Однажды вечером к нам пришел Иван Максимович Бортников. Он был все такой же, разве усы стали длиннее да под глазами углубились складки.
      Я усадил своего старого командира рядом с собой, с радостью жал его костлявую руку.
      - Что нового, Иван Максимович?
      - Вот читай, там и есть новое, - он передал мне приказ командующего.
      Отряды Пятого района вливались в Четвертый. Мокроусов назначал меня командиром объединенного района.
      - А комиссар? - сразу вырвалось у меня.
      - В другой бумажке сказано.
      Мартынов - комиссар Центрального штаба - отзывал Виктора Никитовича Домнина в свое распоряжение.
      Новость меня опечалила. Сжился, сработался, сдружился я с Домниным.
      С болью прощались с Виктором Домниным и другие партизаны. По такому случаю мы зарезали трофейную овцу. На столе стояли ром, вино - трофеи, принесенные партизанами из последних рейдов.
      Дед Кравченко сидел рядом с комиссаром. Повеселевший от рома, он что-то рассказывал.
      - А здорово врешь, дед! - подзадоривали его ребята.
      - А як же! Бильше всьего брэшуть на вийни и на охоти. А я вроди и военный и вроди - охотнык. Так мэни и брэхать до утра...
      Потом пели. Комиссар читал стихи. Хорошо читал! С каким наслаждением слушали мы Пушкина, Лермонтова! Дед от удовольствия покряхтывал. Когда же Домнин прочел строки:
      ...Кто вынес голод, видел смерть и не погиб нигде,
      Тот знает сладость сухаря, размокшего в воде,
      Тот знает каждой вещи срок, тот чувствует впотьмах
      И каждый воздуха глоток, и каждой ветки взмах...
      дед даже привстал, воскликнул:
      - Цэ ж про нас!
      Ушел Виктор в далекие восточные леса - там теперь Центральный штаб.
      Как мне его потом недоставало!
      Стою на тропе, кого-то жду. "Кого же?" - спрашиваю себя. Да комиссара... Вот он покажется из-за дерева, высокий, в шлеме, высморкается, скажет: "Опять простудился".
      Где он?
      Недавно узнал: он вроде своеобразного секретаря парткома всего партизанского движения. На плечах - партийная работа в отрядах. Трудное дело! Шагать, шагать по Крымским горам...
      "Мы ехали шагом, мы мчались в боях... И "Яблочко"-песню держали в зубах. И песенку эту поныне хранит трава молодая - степной малахит..." эти светловские строчки сопутствуют мне до сих пор. И всегда помню, что услышал я их о,т Виктора Домнина, нашего комиссара.
      38
      Мы в заповеднике. Здесь край партизанский, живой.
      Но связи с Севастополем по-прежнему нет. Кто заменит радиста Иванова?
      Радисты нашлись, но никто не знал, на какой волне наш Иванов связывался с городом, каким шифром вел передачу.
      ...Севастополь ничего не понимал: была связь - и нет ее! Ждали сутки, другие, секретарь обкома партии Меньшиков то и дело заглядывал в аппаратную. Наше молчание было необъяснимым - ведь никто в городе не знал, что мы на ледяной яйле оставили радиста.
      Эфир упорно молчал.
      Терлецкий, подлечившийся, помолодевший, ожидал назначения в пограничную часть. Он уже побывал в гостях в полку майора Рубцова. Его обнимали, тискали, поздравляли. Рубцов обещал выхлопотать его на службу, в свою часть...
      Как-то Терлецкого срочно разыскали и привели прямо в кабинет Меньшикова. Секретарь обкома без обиняков заявил:
      - Беда, Александр Степанович. Что в горах случилось, не знаем, но связи с отрядами нет.
      - Как это нет? - ахнул Терлецкий.
      - Горы молчат. Ушли отряды в заповедник и молчат. Вот так, Александр Степанович.
      - Ясно...
      - Мы высадим вас и двух радистов. Все уже готово.
      ...Поднялись к дороге. Терлецкий и два радиста. Терлецкий прислушался. Тихо.
