– Тогда поясняю: из-под носа доблестного конвоя сбег Ленчик, Беня Крик местного разлива. Причем удрал на мотоцикле твоего тезки с гордой фамилией Жуков.

– Даже так?

– Мотоцикл обнаружился в нашем подвале. Были вскрыты кладовки всех соседей. Ничего не пропало. Но…

– Но тень подозрения пала на девчонок?

– Мотоцикл нашла Надежда. – Антон отвернулся. – А трясли обеих.

– Постой-постой. Она нашла и сообщила в милицию?

– А вот тут ты ошибся. Заявление писал Саня.

– Лихо! В сегодняшней спевке он принимает участие?

Антон понуро кивнул.

– Ну, Адамыч, давай еще по одной, и я пойду супруге помогать салаты резать и жрать.

Кабы Антон не знал его, он поверил бы на слово. Нутром он почуял, что Шурка на взводе, и не хотел, чтобы Жуков попался под горячую руку. И так ходил как привидение, видно, раскаивался. А что там еще – кто знает. У Антона роилось множество сомнений.

– Не ерепенься, – жестко подрезал он намерения соседа разобраться как следует и наказать кого попало. – Не дети уже. Свои головы на плечах.

Такая тоска появилась в его глазах, что у Шурки сердце сжалось:

– Ты скорее подкатывайся. Привез кое-что. Есть чем тебя порадовать и что поведать: удивительное и невероятное.

Дома царила суета. Вернулись повзрослевшие девчонки. Аленка, правда, повизгивала при встрече, как молочный щенок.

– Как съездил? Расскажи… А я две четверки, две пятерки получила. Надька тоже.

Ее подруга стояла рядом, внимательно вглядываясь в захаровское лицо.

– Здравствуй, дядь Шур. Что случилось? – Она мягко тронула щетину. – Давай я тебе облепихового масла принесу, или ожог уже сошел? Не разберу. Что-то за крем-пудрой не видно.

Она расплылась в ехидной улыбке, и девчонки дружно подняли его на смех.

Отчужденную Лику, стоявшую столбом, из которого вот-вот просочатся слезы, вдруг прорвало:

– Что же ты молчишь, рухлядь старая? А ну, рассказывай по порядку! Я-то думала, ты по бабам таскаешься…

– Дура ты и самка.

Захаров зарылся в пряную медь ее волос: «А ведь и я, грешным делом, подумал про нее то же самое… Решил, что подыскала себе ухажера и коротала с ним вечера. Гадал все: кому ноги обломать».

– Потому и к папе зашел? – ни с того ни с сего спросила Надежда.

Захаров вздрогнул и посмотрел на молодую девушку. Как она догадалась? Он ведь и сам только сейчас, после заданного ею вопроса, понял, что именно потому и пошел. Что сделаешь, если завещанный классиками основополагающий принцип ученого гласит: «Доверяй, но проверяй»? Вплоть до седьмого колена…

Воспользовавшись суетой, Шурик ушел в спальню, куда воткнули дорожные сумки, достал берет, лихо натянул на полысевшую голову и погрузился в размышления о «седьмом колене». Нахлынули недавние воспоминания…

У небольшой пристани, справа от которой на камнях возвышается рыбный ресторан, толпились шумные, размахивающие руками, как алеппские армяне, мужчины. Мелькали и женщины в черных, длинных, по самые щиколотки, юбках. Лохматые подростки в пестрых футболках и унылые овцы сновали между лавками. В темных открытых дуканчиках – лица безмятежных торговцев, а рядом с ними свисают гирлянды просушенных на солнце колбас, пучки трав, вязанки вяленой рыбы, ожерелья и браслеты из ракушек и прочая всякая всячина. Захаров увлекал своего спутника Митьку все глубже и глубже в торговые ряды. Иногда что-то его заинтересовывало, он останавливался и на ломаном арабском вступал в переговоры. Когда то он изъяснялся лучше. Арабский был вторым языком при обучении на востфаке, но общаться ему практически не приходилось, поэтому язык затерся в памяти. Поправлял его Дмитрий, помогал подобрать нужные обороты. Но вскоре умолк. Комитетчик заподозрил, что Шурка интересуется чем-то конкретным на Арваде. Казалось, что он ищет кого то из знакомых. Шипулин забеспокоился, вспомнив, что инициатива поездки на остров принадлежала Захарову.

