Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Сорок дней Муса-Дага

ModernLib.Net / Верфель Франц / Сорок дней Муса-Дага - Чтение (стр. 59)
Автор: Верфель Франц
Жанр:

 

 


      – Мне еще раз понадобится ваша помощь, Авакян, друг мой… Я все время думаю, как бы мне это устроить… Я очень нуждаюсь в покое… Однако в ближайшие дни я буду лишен его. Контр-адмирал пригласил меня к своему столу. И мне придется часами вести беседу с безразличными мне людьми, либо хвастать, либо разыгрывать скромность – и то и другое в одинаковой степени неприятно. Новый плен, во всяком случае! Мне этого не хочется. Вы понимаете меня, Авакян? Мне не хочется! Эти три дня я хочу быть один, совсем один! Поэтому я не поднимусь на борт «Жанны д’Арк». Я перейду на транспорт. Там офицеров мало. Койку мне выделят – вот я и обрету желанный покой…
      На лице Самвела Авакяна изобразился ужас.
      – Но на транспорте надо будет проходить карантин, эфенди!
      – Карантин меня не пугает.
      – Это может оказаться пленом, который продлится больше сорока дней.
      – Если я захочу, меня уж как-нибудь выпустят.
      – Вы оскорбляете контр-адмирала. Он же наш ангел-спаситель!
      – В том-то и дело… И тут я нуждаюсь в вашей помощи, Авакян. Прошу вас немедленно отметиться под моим именем и сказать, что по такой-то причине я не могу явиться лично. Скажите, что на транспорт попали наши самые ненадежные люди. За такой короткий срок нам не удалось наладить соответствующий контроль. Кто-то должен там навести порядок. И я взял это на себя…
      Должно быть, Авакяна это не убедило. Но Габриэл настаивал на своем.
      – Такая мотивировка вполне убедительна. Можете быть спокойны. Старый солдат и морской волк поймет подобную предусмотрительность. Да никто на это и не обратит внимания. Итак, Авакян, желаю вам успеха…
      Студент все еще колебался.
      – Тогда мы несколько дней не увидимся…
      Слова эти прозвучали тревожно. Габриэл указал на причал:
      – Вам пора, Авакян. Моторный баркас с «Жанны д’Арк», вероятно, больше не придет. Пусть бумаги пока останутся при вас.
      С баркаса доносились нетерпеливые сигналы, призывавшие к отплытию. Авакян едва успел пожать Габриэлу руку. А Габриэл, задумавшись, долго смотрел ему вслед. Затем расспросил одного из офицеров, когда отчаливают шлюпки, идущие на транспорт. «Большинство больных уже перевезены, – ответили ему, – и самыми последними отправят отобранных».
      «Это может продолжаться еще многие часы», – подумал Габриэл, глядя на толпу, осаждавшую комиссию у причала. Но это его вовсе не огорчило – он был рад, что ему удалось улизнуть от адмирала, да и вообще от пребывания на «Жанне д’Арк».
      Медленными шагами он направился к тропе, поднимавшейся в гору: у него ведь было так много времени! И как приятно уйти от бабьего крика внизу, да и укрыться от жгучего сентябрьского солнца в тенистой прохладе…
