Знак Ворона (Черный Ворон - 8)

      А Павел гладил ее спину. Потом приподнялся на локте и начал пальцем рисовать у нее на коже.
      - Я! - догадалась Татьяна.
      - Правильно! - Паша продолжал выводить буквы.
      - Тебя!
      - Молодчина!
      - Люблю! Да! Я тебя люблю! - она хотела его поцеловать, но он отстранился.
      - Подожди, еще не все.
      - Хорошо, продолжай, - Татьяне понравилась эта игра. Но слово, которое на этот раз написал Паша было чересчур длинным.
      - Не понимаю, давай еще раз.
      Паша стал рисовать медленнее.
      - Па...пара...парал. Все, дальше не могу!
      - Ладно, давай по одной букве.
      - П-а-р-а-л-л-е-л-е-п-и-п-е-д! Параллелепипед?!
      - При чем здесь параллелепипед? Ерунду какую-то городят, а я - слушай всю эту дребедень! Вместо того чтобы спать рядом с женой в теплой мягкой постели, - Чахоточный зевнул, - да, незавидная у меня нынче работенка.
      Тем временем Хряк стоял на коленях, обнимая руками унитаз. Его тошнило. Никогда в жизни его не тошнило так сильно.
      - А теперь молчи! - шепнул Павел. И начал выводить букву за буквой. "М-е-н-я о-к-л-е-в-е-т-а-л-и. Я н-у-ж-е-н и-м к-а-к с-п-е-ц-и-а-л-и-с-т п-о и-м-п-а-к-т-и-т-а-м. Д-л-я п-р-о-в-е-д-е-н-и-я с-е-к-р-е-т-н-ы-х и-с-с-л-е-д-о-в-а-н-и-й".
      Таня чуть не вскрикнула. Павел вовремя успел зажать ей рот ладонью.
      Они не разговаривали. Сидели молча и взявшись за руки. Как быстро пролетел вчерашний день, а потом ночь, в течение которой они не сомкнули глаз: боялись потерять даже малую толику отведенного им времени. Слова теперь были лишними. И в наступившем молчании им вдруг послышался шепот морских волн. Откуда он долетел: из вчерашних снов? Из далекого, неведомого будущего?
      Ровно в 11.55 в дверь постучали. Паша собрался было пойти открыть, но вовремя сообразил: у него ведь нет ключа! И вообще, дверь заперта снаружи. А стук - предупреждение о том, что их время истекает. Пять минут! Осталось пять минут!
      И они бросились друг к другу в объятия. И Таня разрыдалась. А Павел ее успокаивал.
      - Ну все, детка, все. Не надо слез. Мы скоро снова увидимся. Раз нам теперь разрешают встречаться, мы обязательно увидимся. И мальчишек привезешь. Я по ним жутко скучаю. Не плачь, все самое страшное у нас позади.
      Павел сам не очень-то верил собственным словам. Неизвестно, позволят ли им еще одно свидание? А если позволят, то когда? Вряд ли это произойдет скоро. И предательская слеза все-таки скатилась по его щеке. Он осторожно смахнул ее, так, чтобы Таня не заметила.
      Чахоточный не ожидал от себя такого. Он смотрел на экран и рыдал, как ребенок на первом просмотре фильма "Белый Бим Черное Ухо". Рыдал взахлеб и никак не мог с собой совладать.
      - Нам пора, - тихо произнес Павел.
      Они услышали, как в дверном замке поворачивается ключ. Вошел вчерашний надзиратель и с ним три амбала, те, что сопровождали Пашу по пути в "Каса де Койот".
      - Кхе-кхе, - тюремщик прочистил горло, потом потеребил левый ус. При виде обнимающейся парочки он почувствовал странную неловкость и сам не мог взять в толк почему.
      - Павел Розен, вам пора.
      - Наручники? - Павел привычным жестом оголил запястья. Таня смотрела с изумлением: ее милый, добрый, ни в чем не повинный Пашка так просто протягивает руки, чтобы их заковали в кандалы. Так, будто это нечто само собой разумеющееся.
      - Ладно, обойдемся, - отмахнулся надзиратель, - от этих бравых молодцев все равно не сбежишь.
