Мы оказались перед младшим лейтенантом - высоким, поджарым, с жестким ртом, холодноватыми серыми глазами.
      - Документы!
      Их у нас не было, если не считать за документ шоферскую путевку. "Этот не отпустит", - подумал я и решил извиниться.
      Куда там - бровью не повел. Пришлось подробно объяснять, кто мы такие и прочее.
      - Кого вы знаете в совхозе "Гурзуф"?
      Я ответил, что знаю всех наперечет, даже тех, кто работает в других совхозах Южнобережья.
      - Сержант! Запиши фамилии и адреса этих граждан и отпусти.
      Я заплатил солидный штраф за нарушение пограничных правил. Негодовал: службист проклятый, попадись такому в руки - труба!
      А сейчас мне по душе такой "службист". Уж тут никто не проскочит будьте уверены.
      Мои воспоминания оборвал оглушительный взрыв страшенной силы. Упругий воздух горячо ударил по лицу. Семенов резко притормозил, мы выскочили из машины, огляделись, но испуг наш был напрасным: нам ничто не угрожало.
      Еще взрыв, еще! Будто гром небесный с нахлестом бился о крутые бока скал, издавая треск, лязг, похожий на падение стальных листов на булыжную мостовую. Звуки стегали по нервам. Это отвечали немцам сверхдальние морские батареи, сотрясая горы до самого основания.
      Черные колпаки медленно поднимались над высотами за Бахчисараем и тут же оседали.
      Неужели фашисты уже там?
      Все ближе к Севастополю, в кабину врывается пороховой угар - его несет с моря западный ветер.
      На дороге нервный ритм, и повсюду строгий порядок, который, как я узнал значительно позже, присущ всем дорогам, приближающимся к линии огня.
      Атлаус, где должен ждать меня Бортников, в стороне, на проселке. Под скатами шуршат палые листья. Нас неожиданным окриком останавливают и ведут к командиру Пятого партизанского района Красникову.
      Я знаю его. Владимир Васильевич директорствовал в совхозе имени Софьи Перовской. Чем-то похожий на интеллигентного сельского учителя, носил пенсне в золотой оправе, аккуратный строгий костюм, белые рубашки, оттенявшие сильную красноватую шею. Был широк в плечах, имел сильный голос.
      На собраниях и совещаниях, как правило, занимал почетное место, говорил громко и выразительно, но речь его, в частности для меня совхозного механика, была все же замысловата.
      Меня остановили у крылечка, пошли докладывать начальству. Ждать не заставили.
      - Заходите! - голос самого Красникова.
      Я с трудом узнаю Владимира Васильевича: он в ладно скроенной шинели, опоясан широким ремнем, через плечо - перекрестком - портупея, на боку кобура цвета густого кофе.
      - Мы ждем вас, массандровец! - Красников дружески протягивает руку.
      За столом сидит незнакомый пожилой мужчина с чисто партизанской внешностью: сивые усы, дубленый полушубок, папаха, маузер.
      Наверное, это и есть Бортников. Я беру стойку "смирно" и докладываю по всем правилам.
      - Будет тебе! - Он улыбается в ус, сажает меня рядом с собой. - Думал, ты постарше. Ну ничего, сложим года наши в одну кучу, поделим на две части, и будет что надо! - Бортников говорит с такой доверчивостью, будто знает меня давным-давно. Мне с ним просто.
      Сидим за длинным столом в учительской. Красников шумно двигает картой, показывая границы двух партизанских районов. Да, наш район - Четвертый, куда и определяют меня в начштаба. У нас будет шесть отрядов, среди них и Ялтинский.
      С нами еще один человек - начальник красниковского штаба. Я почему-то частенько поглядываю на него, но он, Иваненко, - его представили мне почти не отвечает на мои взгляды.
      Входит комиссар района - Георгий Васильевич Василенко. Плотный круглолицый мужчина. Он почему-то сразу напомнил моего первого мастера, который, несмотря на все охранные законы, как-то дал мне парочку подзатыльников, прорычав при этом: "Ух, байстрюки! Понарожали вас..."