      Габриэлу пришлось миновать сборный пункт, где ждали все отобранные – их отделили, чтобы они не смешались с теми, кого направляли на боевые корабли. Многие, и прежде всего кладбищенская братия, спасались здесь от проверки на насекомых. Вот Багратян и увидел своих будущих спутников. Ухмыляясь, бежало рядом Сато, протягивала к нему руки, словно нищенка. В Йогонолуке она никогда этого не делала. Несколько мрачных фигур поднялись с земли – дезертиры! От этих трудно будет отвязаться! Нуник и остальные плакальщицы, сидели на мешках, в которых надеялись переправить свои прокисшие сокровища в другую часть света. В левой руке каждая из них держала посох, правую же они прикладывали к груди, губам и лбу, приветствуя так господина Габриэла Багратяна, последнего сына Месропа, внука Аветиса Багратяна, великого благодетеля. А Нуник, жившая уже вне времени, приветствовала в его лице того младенца, при рождении которого она, спрятавшись от экима Петроса, своим зисом рисовала кресты на дверях и стенах, дабы изгнать демонов. Слепые старцы с головами пророков, тихо напевая, сидели прямо на земле. Жирных мух, прилипших к глазницам, никто не спугивал. Не тревожимые прошлым, не заботящиеся о будущем, тихо пели старцы. Они не спрашивали о том, что было – они не теряли родины, они слушали только внутренний гул и позволяли Нуник, Вартук, Манушак и поводырям вести себя, куда тем заблагорассудится… И довольно и жалобно звучало их тонкое жужжание, изредка переходя в дискантовые трели.
      Но как раз от этого жужжания и защемило сердце у Габриэла. Оно вызвало Стефана… Габриэл ускорил шаг. Он поднимался все выше по горной тропе – только бы не слышать слепцов! Но очень скоро вместо них в ушах затараторила, как попугай, Жюльетта, и тут же он услышал ее крик: «Непременно позаботься о Стефане!».
      Он шагал все быстрей, погруженный в мысли, которых сам не понимал, и вдруг, удивленный, остановился: как высоко он уже поднялся! Но как здесь хорошо! Скала, прикрытая как навесом, арбутусом и миртами, со спинкой, поросшей мхом, приглашала присесть. В этом укромном месте Габриэл и опустился на землю. Отсюда хорошо была видна вся суета там, внизу, у причального мостика и пять сизо-серых кораблей, застывших в расплавленном серебре. Дальше всех – транспорт. Ближе – «Гишен» с Искуи. От рыбачьего плота пастора Арама, крепко притянутого морскими канатами к рифам, перекинуты узкие мостки. Спасенные один за другим балансировали по доскам к шлюпкам. Порой все это сооружение раскачивалось, взлетали брызги, раздавался женский визг… И эта картина спугнула у Габриэла все остальное. Суета на берегу так и не прекращалась.
      «У меня еще много времени!» – думал Габриэл. Но ему не следовало так думать. Более того, в этом прекрасном уголке ему не следовало оставаться, как не следует сидеть на снегу замерзающему человеку. Вся картина погрузки однообразно покачивалась перед ним. И тогда бог ниспослал Габриэлу Багратяну глубокий сон. Сон этот был соткан из всего пережитого, из всех бессонных ночей Сорока дней. Против этого сна были бессильны и воля и дух.
      По вечерам мать говорит своему ребенку, когда у того слипаются глазки: «Сон тебя сморил!». И Габриэла Багратяна сморил сон – нет, не сон, его сморила смерть.
 

