Так они тебя вряд ли возьмут, если ты только себе свастику на члене не выколешь! Или тринадцать, или один процент — это их любимые татуировки... Тринадцать, это значит «Эм» — тринадцатая буква в алфавите, значит, марихуана... А один процент — это один процент полноценности... Понял? Так что, ты со своим бухгалтерским личиком к ним ну никак не подходишь... А к нашим ребятам — к черным братьям — ты само собой тоже никак не годиться, — заржал Боб и снова закорчился от пронзившей его боли.

— Нас — черных — здесь все боятся, мы здесь мазу держим.

И даже эти, которых здесь больше, — мексиканцы, они нас тоже уважают и не суются, потому что наши черные братья, они, сам понимаешь...

И Павел кивнул на всякий случай, мол, понимаю, хоть и была уже ночь и свет в палате был давно уже выключен...

— А эти, мексиканцы, они как? — спросил Павел,

— А мексиканцы... — запнулся было Боб, — а мексиканцы они крутые. Они, чуть что, сразу нож под ребра и все дела... Сперва нож под ребра, а потом уже думают... Хуже нас, черномазых, в этом смысле!

— Да?

— Угу, но ты к ним тоже никак не впишешься, разве что если на их девке женишься... — и Боб, снова ухая от боли, заржал...

— Кстати, говоря, эти мексиканцы ждут здесь какого-то богатенького белого, я точно слыхал, богатенького белого, который мексиканочку несовершеннолетнюю пользовал, ты понимаешь? Так вот, они здесь его ждут, и приготовились праздновать с ним свой мексиканский праздник... Не завидую я этому парню, ой не завидую! Мы, черные, мы в этом плане менее горячие. Хочешь, нашу сестренку черную, да ради Бога! А эти... Эти, они как бешеные какие-то становятся... Так что, не завидую я этому парню, ой не завидую...

Павел не спал почти всю ночь.

Ум подсказывал ему, что все это подстроено одно к одному.

И маленькая Долорес, и обвинение в суде, и угрозы в отношении Татьяны... И теперь вот этот наивный чернокожий Боб с его переломанными ребрами... И кто ж ему ребра переломал? И за что? И как подучили его Павла пугать?

И все это как называется?

Психологическим давлением это называется.

Павел все понимал.

Но он был сделан из обычной человеческой плоти. И он не претендовал на лавры героя с железными нервами.

И к утру он уже был готов согласиться на любое предложение тойиграющей с ним стороны.

Той играющей стороны, что так затянула этот бесконечно длинный гейм.

Чья подача?

Их подача...

И предложение не заставило себя ждать.

Саймон и Саймон уже на третий после суда день приехали к нему в Брикстон, и свидание с адвокатами состоялось не как всегда — в просматриваемой охранниками и администрацией комнате, а...

...а в кабинете директора тюрьмы мистера Аткинсона...

Такой респект вообще никому и никогда не оказывался. Сам факт того, что Саймон и Саймон беседовали со своим клиентом в кабинете директора, должен был подчеркнуть исключительность этого события как для Павла... так и, может, в еще большей мере — для тюремного начальства!

Обоих Саймонов так и распирало от сознания некоей причастности к чему-то очень значимому и очень большому, о чем, правда, нельзя говорить напрямик, на что можно только намекать, скашивая глаза к небесам и приговаривая — ну вы ж понимаете, о чем мы говорим!

Саймоны начали с того, что Павел может не беспокоиться о семье, что миссис Розен устроена как нельзя лучше, что они позаботились не только о безопасности Татьяны, не только перевели на ее счет значительные суммы, но и помогли ей с работой в Голливуде, чтобы ей было легче пройти период так называемой психологической адаптации...

Это была очень важная и интересная информация.

Это означало, что те, кто подставил Павла под это страшное испытание, еще не окончили своей игры и что в его положении еще действительно может произойти событие, поворачивающее жизнь из негатива в позитив.

