь к штабному шалашу.
      - Товарищ командир! - крикнул паренек с автоматом.
      Из землянки вышел Македонский. Он зыркнул на старика и ахнул:
      - Постой... постой... Неужели?! Григорий Александрович! Вы ли это, господи?!
      - Я, я... Видишь, я, - бухгалтер обнял командира.
      Михаил Андреевич поил чайком бывшего своего учителя.
      Старик пил и, наверное, не ощущал вкуса кизилового настоя. Он во все глаза глядел на смуглое, дышавшее лесной силой лицо командира.
      - Ты совсем не такой, а? Помнишь курсы? Я же говорил: "Не выйдет из тебя настоящего бухгалтера!"
      - Работал же, Григорий Александрович, - улыбался Македонский.
      - Да ты из тех, кто дело делает, но душа твоя не в конторе сидела. Признайся, Михаил Андреевич? Помнишь, в тысяча девятьсот тридцать девятом году я проверку тебе делал? За дело я тебя ругал, а?
      - Ругали правильно. Только это прошлое. А вот неожиданность встретить вас здесь, в лесу. Вы по городу боялись ходить, Григорий Александрович!
      - Ох и боялся... Да меня можно щелчком свалить, куда уж!.. И сейчас боюсь. А за пять дней такого труса дал, что под конец перестал понимать, где страх, а где нет. Следов-то ваших не найдешь. Шел и шел. Решил найти или ноги протянуть. Без вас нам нельзя. Слушай, Миша... Важное дело к тебе привело.
      ...Темной ночью отряд в полном составе поднялся с Большого леса и тихо-тихо перешел через дорогу Бахчисарай - Бешуй и на рассвете залег в густом прилеске, в двух километрах от Лак.
      В окошко председательского дома настойчиво постучались.
      - Кто там? - встревоженно спросил Лели.
      - Это я, Григорий Александрович.
      - Господи, вернулся! Сейчас, одну минуту - оденусь.
      - Принимай гостей, - бухгалтер пропустил вперед закутанного в плащ-палатку широкоплечего человека.
      - Здоров, председатель!
      - Македонский! Ай да молодец... - У Лели кровь прилила к лицу от радости.
      Они знали друг друга мало, иногда виделись только на районном партийном активе, но вряд ли кто чувствовал в жизни такую близость, какую они ощутили сейчас.
      Большие дела немногословны.
      Решили так: перегнать отряду сейчас же сто овец, муку, картошку, табак.
      Фельдфебелю замазать глаза: на первый случай собрать несколько яловых коровенок, вина, готового вот-вот стать уксусом, пару десятков шелудивых баранов.
      Немного увлеклись, но комиссар остудил:
      - Надо подумать и о завтрашнем дне! Женщины, дети... О них подумать.
      Положение, конечно, было очень сложным - Македонский понимал, но слишком большая осторожность комиссара не очень была ему по душе.
      - Не будем предугадывать события, - сказал он.
      - Нет! Будем! И я предлагаю так: начать эвакуацию Лак. Стариков, детей, женщин - в степные районы.
      - Правильно! - первым поддержал комиссара бухгалтер.
      Как ни хотелось сохранить в деревне то положение, которое было до сих пор, но с трезвой логикой Черного нельзя было не считаться.
      Уже через день по пропускам, привезенным председателем из Керменчика тут он полностью пользовался правом бургомистра, - многие семьи стали покидать родные места. Делалось это осторожно, без шума, чтобы не встревожить оккупационные власти.
      Дальнейшие события развернулись следующим образом.
      Фельдфебель снова появился в Лаках. С ним были офицер, бледный, моложавый, с хлыстом, и толстенький напудренный румын в огромной четырехугольной фуражке. Они внимательно осматривали деревню. Рядом шел Лели и семенил Григорий Александрович с инвентарными книгами, потребованными моложавым офицером.