Глава седьмая

 

НЕПОСТИЖИМОМУ В НАС И НАД НАМИ

 
      Пять сирен взвывают разом. Нестройно, отрывисто, угрожающе, сипло.
      Габриэл спокойно открывает глаза. Ищет взглядом зыбкую картину, которую, мнится ему, лишь только что видел. Набежавший прибой заливает опустелые скалы. Плот размыт, и бревна полощутся порознь. «Гишен» лег в дрейф. Нос его, обращенный к юго-западу, глубоко врезался в морскую синь. Другие суда эскадры идут впереди. Словно танцоры, пытаются они с тяжеловатым изяществом образовать законченную фигуру. «Жанна д’Арк» медленно маневрирует в центре этой фигуры.
      Габриэл внимательно наблюдает за происходящим. Потом спохватывается: «А как же Айказун? Ничего не заметил? Да нет же! Он ведь думает, что я на «Жанне д’Арк».
      Габриэл вскакивает, зовет, машет руками. Но звук голоса рассеивается в пространстве, а жесты не похожи на призыв отчаявшегося. В предопределенный час солнце достигает выступа Рас-эль-Ханзира, и скалистые откосы Муса-дага погружаются в густую тень.
      Будь у Багратяна хоть малость рассудка, он сбежал бы вниз, на эти скалы, взобрался бы на самую высокую и постарался любым способом привлечь внимание. Палуба «Гишена» запружена армянами, они сгрудились у поручней, прощаются с горой жизни: таким стал для них Муса-даг, хоть он грозно супится, глядя им вслед, точно разочарованный убийца, упустивший намеченную жертву. Как ни шумно дышит море и грохочет судовой винт, на палубе или на наблюдательном посту уж верно бы заметили Габриэла Багратяна. Но он, злосчастный, не только не покидает свой тенистый уголок, но перестает кричать и махать руками, словно бы наскучив бессмысленной формальностью. Габриэл и сам изумлен охватившим его глубоким спокойствием. Человек в этом положении должен бы взывать, как безумный, о помощи, должен бы кинуться в воду, поплыть за кораблями, спастись либо погибнуть – что-нибудь одно!
      Корабли движутся так медленно. Есть еще время. Габриэл недоумевает: откуда в нем это спокойствие? Может, кровь его еще скована сном? Подле него, там, где ему так удобно сидится, лежит фляга, которую французы наполнили черным кофе и коньяком. Он хочет пробудить свое усыпленное отчаяние, поэтому пьет большими глотками. Но живительный напиток оказывает обратное действие. Кровь, правда, течет быстрее, мускулы наливаются силой, но спокойствие нимало не сменяется страхом смерти, воплем о помощи. Оно только принимает более действенную форму. Преображается в радостную примиренность. Земной, плотский человек сперва стыдится этого.
      «Взберусь на открытое, высокое место и сделаю из куртки сигнальный флаг». Такая попытка практически ничего не даст. Самообман, театр для себя. Это просто поднимает дух, мешает впасть в уныние.
      Затем он, разумеется, спрашивает себя:
      – А средства к существованию?
      Он шарит в карманах плаща. Три булочки и две плитки шоколада. Это все. В карманах куртки ничего путного, только карта Дамладжка, два-три старых письма, какие-то заметки, пустая коробка от сигарет, да еще монета аги Рифаата с греческой надписью.
      Габриэл держит на ладони круглый золотой кружок. Вспоминает вдруг, что во время великого Исхода ходил за этой забытой монетой на виллу. Не ходил бы лучше! Сейчас ему кажется, что надо бы, все-таки, выбросить этот недобрый амулет. Однако не делает этого, прячет монету обратно, памятуя о надписи.
      Даже в первые дни Сопротивления не чувствовал себя Багратян таким здоровым; таким сильным, как сейчас. Ни следа усталости, ноги не болят, колени легко сгибаются, сердце бьется ровно, и не успевает он опомниться, как ноги выносят его на открытое место, расположенное высоко над морем. Он становится на выступ скалы, кругообразно размахивает над головой плащом. Но, едва начав, опускает руки. И в тот же миг впервые осознает с ослепительной ясностью, что вовсе не хочет, чтобы на эскадре его увидели, что оказался он в этом положении вовсе не по несчастной случайности, а согласно сокровенному волеизъявлению не только Бога, но и его самого.
      Как же это так? Он не замечает в себе ни малейшего признака смятения духа или смятения чувств. Ум его столь же ясен, сколь покойна душа. Ему даже кажется, что лишь сейчас он высвобождается из пелены долгого, душного морока. Всей сутью своей, всей еще неизведанной силой разума жаждет он обрести прозрение.