Павел не верил, что Саймоны могут подать какие-то эффективные апелляции или задействовать связи, выходящие на каких то могущественных политиков, вроде конгрессмена от штата Калифорния, который при определенном раскладе мог бы посодействовать пересмотру дела...

Но как человек, воспитанный на советском опыте общения с великими и могучими тайными институтами, истинно вершащими людскими судьбами, Павел скорее верил в то, что изменить его положение можно только в обход закона... Как его посадили, инсценировав и под строив все эти липовые обвинения, так и освободить его можно, тоже состроив какую-то большую пребольшую туфту... Это как в сказке. Если царевича заколдовали, то и освободить его от чар можно только таким же колдовством...

И Павел оказался прав, хотя бы отчасти.

— Вы что-нибудь слышали о федеральной программе Минюста по модернизации системы исправительных учреждений и рационального использования труда заключенных? — хитро и как-то со значением спросил его старший Саймон.

Разумеется, Павел ничего ни о какой такой программе и слыхом не слыхивал.

— А такая программа принята Конгрессом, и мы имеем теперь реальную возможность подать заявку на участие в ней, — сказали Саймоны...

— А что это значит? — спросил Павел, инстинктивно почуяв здесь какой-то хороший подвох.

И, полагаясь на свое чутье, он правильно надеялся на то, что наступят лучшие времена.

— А это значит, — дуэтом сказали Саймоны, — что вам не придется сидеть в камере Брикстон-Призон, а вместо этого вы сможете жить и работать в самых цивилизованных условиях. Причем работать по вашей специальности и жить с комфортом, приличествующим вашим привычкам и статусу...

Слова эти нежно ласкали Павлово сердце. Он не хочет возвращаться в больничный блок. Он не хочет садиться в камеру. Он не хочет выяснения отношений с мексиканской мафией...

И уже через десять минут они подписывали шесть копий прошения. Саймоны, словно фокусники, что достают зайчика из цилиндра, вынули из портфеля готовые бланки...

— Завтра заканчивается ваше медицинское обследование?

— Через три дня, — честно ответил Павел.

— Мы постараемся, чтобы завтра в Брикстон приехал чиновник, отвечающий за федеральную программу...

— Уж постарайтесь, — фыркнул Павел.

— Мы защищаем ваши интересы, — с одинаковыми улыбками дуэтом пропели Саймоны, прибирая со стола шесть экземпляров прошения.

А понимал ли Павел, что это была игра?

Павел задавал себе этот вопрос, но, засыпая под мир но безобидное воркование чернокожего соседа, он вдруг понял, что ему, в принципе, все равно. Как тому персонажу великого Камю. «Ga m'est egal...» <Мне все равно (франц.)>. Ему все равно, игра это или нет.

В принципе, весь мир — это Голливуд.

А если перефразировать Шекспира чуть иначе, адаптируя старика к условиям современных электронных игр, то весь мир — это большая игра-стратегия...

И не один ли черт, реально так все совпало или какой-то великий кукловод так все соорганизовал, руководствуясь своими неведомыми им — нижестоящим пешкам — соображениями?

И какая с обывательски-философской точки зрения разница, кто, в конце концов, и на каком уровне выполняет для тебя функции Бога?

Бог на небесах с его Книгой Судеб, или заговорщицкий комитет мировых интриганов, сидящий в отеле «Тампа» во Флориде?

«Только то не все равно, что касается моей физической черной задницы», — так бы сказал этот чернокожий его сосед, умей он так связно выражать свои мысли!

Так что...

Так что, едем работать по специальности и жить с комфортом.

Так думал про себя Павел, убеждая себя в том, что отныне он это... Этранже, Посторонний, которому... Ga m'est egal!

Он припомнил, что все разговоры с Саймонами напоминали в последнее время детскую игралку в барыню, которая прислала сто рублей...

Да и нет не говорите, черного и белого не называйте....

Саймоны многозначительно закатывали к небу глаза и говорили: «Ну, вы же понимаете!»

И он понимал.

Ведь не дурак!

Хотя, хотя, конечно же, дурак!