      Он грузно сел, выставил на стол большие руки со вздутыми венами:
      - Чайку бы!
      - Может, покрепче, комиссар? - спросил Красников.
      - Не время. Еще один ход.
      - Без тебя обойдутся, - жалеючи сказал Красников.
      Василенко похлебал кипяточку, перевернул стакан - так мой дед поступал, когда кончал чаевать, - зевнул, простился и ушел.
      Он с проводниками выводил из окруженных лесов наши подразделения; как позже стало известно, вывел на Севастополь тысячи красноармейцев и командиров.
      Идем по узкой сельской улочке, навстречу - партизаны. Молодые, лихие, задористые. Встреча с действительностью впереди, но не за далекими горами.
      Красников старается показать район в лучшем виде. Вот он остановил черноглазого, поджарого человека, легкого как танцор.
      - Это наш Ибраимов - севастопольский хозяйственник, а сейчас главный снабженец района!
      Ибраимов улыбается - блестят белые зубы.
      - Отлично знает местность, - продолжает Красников. - Вчера проверял тайные базы. Ищу, ищу - нет, и все! Оказывается - стоял на крыше главной партизанской кладовой. Здорово прячешь, черт! - Красников уважительно подтолкнул Ибраимова.
      Тот скромно уточняет:
      - Каждый куст знаю, босоногий мальчишка за чертова ягода ходил.
      - За кизилом, что ли?
      - Конечно, кызыл! О, аллах шайтана надувать умел. Кызыл цветет на морозе, шайтан подумал: рано ягода будет!
      Просит аллаха: "Отдай мне!" - "Бери!" - аллах хитро улыбается. Март цветет кызыл, апрел - цветет, май - цветет! Лето кончилось - ягода зеленый. Тогдай шайтан обиделся и все солнце зимнее на октябрь загнал. Кызыл на урожай - зима на мороз!
      А кизила действительно много, особенно по низинам. Бортников соглашается со снабженцем:
      - По всем приметам, зима лютой будет!
      Я прощаюсь; Бортников обещает ждать меня в лесном домике "Чучель", что лежит на Романовской дороге из Ялты в Алушту через Красный Камень.
      В полночь подъезжаем к Алупке. Кругом гробовая тишина, батальон спит. Звоню начальству.
      5
      Следующая встреча с Севастопольским районом, точнее - со связными, произошла в более сложных обстоятельствах. Разрыв между встречами был небольшим, но очень драматичным.
      Я уже в первой тетради писал о трагической гибели теплохода "Армения".
      Она ошеломила не только меня, уполномоченного Мокроусова, Захара Амелинова, моряка Смирнова, но еще одного человека, о котором я ничего до сих пор не говорил, а говорить надо, ибо с ним связано то, что я не смогу забыть до последнего своего дыхания. Назовем его не слишком оригинально, но довольно точно - Очкарем. Посмотришь на его лицо, стараешься что-то запомнить, а вот запоминаются одни лишь очки с выпуклыми толстыми линзами.
      Когда самолеты топили "Армению", он отвернулся от моря.
      А мы смотрели, надо было смотреть.
      Исчезла "Армения", как будто никогда не существовала.
      Мы не могли двигаться, нас словно околдовали на том месте, где сейчас частенько останавливаются туристы.
      Амелинов пытался свернуть цигарку, но ветер выдувал махорку, и он этого не замечал.
      Нас вывел из оцепенения все тот же непоседа Володя Смирнов.
      - Топать надо, братцы! Ну, я иду в разведку! - Он твердо шагнул, и мы вынуждены были следовать за ним.
      Минут через десять моряк из-за куста вытянул шею и поднял ладонь:
      - Ша! Кто-то шкандыбает к нам!
      Показался военный в непомерно длинной новой шинели, но без знаков различия на петлицах.
      - Стой! - гаркнул прямо под его носом моряк.
      Военный до невозможности напугался.
      - Кто такой, отвечай! - нервно спросил Захар Амелинов, Все это происходило очень быстро.
      - Вот иду... Своих ищу...