      - Пошли, - шепнул и побежал через дорогу. За ним радисты. Он в кизильник, на тропу и тут... взрыв! Наскочили на секретную мину. Радисты погибли. Терлецкий упал без памяти.
      Утром жители поселка Байдары увидели, как дюжие фашисты вели по улице высокого советского командира в изорванной, окровавленной шинели, с забинтованной головой.
      В комендатуру сгоняли жителей поселка. Вводили поодиночке, показывали на контуженного командира, лицо которого уже разбинтовали.
      Серые глаза Терлецкого неподвижно смотрели на того, кого к нему подвели. Комендант спрашивал одно и то же:
      - Это есть кто?
      Те молчали, хотя знали Александра Степановича, застава которого была за перевалом у самого моря. Очная ставка продолжалась и на следующий день, на этот раз отвечали жители деревни Скели. Торопливо подошел худощавый мужчина нарукавным знаком полицейского и крикнул:
      - Так это же Терлецкий! Начальник Форосской заставы и конечно, партизан.
      * * *
      Невдалеке от Байдарских ворот стоит одинокая церквушка. Здесь до войны был ресторан, сюда приезжали туристы и с площадки, что за церковью, любовались Южным побережьем.
      В холодный мартовский день несколько женщин, в потрепанной одежде, с узлами на худых плечах, испуганно жались к подпорной стене. Снизу, со стороны Ялты, истошно сигналя, приближалась черная машина. Остановилась. Немцы в черных шинелях вытащили из кузова чуть живого человека. Он не мог стоять. Фашисты опутали веревкой колени лежащего и потащили к пропасти. Что-то влили ему в рот и поставили над самым обрывом. Подошли офицер и скельский полицейский. Офицер что-то кричал, показывал вниз, на Форос, на море. Скельский полицай заорал:
      - Признавайся, дурень! Сейчас тебя сбросят в пропасть...
      Офицер отступил на два шага, а полицейский намотал конец веревки на чугунную стойку парапета.
      Фашисты толкнули Терлецкого в пропасть. Зашуршали падающие камни. Крикнула одна из женщин и замерла.
      Офицер долго смотрел на часы. Взмахнул рукой. Солдаты тянули веревку показались посиневшие босые ноги. Терлецкого бросили в лужу, он шевельнулся, открыл глаза, пристально посмотрел на женщин, наклонил голову и стал жадно пить. Его торопливо подхватили под руки, подняли, швырнули в машину. Она умчалась в сторону Байдар.
      - Это Катин муж, нашей официантки. Да, Екатерины Павловны. У нее сынок - Сашко.
      - Господи, что они сделали с человеком!
      ...Выдался ясный день. Ударили барабаны. По кривым улочкам забегали солдаты, полицаи. Жителей Скели согнали к зернохранилищу, на выдвинутой матице которого болталась петля.
      Под Севастополем гремели пушечные залпы.
      Терлецкого волокли по улице. Бросили под виселицу.
      Еще залп. Внизу, в Байдарской долине, - облако густого дыма. Это ударила морская батарея. Терлецкий вдруг поднял голову, прислушался и долго смотрел на молчаливую толпу, потом подошел к табуретке под петлей, оттолкнул палача и сам поднялся на эшафот.
      Залпы грянули с новой мощью - один за другим. Терлецкий повернул лицо к фронту и, собрав последние силы, крикнул:
      - Живи, Севастополь!
      Тетрадь третья. За Басман-горой
      1
      Бахчисарай - городок древний, бывшая столица татарского ханства. Он втиснут в ущелье, как противень в духовку. Улицы узкие, дома-мазанки с глухими стенами наружу, черепица на крышах замшелая. И вообще здесь многое кажется замшелым: и бывший ханский дворец с обшарпанными минаретами, полутемной посольской, гаремом, и серые двухэтажные дома с высокими венецианскими окнами, и сизые подпорные стены, с которых сочится вода.