      - Где хозяйство? - отрывисто спросил офицер на чистом русском языке.
      - Вот в деревне все и хозяйство. Скот угнали, так что ничего не осталось. Да не так уж много и было. Колхоз маленький, всего шестьдесят дворов.
      Офицер круто повернулся к Лели, подошел ближе и уставился на председателя глазами.
      - Вот что, дорогой бургомистр. Что такое ваш колхоз - знаю. Сам был агрономом в Фрайдорфе. Слыхал, наверное, про такую колонию в Крыму? Мне нужна правда! - раздельно сказал немец.
      - Я приготовил, что мог, господин офицер, - Лели показал на скотный двор, где стояло несколько тощих коров.
      Офицер из Фрайдорфа никакого внимания на коров не обратил, остановился у правления.
      - Деревня вполне обеспечит всем необходимым вашу часть, господин капитан, - обратился он к улыбающемуся румыну. Тот поддакивал, но, видно, ничему не верил. - Староста! - подчеркнуто сказал офицер. - Деревня будет кормить румынскую часть. Мясо, вино, хлеб и все остальное...
      - Но, господин офицер!
      - Молчать! Я знаю, что ты коммунист, но также знаю, что ты расчетливый хозяин. - Немного подумав, немец добавил: - И не болван. Если не хочешь болтаться на веревке - будешь делать. Да знай: нам известно, что большевики отсюда ничего не вывезли. Ясно?
      Немцы уехали.
      Основная часть Лак была тайно эвакуирована. Македонский и Черный привели отряд в Лаки, теперь уже, скорее, в то место, где при случае не так уж опасно принять и бой.
      Для бахчисарайцев это была первая за несколько месяцев ночевка под крышей.
      Партизаны мылись, стирали белье, брились.
      Днем же отряд снова отсиживался в прилесках, откуда летучие боевые группы в составе трех или четырех самых отважных партизан уходили за Бахчисарай на магистраль Симферополь - Севастополь.
      Они молниеносно налетали на одиночные фашистские машины и заставляли фашистов держать на этом участке сверхусиленную охрану.
      А через несколько дней в Лаки пришла первая небольшая румынская команда во главе с унтер-квартирьером. Румыны, грязные, усталые после штурма Севастополя, плакали, ругали фашистов и своего Антонеску, напропалую пьянствовали и не замечали вооруженных людей, посещавших деревню.
      Правда, значительно позже мы узнали: замечали, но делали вид, что кругом полный порядок.
      Вскоре в деревню пришла румынская рота приезжавшего ранее румынского напудренного капитана. Начались повальные обыски, - разумеется, безрезультатные. Время врагом было упущено: все, что было, попало в партизанские руки и спрятано в надежном месте. Капитан ругался, бил солдат, особенно унтера, которого трезвым так никогда никто и не видел.
      Уже с утра тревожно было на улицах деревни. Лели и Николай Спаи побежали в дома колхозников, которые еще задержались в Лаках.
      - Уходите скорее!
      Кое-кто не успел.
      На трех машинах нагрянули каратели. Командовал ими бледнолицый агроном из Фрайдорфа.
      Небольшую группу колхозников согнали в клуб. Начался допрос:
      - Где скот? Почему пустые сараи? Где, наконец, народ?
      Лели был внешне спокоен, он знал, на что шел и что его ожидает.
      - Народа нет, господин офицер. Разве его кто удержит?
      Офицер стоял перед Лели, смотрел в глаза председателю.
      Он только сейчас понял, что из себя представляет "бургомистр".
      - Арестовать! - ударил хлыстом председателя.
      Подошел к черноусому Спаи, смерил его взглядом.
      - Взять!
      Автоматчики окружили Лели, Спаи, Григория Александровича и еще двух колхозников и погнали по лесной дороге в Керменчик.