– Спроси его, торгуют ли где то корабликами?

– Чего ж сразу не сказал? – обрадовано спросил он, как крест с плеч сбросил. – Это повыше.

Митьке не в диковинку было, что советский чело век, дорвавшись до зарубежья, затаривается покупками на всю оставшуюся жизнь. Притом у каждого свои причуды. Надо сказать, что ему ни разу за земляка краснеть не пришлось. Захаров вообще не жилился, не выкраивал последние крохи на сувенирчики, не стрелял в целях экономии сигареты. В этой неизменной рубахе «сафари» принимали его больше за француза. Юркий и энергичный, Захаров был общителен, но его контакты ни разу не вызвали у Митьки тревоги. Одним словом – земляк. Жаль, что ничего путного для себя не нашел… Желая разбавить настроение, Митька повел Шурика к Араму на пристань. Быстроногий бой мгновенно организовал анисовой водки.

– Словно «капли датского короля» от насморка, – не очень порадовался Шурка.

Перекатываясь с боку на бок, к ним двигался повар, ювелирно вписываясь в повороты между столиками, несмотря на огромный, колыхающийся при каждом шаге живот. Подойдя, витиевато поздоровался и присел рядом, широко раскорячив ноги. Возле столика суетился бой, сноровисто кидая блюда закуски. Прелая бамия, маслины, завернутые в анчоусы, мидии с лимонной приправой, – разноцветье ароматов могло поднять дух и у египетской мумии. Митя с удовольствием засек, что и Захаров словно воспрянул. Потекла степенная беседа. Слух восточного человека не настроен на дела бытовые, насущные. Во всякой суете сует он улавливает шепот вечности.

– Предания рассказывают, что бизнес мастерить кораблики не несет удачу, – с достоинством ответил повар Арам на вопрос неуемного Шурки.

Облокотился мясистой рукой на край стола. Пространства было предельно мало, но засученные рукава белоснежной сорочки не коснулись даже торчащего листа салата.

– Мсье интересуется моделями? – Проницательный взор армянина выискивал тайную страсть туриста.

– Слышал одну легенду… О лоцмане с острова Арвад. Надеялся получить подтверждение истины. – Захаров печально улыбнулся.

– О лоцмане ничего не слышал… – покачал головой Арам. – Истина? В чем она?… – Неторопливый голос успокаивал гостей. – Плотничают на Арваде и даже кораблики мастерят, но кто их купит? Рыбаки и матросы хорошо покупают шерсть местных овец. Плетут на досуге свитера или здесь их покупают. В море нужная вещь. Даже вот такие береты, – армянин стянул с головы необычный головной убор, – нужная вещь.

Арам вдруг оживился, словно на ум пришла нужная мысль.

– Рассказывают, что в такой шапочке долго бродил по острову безумный плотник. Передвигался он на костылях, потому что с детства был безногим. Верно, от этого и умом тронулся. От одиночества до безумия недалеко. Он-то, говорят, и мастерил корабли. И рассказывали, будто бы гостил у него однажды шотландский моряк. Откуда друг друга знали – сказать не могу, да и никто не может. Шотландец и оставил ему шапочку, ну, как бы на память, что ли? Пришел день, к пристани причалило судно. Богатый иностранец нашел лавку, выкупил все ее содержимое за баснословные деньги. Плотник сразу покинул остров, и больше его никто здесь не видел. Лавку оставил своему подмастерью. Да, видать, и этот после такого с головой дружить перестал – начал шить береты шотландских моряков. Но островитяне – люди суеверные, по сей день считают, что такие шапочки при носят удачу даже безногому.

Армянин хохотнул, хотел было водрузить беретик на голову, но Захаров жестом попросил взглянуть на него.