      Оживлена одна улочка - центральная. По ней два раза в день прогромыхает автобус с открытым кузовом - рейсовый нз Симферополя, проскочат две-три машины из Ялты - экскурсанты во дворец; бывает, пройдет пролетка с местным начальством. Дымят шашлычные, пахнет перекисшим вином и катыком - кислым козьим молоком.
      В воскресные дни толпится народ - разноязыкий, шумливый, охочий до шашлыков, караимских пирожков и, конечно, до белого вина, которое здесь дешевле газированной воды с сиропом.
      Много стариков. Они на виду зимой и летом. В шапках, с сухими спинами, подпирают каменные заборы, щелками глаз следя за прохожими. Молодежь их почитает, но сторонится. Вообще горожане смотрят на старцев, как на отжившие век деревья в саду.
      Городок - районный центр, но главная жизнь не здесь, а в знаменитых долинах: Качинской, Альминской, Бельбекской. Там сады роскошные, виноградники, на горных делянках - душистый дюбек, там работящий люд.
      И в городке и в селах население почти не меняется. Разве молодежь отбудет на службу, на учебу, но и она непременно вернется в родные долины.
      Каждый новый жилец - на виду.
      В начале тридцатых годов в Бахчисарае появился бухгалтер - плотный крепыш с жилистой шеей и добродушно-хитроватой улыбкой.
      Звали его Михаилом, фамилия была громкой - Македонский!
      Приветливый, вежливый, улыбающийся, с почтением уступающий дорогу старшим.
      В провинциальных городках любят о человеке знать все. Появился выкладывай подноготную!
      Македонский о себе не особенно распространялся. Поговорить о том о сем, выпить стакан вина, побаловаться шашлычком - пожалуйста.
      Не скуп, заразительно смеется: закинет голову назад и хохочет. А что касается душеизлияний - не умеем и не желаем.
      Было ему десять годков, когда в холодный осенний рассвет поднял его с постели отец:
      - Иди, сынок!
      Мальчишка пришел к богачу немцу Янсону. Тот поглядел на крепыша, сказал:
      - Путешь, как фсе! Ити рапотай!
      Парень был смышлен: скидки на малолетство не жди!
      В голодный двадцатый год в один месяц похоронил отца, мать и старшего брата. Шестнадцать неполных годков, и на руках восьмеро ребят мал мала меньше.
      В 1942 году, в студеный февральский вечер, в партизанской землянке Михаил Андреевич признавался нам:
      - Чуть не надорвался. Приду с поля, гляну на братишек, сестренок волком выть хочу. Мне казалось, что с пятипудовым мешком иду по узенькой улочке, а по сторонам - дубы-гиганты! И все они под корень подпилены. Дунет ветер - бац! - и от меня мокрого места не останется. Вот так и тащил своих желторотых!
      Заработка едва хватало на еду, ребятня бегала в чужих обносках.
      Пропала бы вся семья и сгинул бы и сам Михаил, да тут вовремя сельхозартель подоспела. Взяли туда парня со всей ребятней.
      Дотянул до призыва; уходил в солдаты с душевным покоем: подросли младшие, да и артельный народ сказал:
      - Служи, в обиде твои не будут!
      Три года в эскадроне червонных казаков. Научился не только скакать на коне, лозу рубить, из карабина стрелять, но и вынес со службы точное понятие: где свои, а где чужие. А чтобы все и всем было ясно, подал заявление в партию большевиков.
      В родную степь вернулся в горячее, беспокойное время.
      Македонского - молодого коммуниста - избрали председателем сельского Совета.
      Бывший батрак хорошо знал земляков, знал, как они любят сообща лепить мазанку, молотить пшеницу. Его не удивляло их стремление объединить не только земельные наделы, но и труд. Раздражало другое: неумеренная ретивость некоторых наезжавших в село уполномоченных. Один из них и подступился к Македонскому:
      - Почему не вывез хлеб?
      - Нет его, дорогой товарищ!
      - А в амбаре?
      - Там семена.
      - Гони вчистую, а придет сев - потряси мужичков.
      - Голову снимешь, а семена не дам!
      - И сниму!
