Глава 11

Осенью сорок третьего Салман Бейбулатов был ранен в ногу автоматной очередью, выпущенной немецким патрулем наугад по кустам. В госпитале он лежал тихо и незаметно, много спал, молился пять раз в день, отдавая Аллаху долги, накопившиеся за время безбожных засад и рейдов по тылам врага. Особенно много Салман мечтал, глядя в облупившийся потолок бывшего класса русского языка и литературы. Еще он любил мысленно беседовать со строгим седобородым старцем, портрет которого главный врач распорядился оставить в палате. Сначала разговоры были самые обычные.

– Ассалам алайкум! – говорил ему старик.

– Ва алайкум ассалам! – отвечал ему раненый чеченец.

– Как поживают твои высокочтимые родители? Что пишет тебе твоя невеста Айшат? Что слышно про твоих многочисленных родственников? – интересовался вежливый старец.

Салман давал ему подробные ответы на все вопросы. Вспоминал ныне живущих родственников и предков до седьмого колена. Старец внимательно слушал, не перебивал. Ему все было интересно. Но иногда, после укола или перевязки, бородатый собеседник начинал чудить.

– Что, татарин? – говорил ему тогда строгий старик. – Пострадал-таки за матушку Русь?

– Почему ты называешь меня татарином, вок-кха стаг?

– А кто ж ты есть, как не татарин? Я только спросил тебя, а ты уже колешься. Татарин, или татарник, и есть. Я раз хотел выдернуть такой вот цветок татарника. Только стебель измочалил, а цветка не добыл. И тебя вот доктора вона как искромсали.

– Лечат.

– Лечат! – передразнил старик. – Взял бы косу, вышел в поле, или на склон, как у вас в горах. Прошел бы рядок, пули бы из тебя сами повылазили. Или вот верховая езда тоже полезна от всякой хвори…

– Верховая езда, да!

Старик нехорошо выругался, но Салман почему-то не сердился на него, как, например, на военную корреспондентку тогда, в сорок втором. Он признавал за этим седобородым собеседником с нарисованным покатым лбом право вести себя, нарушая некоторые традиции и правила.

– А скажи мне, воккха стаг, как так получилось, что одни чеченцы воюют по эту сторону фронта, а другие – по ту? И все считают, что сражаются за святую правду. Я убиваю немцев, но видел таких, что убивают русских. Кто из них прав? Почему, когда я думаю о праведной жизни, мне вспоминается только Азиз Саадаев? Он принес себя в жертву не ради божественных святынь или больших государственных дел, а отдал жизнь за простого горца, который ходил на охоту, собирал урожай, ел сыр и кукурузные лепешки. За Салмана Бейбулатова, который теперь сам не знает, правильно ли он живет…

– Ну вот, – отозвался седобородый старик, – ты стал забивать себе голову вопросами о смысле жизни, значит, сам перестаешь жить. А я, дурак, на старости лет искал освобождения от этих самых вопросов, купил даже билет до Владикавказа, чтобы бежать в вашу свободную и прекрасную страну. Хорошо еще, что не доехал. А то бы встретил вместо непокорного татарина такого умника, как ты. Был бы мне, старику, еще один урок. Постой, а ты не бредишь, часом? Кажись, у тебя жар? Сестра, нашему джигиту плохо! Сестра!..

Но зимой Салману выпала удача еще повоевать в дорогих его сердцу горах, правда, на этот раз Крымских. Авторитет старшины Бейбулатова уже был так высок, что его отпускали в свободную охоту по тылам врага. Теперь он уходил в многодневные поиски. Древняя удача воинов из племени нохча безошибочно приводила его к богатой добыче и уводила от погони.

Можно сказать, что Салман на третий год войны обнаглел. Если раньше он издавал воинский крик всего один раз, пугая и путая врага, а потом таился и заметал следы, то теперь он кричал несколько раз, наводя панический ужас на румынских солдат, даже позволял себе своеобразный юмор диверсанта-разведчика. То он связывал двух румын таким способом, что при освобождении от пут они душили друг друга, то устраивал ловушки-самострелы, выверяя их так, чтобы стрелка втыкалась пониже спины. Он забавлялся с добычей, как хищник из семейства кошачьих. Старшине Бейбулатову временами казалось, что он в одиночку, только с легендарным кинжалом за поясом, способен выгнать румын из Крыма. Но в Крыму были не одни румыны.

Однажды Салман устроил засаду у шоссе. Со стороны Симферополя время от времени проходили легковые машины. Но Бейбулатов ждал машину с эскортом мотоциклистов. Из-за поворота показалась еще одна, открытая, просторная. Салман мысленным жестом регулировщика пропустил ее мимо. Но машина неожиданно затормозила. Водитель остался за рулем, а офицер в чине капитана соскочил на землю, швырнув черный кожаный портфель вместо себя на сиденье. Немец оглядывался и прислушивался, очевидно, ждал кого то, отставшего от них в дороге.