      - Кто свои?
      - Наши, конечно... Ну, советские...
      И вдруг случилось невероятное: Очкарь сбросил с себя плащ-палатку оказался старшим лейтенантом, - грозно подскочил к задержанному:
      - Я тебе дам "ну"! Дезертир, мать-перемать... Где фашистская листовка?
      Военный без знаков различия стал белее полотна и ничего не мог сказать.
      Очкарь нервно стал обшаривать его карманы, захлебываясь, кричал:
      - Из-под Перекопа удрал? Отцы грудью, а ты марш-драп! Сука фашистская!
      - Все отступали... И я... Я только курсы закончил...
      - Признался, гад! Дезертир!
      Мы были ошеломлены, все происходило с катастрофической быстротой. Я не успел опомниться, как раздался выстрел.
      - За все и за всех получай! - Очкарь, как эпилептик, дергался, человек лежал у его ног мертвым.
      Амелинов накинулся на него:
      - Ты что натворил?
      - Дезертира уничтожил. Я нюхом их чую!
      Моряк успел обыскать убитого и в обшлаге рукава нашел перехваченный суровой ниткой пакетик. В нем были: удостоверение личности на имя младшего лейтенанта, медаль "За отвагу", комсомольский билет.
      Смирнов поднял автомат.
      - Ты кого убил, сволочь?
      - Стой! - Амелинов стал между ними. - Самосуда не будет, разберемся. А ты, - он резко повернулся к Очкарю, - отдай оружие!
      ...Очкаря, к великому несчастью, не судили, защитил его, как ни странно, Амелинов. "Он был невменяем", - рапортовал он. Напрасно защитил. Позже, приблизительно через месяц, Очкаря послали с группой партизан на очень важное разведывательное задание. Он попал к немцам и выдал всех своих спутников.
      Черного кобеля не отмоешь добела, как ни старайся.
      6
      Ни Бортникова, ни связных от него в лесном домике "Чучель" не было.
      Рассказывают: на командира Четвертого района напали каратели и загнали его куда-то в район трехречья Кача - Донга - Писара. Я собрался на поиски, но меня не пустили, сказали: жди связных!
      Домик стоял на перекрестке многих дорог и троп, связывал Центральный штаб с районами, подпольными группами оккупированных городов. Отсюда партизанские ходоки уносили приказы Мокроусова, доставляя сюда вести о боях, победах, поражениях.
      На первый взгляд тут все мне казалось случайным, недодуманным: для чего, например, скапливать столько народу на этом крохотном "пятачке", лежащем всего в километре от довольно-таки важной Романовской дороги, по которой час назад прошла мотоколонна фашистов в сторону Южного берега Крыма?
      Шум, гвалт, колгота, - не поймешь, кто здесь командует, кто подчиняется.
      Амелинов вдруг куда-то исчез, моряк Смирнов нашел какого-то дружка, а я и Семенов сиротливо прижались к сырой стене - другого места не найдешь, все перезанято - и чего-то ждем.
      Люди! Какие они тут разные! Сдвинуты набекрень шапки с красными лентами поперек, взгляды - знай наших! Военные, матросня, бывшие бойцы истребительных батальонов. Они все чему-то радуются, говорят в полный голос. Как же так: они же знают о гибели "Армении" - мы рассказали, а ведут себя, словно немцев из Крыма выгнали. Откуда такой оптимизм, уместен ли он? А может быть, я чего-то еще недопонимаю? На войне человеческие чувства жалость, боль, ненависть, презрение, страх - проявляются как-то особенно, а как - я еще не знаю...
      По соседству дотошный морячок пристает к пожилому степенному красноармейцу, прижимающему к себе новенький автомат-пистолет, явно трофейный.
      - Папаша, махнем! Даю ТТ, пять лимонок, зажигалку и флягу!
      - Не приставай!
      - Жалко, да? Ведь стянул небось...
      "Папаша" обкладывает моряка таким сочным матом, что тот от восхищения бросает вверх бескозырку.
      Вокруг смеются.