      - Видишь, у меня тоже есть свои бодигарды, - пошутил Паша.
      - Прощай. Нет, до свиданья. Только до свиданья! - Таня пыталась улыбаться. Но уголки губ предательски дрожали.
      - До встречи! До скорой встречи! - Последний поцелуй. Наплевать, что все смотрят. Какая разница! На них и прежде смотрели, только, что называется, из кустов - через объективы видеокамер.
      - Паша! - окликнула Татьяна, когда он был уже в дверях. И, когда любимый оглянулся, громко хлопнула в ладоши. И Павел, подмигнув правым глазом, сделал то же. Амбалы удивленно переглянулись. А надзиратель понимающе и лукаво улыбнулся в усы, словно вспомнил что-то из своей далекой юности.
      Татьяна буквально упала в кресло. Упала и разрыдалась. Надзиратель тюрьмы с несколькими подчиненными ждали на лестничной площадке. Никто из них не осмеливался войти в квартиру и потревожить Татьяну Розен, звезду, самую перфектную женщину Голливуда.
      А перфектная женщина размазывала по лицу черные от туши слезы. Потом прошла в ванную и минут двадцать приводила себя в порядок.
      Начальнику тюрьмы принесли стульчик, чтобы удобнее было ждать.
      Наконец она вышла. Суперстар, суперженщина. Никто бы и не подумал, что она недавно плакала: на лице сияет улыбка. И как она красива, как обворожительна.
      - Простите, но я вчера забыл взять у вас автограф для дочки моего друга. Она ваша страстная поклонница. Так что не откажите в любезности, - и начальник тюрьмы протянул ей блокнот и ручку.
      "Кадиллак" Татьяны Розен отъехал от "Каса де Койот" в 12.45.
      Следом за ним из ворот выехала старенькая "ауди". За рулем сидел парень со впалой грудью и чахоточным румянцем на щеках. Он был очень доволен собой и ехал, мурлыча под нос незамысловатый мотивчик:
      "Money, money, money!
      Money, money!".
      Только что он получил деньги - за себя, и за того парня. Все правильно: работал за двоих и заработал за двоих.
      К счастью, видеокамеры оказались в полном порядке. Утром появилось изображение. Сначала не яркое, когда первые солнечные лучи стали пробиваться сквозь задернутые гардины. Потом оно делалось все отчетливее и отчетливее. Все ночные тревоги растаяли вместе с приходом нового ясного дня.
      Хряк не вернулся. Расчеты оказались верными. Впрочем, это была даже не его идея, а жены. Она у него фармацевт. Сара-то и придумала подсыпать Хряку в колу лошадиную дозу адского коктейля из сильнейшего слабительного и препаратов, провоцирующих рвоту.
      "Умница моя Сарочка! На выдумки хитра, - рассуждал Чахоточный. - Благодаря ей я в кой-то веки поработал спокойно, без этого воняющего луком обжоры с его вечной отрыжкой. Еще и денег срубил вдвое больше. Надо только ей еще раз сказать, чтобы не заворачивала бутерброды в салфетку!".
      "Money, money, money!
      Money, money!".
      В это время Хряк сидел на полу, прислонившись спиной к кафельной стене. Силы покинули его. Он несколько раз пытался подняться, но в глазах тут же темнело, голова начинала кружиться. И главное, ослабевшие ноги отказывались держать тучное тело.
      - Кто-нибудь! - причитал он тихим жалобным голосом. Кто-нибудь, помогите!
      Но никто не слышал этих стонов.
      Потому что, блуждая по коридорам, Хряк зашел в самый безлюдный, заброшенный уголок здания. И в этот момент у него схватило живот. Ему так приспичило, что он еле-еле дотерпел до ближайшего туалета, благо таковой отыскался неподалеку. Это было накануне, во втором часу дня. С тех пор уже почти сутки Хряк не покидал пресловутый сортир.
      Осознав, что звать на помощь бесполезно, он начал молиться.
      - Господи, помоги мне выбраться отсюда. Господи, я буду хорошим. Я больше никогда не стану врать. Никогда не стану жрать! Честное слово - не больше одного гамбургера за раз! Только помоги мне, Боже!