      Человек этот был зол на Михаила и воспользовался случаем, чтобы отомстить за старую обиду. Сумел доказать в районе, что Македонский умышленно утаивает от государства зерно.
      Македонского вгорячах сняли с работы и исключили из партии. В тридцатых годах вновь получил Михаил партийный билет.
      К тому времени братья и сестра вышли на свою жизненную дорогу. Михаил ходил по Крыму: в одном месте обрезал деревья, в другом поднимал плантаж, в третьем таскал мешки с зерном. Но годы шли, и надо было как-то определяться в жизни. Отец мечтал хоть одного сынка вывести в люди. Предел его мечтаний - воспитать в роду своем счетовода. Может, это и было толчком, а может, вспомнились минуты, когда он, двенадцатилетний парень, стоял у конторского окошка янсоновского имения и следил за старичком в толстовке, усердно щелкающим костяшками счетов. Он, батрачонок, старику тогда здорово завидовал. Во всяком случае, поступив на бухгалтерские курсы, учился усердно и кончил с отличием.
      Сестра жила в Бахчисарае, хвалила городок, его покой и тишину.
      Вот и напросился туда, нашел службу, женился. Но всегда чувствовал в себе избыток сил; казалось, что походит на машину, энергию которой искусственно сдерживают. Дай простор - любая работа не страшна!
      В Бахчисарайском райкоме партии приглядывались к бухгалтеру строительного участка. Заинтересовался им молодой секретарь Василий Ильич Черный. Он бывал на партийных собраниях строителей, слушал два раза Македонского. Весомо человек говорил, да так, что сам начальник участка казался на три головы ниже его.
      Вызвали Македонского в райком партии.
      - Работой доволен?
      - Не жалуюсь.
      - А все-таки? - Черный заглядывал в глаза.
      Молодой секретарь нравился Македонскому и своей откровенностью, и веселостью. Михаил часто видел его среди молодежи и .поющего, и танцующего, и серьезного: выступал не краснобаем, а всегда говорил слова нужные...
      - Не знаю! Чего-то мне не хватает, - признался честно.
      - Давай вдвоем подумаем, а?
      Но подумать не успели - война!
      2
      Нежданная, как пропасть, которая разверзлась вдруг под ногами.
      На долины надвинулась давящая тишина. А косогоры, как нарочно, выстилались урожаями, на кустах искрились гроздья сладких-пресладких мускатов. Душно было у душистого дюбека и далматской ромашки, так и не убранной с долин.
      Затих городок, с главной улицы исчез дым шашлычных, позакрывались винные погребки, только старцы по-прежнему терли сухие спины о каменные стены.
      Райвоенком принес к секретарю список коммунистов, подлежащих немедленной отправке на фронт. Василий Черный внимательно изучил его и перед некоторыми фамилиями ставил маленькие отметинки-птички. Такая птичка появилась и перед фамилией Македонского.
      - Пока этих не трогайте, товарищ военком.
      Рапорты, заявления, личные просьбы... На фронт, на фронт; Трудно сказать, кого было больше в приемных военкомата: тех, кого вызывали по повесткам, или тех, кто пришел по личной воле...
      Я не так давно обнаружил в архиве заявление нашего совхозного секретаря партийного бюро Дмитрия Ивановича Кузнецова. Он был ходячая смерть, на наших глазах чахотка сжигала его. И вот строки из его просьбы: "Я знаю: больше года не протяну, чахотка спалит. Но я хочу умереть с оружием в руках. Умоляю: дайте мне такую возможность!"
      Дмитрий Иванович добился своего: защищая Севастополь, был смертельно ранен и умер солдатом.
      Пять рапортов Македонского лежали на столе секретаря райкома. Литые строки: я хочу на фронт, я обязан быть там!
      - И ты считаешь, что в райкоме не знают, где сейчас место каждого коммуниста? - спросил Черный.
      - В данном случае - нет, не знают. - Македонский был категоричен.
      - Объясни!
      - Бухгалтер не нужен - строительство заморожено. Я здоров, стреляю, умею и с саблей, и за пулеметом лежал!.. Немцы под Перекопом! Так где же мое место, товарищ секретарь?