      Он покидает высоту, с которой открывался обзор моря. Размашистым шагом преодолевает крутую тропу – сейчас ему легко нести свое тело – а тропа эта не что иное как вытоптанный, отмеченный вехами, камнями и кольями зигзаг между скалистыми откосами, водоотводными канавами и расщелинами. Но ясность, обретенная Габриэлом, одарила и его телесную оболочку, так что ему незачем помнить о вехах и опасностях на своем пути. Он знает, что при этом жизнеощущении не может ни забрести на неприступную кручу, ни сорваться в пропасть. Равномерно, под стать пульсу, работает его мысль. И тут, на этом отрезке пути, в Габриэле заговорила гордость. Так вот почему, когда с моря громом грянуло чудо, он был почти разочарован. Вот почему сообщение его превосходительства, что народ Муса-дага, а с ним и Габриэла, высадят в Александрии или Порт-Саиде, вызвало у него необъяснимое чувство недовольства! В этом недовольстве зрело уже великое волеизъявление этой минуты. Тотчас же, едва пришло всеобщее спасение, Габриэла будто озарило: нет для него возврата к этой жизни уж хотя бы потому, что истинный Габриэл Багратян, каким он стал за эти сорок дней, должен быть воистину спасен.
      Очутиться в Александрии или Порт-Саиде? В каком-нибудь бараке лагеря армянских беженцев? Променять Муса-даг на другой загон – пониже и потесней? С высоты решающей схватки унизиться до рабства, в ожидании новой милости? Зачем? В ушах звучит старая поговорка экима Алтуни: «Быть армянином невозможно». Совершенно верно! Но со всякими невозможностями счеты покончены. Габриэл полон несказанной уверенности в одном, единственно возможном. Он разделил судьбу людей одной с ним крови. Возглавил борьбу народа своего отечества. Но разве в новом Габриэле говорит только кровь? Разве новый Габриэл только армянин? Прежде он мнил себя – и не по праву! – «абстрактным человеком», «человеком в себе». Но чтобы, воистину стать им, Габриэлу пришлось сперва пройти здесь через этот загон всеобщности. Вот он и стал «человеком в себе», отсюда и это ощущение безграничной свободы. Космическая пустынь. По которой томилась душа нынче утром. Теперь он обрел ее, такую, какая и не снилась смертному. С каждым вздохом впивает он пьянящую радость независимости.
      Корабли уплывают, а Багратян остается ча этом скалистом склоне Муса-дага, что от края до края пуст первозданно. Кругом ни души, только двое: Бог и Габриэл Багратян. И Габриэл Багратян взыскан милостью божьей, он действительней всех людей и народов!
      Но в этом упоении силой и гордостью Габриэлу становится вдруг не по себе. Женщины! Там, где есть женщины, непременно есть и мужская вина.
      Сейчас Габриэл у того уступа, где сделали привал санитары, и глаза Искуи сказали «прощай». Но перед ним возникает не образ Искуи, он видит Жюльетту в тафтовом платье. Что же будет с Жюльеттой?
      Габриэл останавливается и окидывает взглядом море. Корабли идут так медленно. Они не достигли еще середины высоко вздымающейся морской синевы. Если он будет махать над головой плащом, его, может статься, заметят вахтенные. Но его осеняет мысль: Жюльетта станет свободной, и ей легко будет восстановиться во французском подданстве. Если окажется, что он пропал без вести, то адмирал, да и весь мир, примет в ней живейшее участие. Это очевидное соображение подкрепляет его право на свободу.
      Теперь он идет осторожней, опустив голову, вдоль скалистого обрыва, пока тропа не теряется в лесу и зарослях. Габриэл миновал еще два поворота дороги, как вдруг в ужасе замер. Возможно ли? Неужели Искуи взаправду где-то в последнюю минуту спряталась, чтобы остаться с ним? Несколько секунд он думает: «Бред, фантазия разыгралась».
      Но внутренне он верит. Он ведь слышит шаги Искуи за собой. Различает четкую дробь ее каблучков.
      Где-то мы будем, сестра, ты да я?
      А она возьми да и сдержи свое слово: «С тобой».
      Он не оглядывается, проходит еще немалый кусок дороги, потом останавливается. Ровные, легкие шаги Искуи непрестанно слышатся сзади. Все отчетливей раздаются эти женские шаги, все вверх, в гору. Шуршит под ними тропинка, скрипит песок, осыпаются камни. Габриэл ждет. Искуи должна была бы уже его догнать. Но шажки все постукивают – так да этак, так да этак – то вблизи, то вдалеке. Наконец Габриэл соображает, что раздаются они не извне, а изнутри.