      Он опять почувствовал схватки в нижней части живота. Откуда? Ведь там, в его измученных кишках, уже должно быть идеально пусто. Хряк на четвереньках пополз к унитазу.
      Ровно в час дня через КПП Исправительного учреждения Министерства юстиции штата Техас в Форт-Джэксон проследовала еще одна машина: водитель и четыре пассажира.
      - Документы в порядке, можно выпускать! - крикнул Своим коллегам на посту чернокожий страж порядка с ослепительно белыми зубами.
      Пассажирами автомобиля были три шкафообразных детины и мужчина лет сорока, с печальной улыбкой на слегка небритом лице.
      Иван Ларин
      Санкт-Петербург
      1997
      Алиска была его музой.
      Она не только волновала его мужское самоощущение, уже довольно пошатнувшееся за двадцать лет системного пьянства, но и вдохновляла... Инспирировала, как он ей говорил, ласково называя Алиску "своей маленькой Ю-Эф-Оу"...
      - Like UFO You came to me, - цитировал Ваня из любимого альбома Джона Леннона "Mind Games"... - Из ничего ты явилась ко мне, явилась, как НЛО, как Unidentified Flying Object, милая Алиска, любимая моя, дающая радость жизни, инспирирующая радость творчества...
      Алиска только хмыкала, но целовать и обнимать себя все же позволяла.
      К Ванькиному творчеству она относилась утилитарно. Как к некоему чудачеству, на котором в настоящий момент можно заработать.
      Тем более, что Лева Брюшной выжимал из издательства максимальные проценты авторского "рояля", и Ваньке за его сериалы "Золото наших цепей" и "Цена вопроса" платили очень даже неплохо, не только по питерским меркам, но и по московским.
      А пока деньги были - жить с Ванькой было можно. Можно было даже и побыть его Ю-Эф-Оу и "мисс Инспирацией", как он ее называл.
      Правда, когда Ванька показал ей фотографию Йоко Оно, сказав, что для него она, Алиска, как Йоко для Джона, Алиска обиделась.
      Ни фига себе! Она для него, как та узкоглазая старая кляча с отвислыми титьками?
      Алиска взбрыкнула и две ночи не подпускала Ваньку к себе. Покуда тот не исправился и не подлизался, написав ей этакий полусонет типа того, что кавалергардские корнеты в прошлом веке писали в альбомы жеманным красавицам.
      Но Алиске недостало образования оценить, что сонет получился недоделанным. Стихи ей польстили, и она несколько раз потом зачитывала их по телефону своим подружкам, только слегка сбиваясь в английском четверостишье...
      How dare I
      Of simple words on duty
      Try glorify
      Your lovely name and beauty.
      Еще не соткана та ткань стихов,
      Достойных стройной стати
      И дивных блеска глаз - сонету десять слов
      На то едва ли хватит
      Сказать,
      Как неба синь
      Легла ничком так близко
      В глазах
      И имени твоем,
      Алиска.
      Алиска была его музой.
      Он даже ввел в свой новый роман в качестве архиположительного персонажа девушку по имени Алла. Она была наделена всеми мыслимыми и немыслимыми женскими достоинствами от длинных ног и высокой груди до исключительно глубокого интеллекта, широкого кругозора и необычайной культуры с бойким остроумием.
      Алла по сюжету романа была частным детективом и специализировалась на выслеживании неверных жен, выполняя заказы богатеньких и рогатеньких мужичков..
      Описывая Аллу-воительницу, колотя пальцами по клавиатуре компьютера, Ванька высовывал язык и ронял на клавиатуру липкую слюнку, так нравилась ему его идеальная Алла - Алиска.
      А потом, вечерами, он зачитывал своей музе те места, где было как бы "про нее"... Алиска хмыкала. Но тем не менее была польщена. Ей это нравилось.
      Но вчера вечером, на нее что-то нашло. Алиска была не в себе.
      - Иван! - крикнула она с порога, с грохотом снимая в прихожей зимние сапоги. - Иван, хватит дурака валять, надо делом, наконец, заниматься...
      Иван в это время сидел за клавиатурой и близоруко пялился в монитор новенького ноутбука, перечитывая написанное за день...