– А, – щедро махнул рукой Арам, – забирай на счастье, на память. Россия большая страна. А будешь в Армении – поклонись моей земле, Эчмиэддину. Вроде как моей головой, да?

– Ну, «шукран» тебе великое. – Шурка от радости запутался в русских и арабских выражениях.

Всю дорогу он вертел в руках шапчонку, прижимал к груди, как наиценнейшее приобретение всей жизни. Демонстрировал Митьке шитый шелком красно-белый крест на синем фоне – символ восходящей на Востоке звезды. Английский флажок с золоченой гербовой опояской имел вензель «КАЛЕДОН».

– Скорей бы Скавронскому показать.

Не терпелось мужику удивить какого-то друга – это Митька понял, но в чем тут подвох – так и осталось за границей его разумения.

Рассказанная Захаровым история всполошила Антона. Он ни о чем не переспрашивал – молчал. Глаза стали беспокойными, ищущими. «Можно ли предположить, что мир настолько тесен во времени и в пространстве? От кого зависит воля случая?» – мысленно вопрошал себя Антон. Он не сомневался в том, что все это не Шуркины выдумки, и почти не сомневался, что друг напал на след деда Александра. Охваченный мистическим трепетом, он представил свою жизнь как карточную колоду, а незримая рука тасует одни и те же знаки, соединяет картинки в новые значения, таинственно переплетает линии дам, королей и тузов. «Карты? – как то сказал ему дед. – Они безразличны к игроку. Они – лишь символ. Что бы ты ни пытался в них найти, только от тебя зависит: выбросить или оставить мизер». Тогда Антон не понимал, что этим хотел сказать Александр Гифт, да и слова по сию пору не всплывали в памяти.

«А искал ли ты? – спросил он сам себя. – Если тебе приотворилась дверь в прошлое – наверное, ты стучал в нее?»

«Да, да», – согласился сам с собою Антон.

«Подспудно, подсознательно ты всегда чего то искал».

Но тут же в его голове возник новый вопрос:

«Но чего, кроме собственной судьбы?»

«Может, себя?» – не очень решительно предположил он.

Какой-то мудрый внутренний советник по-стариковски заявил ему:

«Ты неразделим с памятью предков. Обнаруживая их следы в прошлом, ты находишь в настоящем самого себя. Истинно сказано: ищущий – да обрящет. Проси – и дано будет».

«Где ты мог это слышать?» – удивился Антон, и тут же пришло как ответ:

«А можно ли это забыть?»

Антон беспомощно оглянулся по сторонам. У Шурки создалось впечатление, что тот будто и не понимает, где находится.

– Эй, Антон, ты где? – вырвал он его из оцепенения.

Скавронский встряхнулся, ехидно улыбнулся:

– Ищу себя в процессе раздвоения личности. – На его лице отразилось удивление.

Захаров, наблюдавший всю смену настроений по глазам Антона, в общих чертах догадывался, что с ним происходит. Ему все это было знакомо, и, кроме того, соприкоснувшись с прошлым там, на острове Арвад, он ощутил удивительное смятение: как будто он сам был или стал по странному стечению обстоятельств участником давних событий. «Член команды корабля, которого наверняка нет в помине», – определил это состояние Шурка. Он напялил на голову берет, лихо заломил его на ухо и горделиво произнес:

– Как я тебе в роли матроса Захарова?

В темноте было трудно оценить по достоинству портретную зарисовку. Сумерничая, приятели и не заметили, как сгустился вечер, как вошла Надежда, как застыла она в дверном проеме с подносом бокалов и гроздью тугого, крепкого винограда. Молодое шахринаусское вино светилось той же прозрачностью, что и глаза Скавронских. На дне высоких бокалов плавали маслины с далекого побережья Средиземного моря, а ломкая горка местного козьего сыра на горячей лепешке пахла кунжутом и тмином.

– А что такое фарватер? – ни к тому ни к сему спросила Надежда.

Антон понял, что ее не интересует нечто большее, чем конкретное значение слова. Но и попросту пояс нить термин в двух словах у него сразу не получалось. Выручил Шурка, подхвативший из ее рук поднос.