      Маленький бухгалтер шел между Лели и Спаи - рослых, плечистых. За утесом скрылись родные Лаки, дорога круто повернула на Керменчик, где комендатура, каратели и полицаи. Уже вдали виднелся серый минарет с ярким серебристым серпом.
      - Непременно бежать вам надо, ребята! - прошептал бухгалтер. - Я отвлеку фашистов, а вы потихонечку отставайте от меня.
      ... - А вы, Григорий Александрович? - Лели пожал руку старому человеку.
      - Делайте, что надо, прошу! - умолял Григорий Александрович.
      Высота осталась позади, дорога начала скользить в ущелье.
      Григорий Александрович рванулся вперед, упал и закричал дико, страшно. Конвойные остановились, оторопев.
      - А... а... аа! Не убивайте... не убивайте! Я жить хочу, я старый челов... ее., кк!
      Солдаты начали пинать старика ногами.
      Возле Спаи остался один, да и тот смотрел, как на земле бьется старикашка.
      Спаи ударил гитлеровца в живот. Лели - другого, что бросился на помощь. Оба прыгнули в ущелье. Первая пуля догнала председателя колхоза Владимира Лели. Вторая прожгла Спаи руку, но он все-таки ушел и добрался до горы Татар-Ялга, где стоял пост бахчисарайцев.
      Македонский бежал навстречу:
      - Николай! Что за стрельба, что с тобой?
      - Беда, командир! Сожгли деревню... убили Лели, а нашего бухгалтера с собой увели... - чуть ли не плакал Спаи.
      Спаи рассказал, как нагрянули каратели, какой подвиг совершил старый бухгалтер, спасая жизнь другим.
      - Выручать надо, командир! - умолял Спаи, стягивая жгутом руку выше предплечья.
      Партизанка-повариха Дуся тоже слушала Спаи. Она смотрела в глаза командиру, но тот не замечал ее. После гибели семьи комиссара она стала неистовой. Бывало, пошлют ее на разведку, прикажут идти без оружия, Дуся все сделает, как было приказано, но, возвращаясь в лагерь, непременно подкараулит где-нибудь фашиста, швырнет гранату и наделает ненужного переполоху.
      - Только на кухню! - рассердился комиссар.
      Но с хозяйством у Дуси не ладилось: то каша пригорит, то от всей неприхотливой партизанской пищи такая горечь, что и на голодуху трудно ее прожевать.
      Иван Иванович Суполкин жалел ее, пытался смягчить комиссара.
      - Василий Ильич, карантин затянулся, а?
      - Нет! - Черный несговорчив.
      - Распроклятая у меня судьба, Ванечка! - ахала Дуся. Перебила несколько тарелок, которыми пользовалось командование, и долго плакала.
      И вот стоит сейчас Дуся перед командиром, и в глазах у нее такая мольба...
      - Что тебе? - Македонский повернул к ней голову.
      - Пошли меня в Керменчик, старика жалко.
      - Ты шуму наделаешь!
      - Нет, командир! Нешто я не понимаю - нельзя!
      - Тебя там знают?
      - Ни одна гадина, на иконы помолюсь!
      - Ну, смотри мне! Только узнай, что к чему, поняла?
      Немцы сожгли в Лаках все постройки. Сгорели дома, ферма, клуб, сгорел сад. Все сожрало пламя.
      Совсем недалеко от пылающей деревни, на скале, без шапки, с забинтованной рукой стоял Николай Спиридонович Спаи - потомственный житель деревни, которую на его глазах стерли с лица земли.
      Спаи с гранатой бросился вниз.
      - Стой! Назад! - Македонский всей тяжестью мощного тела навалился на партизана.
      - Пусти, Миша! Я за старика дюжину в землю вколочу.
      - Ты - партизан, забыл? - тяжело переводя дыхание, крикнул Македонский. - Только по приказу можешь действовать и... когда пошлют!
      * * *
      Деревня Керменчик вместилась в седловину гор между Качинской и Бельбекской долинами. От нее во все стороны расходятся узкие лесные дороги.