      - Почему это я дурака валяю? - обиделся он. - Я все же не в "квэйка" тут играл весь день, а роман писал...
      - А потому, Ванька, что вся эта издательская дребедень гроша ломаного не стоит, - кричала из прихожей Алиса, - потому что надо играть по-крупному, не за несчастные три или пять тысяч у.е. в месяц, а по полной программе сразу за миллион!
      Иван откинулся от клавиатуры...
      - Ты в своем уме, Алиска? Ты че говоришь? Я в Питере единственный автор, кто по максимуму гонорары с тиража имеет!
      Алиса вошла в комнату и, не надев тапок, стояла на полу ладненькими своими длинными ножками в одних колготках...
      - Ваня, ты что, не слыхал про премию Гейла Блитса? спросила она.
      Нет, Ванька ничего про премию не слыхал, да и кто такой Блитс, припомнил не сразу.
      - Дремучий ты человек, Ларин! Ваяешь про своих бандюков, а вот канадец Габриэль Дикунли полтора миллиона зелени отхватил за трибьют Тупаку Шакуру...
      - За кого? - вновь не понял Иван.
      - Ладно, проехали... - Алиска вздохнула и с выражением крайней серьезности продолжила: - Это даже неплохо, что мы в этом году не номинировались, говорят, на будущий год будет уже не полтора миллиона, а целых пять... Пять миллионов!.. Ваня, нам надо получить премию Гейла Блитса по литературе... Ты должен прославить и себя, и меня, себя как писателя, а меня - увековечив мое имя в стихах...
      И с этими словами Алиса села к нему на колени...
      Весть о том, что владелец Силиконовой долины намерен учредить новую, альтернативную Нобелевской систему премий, присуждаемых за достижения в науке и искусстве, месяц как обсуждалась всеми средствами массовой информации.
      Старая добрая Нобелевка навсегда останется ассоциативной вехой и символом того лучшего, что дал двадцатый век. Но в новом веке и в новом тысячелетии людям нужны новые мерки успеха. Такие новые, чтобы они были соизмеримо когерентны с новыми компьютерными технологиями.
      И на первое присуждение премий по литературе и искусству комитет Гейла Блитса якобы учредил такие правила выдвижения соискателей, чтобы их творчество было непременно представлено в Интернете.
      Новый век, новое тысячелетие...
      И компьютер сам, по своим меркам выбирает лауреата...
      - Ванька, тебе необходимо создать свой литературно-поэтический сайт в Интернете, - говорила Алиска, гладя своего любимого романиста по редкой и сильно поседевшей шевелюре.
      - Хорошо, - отвечал Иван, - я все исполню, милая.
      - Но это еще не все, - продолжала Алиса, - надо нагнать популярность, или, как выражаются, "хост", то есть индекс посещаемости твоего сайта, нагнать его таким образом, чтобы он везде цитировался сносками, по всему Интернету, и я знаю, как это устроить...
      Она сидела на нем верхом в позе госпожи, и он покорно внимал ее безумным речам.
      - Ты возьмешь и прочитаешь самые популярные теперь романы самых популярных авторов, - говорила Алиса, - и ты напишешь на них дико скандальные разгромные рецензии, мой милый...
      - А зачем? - недоуменно спросил Иван.
      - Дурачок, - с загадочной улыбкой отвечала Алиса, - чтобы стать скандально знаменитым, и уже потом, когда ты станешь скандально знаменит, мы раскрутим сборник стихов обо мне...
      Иван все еще недоумевал...
      - Это известный прием, - продолжала его госпожа, - способ раскрутки, когда быстрые слава и известность достигаются за счет эксплуатации уже известных имен.
      И тогда до Ивана дошло...
      Дойти-то дошло, а вот в дело никак не претворялось. Выходило как-то вяло, беззубо, а главное - неискренне. Что поделать, не был Ванечка рожден Зоилом, не та психофизика. Беззлобен, бесхребетен, бесконфликтен, даже в ЖЭКе поскандалить - и то кишка тонка... К тому же врожденное чувство справедливости останавливало
      руку.
      - Что ты тормозишь? Что ты тормозишь?! - выговаривала ему Алиска. - Вставить не за что? Можно подумать, они все там гении, Гете с крылышками!