– Тяни сюда! – Он заглянул в содержимое бокалов: – Ну-ка, что у нас на фарватер?

– Прекрасно в нас влюбленное вино и добрый хлеб, что в печь для нас ложится… – Голос Нади упал до шепота.

У Антона мелькнула мысль, что найденная ею поэтическая строчка прозвучала и как ответ Захарову, и как отклик ее подсознания на собственный вопрос. Скавронский насупился, забубнил, припоминая ритм стиха, и память выбросила следующую фразу:

– …и женщина, которою дано, сперва измучившись, нам насладиться… Но что нам делать с розовой зарей под холодеющими небесами, где тишина и неземной покой? Что делать нам с бессмертными стихами? Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать…» «Шестое чувство?» Гумилев? – Антона наконец осенило.

Надя пожала плечами. Это невольное движение свидетельствовало о том, что для нее не столь важно, чье это.

Стихи, полагала она, живут во вселенной собственной жизнью, другой вопрос, что не всякий посыл может быть услышан, однако ко всем они приходят в нужный момент. Даже неприхотливая строчка популярной песенки работает, как прилипчивая мелодия, и никогда не обманет. Она скажет то, что никто не сумеет объяснить, даже если не желаешь принимать объяснений. Она предупредит и настроит твой внутренний камертон: все случившееся покажется услышанным прежде, а ты будто знала, что так должно случиться.

Сноп света вырвался из гостиной, ослепив полуночников. Из распахнутой двери послышалась разноголосица, перекрытая возмущенным голосом Аленки:

– Ни съесть, ни выпить, ни потанцевать! Ну, где вы застряли?…

– Кубло какое-то! – прошипел Захаров, помогая Антону подняться.

– Эт-т точно!

За общим столом бурно обсуждались проблемы предстоящего студенчества и непосредственно связанная с нею тема полевых работ.

Разгар первого семестра выпадал на хлопковую кампанию, нередко затягивающуюся до первых заморозков. А с этим – как улыбнется погода. Город замирал иногда до декабря, но, как правило, к ноябрьским праздникам возвращались с полей автобусные колонны. Загорелая, с обветренными руками молодежь, полная впечатлений крестьянской страды, высыпала на парадные улицы. Жизнь начиналась с массовых гуляний, называемых в народе демонстрациями трудящихся. На площадях дробь из бубнов дойры, переливались медные трубы карная, выкликивая народ ревом, напоминающим зов слонов в джунглях. В буйных красках расцветали жанры фольклора. Богатейший материал для передачи из уст в уста давали торжественные собрания. Афоризмы и изречения представителей власти пользовались особенным успехом. Их упоминание всегда оказывалось к месту, будь то дружеская беседа, или речь тамады. Санька знал их великое множество, чем сейчас и тешил слух всей честной компании, собравшейся у Аленки.

– «Ми нэ будэм ждат милостыны у прыроды – сами всо возмьем, что тэбе нада. А студэнты, атлычивщиеса на палавых работах, будут да-астойно на граждэны».

Всплеск рукоплесканий заставил Саньку раскланяться. Он подсел к Наде.

– Тебе организовать медицинскую справку?

– Не трудись, Саня. Поле для меня не в тягость.

– Ты уверена?

За столом возникла напряженная пауза. Саня поднял глаза. Сидящие уставились на него, переводя взгляды на Надю. Она вспыхнула, зло оглянулась на Сашку. У Антона перехватило дыхание. Он знал, что сей час произойдет нечто значительное. Надя глотнула всем ртом воздух и, судорожно выдыхая, произнесла:

– Во мне живет ребенок. Мальчик. Данила.

Захаров поперхнулся, испуганно посмотрел на Антона. Скавронский вдруг громко захохотал. Наташа свела скорбные брови, лицо ее вытянулось, она беспомощно оглядывалась то на Антона, то на дочь.

– Ну что, мать, придется покупать мотоцикл с коляской.

– Только через мой труп! – отрезала Наташа.