Офицер не произвел на Салмана никакого впечатления, но его очень заинтересовал офицерский портфель. Привыкший доверять своей интуиции, Бейбулатов прицелился в водителя из бесшумного карабина и нажал на курок. Немецкий офицер услышал знакомый по оккупированной Франции звук вылетающей пробки из бутылки шампанского, а потом увидел завалившегося набок шофера.

Первым его движением был рывок к портфелю, а на втором движении – выхватывании пистолета из кобуры – Салман уже обхватил его сзади за шею одной рукой и готовился ударить его второй, вооруженной кинжалом. По опыту немец должен был отчаянно сопротивляться, но он повел себя очень странно: неожиданно обмяк, словно упал в обморок, и повис на руке чеченца, но только тот собрался перехватить жертву поудобнее, как получил резкий удар затылком в лицо. И тут же необыкновенный по силе и сноровке пинок каблуком в солнечное сплетение. Салман давно не встречал достойного противника и, скатываясь в кювет, все еще удивлялся боевой подготовке офицера.

За мгновение до падения в сырую канаву Салман почувствовал всей своей змеиной кожей, что вслед ему сейчас полетит пуля. Поэтому, сгруппировавшись, ушел в сторону. Когда же услышал выстрелы и шлепки в нескольких дюймах от своего лица, сделал то, что не делал ни разу за все годы войны, – отбросил от себя свой кинжал. Правда, всего на несколько секунд, пока стальное жало со свистом резало воздух, пока входило в плохо выбритую шею, пока Салман выбирался из кювета и протягивал руку к своему верному другу.

Это, конечно, не был легендарный Басалай, который, по рассказам, резал любую хваленую вражескую сталь и пробивал самую прочную кольчугу. Но Басалай трудно было найти на Кавказе уже во времена князя Барятинского и пленения Шамиля, а сейчас этот простой чеченский кинжал, выполненный обычным горным мастером, без серебра и слоновой кости, был тоже редкостью. Главное же, что он ни разу не подвел Салмана в жестоких рукопашных схватках в траншеях и блиндажах, а сейчас на шоссе к Симферополю просто спас ему жизнь.

Офицер, видимо, был не из простых, тем больший интерес представлял его портфель. Салман сунул его под мышку и стал при этом похож на кавказца-агронома, но тут из-за поворота выскочил грузовик, крытый брезентом. Салман снова скатился в кювет и, цепляясь за голые прутья кустарника, полез наверх. Достигнув леса, он оглянулся. Теперь было понятно, кого дожидался прыткий немецкий офицер. По тому, как ловко солдаты преодолевали препятствия, как быстро и скрытно передвигались, Салман понял, что опоздавшие ни в чем не уступали своему мертвому командиру.

Нет, это были не румыны. Это были чеченцы, это были горцы, это были гребенские и кубанские казаки, опытные и удачливые охотники. А Салман был их добычей – оленем. Он бежал через чащу, судорожно вдыхая ноздрями сырой воздух южной зимы, и чувствовал, что лес уже пахнет кровью загнанной добычи. Салман все понимал, маневры врага не были для него загадкой. Его загоняли, охватывая полукольцом, чтобы в один прекрасный момент сомкнуть его окончательно. В другой раз Салман ушел бы легко и дерзко, но сейчас он чувствовал, что раненая нога в гонке с достойным противником подводила его. Нет, ему на этот раз было не уйти.

Тут ему представился хромой Дута, вечно ковылявший за их шумной ватагой, наблюдавший за их веселыми играми с плохо скрываемой завистью. Иногда Дута забывался и следил за ними со счастливой улыбкой, разделяя общий восторг от игры. Но, опомнившись, он менялся в лице, стискивал зубы и шептал страшные проклятья. А они, не замечая его ненависти, или, наоборот, дразня хромоножку, бегали и прыгали, швыряя друг в друга охапки опавших листьев, пахнущих каким-то крепким, клейким лесным настоем.

Бейбулатов остановился над руслом высохшего лесного ручья, заваленного этими самыми листьями. Поддел их носком сапога. И чуть не вскрикнул от мысли, что эта шальная идея могла прийти ему, когда он рухнул бы под вражескими пулями или корчился, получая удары ногами по ребрам и по почкам.

Салман упал на колени. Со стороны могло показаться, что беглец сошел с ума или решил последний раз помолиться Аллаху. Но чеченец стал быстро раскапывать плотные лиственные слои. Скоро перед ним образовалась небольшая могилка. Салман положил на дно портфель, вещмешок, потом лег сам и разместил оружие. Затем стал закапывать ноги, туловище, голову и, наконец, он погрузил в мягкую пахучую массу листьев неудобно торчащие руки. Теперь оставалось только лежать и ждать, доверившись во всем собственной удаче и лесным джиннам.