      - Ну, не Гете, конечно, даже не Шиллеры, только сам я кто? Бандитский Гомер?
      - Не Гомер ты, а интеллигент вшивый! Чистоплюй!
      - Да не в чистоплюйстве дело! Мне это просто поперек натуры. Все равно как если кролика заставлять мясо есть... Даже раньше, когда по жизни полный облом получался, во всем только себя винил... ну там иногда погоду, правительство. А теперь - теперь я вообще всех люблю и, как "Митьки", никого не хочу победить...
      - Не хочешь? Тогда победят тебя. Ты продолжай любить всех, а пять лимонов пусть достаются другим... Лови, кролик!
      Алиса с усмешкой швырнула ему скользкий глянцевый журнал.
      - "Эго", - громко прочитал Иван, - "журнал для тех, кто хочет жить красиво"... И что?
      - Поучись, засранец, как это делается.
      Иван пролистал многоцветные страницы, добрался до раздела, озаглавленного "Культур-Мультур", и углубился в критическое обозрение. Начиналось оно так:
      "Известный культуртрегер середины XX века по фамилии Розенберг говорил, что когда он слышал слово "культура", он хватался за пистолет.
      У нас - критиков пистолетов нет... И при словосочетании "женская проза" нам хвататься не за что, разве что за собственные гениталии. Но и рады бы, может быть, схватиться, да как-то не возбуждает она, проза женская...
      Абстрагироваться от факта существования женской литературы было бы так же нелепо, как не брать во внимание наличия в воде и атмосфере болезнетворных бактерий. Ну да, существует в природе гангрена, сифилис и еще ряд пренеприятных явлении, так есть и феномен женской прозы - никуда от этого не денешься. Другой вопрос - как с нею сосуществовать? Принимать ее за литературу как таковую - или нет. Вопрос этот, кстати, и не нов - сколько в свое время шуму наделала одна только мадам Жорж Занд! Но тогда величина нравственного вреда, наносимого социальному сознанию, измерялась только защитой женщинами прав носить штаны и курить в общественных местах. Теперь же вопросы, предлагаемые так называемой женской прозой, выходят за рамки формального равноправия, а идут дальше - пропагандируют откровенную распущенность. Женщинам, научившимся шустро нажимать пальчиками на кнопки клавиатуры, уже нет необходимости биться за равные с мужчиной права. Курить, пить водку, носить штаны, ругаться нецензурной бранью они свободно могут, равно как и голосовать на выборах и размещать свои тексты в библиотеке Мошкова. Поэтому какая нужда защищать не нуждающееся в защите?
      Попытки женской прозы утвердиться наравне с традиционной мужской в идейной содержательности своей носят характер привнесения в общественное сознание этакого esperation de maladie.
      Я уже как-то писал о женщинах в СИ. И вот вновь прихожу к выводу, что любое присутствие женщины в библиотеке Мошкова дарит пример той или иной социальной аномалии. Это либо амнезия и недостаточность, как в случае с Асей Анистратенко, литературные потуги которой напоминают открывание и закрывание рыбой рта... Рот открывается и закрывается... Глаза выпученно глядят, а ничего не слышно. Нет мыслей.
      А вот в случае с разрекламированной некими иногородними поклонниками творчества Елены Стяжкиной, ее повести "Паровозик из Ромашково" - болезнь иная. Слова из-под пера у этой дамы выходят достаточно слышные. И (вот уж прям по заявке еще одной знаменитой на СИ фемины - некоей Джэн) кстати посмотреть на эти слова с позиции опубликованного недавно малого манифеста.
      Друганы мадам Стяжкиной в своей рецензии писали о некоем небывалом блеске стиля...