      Толстощекий артиллерист который раз обращается ко мне:
      - Скажи толком: дадут мне шинель аль пропадать?
      Я пожимаю плечами.
      - Пойми, старшина не успел дать мне шинель. Значит, я не получал.
      - Тут лес, цейхгаузов нет!
      - Чевой, чевой?
      - Вещевых складов нет, говорю!
      - Но порядок должон быть?
      Я увидел Амелинова, бросился к нему:
      - Как же быть?
      - Ждать.
      И все же в этой сумятице была и своя гармония.
      Вот вошел в переполненную комнатушку высокий сероглазый человек в годах, степенный, какой-то самостоятельный. На лице глубокие морщины, а кажется моложавым. У него крепкие зубы, точные движения. Снял плащ, посмотрел поверх голов:
      - Товарищ Амелинов!
      Захар обрадовался:
      - Дядя Дима! С новостями?
      - Морячка привел. Эй, дружок! - Он повернулся лицом к входным дверям.
      Оттуда вкатился плотноплечий круглолобый парень в бушлате, перекрещенном пулеметными лентами.
      - Мое вам, братцы! - по-смешному запищал бабьим голосом.
      Грянул смех, но Амелинов шикнул:
      - Ну! - Голос у него отлично поставленный, он сразу подавил смех. Прошу ко мне! - Отыскал глазами меня: - И ты давай сюда!
      Крохотная комнатушка, кровать, на ней гора подушек в красных наволочках. Амелинов присел на столик, приткнувшийся к окошечку, а мы прижались к стене.
      - Ну, Дмитрий Дмитриевич, чем я обрадую нашего командующего?
      Дядя Дима - Дмитрий Дмитриевич Кособродов - из-за пазухи достал пакетик.
      - Лично от Павла Васильевича Макарова!
      - Чем же нас удивит знаменитый адъютант генерала Май-Маевского?
      Май-Маевского! Перед войной я прочитал книгу Макарова и буквально бредил тем, что узнал из нее. Большевик Макаров в роли белого капитана сумел стать правой рукой генерала Май-Маевского. Романтическая личность автора запомнилась на всю жизнь. Неужели сейчас он в лесу, в одном строю с нами? Меня взяло нетерпение, и я спросил у Амелинова:
      - Макаров - тот самый?
      Он кивнул головой, продолжая знакомиться с содержимым рапорта.
      - Старая гвардия! Молодец, Паша! - он посмотрел на моряка. - Так ты из группы Вихмана?
      - Одесса! Осиповцы, в атаку, лупи мамалыжников! - Моряк рисовался, а потом, убедившись, что произвел впечатление, начал довольно толково рассказывать о путях-дорогах, приведших небольшую группу морских пехотинцев во главе с лейтенантом Вихманом в партизанский лес. Они лихо защищали Одессу, сдерживали фашистов под Перекопом, у совхоза "Курцы" - вблизи Симферополя - смяли немецкий авангард. И самим досталось по первое число, пришлось рассыпаться на мелкие подразделения и самостоятельно решать судьбу свою. Леонид Вихман разыскал Симферопольский отряд, которым и командовал легендарный Макаров. Павел Васильевич не жаловал "окруженцев", но Вихман оказался сверх меры настырным.
      - Одессу держал? - Макаров любил краткость.
      - Осиповский, - не менее кратко ответил Вихман.
      Морской полк Осипова! О нем ходили легенды. "Черная туча" - называли его враги.
      - Докажешь?
      - Прикажи!
      - Дуй на Курлюк-Су! Утром жду с пропиской. Пустой придешь - топай на все четыре! Ты меня понял?
      Десять матросов в засаде. Дождь. Бушлаты промокли - хоть выжимай, в желудках - турецкий марш. Но матросы под командованием двадцатилетнего еврейского паренька с лицом музыканта зарабатывают партизанскую визу.
      Ждут долго. Наконец увидели то, что нужно. Ревут дизеля немецких тяжелых "бенцев", грязь из-под колес до макушек сосен.
      - Шугнем! - Вихман легко перебежал от дерева к дереву и под колеса первой машины бросил противотанковую гранату.