      У полуразвалившихся стен древнего укрепления, откуда открывается незабываемый вид на Чатыр-Даг, со связанными руками стояли три лакских колхозника. Григорий Александрович, старенький бухгалтер, и два его товарища, по годам почти равные ему, вели себя мужественно, готовясь к своему последнему часу. Фашисты не узнали ничего о Лаках, о том, что рядом с деревней пребывал партизанский отряд.
      Прозвучала команда. Белесый туман рассеялся. Трое пожилых людей смотрели на неоглядные дали. Голубело Черное море, на западе жил, дышал, боролся Севастополь.
      Раздался залп...
      Дуся, добравшись до Керменчика, узнала, что арестованных повели к развалинам крепости.
      Дуся побежала: успеть, успеть...
      Не успела: мимо нее прошли убийцы.
      Вот и развалины, черная стена. Полицай-часовой с белой повязкой на рукаве.
      На земле трупы колхозников.
      Часовой насторожился, посмотрел по сторонам. Тихо. Полицай скрутил цигарку, чиркнул спичкой о коробок и... мешком свалился на землю.
      Дуся отняла винтовку и прикладом прикончила немецкого прислужника. Два трупа она завалила камнями, а тело Григория Александровича, взвалив на плечи, понесла в лес.
      На Лысой горе, откуда далеко видны степные просторы бахчисарайцы схоронили старого бухгалтера, которого знали как самого тихого человека на весь район.
      Отряд Македонского вернулся в Большой лес. Два месяца отряд питался продуктами лакских колхозников. Двенадцать боевых операций возможно было совершить только потому, что в самую критическую минуту жизни отряда народ протянул руку помощи.
      Спаи возглавил боевую группу лакских колхозников. Они остались партизанить в родных местах, с ними и неистовая Дуся.
      В звонкий морозный вечер партизаны залегли у дороги, недалеко от мелового ущелья. Воспаленные глаза командира Спаи внимательно наблюдали за дорогой, которая вилась под ногами.
      - Ты не ошиблась? - переспросил командир у Дуси.
      - У верных людей узнала. Так и сказали: "Один длинный, хорошо говорит по-русски, а другой толстый, пузатый, с добренькой мордой". Они в Фоти-Сала вчера дорожного мастера пристрелили, гады!
      Ждали больше часа.
      Вдали показалась машина.
      - Тихо! - Спаи предупреждающе поднял руку.
      Машина приближалась на большой скорости, но поворот сделать не успела: ее догнала граната. Взрывом машину отбросило в кювет. Из нее раздалась автоматная очередь.
      - А... аа!! Сволочи! Ложись, ребята! - Дуся с ходу метнула гранату.
      Все! Собрали документы. Это были эсэсовцы, военные преступники фельдфебель Ферстер, немецкий офицер - агроном из Фрайдорфа.
      Все эти героические и трагические события происходили под носом у Бахчисарая - центра второго эшелона манштейновской армии, штурмовавшей Севастополь, забитого штабами, карателями, батальоном полевых жандармов; Бахчисарая, где еще существовал пресловутый "Священный мусульманский комитет" - через год его разогнали за явным провалом демагогических приемов геббельсовских выучеников, - где по кривым переулкам несли свои белые бороды и белые чалмы выжившие из ума старцы, доставленные в Крым немецким обозом, где проститутки и торгаши гонялись за медными грошами скупых немецких лейтенантов, с педантичной аккуратностью считавших свои грязные полушки.
      Дерзость Македонского, комиссара Черного, не побоявшихся держать целый отряд под Лаками - практически под самым Бахчисараем, - говорит об удивительной выдержке и потрясающей дисциплине огромной партизанской массы.
      Это уже начиналась зрелость.
      9
      Тайные санитарные землянки!
      В 1967 году шагаю я по урочищам Крымского заповедника и ищу то, что от них осталось.