      Василий Ильич молчит, думает. Он вчера был на бюро обкома партии, и там предложили срочно сформировать партизанский отряд, найти командира.
      Но... согласятся ли с такой кандидатурой члены бюро? Черный помнит, как кто-то уже бросал фразу: "Этого Македонского из партии исключали, не забывайте!"
      Черный спросил:
      - А если райком поручит тебе эвакуацию скота?
      Македонский почуял: секретарь райкома имеет в виду другое. Он ответил так, как отвечает человек, которому выбора не дано:
      - Прикажут - погоню и скот.
      Черный улыбнулся:
      - С тобой не соскучишься. Сядь поближе. - Черный подал список. Прицелься к каждому и скажи: подходящий народ для партизанства или нет?
      Быстро, но придирчиво оглядел список, сразу же увидел и свою фамилию, и самого Черного, и многих, многих, которых знал лично... Не то что глазами, а вроде руками каждого прощупывал...
      Два секретаря райкома партии - Черный и Андрей Бережной, все заведующие отделами райкома и райисполкома, цвет партийного актива: агрономы, механизаторы, учителя, председатели колхозов и сельских Советов... Девяносто коммунистов района! Вот так костяк отряда!
      Македонского определили в заместители командира. Отряд дали Константину Николаевичу Сизову. Он командовал местным истребительным батальоном, был ловок, быстр, не робел в любом деле. Не признавал невозможного.
      Отряд сразу как бы поделился на две части. Кто пошел в лес из истребительного батальона - держался поближе к Сизову, кто держал власть в прифронтовом районе, угонял скот, спасал добро, эвакуировал семьи - к Македонскому.
      И даже стояли группы в разных местах, а связывал их только комиссар Василий Черный.
      Сизов спешил, хотел сразу же взять фашистов на абордаж. Его партизаны на кургузых лошадках врывались в села, через которые уже прошли передовые немецкие части, но куда не дошли оккупационные власти. Под руку попадались обозники, тыловики, они бежали от первого выстрела, и Сизову казалось, что он на коне. В села заходил как хозяин, поднимал над сельским Советом красный флаг и говорил:
      - Советская власть жива!
      Македонский начинал с мелочей: учил партизан наматывать портянки, натягивать на них сыромятные постолы, вспоминал, как в летних лагерях на войсковом учении быстро строили шалаши, показывал, каким манером разжечь бездымный костер, как ходить по тропам...
      Народ у него был равнинный, горы видал только издали Все было интересно и нужно.
      Македонский с оглядкой приближался к шоссе Бахчисарай - Бешуй, по которому двигались немецкие обозы - правда, не густо, но с охраной. Присматривался. Разобьет отряд на пятерки, скажет старшему:
      - Посиди над дорогой, погляди. Хорошо гляди, а потом все расскажешь.
      - Швырнуть гранату дозволяешь?
      - Делай, как велел!
      Правая рука Македонского - его шурин Михаил Самойленко. Ну и выдержанный человек! Черты лица мягкие, голос глуховатый, но зато умеет ближе всех подобраться к шоссе, да так разглядит немцев, что будто книгу открытую читает. И в лесу свой человек: глаза завяжи, а точно возьмет нужную тропу. Их, таких, при Македонском много. Взять, к примеру, Михаила Горского. Пройдет по каменной круче - песчинка не шелохнется.
      А Сидельников - председатель Бия-Салынского Совета? Село за горой и за бором - и дыма с того места, где стоит сейчас отряд, не увидишь, - а он знает все, что там приключается. Треух на затылок и слушает: "Трехтонка ихняя с мертвым грузом!" Или так: "Пехтура идет, усталая". Не слух, а звукоулавливающий аппарат.
      Сизов пошумел в предгорье, но только пошумел. Навалилась оккупационная машина и сразу же бросила Константина в горы.
      Так жили две половинки рядом. Рядом, но врозь. Сизовцы кинулись было "пошуровать" в Качинской долине, но Македонский решительно воспротивился:
      - Рано! Надо бить, а не пугать!