Аленка, как сдувшийся шарик, уронила голову на стол.

Брякнула тарелка, задетая случайно обмякшей рукой.

– Алена! – затрясла руками Лика.

Аленка вскинулась, поняла, что только случайно не въехала мордахой в салат. Ее разобрал смех. Почему новость не вызвала эффекта разорвавшейся бомбы – она никак не могла взять в толк. Она настолько хорошо знала свою подругу, что даже на секунду усомниться в правде произнесенных слов или принять их за шутку – никак не могла. Потом, разве такими вещами шутят, тем более с родителями? Она исподтишка разглядывала присутствующих. Совершенно было непонятно, кто из них задал тон.

– А почему Данила? – хитро поинтересовался Захаров.

– Ну, как? – негодующе воскликнула Наталья Даниловна, изумляясь его непониманию и пошлепала себя ладошкой по груди.

Лика победно повела на мужа бровью, мол, так вот тебе. И никто не смотрел на Надежду, кроме Антона. «Она знала: отец не осудит, отец все поймет», – поняла Аленка. Но от этой затаенной нежности в его посветлевших глазах хотелось смеяться и плакать. Подряд или вместе – не важно. Она услышала, как всхлипнула Надя, но подруга улыбалась отцу. «Тому, что готов взять на себя все ее муки, печали, – думала Аленка. – Заслонить собой от невзгод…»

Будто услышав ее мысли, Надежда склонилась к Антону Адамовичу, уткнула лицо в его мозолистые руки. От них так вкусно несет табаком… Аленке сразу представились запачканные паркеровскими чернилами пальцы Захарова.

– Надюха! – окликнула Наталья Даниловна. – Поешь-ка салатик.

– Наяривай-наяривай! – запричитала старшая Захарова. – Тебе сейчас витамины нужны.

Аленка вдруг ощутила легкую зависть. Она интуитивно почувствовала, что сама она еще воспринимается всеми как маленькая девочка, тогда как Надежда уже негласно принята во взрослую женскую общину. Внутри всколыхнулось острое, доселе казавшееся размытым, желание приобщиться к таинству материнства, но разумом она понимала, что еще не прошла первой ступени посвящения, которая называется любовью мужчины и женщины. Она с недоумением повернулась к Саньке. Тот был бледен, как неприкаянный призрак. Он тяжело дышал, казалось, вот-вот потеряет сознание. С одной стороны, Аленке стало его жалко, но в то же время почему-то не верилось, что он мог стать избранником Нади. Она вспомнила, что рассказывала на вступительных экзаменах Зебошка – одноклассница Нади, теперь их однокурсница: Жуков нализался на выпускном до поросячьего визга. Начал приставать к Надежде. Ребятам пришлось его успокоить. Надька потом плакала. Сбежала подальше от всех, выревелась, потом сама же его домой провожала… Если это все правда, то нужно ли ей такое счастье? Аленке стало горько за Надю. Но было похоже, что Санька и сам себя поедом грызет. Вот и сейчас без толку суетился, стараясь привлечь к себе внимание.

– Думаешь, будет мальчик? – преданно заглядывая в любимые глаза, спросил он.

– Уверена. Но ты здесь ни при чем, Саня, – мягко сказала Надежда, словно страшилась уколоть, боясь его поранить.

Аленка растерялась. Она уже ничего не понимала.

– Вот тебе и «да-астойно награждэны за отличия в палавых работах», – ехидно отметил Шурка Захаров и рассмеялся.

Ему пришло на ум, что Антона ожидает большой подарок. «Подарок! – мысленно повторил он словечко, покатал его на разный лад и тут до него дошло, что фамилия Надиного прадеда Александра – имя рода – означает практически то же – дар. Да и мать Антона звали Надежда. „История повторяется?“ – расчувствовался Шурка и, как упертый, снова спросил вслух, въедливо, настойчиво:

– Почему все-таки – Данила?