Кто ж его просил заглядывать в Изин ноутбук!

На место они летели вертолетом. Обычным старым добрым армейским «Ю-Эйч», который ветераны Вьетнама любовно называли стариной «Хью»...

Сперва Павлу понравилось лететь в этой армейской, почти лишенной комфорта машине, потому что как и в военной кинохронике вьетнамских шестидесятых, старина «Хью» летел с открытыми боковыми рампами, из которых на лету вертолета в кабину сильно задувало столь необходимой здесь, в Аризонской пустыне, прохладой!

Но стоило им немного удалиться от частного аэродрома Пойнт-Эндрюс, где прилетевшего из Калифорнии Павла пересадили в вертолет, стоило им пролететь над каменисто красной местностью пять или десять миль, как старший в штатском приказал двум сопровождавшим их военным надеть на глаза Павла черную повязку.

— Что за фокусы? Что за детектив? — хмыкнул Павел, однако покорился силе, и полет для него продолжался уже втемную.

Летели около часа.

В какой то момент в глубине сознания у Павла возникла и стала разрастаться какая-то паранойя — а вдруг сейчас они возьмут, да и выкинут его из вертолета!

Павел даже припомнил какие-то фильмы и криминальные репортажи, когда пассажиров выбрасывали из летательных аппаратов, чтобы имитировать смерть от несчастного случая.

Тревога в груди Павла все увеличивалась от того, что начав сопоставлять факты недавнего прошлого, он припомнил и гибель Айзека Гольдмана в автокатастрофе, и взятку наличными, которую ему предлагали в офисе «Блю Спирит», назвав ее не взяткой, а зарплатой для членов клана посвященных...

«Выкинут меня сейчас, как бедного Айзека, посадят потом в разбитую машину, сбросят с обрыва, а дорожная полиция потом составит протокол», — думал Павел, накручивая страх в груди.

Но разум оппонировал, возражая этому страху, — а зачем же так сложно-то? Разве нельзя было организовать ему катастрофу там в Калифорнии? И неужели для этого было так необходимо тащить его на край света — в пустыню штата Аризона?

Наконец, вертолет плюхнулся своими стальными салазками на гравий специальной посадочной площадки. И химеры страха мгновенно растворились, едва охранники сняли повязку с его глаз.

Яркий свет сперва почти ослепил.

Он спрыгнул в красноватую пыль. Здравствуй, Ред-Рок! Сколько-то ему — Пашке предстоит теперь здесь прожить?

А жить предстояло не так-то уж и плохо.

— Жить будете в индивидуальном блоке Би-девять, это по Секонд-Драйв, вы легко найдете, — сказал ему главный администратор. — Вот ключи от вашего коттеджа...

Они сидели в просторном кабинете главного администратора, в кабинете с кондиционером и огромным аквариумом, где плавали хищные океанские рыбы. Павел отметил и волнообразно перемещающегося ската, и небольшую белую акулу, и пару не то мурен, не то барракуд ...

— Вы можете свободно перемещаться по территории Кэмп Ред-Рок, господин Розен, вы можете пользоваться всеми имеющимися в Кэмп Ред-Рок теннисными кортами, полями для гольфа, бассейном, — администратор слегка запнулся, перечисляя все «плежерз», имевшиеся в арсенале развлечений. — У нас также есть конюшня с лошадьми для верховой езды, есть библиотека и кинотеатр... Вы, кстати, ездите верхом?

— Я? Нет! — испуганно ответил Павел.

— Это хорошо, — кивнул администратор и замолчал, задумавшись о своем.

Павел не понял, почему то, что он не ездит верхом — это хорошо, и принялся разглядывать маленькую белую акулу в аквариуме, как она грациозно переворачивалась на спину, дабы ухватить плавающий у поверхности корм...

— Вы можете свободно перемещаться по территории Кэмп Ред-Рок, но не можете покидать территорию, — сказал администратор, — а для того чтобы вы, мистер Розен, не волновались, волнуемся ли мы за вас, не зная, где вы находитесь, — администратор улыбнулся улыбкой кинозлодея, — мы попросим вас повсюду носить вот это...