      С Сизовым пришел армейский капитан из окруженцев - Андрей Семенов. Вояка, дважды раненный, с орденом. Поглядел он на Македонского и раскричался:
      - Отсиживаетесь, даром хлеб жрете! А Севастополь в огне, в крови... мать вашу...
      Михаила Андреевича не так-то легко сбить. Он спокойно выслушал капитана, а потом спросил:
      - Чего ты хочешь?
      - Разреши выйти в Альминскую долину! Я там кое-кому зубы покромсаю.
      - Пожалуйста, дорога не заказана!
      Комиссар с удивлением посмотрел на Македонского: почему так легко соглашаешься?
      Македонский дал капитану опытного проводника, пожелал доброго пути.
      Комиссар сказал:
      - Слишком горяч.
      - Но не из тех, кто с пустыми руками приходит, -заметил Македонский.
      Через два дня Семенов вернулся, троих в отряд не довел - убили каратели.
      Но Семенов не успокоился, стал подбивать Сизова походом идти под самый Бахчисарай. И Константин Николаевич пошел бы, да кое-что помешало.
      3
      Задождило. И льет, и льет - сухого места не найдешь. Плащ-палатки повздувались, шуршат.
      У костра, бездымного, но жаркого - граб палят, - сбилось с десяток бахчисарайцев. Ближе к огню распаренный Иван Иванович Суполкин - дорожный мастер, друг Македонского.
      Рассказывает с захлебом:
      - Топаем, значит, а он как даст разрывными. Амба - думаю! Шурую, а селезенка... Весь стал деревянный, негожий. Мамочка моя!
      Сидельников - пожилой, морщинистый, сонноглазый, - кротко улыбаясь, перематывает бинт.
      - Вон глянь, как шибануло осколком из разрывной... Сидельник, покажь, покажь...
      Сидельников улыбается: трави, Иван, время есть!
      Ничего особенного не происходило: облазили долину, понаблюдали, а потом немцы их погоняли. Руку поранил, когда сигал с обрыва, - пришлось.
      С мест повскакивали от неожиданной стрельбы за горой. Сидельников навострил свой "звукоулавливающий", встревоженно сказал:
      - Никак в Бия-Сала! Точно!
      Прибежал Македонский:
      - Суполкин и Сидельников! Выяснить!
      Отряд по-боевому собрался, готовый на марш, на бой - на что прикажут.
      Стрельба продолжалась, но отходила в сторону яйлы и понемногу затихала.
      Возвратился Суполкин. Возбужденно докладывает:
      - Кавардачок получился - пальчики оближешь! То морячки дали жару!
      Обычная история тех дней: взвод матросов выходил из окружения, наголодался и по пути в Севастополь решил заглянуть в деревню Бия-Сала. А там стояли немцы, вот и схлестнулись.
      Врага поколошматили, прихватили овец - и в горы...
      - Где Сидельников? - забеспокоился Македонский.
      - Морячков в долину выводит.
      Сидельников вернулся попозже и отвел Македонского в сторону. Что там он говорил Михаилу Андреевичу - неизвестно, но Македонский прямо-таки зажегся от его слов, подошел к комиссару и, энергично размахивая руками, стал доказывать: так, мол, и так...
      Накатывался вечер, дождь пошел на убыль, в речушках и буераках рвалась вниз мутная вода, унося палую листву.
      Появились в лагере Сизов и Семенов. И они были в необычно собранном состоянии.
      - Миша! - на ходу крикнул Сизов. - С полсотни ребят мне подбери!
      - На Бия-Сала, да? - ахнул Македонский, по-видимому подумав о том, как порой все сходится в одну точку.
      - Что мне твоя Бия-Сала! Нас в Ауджикое ждут! Вон у капитана спроси!
      Оказывается, командир отряда и капитан наблюдали за селом, что лежит поближе к Бахчисараю, почти в центре Качинской долины. Туда сходится немало дорог. Так вот, в Ауджикое два эскадрона румынской кавалерии. Охрана тяп-ляп; когда в Бия-Сала поднялась стрельба, то драгуны Антонеску заметались по кривым улочкам и долго не могли собраться под руку своих командиров.