Скоро он услышал быстрые перебежки в отдалении, это догоняли его, охватывая, два крыла погони. Через несколько минут послышались размеренные шаги в цепи его преследователей. Неужели обнаружат? Ведь он не видел, как выглядит его маскировка со стороны. Если бы с ним был напарник! Чуть ли не впервые он пожалел, что ушел в разведку один. Но кто бы потом маскировал в листьях напарника? Перед Салманом вдруг предстала длинная цепочка его друзей и приятелей, которые прятали его, но один всегда должен был оставаться последним. Кому-то не на кого было надеяться. Кто-то должен был погибнуть. Азиз! Конечно, последним был друг Азиз.

Шаги приближались. Вот уже кто-то задел куст можжевельника, который также цеплялся за раненую ногу Салмана. Еще шаг, и вражеская стопа вдавилась у самого лица разведчика. Предательски поползли вниз листья. Другая нога опустилась где-то за затылком, наверху. Хорошо, что он зарылся в углублении канавы, и преследователи машинально через нее перешагивали.

Потом коченели руки и ноги, холод, казалось, подбирался к самому сердцу. Но все это было ничего. Это были ощущения живого человека…

– Ну, Салман, ценнее этого портфельчика ты еще ничего из-за линии фронта не приносил, – сказал ему майор Артамонов, командир разведки дивизии, когда Бейбулатов, с трудом отмыв многодневный слой грязи, вошел к нему для подробного доклада. – Бумажки эти – документы о секретной диверсионно-разведывательной школе Абвера. Полные списки командиров, инструкторов, курсантов… А гнались за тобой, скорее всего, курсанты или выпускники этой школы. Народ очень серьезный, подготовленный. Так что слава твоему Всемогущему! Ну, и нашему, конечно… Боюсь сглазить, Салман, но ведь могут за это дело тебе Героя припаять. Как пить дать, могут. Тут уж, извини меня, мусульманство свое на время забудь, потому что напиться по-черному ты теперь должен!..

С точки зрения среднестатистической чеченки – а в чем-то, пожалуй, и европейской женщины, – жизнь Айсет в Гудермесе была устроена вполне завидно.

Добротный современный особняк, словно перенесенный в эту кавказскую глушь с Рублевского шоссе или из Голланд-парка. Две просторных светлых комнаты с видом на горы, плоский японский телевизор со спутниковой тарелкой, своя душевая кабинка, свежий воздух и свежайшие продукты к столу – какие душе угодно, кроме, разумеется, спиртного и свинины. Впрочем, без алкоголя Айсет вполне могла прожить, а свинину никогда не жаловала.

А еще у Айсет впервые в жизни была личная служанка, четырнадцатилетняя Эльза, сирота-беженка из Сережнь-Юрта. Боязливая, раболепная услужливость этого дичка-подранка то раздражала, то смешила Айсет, а по временам бывала даже трогательной. Она понимала, что для Эльзы попасть в услужение в дом самого Магомета Бароева было несказанной удачей, и девчонка из кожи вон лезет, чтобы исполнить любое желание хозяйки, – а то прогневишь ее и вмиг потеряешь сытое, теплое место.

В первое время получалось не очень: девочка была по-подростковому неуклюжа, к тому же плохо понимала по-русски, и Айсет приходилось прибегать к помощи переводчиков – тети Алии или одной из кузин. Те с Эльзой не церемонились – кричали на нее по-чеченски, осыпали пощечинами и подзатыльниками, на ночь запирали в чулан, еще и Айсет выговаривали, что миндальничает с этой безродной дворняжкой, совсем распустила девку…

Айсет и вправду поставила себя с Эльзой не как повелительница, а скорее как старшая подружка: делилась лакомыми кусочками, разрешала смотреть мультики по телевизору, в свободное время занималась с ней, как могла, арифметикой, географией и русским языком. Юная служанка души не чаяла в своей юной госпоже…

Айсет запрещено было покидать пределы дядиного особняка. Выйти она могла только в сад, отгороженный от улицы глухим высоким забором.