      Жуть что было! Нет машин - взорваны, нет солдат - убиты. Есть трофеи автоматы, пистолеты, документы, ром, шоколад, а главное - надежная прописка в макаровский отряд!
      "Севастопольская работа!" - высшая оценка Макарова. Севастополь - его молодость, школа подполья, классовой борьбы; в Севастополе - могила родного брата, замученного беляками.
      Амелинов вручает пакет Кособродову:
      - Сам понесешь хозяину! Он кличет тебя!
      Кособродов уходит в штаб командующего. Я сквозь тонкое оконное стекло вижу, как легко он шагает.
      - Сколько же ему? - спрашиваю у Амелинова.
      - Полвека будет.
      Полвека! Для меня тогда этот возраст казался недосягаемым. Но вот прошло еще четверть века, а Дмитрий Дмитриевич Кособродов жив и по-прежнему молод. Да, да, молод. Он не так давно женился, и молодая жена родила ему трех дочерей - точь-в-точь портрет отца. А семьдесят пять лет для него не возраст. Он каждое лето водит практикантов-геологов в самые отдаленные уголки гор, и за ним трудно угнаться.
      Кособродовы - саблынские крестьяне. Кто только не наживался на их горбу! Помещики-баи, надсмотрщики казенного лесничества. В работе В. И. Ленина "Развитие капитализма в России" отражена тяжкая судьба саблынцев, в числе которых упомянуты и Кособродовы. Их род не на жизнь, а на смерть боролся со своими угнетателями и в неравной битве потерял двадцать пять человек.
      Еще через час в лесном домике стало особенно шумно: прибыли связные из Пятого района, лично от самого Красникова. Всех это волнует. Еще бы! Севастопольские партизаны дерутся у самого фронта. Что там, как держатся наши?
      Подвижный, среднего роста, с черными усиками человек, снимая плащ-палатку, с явным кавказским акцентом громко спрашивает:
      - Где главный начальник?
      Голос показался мне знакомым: постой, да это же Азарян! Он самый! Винодел, наш, массандровец, шумный, громко-гласный.
      Увидев меня, раскинул руки, обнял:
      - Ба! Начальник мази-грязи! Какими судьбами?.. Я тебе такое сейчас скажу...
      Моряк Смирнов на этот раз оказался нетерпеливым, его беспокоил Севастополь.
      - Успеешь указать, а пока отвечай: как дела на фронте?
      - Морской порядок! Молотим фрица с двух концов! - Азарян выговаривался долго, но за его восторгом, восклицаниями все же вырастала довольно-таки точная обстановка, которая складывалась на Севастопольском участке фронта.
      Первое - и главное - фашисты остановлены! Линия фронта уплотняется, и, видать по всему, там начинается упорная позиционная война.
      Тут же мысль: а какое положение у севастопольских и балаклавских партизан? Ведь они оказались во втором эшелоне фронта, почти на артиллерийских позициях врага. Азарян рисует картину: отряд затаился на отдыхе после трудного маневра в лесочке, а через речку, в километре от него, - гаубичная батарея немцев. Или такую: на горке пиликают фашистские губные гармошки, выводя душещипательную песенку, а внизу, у подножия, севастопольские партизаны жуют сухари, запивая водой, которую взяли из того источника, откуда минут пять назад брал немецкий ефрейтор: пришлось обождать, пока наполнит все фляги.
      И что удивительно: ни Красников, ни его комиссар Василенко пока не собираются покидать второй эшелон фронта.
      Они бьют фашистов! Рапорт Красникова документально это подтверждает.
      Вот немцы только замаскировали мотоколонну. Все как будто шито-крыто, но на рассвете точный и мощный артиллерийский удар. Солдаты спешат в укрытия, но на них обрушивается партизанский огонь.
      В табачном сарае под Дуванкоем отдыхает батальон немецкой пехоты. Он вышел из боя, принял пополнение и готовится атаковать высоту Лысую.
      За час до атаки налетают русские самолеты, а после них около сорока автоматчиков-партизан с гор палят по пехотинцам перекрестным огнем.