      Капитан Семенов лаконично подтвердил:
      - Войду, расколошмачу, и дело с концом. Там растяпы!
      Македонский молчал.
      Семенов очень настойчиво:
      - Да вы что: в куклы играть пришли?! Под Севастополем кровь, а в-вы-ы!
      Капитан как бы с огнем в сердце жил: сгорал на глазах, высыхал, как щепка на солнцепеке.
      Сизов покосился на комиссара:
      - А ты?
      Черный надеялся главным образом на Македонского. Правда, тот ничего выдающегося еще не совершил, но комиссару он нравился.
      Комиссар ждал последнего слова Македонского, - собственно, он знал его: доклад Сидельникова был ему известен.
      Македонский категорически не согласился с планом Сизова. Он знал упорство командира, но решил взять логикой. Доказывал: в Ауджикой войти войдем, но не выйдем. Уже через полчаса нас окружат. Отряд еще ни одного партизанского боя не провел, зачем жить по правилам "первый блин комом"?
      Другое дело удар по Бия-Сала! Немцы уже побиты моряками, но главная суть не в этом, а в том, что проводник есть замечательный, Сидельников, сам бия-сальский предсовета. Он проведет ударную группу через сад прямехонько на фруктовую базу, а там и немцы.
      - Надо первый удар выиграть во что бы то ни стало! Дозвольте мне, и я его выиграю.
      Капитан Семенов был неудержим, но солдатский нюх его выручал. И сейчас он заставил себя вслушиваться в убедительные доводы Македонского, хотя и относился к его военному мастерству недоверчиво: ведь бухгалтер! Но тут прикинул: "А что, налет на Бия-Сала может получиться!"
      - Дело говорит! - крикнул он. - Давай добро, Константин Николаевич!
      ...Полночь, небо беззвездное. На вершине горы Петушиной - Сизов, Черный, Македонский.
      Внизу, где ревмя ревет бурная Кача, лениво постреливают.
      Зябко жмется к скале Сизов, комиссар поглядывает на фосфоресцирующие стрелки часов: уже пора, пора!
      Тяжелые взрывы - их было несколько - словно рашпилем продрали ночь. И огненные столбы! Один, другой, третий...
      Македонский по-мальчишески подскочил:
      - Дает капитан!
      Нетерпеливо-встревоженно проснулась долина. Глухая ночь замережилась трассами светящихся пуль, заплясали сигнальные ракеты аж до самого Бахчисарая.
      Быстротечен партизанский налет. Догорал его очаг, а люди по глухим буеракам спешили в горы, в свой Большой лес.
      Разведчик Иван Иванович с птичьей легкостью выскочил на гору и положил у ног Сизова два трофейных автомата и флягу с ромом:
      - От благодарных воспитанников!
      Сизов довольный:
      - Рассказывай, черт!
      Иван Иванович только настроился поэффектнее преподнести случившееся, но появился сам капитан. Отрапортовал по всей форме:
      - Ночная операция завершена, убито двенадцать солдат противника, сожжено семь грузовых машин, взяты трофеи: автоматы, ранцы, карабины. Отлично действовал проводник товарищ Сидельников, прошу объявить перед строем благодарность.
      Первый блин! Но не комом, не комом...
      4
      В штабе нашего соединения - Четвертого района - думали, гадали: что с бахчисарайцами? Никаких вестей.
      А тут страшная беда: побег партизана из коушанского колхоза. Знает, гад, все наши базы, особенно бахчисарайские. Командир соединения Иван Максимович места себе не находит. Всем не сладко.
      Четыре года я прожил на Южном берегу, видел удивительно спокойные осенние дни, когда в тишине и море и небо и дальние горы с потускневшими вершинами. И никак нельзя было предположить, что почти рядом, за вершинами, осень другая - холодная, сырая, постылая.
      И вот судьба бросила меня, рядового совхозного механика, молодого коммуниста, - только за месяц до начала войны вступил в партию, увлекавшегося чтением книг о героике гражданской войны, за перевал, в холодные горы, в неизвестность.