      И что мы находим? Претензию на что-то среднее между аббатом де Прево, ранним Львом Толстым и Айрис Мердок - от всего понемножку - этакая messalenia из потока сознания и дневниковых отрывков. Нового здесь ничего нет - открытия в форме изложения мадам Стяжкина никакого не сделала. Парадоксальное кольцо вроде "завтра было вчера" можно прочитать и у Франсуазы Саган. А вот что до нравственных подвигов, то извините - ценность изысканий госпожи Стяжкиной в представлении образа героини нашего времени сравнима разве что с ценностью проникновения бледной спирохеты в здоровый общественный организм. Вообще, общественная ценность вызывания. сочувствия к откровенной нравственной распущенности, преподносимой под соусом ПОПЫТКИ ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ БАРЫШНИ ЖИТЬ ПО МЕРКАМ СТОЛИЦЫ, выглядит так же гадко и беспомощно, как и попытка легитимизировать в общественном сознании образ вора или наркомана, что с успехом и делается в нынешней поп-литературе. Вообще, подобные madame Стяжкиной и mademoiselle Джэн провинциалки за то и любят столицы, что там, мол, настоящая жизнь - там можно курить на улице и не быть одернутой за это отсталой дремучей бабу лей. Свобода в их понимании - этакая правильная столичная житуха, полная освобожденноеTM от рутинной морали и природой заложенной ответственности женщины... В понимании Стяжкиной и Джэн мораль - понятие о необходимой компоненте женской сдержанности - так же мешают жить, как длинная юбка при входе и выходе из общественного транспорта. Этим духом и наполнено сочинение госпожи Стяжкиной.
      Имеет ли такая литература право быть?
      Вопрос столь же забавный, как и претензия уже помянутого мною возбудителя срамной болезни быть представленным в благородном зверинце наряду с жирафой и слоном на том лишь основании, что спирохета - тоже представитель живой материи.
      Должна ли литература быть нравственной?
      Обсуждать этот вопрос с дамами, желающими переехать в Питер ради того, что там на улице можно курить, а на заседание кафедры ходить в штанах, полагаю лишенным смысла...
      Правда, зависть провинциальных барышень к столичным штучкам очень быстро перерастает в зависть к отъехавшим на ПМЖ. В этом вершина НОВОЙ ЖЕНСКОЙ СТОЛИЧНОЙ МОРАЛИ. Советую всем мадамам и мамзелям, грешащим пером и клавиатурой, - почитать пьесу "Собака" - там мораль новой героини нашего времени так и определена: самозабвенно выполнять оральный секс за парижскую прописку..."
      Покончив с неведомой Ивану Стяжкиной, рецензент в той же непринужденной венерологической манере прошелся по творчеству Укусицкой, Дрынцовой и полковника Алексеевой, а на прощание отмел от себя возможные обвинения в сексизме, пообещав в следующем своем литературном обозрении ("оборзении" - поправил про себя Иван) разобраться с мужской частью списка лидеров отечественной словесности. В список входили звезда мейнстрима Георгий Сенсеев с историческим детективом "Асфодель", авангардный кумир Петр Левин с романом "Котовский и Вакуум", молодежно-альтернативный Федя Фак-off с текстом "Гаспачо не херачит" и злободневно-оппозиционный Александр Невжилов с документальным боевиком "Вынос Меченого, или Беловежские Трупоеды". Себя Иван в этом списке не нашел - и вздохнул с облегчением.
      А вот подпись под статьей заставила Ивана вздрогнуть.
      - Ни фига себе! Хотя... Он и тогда не упускал свой шанс опустить ближнего...
      - Ты о ком? - поинтересовалась Алиска.
      - Об авторе этого опуса. Алиска аж подскочила.
      - Так ты знаком с Модестом Ломовым? Что ж ты молчал?! Надо немедленно организовать встречу!
      Как Иван ни отнекивался, но пришлось уступить любимой даме...
      Модеста Карловича Ломова он узнал сразу, хотя со времен буйной Ванькиной студенческой молодости боготворимый многими загадочный и скандальный препод сильно изменился. Погрузнел, обрюзг. Но никуда не делись ни малый, почти детский росточек, ни сутулость, переходящая в горбатость, ни знаменитая всклокоченная борода.
      Ивану сразу вспомнилась душная аудитория, до отказа забитая публикой, в значительной своей части пришлой, внешним видом своим вызывающей ассоциации скорее с "Сайгоном", нежели с родным филфаком. В спертом воздухе витал дух портвейна и нонконформизма, да и название факультативного спецкурса, заявленного молодым доцентом Ломовым, заключало в себе некий завлекательно-диссидентский намек. Непонятно, зато как смело! Оппозитивная семасиология...