      Рука скользит вдоль бедра, ловит на месте преступления карманные часы. Когда он их вынимает, тиканье становится оглушительным, напоминает уже не женские шаги, а удары молотка по камню. Пустынная местность усиливает звук. Или это отпущенное Габриэлу время ускоряет свой бег заодно с током его крови?
      Он все еще держит в руке часы, когда последняя тень сомнения исчезает. Давешний сон его был не простой. Сон этот был предуготован, чтобы помочь преодолеть слабость и осуществить свое предназначение. Габриэл без него не устоял бы. Но Бог предназначил его для чего-то другого.
      Когда же это было? Примерещилось ему это иль и правда он сказал эти слова: «С некоторых пор во мне живет несокрушимая уверенность, что Бог меня для чего-то предназначил»… Теперь Габриэл постиг свое предназначение во всей полноте. И его переполняет другое чувство, не упоение свободой и радостной уверенностью. Нет, душу обуревает иное, новое чувство: восторг надмирной связи, духовное озарение: «Жизнь моя управляема свыше, следовательно, спасена…».
      Раскинув руки, бредет он дальше, не чуя под ногами дороги. Перед ним открывается новая расселина в скале. Все выше становится горизонт моря. Эскадра, построившись треугольником, словно косяк аистов, уходит в дальнюю даль.
      Но Габриэл перестает следить за кораблями. Он глядит в закатное небо, лазурь которого мало-помалу заливает темное золото. Теперь он знает – так бывало с ним только в детстве – что Отец всесилен. Чаша окоема делается все глубже и глубже, выгибается куполом, перестает быть холодным, астрономическим, мировым пространством, становится местом благостного приобщения.
      Дорога обрывается на последнем подъеме. Габриэл этого не чувствует. Он по-прежнему идет, раскинув руки, и глядит в застланное тенью небо. Каждый шаг Габриэла – самоотдача. Но и высь не безответна. И там навстречу ему близится жертвенная чаша.
      Он пересекает полосу миртов и рододендронов. Не пора ли ему подумать о надежном убежище, о том, куда укрыться через несколько часов, к ночи? Ибо ни один смертный человек, живи он, как живет сейчас Габриэл, не выжил бы после сумерек. Но ему все нипочем. Ноги ведут то по привычной дороге. Площадь Трех шатров. Палатки сделаны не только из водонепроницаемой, но и огнестойкой ткани, поэтому устояли перед пожаром. Огонь ничего не повредил внутри: кровати стоят как были, в полной сохранности.
      Габриэл проходит мимо Жюльеттиной палатки. У Котловины Города в нерешительности останавливается. Его тянет на север, к главной позиции, к делу своих рук. Потом, однако, идет в другом направлении, к Вершине гаубиц. Должно быть, ему любопытно узнать, удалось ли морским пехотинцам взорвать орудия.
      Между Котловиной города и Вершиной гаубиц лежит большое кладбище. Под тонким слоем этой земли нашлось все же место для четырехсот могил. На более ранних установлены неотшлифованные известняковые глыбы и могильные плиты с черными надписями. Более поздние могилы отмечены просто деревянными крестами.
      Габриэл идет к Стефану. Земля на могилке еще довольно свежая. Когда же они его сюда принесли? На тридцатый день, а нынче сорок первый. А когда это было, давно ли? Он застал меня спящим, здесь же, на горе. Теперь опять мой черед подслушивать его сон. И мы опять одни на Муса-даге.
      Габриэл замер, но думает не только о Стефане, а о несчетных событиях дней Сопротивления. Ничто не нарушает наступившего в нем великого покоя. Едва ли он замечает, что солнце садится.
      Когда же вдруг сразу стемнело и похолодало, Габриэл опомнился. Что это? Пять сирен завывают на разные лады, угрожающе, протяжно, но так бесконечно далеко. Габриэл хватает с земли плащ. «Теперь они обнаружили мое отсутствие. Теперь зовут меня. Скорей на Скалу-террасу! Разжечь костер! Еще можно, можно!» В нем бушует воспрянувшая жизнь. Но при первом же шаге он отшатывается. Что-то ползет полукругом по земле. Дикие собаки? Но не сверкают в сумраке звериные глаза.
      В десяти шагах от него ползучее полукружие застывает. Габриэл делает вид, будто ничего не заметил, смотрит вверх, отступает на шаг, укрывается за Стефановым могильным холмиком.
      Но сбоку сверкнул огонь – один, второй, третий.
      Габриэлу Багратяну посчастливилось. Вторая турецкая пуля пробила ему висок. Падая, он ухватился за деревянный крест и увлек его за собой. И крест сына лег ему на грудь.
 