Антон размышлял на ту же тему. В потоке этих мыслей он засиделся допоздна над сундучком с бумагами, разбирая то записи деда, то бегущий почерк матери. Лег – уже черный дрозд-одиночка завел свою грустную песню. В темной выемке гор чуть забрезжил рассвет. Сквозь сон Антон слышал печальную трель, но видел себя в другом месте. Он идет узкой дорожкой от калитки к дому. Всколыхиваются тяжелые георгины, стряхивая чистые капли росы. Антон останавливается возле старого колодца. Слышит, как грохочет ведро, бьется о стены, ниже и ниже сползают ржавые цепи. Вот-вот ведро коснется воды, зачерпнет ее, но Антон придерживает цепь, потому что видит внизу отражение… «Мама?» – зовет Антон. «Я – это ты, – беззвучно говорит ему Надя. – Начало твое. Как мужское во мне – мой отец. Возьми это…» Ведро опрокидывается, заполняясь до края. Антон знает, что она сделала это. Он тянет к себе содержимое. Вода. Пахнет не то плесенью, не то зацветшей зеленью. Антон припадает губами и пьет. Пьет и не может напиться. Голова кружится. Безграничная сила вливается в жилы, бурлит неуемным весельем. «Дед! Дай испить», – слышится знакомый голос. Антон оборачивается. У калитки – прохожий. Прохожий ли? – улыбается мальчику Антон. – «Я его видел, я знаю». Он ждет, когда отворится калитка… Мальчик заходит, а вместе с ним черный пес. По узкой дорожке несется навстречу, только уши вспархивают, как у бабочки. «Какая уж тут бабочка, – ужасается Антон, – не пес, а лохматый мутант». На приступке крыльца седой как лунь старец окликает Антона:

«Барт ли вернулся? Что-то не вижу я, Антоша…»

– Антоша. Антон!

Он вздрагивает, просыпается. У изголовья сидит Наташа со стаканом в руке.

– Ну, будить тебя, скажу… Проспишь. У тебя же совещание. Как голова после вчерашнего? На, похмелись.

– Да ты сбрендила, мать. У меня ж совещание. – Он вылупился на стакан, разом припомнив сои. Только там была вода, а здесь что-то тягучее, красное, как кровь.

– Что это? – спросил он жену.

Наташа смутилась, начала оправдываться:

– Да это же кагорчик – легонькое, церковное винишко. Я на такой вот случай его и держу.

– Умница ты моя! – смачно чмокнул ее в макушку Скавронский. – А я сегодня Данилу во сне видел.

– Вруша, – не поверила жена.

– Вечером расскажу.

Чувствовал он себя полным сил. Голову ничуть не ломило, мысли были ясными, как начинающийся день. Еще неумытый, шоркая ладонью по небритой щетине, он подошел к столу. Хотел убрать оставленные бумаги. Сложил их стопкой, приноровился прихватить обеими руками, но корешок тонкого блокнота никак не хотел вставать вровень со всем остальным. Он вытянул его. В рукописной книжке под названием «WEIONES RADZIEVILS» Антон ничего не понимал. Там были какие-то круги, схемы с указанием направления, с розой ветров, и знаки планет. Далее – на двадцати восьми страницах – указывались лунные фазы и начинался довольно короткий текст на малопонятном языке. Вероятно, это были заклинания или нечто подобное, но к смыслу их Антон никогда особенно не пытался продираться, понимая, что язык этот скорее всего утерян. Отдельные слова напоминали ему старопольский, иногда белорусский, на котором разве что поляшуки в пуще говорят. Некоторые конструкции и окончания подсказывали, что так могли говорить ятвяги, пруссы, аукштайты или другие племена балтов. Все вместе было недоступно для понимания, а мысль обратиться к специалистам Антон давно отмел, потому как в Таджикистане их еще поискать, а иные корифеи мо-гут и на смех поднять. Последнее его не пугало. Все дело в том, что он любил своих предков, а этого вполне достаточно, чтобы не дать чужому равнодушному мнению кощунствовать над их верой. Судить об этом, как полагал Скавронский, – не в компетенции людей, зашоренных стереотипами. Хотя он был уверен: атеистические воззрения в большинстве случаев слеплены искусственно.