      Мягко шагается по палой листве, от пряного аромата кружится голова. Жужжат пчелы, первый гриб моргнул коричневой головкой. Ни дорог, ни троп. Девственная тишина. Никаких следов былых дней.
      Да, природа и время - великие очистители. Вот буран подсек трехсотлетний дуб, свалил его на горный скат. И начинается! Работяги ветер, солнце, дождь, даже сам воздух - дружно накидываются на мертвое дерево. Иссушат его, испепелят, а останки смоют, и никакого следа от гиганта не останется.
      Партизанская могила.
      Мы хоронили наспех, а через четверть века останки находим на больших глубинах. Кто накидал столько земли на могилу?
      Дождь потрудился, потоками нес землю с самой яйлы и доделывал то, что мы сделать не могли.
      Для живых - живое!
      Цепка человеческая память, особенно память сердца.
      По одним лишь тебе известным приметам ты найдешь место, где была санитарная землянка, присядешь рядом на старый пень, и пойдут перед тобой лица, вспомнятся тебе имена...
      Но не лица тех, кто лежал в полусумрачной землянке, страдая от ран, голода. Лица живых, кто дрался за каждого бойца до самозабвения. Кто отдавал другим все, что было у него.
      Я вижу, как Аня Наумова поднимается от реки по крутой тропе с ведрами с водой; острые лопатки ее исхудалых плеч выпирают из-под вязаной кофты, аккуратно заштопанной на локтях. Глаза ее провалились, на губах синева, но в зрачках живой и упорный огонек.
      Седая учительница Анна Василькова, подстриженная под делегатку конца двадцатых годов, подпоясанная широким мужским ремнем, худоногая, тащит, обливаясь потом, конину.
      Партизанка нашего штаба Анна Куренкова, в кокетливой шапке из черного меха, глазастая, белолицая, сидит на корточках у реки, в ледяной воде полощет окровавленные бинты. От голода у нее кружится голова, и она частенько припадает к дереву, чтобы отдышаться.
      Наши женщины!
      Никто из вас из леса не сбежал, в беде товарища не бросил, в бою не струсил.
      Никто из вас никого не выдал даже под мучительными пытками.
      С рассвета дотемна вы копошились в лагере: разводили костры, грели воду, настаивали корни кизила, собирали шиповник и поили нас вяжущим настоем, готовили еду, обстирывали, встречали и провожали боевые группы, стояли на постах, плакали от усталости, но рук не опускали. И самое трудное, что вы делали в крымских лесах, - выхаживали нас, голодных, больных, покалеченных, а порой и отчаявшихся.
      Мы ценили вас, уважали, но кое-кто из нас думал так: вот я разбил фашистскую машину или там взорвал мост, меня гоняли каратели, я сбил ноги на острых яйлинских тропах, теперь я в лагере и заслужил покой. "Эй, Валюша! Тащи кипяток!", "А кто мне руку перевяжет?", "Скорее!"
      И Валюша, и Маша, и Верочка, и подруги их хлопотали вокруг нас до полного изнеможения, не имея времени подумать о себе.
      Меня потрясает до сих пор один факт: никто из вас не умер с голода!
      А вот мы, мужчины, умирали. Помните, как лежали мы под вашей опекой в сумрачных санитарных землянках? Нас сваливал голод. Мы были слабы, под глазами - стекловидные отеки, томительный полуобморочный сон перекашивал наши лица.
      Для многих это был конец. Для тех, кто терял веру в собственные силы, неверно, трагически неверно решал: я слаб, потому я должен лежать и лежать - только так сохраню себя.
      Как воевали вы за тех, кто впадал в такое безысходное состояние!
      И многие вам обязаны жизнью.
      У нас не было для вас дополнительных порций конины, сухарей, мы давали вам столько, сколько брали себе, и ни капельки больше, но вы держались на ногах. Держались все поголовно. Это было чудо!