Администратор протянул Павлу металлический браслет.

— Наденьте его, прошу вас, — сказал он уже без улыбки, — и не снимайте его вплоть до специального нашего разрешения, о'кэй?

— О'кэй, — ответил Павел, защелкивая замочек брас лета на своем левом запястье.

— А теперь, идите, располагайтесь. К работе приступите завтра.

Павел бросил еще один взгляд на белую акулу и вышел из кабинета.

Никто его теперь не сопровождал.

Никто не дышал ему в спину.

Только браслет на левой руке теперь был его невидимым конвоиром.

Разобрался Павел быстро.

Найти блок Би-найн по Секонд-драйв было парой пустяков.

На манер Нью-Йорка все проезды в Кэмп Ред Рок назывались «драйвами» и «роуд». Те, что с севера на юг, — те имели статус «роудов», а те, что с запада на восток, — назывались «драйв»...

Его проезд был вторым от северной границы Кэмпа. Вдоль асфальтированной дорожки в ряд выстроились аккуратные белые домики, окруженные ювелирно подстриженными зелеными газонами с великолепными то тут, то там розариями, полнящимися настоящими техасскими желтыми розами.

Фонтанчики дождевальных оросителей газонов то тут, то там, повинуясь своему таймеру, выбрасывали в жаркую голубизну неба тонкие струйки влаги, которые не успев испариться прямо в воздухе, распылялись мелкой аэрозолью, вспыхивали вдруг всеми цветами радуги...

Это так умиротворяло, что Павел вдруг остановился и подумал, что почти счастлив!

Счастлив от того, что жив.

От того, что цел и невредим.

И что вот смотрит на радугу, вспыхивающую в этих фонтанчиках, любуется желтыми розами — символом Техаса — и радуется жизни...

Он очнулся от оцепенения, когда над его головой низко пророкотал вертолет.

Павел поглядел, как из едва плюхнувшейся на салазки винтокрылой машины, не армейского «хью», а из комфортной франко-германской «алуэтт», на землю Ред-Рока сошли три джентльмена...

Один из них особенно привлекал внимание. От него исходила какая-то особая энергия. Невысокого роста, с голым бритым черепом, похожий на монгольского витязя времен Чингисхана...

Когда джентльмены подошли к группе встречающих, среди которых Павел отметил и главного администратора, их взгляды — взгляды Павла и Чингисхана — скрестились.

«Так вот он какой, новый босс, — отчего-то подумалось Павлу. — Это вам не Шеров доморощенный, это всерьез... Бр-р!»

Павел отвернулся.

В домике по адресу Би-найн на Секонд-драйв Павел нашел все, в чем мог нуждаться человек, привыкший к комфорту.

На нижнем этаже расположились довольно просторная гостиная с мягкой мебелью, стереосистемой и домашним кинотеатром, небольшая кухня столовая и кабинет. А на втором этаже, куда из гостиной вела крутая деревянная лестница, были ванная комната, спаленка и открытая веранда с видом на розарий...

В холодильнике Павел обнаружил неплохой ассортимент бутылочного немецкого пива и французских сыров. Были и бри, и любимый камамбер марки «каприз де Дье»...

Павел не удержался от искушения и отщипнул кусочек, тут же отправляя его в рот.

Он принял душ и, растираясь полотенцем, вышел на открытую веранду. Он стоял в одних трусах и любовался желтыми розами. Они были удивительно кстати здесь в этой жаре! Именно yellow roses of Texas, а не иные, красные или чайные! Он растирал влажную грудь и любовался цветами, как вдруг перехватил на себе взгляд.

С противоположной стороны дороги, с крыльца домика Си-найн по их Секонд драйв, ему махала симпатичная худенькая девушка.

Она, по-видимому, только вернулась с пробежки...

— Хай, — крикнула девушка.

— Хай, — ответил Павел и тоже улыбнулся.