То ли от его неловкого движения, то ли от сквозняка, но страницы блокнота распахнулись, и вылетела пожелтевшая бумажка. Порхнула бабочкой, сделала круг и спланировала к ногам. Антон наклонился, поднял ее двумя пальцами, стараясь не помять. «Неспроста это», – почудилось ему, он заглянул в текст. Это была обычная молитва. Простой русский оберег, записанный когда-то рукой старшей Нади. Скавронский убрал стопку бумаг, подошел к спящей Надюшке, поднял съехавшее на пол покрывало, пробухтел тихо, чтобы не потревожить ее сна:

– Так тому и быть.

Решение воспользоваться оберегом возникло мгновенно, само собой, как будто его внезапно озарило. Какой иной, более действенной силой он мог защитить свою девочку? И хотя Скавронский довольно смутно представлял себе обрядовую сторону ритуала, он уверовал в достаточность того, что сама судьба предоставила ему шанс призвать на помощь высшие силы посредством молитвы матери.

Антон не мог раскрыть для себя ее тайный смысл, он просто повиновался внутреннему порыву, рожденному верой в древние знания. Словно сам дух предков вел его, подсказывая, что именно он должен делать. Он поискал свечу, зная, что обязательно должен будет зажечь огонь. Фабричные свечи, хотя и были по-новогоднему красочными, отчего-то не вызвали у него привычной радости. «Тут нужно что-то сокровеннее», – рассуждал Антон, разглядывая без особого восторга оплавленную фигурку Деда Мороза… Лампада! Подумал, где можно ее раздобыть, и вспомнил про Мирзо. Кажется, у него есть.

Антон поспешил на работу, листочек с молитвой прихватил с собой. Времени совещания ему вполне хватило, чтобы запомнить слово в слово по написан ному. Мысли его были далеки от будничных, рабочих, – и все же он не мог не обратить внимание, что и собрание прошло на редкость гладко, а все вопросы решились будто сами собой.

Сумасшедший летний период, как всегда, лихорадил транспортников. Все планы грузооборота летели в тартарары, случались срывы, начинались поиски виноватых. В этом году все обернулось серьезной конфликтной ситуацией с прямым начальством в Ташкенте. А это грозило неминуемым скандалом. Слухи о кадровых перестановках вот уже месяц трясли все отделение. Однако спор с Ташкентом уладился как по мановению волшебной палочки. Каким образом отделенческие боссы вышли из положения – Антон пропустил мимо ушей, выискивая в зале Мирзо. Для этого нужно было разворачиваться спиной к президиуму: шофер, как обычно выбирал себе место на дополнительных стульях позади установленных рядов. Он сидел, опираясь на стекло панорамы, чуть склонившись к спине сидящей впереди женщины. Антон увидел лишь его озорные глаза, подрагивающие усы и тщетные попытки смуглянки придать своему взгляду на президиум хотя бы толику интереса. Судя по тому, что она никак не хотела замечать гримас Антона, ее внимание всецело было приковано к тому, о чем так горячо нашептывал Мирзо. Шофер, по своему обыкновению, справлялся со скукой, развлекая ближних. Женщина прыснула, на нее начали оборачиваться любопытствующие. Кто-то из боссов постучал по столу, призывая к порядку. Когда Антон снова смог оглянуться – ни Мирзо, ни смуглянки в зале не было.

Позже – железнодорожники уже расходились по рабочим местам – Антон забежал на телетайп, не столько для того, чтобы свериться с нужными бумагами, сколько из расчета застать там приятеля. Прихлебывая из пиалки зеленый чай, Мирзо расписывал в лицах все производственные подробности совещания. Застрекотал аппарат, поползла по всему полу ажурная, как дыроколом обработанная, лента. Смуглая молодуха кинулась к телетайпу, одновременно подхватывая телефонную трубку:

– Ташкент? Ташкент… – начала она передавать сводку.

Антон воспользовался моментом и потянул Мирзо на выход.

– Слушай! Где-то у тебя была лампада… или, как ее, ну, курительница.