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

 
      Этот труд задуман автором в марте 1929 года во время пребывания в Дамаске. Горестное зрелище, которое представляли собой работавшие на ковровой фабрике дети беженцев, изувеченные, изголодавшиеся, послужило окончательным толчком к решению вывести на свет из царства мертвых, где покоится все, что однажды свершилось, непостижимую судьбу армянского народа.
      Роман написан между июлем 1932 и мартом 1933.
      В ноябре 1932 года автор, выступая с циклом лекций в различных немецких городах, включил в него пятую главу первой книги романа и прочел ее в том же варианте, в каком она публикуется здесь – в варианте, основанном на традиционной исторической версии беседы Энвера-паши с пастором Иоганнесом Лепсиусом.
 

Ф. В.

 
      Брайтенштайн, весна 1933 г.
      Франц Верфель
      Биография
      Среди выдающихся австрийских писателей первой половины XX века видное место принадлежит Францу Верфелю. Родился он в 1890 году в Праге в семье фабриканта.
      Население Праги в конце прошлого столетия составляло около полумиллиона человек и для тридцати тысяч ее жителей немецкий язык был родным. Этот этнический островок в первое десятилетие XX века дал таких значительных немецких писателей, как Райнер Мариа Рильке, Франц Кафка, Эгон Эрвин Киш, Луи Фюрнберг, Карл Франц Вайскопф и, наконец, Франц Верфель.
      Отец Верфеля хотел, чтобы единственный сын (в семье были еще две дочери) стал продолжателем его дела. Разногласия между отцом и сыном обнаружились рано. О своей семье, о детстве Верфель почти не вспоминал, придерживаясь одного с Джузеппе Верди принципа: «Стирать следы своей жизни».
      И все же некоторые его произведения проливают свет на атмосферу, господствовавшую в отчем доме Верфеля. В родительских домах, описанных им, царят пустота, безотрадность, жестокосердие («Не убийца, а убитый виноват», «Человек из зеркала», «Друг для друга»); с любовью говорил он только о своей няне (баби).
      По свидетельству биографа Верфеля Рихарда Шпехта, уже в ранней юности он исписывал стихами отцовские бухгалтерские бумаги.
      Современник Верфеля писатель Макс Брод так описывал его: «Блондин, среднего роста… застенчивый, он тотчас же преображался, как только начинал декламировать. Все свои стихи он знал наизусть, читал их без запинки, на память, зажигательно, то громко, то ликующе, но всегда голосом, богатым модуляциями. Я был покорен. Подобного я никогда не слышал».*
      Спустя много лет о нем писал Томас Манн: «Как типичен был для него детский энтузиазм! Я всегда любил Франца Верфеля, восхищался им как лириком, часто вдохно-веннейшим, и высоко ценил его неизменно интересную прозу».
      Любимым местом Верфеля в Праге было кафе «Арго», где он с друзьями проводил долгие часы в беседах и спорах.
      Прага, расположенная на рубеже Запада и Востока, испытывала на себе влияние двух миров. С нежной любовью и тихой тоской Верфель вспоминает в своих произведениях этот древний город, страну Богемию. «О страна крови… которая в течение тысячи лет проливалась трижды, с неслыханным количеством жертв!».**
 

____________________

 
      *Expressionismus. Aufzeichnen и Erinnerungen der Zeitgenossen S. 59, herausgegeben von Paul Raabe.
      ** Werner Braselman. Fr. Werfel. Dichtung u. Deutung. Emil Muller Verlag. Wupperfal, 1960, 99.
 