      Лектор тогда позволил себе опоздать минут на десять, но народ терпеливо ждал - и встретил припозднившегося кумира громом аплодисментов. На бегу выпрастываясь из длинного, не по размеру, пальто, светило просеменил к кафедре и вместо того, чтобы чинно встать за нее, уселся прямо на стол и, болтая коротенькими кривыми ножками в четырехрублевых кедах, простужено выкрикнул:
      - Здрасьте, здрасьте!.. Ну что, дебилы, попробуем вас вылечить. Правило первое: забыть все, что понапихали в ваши тупые бошки всякие академические козлы. Правило второе: лекции для неспособных понять с первого раза и вообще тупых читают в других аудиториях, я же не имею привычки повторять...
      "А теперь, видно, приобрел такую привычку..." - подумал Иван, издалека, от самого входа в ресторанный зал, заметив красный, цветущий нос Модеста Карловича.
      Тот тоже заметил приближающуюся к нему пару, но подняться не соизволил, а только, щелкнув пальцами, бросил официантке:
      - Еще два прибора... Ну, с чем пожаловали? Или для начала по соточке?
      - Мы за рулем, - быстро сказала Алиса, а Иван многозначительно кивнул.
      - Оба? - с сомнением проговорил Ломов. - Что ж, хозяин барин... А я, с вашего позволения... Голубушка, еще графинчик!
      - Нам свежевыжатый сок. Две "Лангустики", два шашлыка, деловито распорядилась Алиса.
      Себе Модест Карлович велел подать черной икры, стерлядь и двести французского коньяку поверх водки. По выражению лица великого критика Иван понял, что тот даже не допускает мысли о "голландском расчете" - за все должна уплатить приглашающая сторона... Кстати, тогда, в далеком семьдесят четвертом, после столь своеобычного вступительного слова молодой Ломов понес такую премудрую околесицу, что Ивану сделалось будто с лютого похмелья, и больше он на оппозитивную семасиологию не ходил. Да и сам ломовский спецкурс вскоре прикрыли - после того, как "академические козлы" во главе с академиками Левачевым и Стукалиным опубликовали в "Литературке" открытое письмо в ЦК с требованием оградить советскую лингвистику от происков вандалов. Говорят, опальный Ломов нашел приют в университете города Тарту, откуда его вместе с другими "оккупантами" уволили в девяносто первом. Тогда Модест Карлович нашел себя в литературной критике...
      - Вы чьи вообще? - допытывался между тем Ломов у Алиски Издательские? Если от Хромченко, я с ним не работаю... Или журнальские?
      - Литературный интернет-сайт писателя Ивана Ларина, - с важным видом напомнила Алиска.
      - Иван Ларин - это я, - тихо уточнил Иван.
      - Даже так? - Ломов лихо опорожнил стопку, не спеша закусил икрой. - И это замечательно...
      - Правда? - обрадовался Иван. - Вам нравятся мои книги?
      - Замечательно, молодой человек, то, что коньячок здесь не паленый и икра не лежалая. А нравятся мне чьи-то книги или нет это, знаете ли, не вопрос... - Критик усмехнулся, показав желтые кривые зубы, и сделался совсем похож на пушкинского "злобного карлу". - Хотите панегирик - сляпаем панегирик, желаете разнос разнесем по косточкам. Главное, чтобы спрос был... платежеспособен.
      - Хотим разнос! - тут же заявила Алиска.
      - Современный подход! - похвалил Модест Карлович. - Нынешняя публика похвалам все равно не верит, считает проплаченной рекламой. А разгром, скандал - это гарантия всеобщего внимания. Да мне и самому, честно говоря, приятней... Про бандитов, значит, пишете? Впрочем, нынче все... про бандитов... Название этакое какое-нибудь... "Апофеоз жлоба"... - Ломов поднял рюмку, задумчиво посмотрел на свет. - "Час быка"... Нет, это уже у кого-то было... Значит, определяем семь критериев низкопробности и выводим уникальность ваших сочинений из того факта, что они удовлетворяют всем семи...