      Весь второй эшелон вздыбливается.
      В чем дело? Кто взорвал мост под Балаклавой? Чьи руки разметали телефонный кабель, проложенный от штаба дивизии к командному пункту самого Манштейна? Кто постоянно проводит через линию фронта русских военнослужащих, оставшихся в окружении?
      Ни командующий Манштейн, ни его штаб не могли понять, что же делается в тылу их войск.
      Но где Бортников? Почему не шлет связных?
      Утро, большими хлопьями валит снег - первый снег этой зимы.
      Но снег пока еще робкий, лучи солнца слизывают его моментально. Грязь, сырость. Я, в роли начальника караула, пытаюсь установить кое-какой порядок.
      В избушке по-прежнему тесно. Прячась от непогоды, каждый старается обеспечить себя теплым местечком. Нашел записку: "Товарищи! Иду на связь с Алуштинским отрядом, вечером вернусь. Место за мной!"
      Усмехнулся: ничего себе прогулка! В оба конца более двадцати километров, да и с противником можно встретиться на каждом шагу. Но товарищ крепко верит, что придет. Такие приходят, и их много. И не столь важно, что шапки они носят набекрень, любят баланду потравить.
      Военнослужащие! Многие из них просят об одном: помогите добраться до Севастополя! Помогаем. Есть такие, что хотят остаться в лесу. Тут мы идем навстречу скуповато, тщательно взвешиваем "за" и "против". Морячков, пограничников берем охотнее, чем других. Это, как правило, народ кадровый, живой, отлично знающий, что такое война.
      Попадается люд разный; бывают и такие: перед Амелиновым стоит военный в грязной шинели, за плечами у него туго набитый вещевой мешок. Его задержала секретная партизанская застава.
      Амелинов молча, оценивающим взглядом осматривает задержанного; тот спокойно, даже слишком спокойно выдерживает этот взгляд.
      - Звание?
      - Лейтенант.
      - Каких мест житель?
      - Бахчисарайский, товарищ командир.
      - Отходишь из-под Перекопа?
      Лейтенант виновато разводит руками: мол, приходится.
      - Почему один?
      - Знаете, в такой обстановке кто куда...
      Ответ настораживает.
      - А ты?
      Быстро:
      - Разве присягу не принимал!
      - Но идешь домой! - Амелинов с напором.
      Военный молчит, но потом спохватывается:
      - Разве можно, товарищ начальник! В такое время, когда надо Севастополь защищать...
      - Защищать, говоришь? - Амелинов пристально смотрит на вещевой мешок. Задержанный в каком-то тревожном ожидании, и это не проходит мимо нас.
      - Снимай! Живо!
      Военный стоит неподвижно. Лицо его белеет.
      Смирнов с силой дергает мешок - трещат лямки.
      - Что у тебя здесь напихано? Может, полковое знамя спасаешь? Или несешь медикаменты для матросиков?
      Смирнов выбрасывает из мешка шелковые платья, отрезы, суконные командирские брюки, пару хромовых сапог.
      - Шкура! - кричит моряк. Из недр награбленного барахла он вытаскивает фашистскую листовку. "Бей комиссаров! Штык в землю!" - Сука! - Смирнов ударом кулака сваливает почерневшего от страха мародера.
      Моя "чучельская" неделя! Прожил я ровно семь дней, не сделал ни единого выстрела, не видал в глаза врага, но все же она партизанская, эта неделя!
      Каждый узнанный факт, каждая встреча ложились на обработанную почву и потом дали свои всходы. "Севастопольская работа" Вихмана открывала путь к молниеносному действию, к дерзости, красниковская смелость под Севастополем намекала на командирскую мудрость. Короче, "чучельский" домик - первая ступень моей партизанской биографии, она со мной и сейчас.
      Наконец-то Бортников заявил о себе: он на водоразделе Донги и Писары, вот-вот будут от него связные. Но у меня такое состояние, что и часа ждать не могу. Меня понимают и не задерживают.