____________________

 
      Столкновения с отцом привели к тому, что двадцатилетний Франц Верфель покидает отчий дом. Он пытается восполнить свое образование. Учится в университетах Праги, Лейпцига, Гамбурга. В 1912 году, отбывая воинскую повинность в австрийской армии, он был арестован за резкие выступления против милитаризма, царившего в стране.
      К этому времени относится его знакомство с Куртом Вольфом – издателем писателей, представлявших новое литературно-художественное направление – экспрессионизм. Он устроил Верфеля на работу у себя в издательстве и помог ему стать материально независимым. Их дружба продолжалась до последних дней жизни писателя.
      Своими идейно-творческими предшественниками немецкие экспрессионисты считали Федора Достоевского, Льва Толстого, Уолта Уитмена, Артюра Рембо. Мечтая о возрождении человечества в тесном единении духовного начала Востока с материальным началом Запада, экспрессионисты полагали, что «ущербность человека Запада должна восполняться самоуглубленностью человека Востока».
      Верфель потянул за собою к Вольфу и в кружок экспрессионистов своих друзей, начинающих писателей – Вилли Хааса и Вальтера Хазенклевера. Так формировалось ядро оппозиционно настроенной буржуазному миру художественной интеллигенции.
      Свое творчество Верфель начинает с поэзии – своеобразного дневника автора. Первый сборник стихов «Друг мира» вышел в свет в 1911 г., второй сборник «Мы существуем» – в 1913 г., третий «Друг для друга» – в 1915 г.
      В 1914 г. Верфель – солдат первой мировой войны, позднее – свидетель падения Габсбургской монархии.
      По возвращении с фронта в 1917 году в Вене он знакомится с Альмой Малер – дочерью известного австро-венгерского художника Эмиля Шинтлера, которая стала женою композитора Густава Малера, крупнейшего представителя экспрессионизма в музыке. Слава отца и мужа, ее недюжинный ум и красота способствовали тому, что самые интересные люди времени охотно посещали салон Альмы Малер. Среди них был и Верфель.
      Музыка прочно входит в круг его духовных интересов. В эти же годы другой венский композитор Рихард Штраус становится одним из его друзей.
      Типичная тема творчества драматургов и композиторов послевоенного десятилетия – страх перед наступлением всеразрушающих сил. Образы опустошения, насилия, смерти, гигантской схватки с силами реакции господствуют в произведениях музыкантов-экспрессионистов.
      Влияние современных композиторов на Верфеля – как пишут исследователи его творчества – вне сомнения. Однако и писатель оказывал на них сильное влияние. Не случайно он отводил большое место музыкальному сопровождению своих драм. Он писал: «Если бы было возможно, я бы сочинял оперы, текстом которых были бы возгласы ликования, вздохи, стоны боли, звуки радости и крики мщения. К чему многословные предложения, которых никто не понимает, когда их несет музыка. У музыкальной речи другая логика, отличная от логики слов».
      В послевоенные годы происходит эволюция и в политических воззрениях Верфеля. Он участвует в революционных событиях 1918 года, становится одним из создателей антимилитаристского тайного союза и с помощью Эгона Эрвина Киша приобщается к марксистским идеям. Друзья писателя, и среди них Франц Кафка, считали Верфеля пророком своего поколения – поколения экспрессионистов. Но, как писал Томас Манн, «он был слишком богато одарен и слишком большой личностью, чтобы связывать себя рамками одной школы, и вышел далеко за пределы экспрессионизма».*
      В 1929 году Верфель путешествует по Сирии. Здесь впервые родился замысел романа «Сорок дней Муса-дага». После Сирии Верфель посетил Палестину и Египет.
      В 1930 году Верфель женится на овдовевшей Альме Малер. Дом супругов Верфель становится местом встречи известных музыкантов, художников, писателей, драматургов и поэтов.
      Угроза надвигающегося фашистского террора вызывала тревогу в сердцах передовых людей не только Европы, но и Америки.
      В 1930 г. Эрнест Хемингуэй при переиздании сборника «В наше время» включает в него рассказ «В порту Смирны». Тревогой за судьбы человечества проникнуто это произведение. «Трудно забыть набережную Смирны. Чего только не плавало в ее водах. Впервые в жизни я дошел до того, что такое снилось мне по ночам. Рожавшие женщины – это было не так страшно, как женщины с мертвыми детьми… Невозможно было уговорить женщин отдать своих мертвых детей. Иногда они держали их на руках по шесть дней, ни за что не отдавали…».**
 