      Иван Максимович - наш командир, я - начальник штаба соединения, беспокойно смотрим в просвет сосен. Там - тропа, тянется она с реки прямо к нам.
      Командир ждет связных от Сизова. И я жду.
      Спрашиваю у него:
      - А они знают, где нас искать?
      - Знают!
      Командирская тревога едва ли не все заслоняла - он не сходил со своего места, стоял согнувшись, уперев взгляд в тропу.
      Дождался: пришли бахчисарайцы. Лучше бы не приходили.
      Андрей Бережной - старший связной, бывший секретарь райкома - без всяких вводных оглушил:
      - Базы разграблены! Командир отряда Сизов убит!
      Мы дали время Бережному на отдых. Он поспал, подкрепился олениной и подробно рассказал о том, что произошло в Бахчисарайском отряде.
      И вот что мы узнали.
      * * *
      Семеновский ночной удар круто изменил обстановку в Качинской долине: строгая патрульная служба, никакого движения населения, вокруг сел окопы, комендантский контроль...
      А через два дня неожиданный и ошеломляющий удар по главной партизанской базе. Нападал батальон, а вместе с ним явились и коушанские полицаи с тремя десятками подвод. Базу не искали - знали; начали с вина: выбили днище бочки, приложились как следует, и начался пьяный разгул. Пылали костры, жарилась каурма, звякали об деревья бутылки.
      Сизова сдерживали вдвоем: Македонский и Черный. Он хотел бросить на грабителей отряд в полном составе, но разведчики Иван Иванович и Сидельников точно выследили: фашистам это и нужно. У них в резерве два батальона пехоты, ждут только момента, чтобы захлопнуть в капкан отряд целиком.
      Кто-то из местных полицаев пьяно орал:
      - Эй, Си...зо...ов!! Выходи! Ага, штаны мокрые, анасен-бабасен...
      Грабеж, шумный, разухабистый, продолжался до поздней ночи.
      Македонский увел отряд к лесничеству Марта.
      Небо хмурилось, с деревьев слетали последние листья, только дубы, оставаясь одетыми, еще пуще потемнели.
      Все черным-черно, черно и на душе.
      Хозяйственный мужик и в самую тяжкую беду, когда смерть косит напропалую, не выйдет со двора, не закрыв за собой калитку.
      Нечто подобное делал и Македонский. Положение отряда было гибельным, но Михаил Андреевич разведывал всю местность вокруг, на ходу подобрал под Мангушем скот, одну базу, о которой знали только он и Сидельников, к полуночи перепрятали в более надежное место.
      Ему нужно было знать самое главное: завтра нападут фашисты на отряд или еще помешкают денек-другой?
      В три часа ночи стало ясно: нападут! Уже в урочище Славич две роты, с Мангуша спустился в долину батальон, на Коушанском хребте - минометы.
      Уйти или принять бой?
      Комиссар осторожничает, предлагает перемахнуть шоссе Коуш - Бешуй и быть поближе к штабу района, то есть к нам.
      Семенов, как всегда, рвется в бой. Он предлагает уже к рассвету захватить немецкие минометы, а потом шарахнуть по Славичу.
      Сизов помалкивает и ждет, что предложит Македонский.
      А Македонский не отрывал глаза от карты-километровки. Комиссар не сомневался: он отряд под удар не подставит.
      И вдруг Македонский заявляет:
      - Легко каратели войдут в лес в первый раз - легко войдут в десятый. Надо драться!
      Все разом обернулись к Михаилу Андреевичу - от него таких слов не ждали.
      - Объясни! - не стерпел комиссар.
      Македонский объяснил. При этом я не был и точных слов его не знаю. Но, наверное, именно в эти минуты и начала определяться та самая тактика лесной войны, о которой после войны Михаил Андреевич писал: "Дай врагу по зубам, да так, чтобы он даже не понял - кто, что, откуда, а тебя уж след простыл, ты уже в другом месте подстерегаешь его".