      7
      Погода никудышная: ливень сменяется сильным снегопадом, потом начинается изморось. Мои почти развалившиеся сапоги громко чавкают и не защищают от слякоти. Снег тает, едва коснувшись земли, и мы сразу замечаем: следы гусениц настолько свежие, что дождь не успел размыть их.
      Пройдя несколько шагов, вдруг натыкаемся на тлеющий костер, не потушенный даже таким сильным дождем. Рядом с костром открытые консервные банки с остатком зеленого горошка, пустые бутылки и обрывки немецких газет.
      Наверное, не прошло и двадцати минут, а может, и того меньше, как здесь грелся противник.
      Насторожились, поближе подтянули гранаты.
      Подошли к мосту, взорванному нашими отступающими саперами. Не имея, по-видимому, времени восстановить его, немцы не пожалели танка, вогнали машину в проем моста и проложили по ней настил из дров.
      Послышался подозрительный шум. Мы осторожно вскарабкались на высотку, прикрытую кустарниками. За гребнем, на небольшой поляне Алабач, расположились два средних танка, рядом - до отделения солдат. На дороге стоит бензозаправщик. Орудия танков смотрят на лес.
      Это первые живые враги на моем пути. Что же делать? Уйти? Ведь, строго говоря, мое задание - добраться до штаба района.
      И все-таки я с каким-то непонятным и мне самому автоматизмом вдавливал сошки ручного пулемета в сырую землю.
      - Приготовиться! - вырвалась команда.
      Уловив удобный момент, я дал длинную очередь по заправщику, мои товарищи - нас было пятеро - ударили по солдатам, стоявшим у танков.
      Несколько немцев упали сразу, но другим удалось вскочить в танки, и они наугад бабахнули из пушек и пулеметов.
      Неожиданно кто-то из наших толкнул меня в плечо:
      - Сзади две машины фашистов! Рассыпаются, идут сюда!
      - К речке! - скомандовал я.
      Мы бежали не чуя ног, спуск был ужасно крут, скатывались кубарем. Разрывные пули рвались вокруг, создавая впечатление, что немцы буквально за нашими спинами и стреляют в упор. Я даже ждал: вот-вот пуля секанет меня. С перепугу потерял шерстяное одеяло, единственную мою ценность. Зимой так часто вспоминал о нем.
      Фашисты долго стреляли, но спуститься к нам побоялись.
      Страх прошел, уступив место нервному возбуждению: мы наперебой делились впечатлениями от своей первой партизанской засады. Тут же пошла неудержимая фантазия!
      Вечер окутал нас неожиданно, дальнейший марш не имел смысла. Нашли поляночку под развесистым, древним-предревним дубом, на котором листва только пожухла, и расположились на ночевку. Но заснуть мы так и не смогли. Беспокоило возбуждение, донимал . и дождь, который прорывался к нам сквозь крону твердыми крупными каплями.
      Где же искать Бортникова?
      Вдруг пришло решение: найти Ялтинский отряд (я знал его точное месторасположение), а потом с помощью Мошкарина отыскать и Бортникова. Шагать будем по азимуту.
      Вот когда я впервые узнал, что такое Крымские горы! Мне до этого казалось, что только южная часть полуострова - так километров на шесть, не более, - является районом гор, а дальше, за яйлой, тянется плоскогорье, сходящее в равнину.
      Оказывается, за яйлой и начинается дикая часть Крыма. Тут бездонные ущелья, неожиданные провалы, головокружительные скалы, каменные террасы, сосны, искореженные ветрами. Не тропы, а канаты, натянутые между ущельями.
      А кручи, кручи! Мне очень трудно, не дышу, а хватаю воздух больными легкими, мне его мало, и я задыхаюсь на каждом шагу.
      Семенов - он все время рядом - сухопар, легок, не поймешь: устает он или вообще не знает, что это такое? Он повсюду одинаков - и на головокружительном спуске, и на подъеме чуть ли не под прямым углом. Одно ясно - старается мне помочь, но с тактом, не навязчиво.
      Подъем и подъем! Когда же ему конец, проклятому?