____________________

 
      * Franz Werfel. Menschenblick. Ausgewahlte Gedichte Aufbau – Verlag Berlin u. Weimar. 1967, s. 138.
      ** Эрнест Хемингуэй. Избр. произв. в 2-х томах ГИХЛ, Москва, 1959 г. т. 1, стр. 47.
 

____________________

 
      Если Хемингуэй обращается к изображению жертв турецкого насилия, то Верфель из армянской трагедии 1915г. берет страницу героической самообороны, утверждая тем самым идею активной борьбы против насилия.
      Ко времени вступления гитлеровцев в Австрию Верфель с женой уехали в Рим; некоторое время они жили на острове Капри. После Капри была Франция.
      На французской Ривьере встретились давние друзья – Хаас, Хазенклевер, Верфель – все трое изгнанники родины. Встретились, чтобы расстаться навсегда. Верфель и Хазенклевер поехали провожать Хааса на вокзал. Об этом Хаас рассказывает:
      «- Сколько у тебя денег? – спросил меня Верфель, когда подошел поезд.
      – Два фунта стерлингов, – сказал я ему.
      Верфель быстро обнял меня, пожал руку. Я почувствовал что-то шуршащее в моей руке. Это была тысячефранковая бумажка, для того времени солидная сумма».
      В этом маленьком эпизоде раскрывается Верфель – человек и друг. Провожая товарища, он думал только о нем, забыв, что и ему тоже предстоит продолжить неведомый, далекий путь изгнания.
      Два года Верфель с женой прожили в Париже. Здесь он вступил в Международную ассоциацию писателей в защиту культуры.
      На одно из выступлений Гитлера в 1938 году Верфель откликнулся острым политическим памфлетом. В стихотворении «Хорошее место в Вене», обличая несправедливость и зло, писатель призывает в союзники природу. Фашистский террор описан им в «Пражской балладе». Это стихотворение так же, как и «Город мечты эмигранта», пронизано чувством щемящей тоски по родине. Верфель клеймит позором гитлеровских головорезов, разоблачает захватническую политику германского милитаризма. Большой интерес представляет его выступление на страницах газеты «Ce soir», в которой он предупреждает народ Франции о надвигающейся угрозе фашистской оккупации: «Гитлер хочет надавить рукой на жизненную артерию мира с целью осуществить через определенный срок альфу и омегу своей программы: отомстить Франции, уничтожить Францию и, торжествуя, погасить французский ум. Когда Богемия будет растерзана, а чехословацкий народ обращен в рабство, тогда осуществление его самой фантастической мечты окажется вопросом недолгого времени. Первые два шага к этой цели – оккупацию Рейнской области и аннексию Австрии – национал-социализму удалось совершить, не получив никакого отпора. Причем у беззастенчивого игрока не было никаких козырей, если не считать трусости других стран».
      Известно же, что лучшим поощрением для новых преступлений являются наглость и безнаказанность.
      Пророчества Верфеля сбылись. В 1940 году Париж капитулировал. Писатель с женой теперь скрываются в западной Франции – городе Лурде, которому он посвящает роман «Песня о Бернадетте».
      В 1940 г. Верфель с женой, с Генрихом Манном, его женой и сыном Томаса Манна совершают опасный переход из Франции через Пиренеи в Испанию, затем Португалию. Отсюда они едут в Соединенные Штаты Америки. Биверли-Хиллз – городок в Калифорнии – стал последним пристанищем Франца Верфеля. Здесь же обосновались Томас и Генрих Манны, Лион Фейхтвангер, Альфред Нейман, Бруно Франк, Арнольд Шенберг и другие изгнанники – замечательные антифашисты и выдающиеся деятели немецкой культуры.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61