      - Не напрягайте напрасно извилины, - с неожиданной резкостью оборвала Алиска. - Вы не про Ларина писать будете?
      - А про кого? Про конкурентов? Черный пиар, так сказать?..
      - Про самых знаменитых. Вроде того, что вы в "Эго" пишете. Только похлеще, позабористей. Сможете?
      - А то! - Ломов самодовольно погладил бороду. - Случалось, и до драк доходило!.. Не сомневайтесь, скандал я вам гарантирую, не было случая, чтобы мое участие не нагнало популярности новому изданию... Теперь, может быть, обсудим гонорарчик...
      - Платим мы хорошо, - оловянным голосом крутого босса проговорила Алиска. - Но при одном условии - вы уступаете нам не только имущественные, но и неимущественные права.
      - То есть, вы хотите сказать?..
      - Все ваши статьи будут подписаны именем Ивана Ларина.
      Иван вжал голову в плечи и зажмурился. Вспомнилась реклама одного давно прогоревшего банка: "Случилось страшное..."
      - Алиса, может быть, не надо? - жалко пролепетал он.
      Подруга обдала его огненным взглядом зеленых очей.
      - Как скажете. Только это вам обойдется... - спокойно сказал Модест Карлович. - Скажем, три тысячи долларов?
      - Ой! - пискнул Иван. Отчего-то вспомнились годы литературной кабалы у незабвенного Федора Михайловича Золотарева. Конечно, время было другое, но все-таки три тысячи... Или соглашаться?
      - Вы себя-то слышите, Модест Карлович? - ехидно осведомилась Алиска. - "Эго" платит вам пятьдесят долларов за разворот, "Ведомости" и того меньше. А мы предлагаем вам сто долларов за страницу одиннадцатым кеглем.
      - Сто двадцать. Двенадцатым, - поправил Ломов. - Цикл не меньше пяти статей. И деньги вперед.
      - Половину, - сказала Алиска.
      На том и порешили. Алиска тут же отсчитала Ломову три зеленых сотни, не преминув взять расписку.
      - И все-таки, Модест Карлович, - набрался смелости Иван, что же такое оппозитивная семасиология?
      Жилистая рука с зелеными бумажками на мгновение замерла в воздухе.
      - Филфак? - прищурился Ломов. - М-да... Откровенно говоря, запамятовал... Много воды утекло.
      И водки немало - они вдвоем еле-еле вывели под руки из зала и запихнули в такси вконец расслабившегося мэтра, потом еще гуляли по набережной, пили кофе в круглосуточном кафе у причала.
      - Ну вот, - тоном старшего брата сказала Алиска. - А ты боялась, глупенькая...
      Первую статейку мастера они получили уже через три дня:
      "РОМАН ТАТЬЯНЫ ГРАФОВОЙ "БРЫСЬ"
      КАК ОТРАЖЕНИЕ ФОБИЙ СТОЛИЧНОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ"
      Если писатели конца XIX века и вышли из гоголевской "Шинели", то нынешние, в основном, из "Гадких лебедей" братьев Стругацких.
      Читая "Брысь" Татьяны Львовны Графовой, все время думалось: вот только стоит там в деталях антуража поменять "склизь" на "бродило", "брысь" на "мокрецов", а "андрон-лукичск" на "болото"... то получится та же самая "Улитка на склоне". Или, скажем, "Пикник на обочине".
      С той лишь разницей, что первоисточник был как-то повкуснее написан. И что до невкусного стиля "Брыси", то, жуя и пережевывая это чтиво, начинаешь понимать, почему женщины вяжут на спицах, а мужчины - нет.
      И почему мужчины не покупают макраме...
      Когда в университете мы изучали прикладную психологию, преподаватель объяснял, что женщины более предрасположены к механически однообразной и рутинной работе.
      И вот, оценивая теперь всю трудоемкость создания текста "Брыси", удивляешься усидчивости автора - целых четыре года без устали вязать крючком в псевдостарорусском стиле сказки-лубка и при этом придерживаться жанра социальной фантастики... И все эти временные жертвы принести ради того, чтобы поведать миру всего лишь о своем страхе - потерять тот рай, имя которому Москва конца двадцатого века?