Мирзо вытаращился на Антона, не понимая, о чем идет речь.

– Траву в ней жгут. – Уточнение самому показалось невразумительным.

Взгляд Мирзо стал таким же непроницаемым, как у мертвой рыбы. При этом у него был вид человека, который недоверчиво прислушивается к урчанию в животе и не совсем понимает, от кого из двух собеседников этот звук исходит. Он нерешительно переспросил:

– Чилим, что ли? – И хитро, заговорщицки подмигнул Антону.

– Чилим? Это кальян? – перепроверил свои этнографические познания Антон.

Мирзо обрадовано закивал. Скавронский, досадуя на себя, что не может толком объяснить, что ему надо, раздраженно протянул:

– Не-е.

– Сам же говоришь – для травки.

– Да не для такой травки. От болезней там, ну от чего там еще?.. – Антон стал оглядываться по сторонам, будто вот-вот объявится или проступит на обоях «что-то там еще».

– Э! Э! Тоба! – сплюнул Мирзо, прихватывая его за рукав, словно опасаясь возможного появления нечисти. – Я понял. Тебе нужен аспак?

– Я не знаю, как это называется. Такая лампадка… Формой напоминает лодочку.

Он усиленно припоминал другие детали, но вдруг понял, что самого предмета он вроде как и вообще не видел. С мольбой в глазах Антон ждал, что приятель сам догадается.

– Хай! Аспак, – согласился Мирзо. – В ней масло жгут. Получается светильник – заместо свечи.

– Точно! Оно мне и надо. Вместо свечи, – кивнул Антон.

Мирзо недоуменно пожал плечами. «Зачем ему?» – но вслух вопроса не задал, не в его это было правилах.

– Заходи после работы, найдем.

Нутром он чувствовал, что Скавронскому это важно. И, словно в подтверждение мыслей, увидел, как светло загорелись глаза друга.

– Тогда до вечера? – уточнил Антон.

Его настойчивость не прошла незаметной. На Скавронского это не было похоже. Мог бы просто так забежать, как обычно, мимоходом… Мирзо недоумевал. Но еще более странным было другое…

– Антон! Откуда ты знаешь про мой аспак?

Антон рассмеялся в ответ:

– Или про чилим? – шутя поддел он, и Хамидов запутался окончательно, не понимая, чего все-таки тот хочет.

К чудачествам, а именно так воспринимал он свойства души Скавронского, Мирзо попривык, но удивляться не переставал. Прошло столько лет, шофер и думать забыл, как сам хотел в Антоновом доме зажечь светильник. По молодости лет это считалось глупым суеверием. В то время он самому себе не позволял в этом признаться. Становилось стыдно от одной мысли, что соглашаешься с собственным бессилием перед обстоятельствами или пытаешься увидеть причину сложившегося круга вещей не в себе самом. «А где же еще искать истину, как не внутри себя?» – задумался Мирзо. Это с возрастом понимаешь, что пытаться уйти от себя – бессмысленное занятие. А по тем временам безверие было самым надежным способом избежать всяческих сомнений, бесполезных споров с самим собой. Вот и валялась когда-то керамическая масленка, затерянная среди бесполезного в хозяйстве хлама.

Переоценка ценностей давно произошла в жизни Хамидова. Немалую лепту в этот процесс внес Антон Скавронский. И все же сейчас Мирзо не был уверен, а правильно ли одалживать родовой аспак? В чистоте намерений друга он не сомневался. На то он и друг, что его сердцем понимаешь. Чутье подсказывало Мирзо, что интерес Антона вызван далеко не прагматическими материями, а разум требовал доказательств. «Коллекционированием местных сувениров Антон вроде никогда не занимался, – рассуждал Хамидов. – Но даже если бы его и стукнуло подобное увлечение, художественный салон в центре города выставляет такие изыски декоративно-прикладного искусства, что от заезжих туристов отбоя нет. Не стыкуется, – взвесил про себя Мирзо. – Адамович не из тех, что будет других по такому пустяку беспокоить».