      Неужели сдам?
      Тащусь в полубреду каком-то, боюсь даже вперед посмотреть.
      Подъем взят, я валюсь на мокрую листву и пальцем не могу шевельнуть.
      Семенов обеспокоенно потянул носом:
      - Никак, дымом несет?
      Вскакиваю, подбегаю к пулемету.
      Мы прячемся за толстыми стволами черных буков - здесь их царство, оглядываемся.
      Окрик со стороны:
      - Кто такие?
      Поворачиваю на крик ствол пулемета, громко спрашиваю:
      - А вы?
      - Старшой ко мне! Остальным не двигаться!
      Да это же бортниковский голос!
      - Иван Максимович!
      Мы обнимаемся, потом я отступаю на шаг от командира: да он ли это? Совсем не схож с тем человеком, кого я встречал в учительской атлаусской школы! Во-первых, лет на двадцать постарел: во-вторых - и это меня удивило, - в его глазах стояла такая тоска, что хоть руки опускай.
      - Что случилось, Иван Максимович?
      8
      Одно лишь громкое название: штаб района! Ни комиссара, ни начальника разведки. Нет комендантского взвода, пункта связи.
      Где же комиссар? Я точно знаю: утвержден первый секретарь Ялтинского райкома партии Мустафа Селимов. Мы уговаривались: он самостоятельно доберется до Бортникова. Может, еще придет, ведь и я пришел только вчера!
      Но комиссар не пришел ни сегодня, ни вообще. Говорят, заболел; так или не так - не знаю, но мы остались без комиссара района.
      Вечер. В центре маленького шалашика - костер. Бортников набросил на себя дубленый полушубок. Молчит.
      Я узнал: штабная база выдана врагам, кто готовил ее - тот и выдал; в полном составе покинул лес один из наших отрядов - Фрайдоровский. Сто пятьдесят партизан этого отряда подхватила волна отступления и бросила прямо в Севастополь. Кроме того, нет связи никакой с двумя отрядами: Куйбышевским и Акмечетским. Бортников приблизительно знает их месторасположение, но это мало что значит.
      Одним словом, полный ералаш, и это в то время, когда Красников, находясь в тысячу раз сложнейшем положении, чем мы, бьет фашистов под носом крупных немецких штабов.
      А я там, на Атлаусе, не совсем серьезно принял Красникова в роли командира партизанского соединения, а Бортниковым с первого взгляда был восхищен.
      Как все сложно!
      Бортников забрался к черту на кулички и скорбит. Его что-то особенно тяготит, а что? Спросить?
      Вдруг сам он у меня спрашивает:
      - Что за стрельба вчера была на Алабаче, часом, не знаешь? И пушки били.
      - Мы напоролись на два танка и заправщик.
      - И что же? - Иван Максимович поднял глаза: они были какие-то детские - серо-голубые и невинные.
      - Пощипали малость.
      - Кто кого?
      - Мы. Подкрались и напали.
      Бортников не спускает с меня глаз, а потом удивленно говорит:
      - Ишь ты!
      Подробностей не спрашивает.
      Я начинаю горячо говорить о том, что мы обязаны создать штаб, а перво-наперво связаться с отрядами. Делюсь впечатлениями о "Чучеле", о боях, о которых я узнал в лесном домике. Командир слушает, но не так, как бы мне хотелось. И я умолкаю. Он шурует кизиловой палочкой костер, раздувает застывающие угли - поднимается небольшой столб искр, но тут же гаснет.
      Наконец Иван Максимович довольно четко мне предлагает:
      - Ты начальник штаба - вот и налаживай службу! - Он вытягивается на дубовых жердях; вместо матраса - пахучее сено.
      Утром я нашел его на горке, под сосной. Прислонившись к стволу, к чему-то прислушивался, прикладывая согнутую ладонь то к одному уху, то к другому.
      - И ты послушай! - предлагает мне.
      Слушаю: шумит вода, где-то далеко татакает одинокий пулемет, а за горами на западе глухо урчит фронт.
      Звуки не настораживают, они уже привычные.