Как пояснил дядя, это делалось для ее же безопасности: смелые статьи оппозиционной журналистки Айсет Бароевой вызывали в Кремле раздражение и даже ярость, а Гудермес, ставка промосковской чеченской администрации, наводнен агентами ФСБ, мало ли что может случиться… Айсет слушала дядю, покорно склонив голову, покрытую дурацким платком, и не верила ни одному его слову. Она теперь многому не верила… Айсет часто вспоминала то лето девяносто второго года, когда она, двенадцатилетняя парижская пансионерка, прилетела погостить в Москву к родителям. Москвы она в тот раз толком и не видала – прямо из аэропорта отец повез ее за город, в элитный дачный поселок возле платформы Театральная, на девяносто процентов состоящий из приватизированных госдач. Доку Бароев и тогда был в Москве не последним человеком, возглавлял крупную строительную фирму, а до того, еще при советской власти, трудился замом в непонятной конторе, именовавшейся Министерством строительства на Дальнем Востоке, но расположенной, однако, в центре Москвы. Кстати, Айсет он отправил во Францию тоже еще в советские времена, выдернув из престижной французской школы, что в Лялином переулке, – сначала на год, по какой-то хитрой программе образовательного обмена, а потом вроде как и насовсем-Каникулярный месяц пролетел быстро, а в последний день перед ее возвращением в Париж семья Бароевых была приглашена на шашлыки к соседу Валерию Петровичу, а поскольку Доку Рамазанович жил тогда по обычаям не столько мусульманским, сколько московским, то не чурался ни женского общества за праздничным столом, ни рюмочки-другой хорошей водки.

А под водочку с шашлыками и разговоры получались откровенные.

– Допрыгается этот летун усатый со своей независимостью! – говорил Доку Бароев. – Русские из Чечни бегут, толковые чеченцы тоже бегут. Ногами за свободу голосуют! Еще немного, и кто тогда останется – бандиты, пастухи и писатель Яндарбиев?

– Нефть останется, – возразил кто-то из гостей.

– Какая нефть? – отмахнулся Бароев. – Трубу с Каспия перекроют – и плакала чеченская нефть…

– Пустое все это, не такой дурак этот Дудаев, чтобы всерьез отделяться, – заметил хозяин дачи, чиновник по финансовому ведомству. – Просто политический момент сейчас такой, все вопят о независимости и суверенитете – и татары, и якуты, и чукчи с нивхами. Вон, даже в Свердловске, на родине нашего всенародно избранного, и то какую-то Уральскую республику учреждать собрались. А смысл у всех этих вольных упражнений один – побольше хапнуть из казны.

– Вот тут-то дудаевские ребята не промах, – хохотнул еще один сосед по даче, милицейский генерал. – Уж хапают так хапают!

– На месте нашего президента я бы этих штукарей сама от России отделила и закрыла границы на замок, – безапелляционно заявила жена генерала. – Они бы там через год собачек ловили да кушали, как грузины со своим Хамсахурдией…

В памяти юной Айсет этот вечер запечатлелся навсегда – конечно, не из-за этого непонятного и неинтересного для нее в ту пору разговора. Просто тогда она в последний раз видела живой свою маму.

Пять месяцев спустя Марет Бароева, принимая ванну, потеряла сознание и захлебнулась. Приехавшие врачи установили у нее неоперабельную опухоль мозга…

А еще через два года русские принялись наводить в Чечне конституционный порядок посредством танков и артиллерии. Неизвестно, какие мысли гуляли в проспиртованных мозгах «первого россиянского», когда он подписывал соответствующий указ-приказ, но мысль о том, что ввод войск рискует обернуться затяжной, кровопролитной кампанией, к которой ни армия, ни страна толком не готовы, среди них явно не просматривалась. Грезилось, должно быть, этакое повторение октября прошлого года – танковая колонна, один «бабах» прямой наводкой по Белому Дому… в смысле, по дудаевскому логову, подоспевший ОМОН под белы рученьки выводит главаря и препровождает в Лефортово, остальные же чурки сами разбегаются, побросав палки и кремневые ружья. Законность восстановлена, конституция торжествует…

Показательной порки не получилось. Аферист с парикмахерскими усиками хорошо подготовился к встрече незваных гостей – и в одночасье сделался отцом нации, а его тогда еще не слишком бородатые джигиты – народными героями.

Первыми жертвами державных пьяных грез стали русские парни, заживо сгоревшие в танках на улицах Грозного. Потом счет пошел на сотни, на тысячи… Загребущими своими лапами Родина выдергивала из мирного потока жизни собственное будущее и эшелонами отправляла на фарш, не снабдив необстрелянных, голодных, кое-как экипированных мальчишек даже копеечными солдатскими медальонами – ей, Родине, было, по большому счету, наплевать, своего или чужого сына похоронит мать в закрытом гробу. Что при Иване, что при Иосифе, что при Борисе – жизни человеческие шли пучок за пятачок.

Но и борцы за свободу Чечни – сами они русскому названию, пошедшему от названия селения Чечен-аул, предпочитали местное, по названию лесистой Ичкерии, срединной части своей страны, – с собственным народом особо не церемонились, не терзались нравственными муками, устанавливая огневую точку на территории школы или больницы или вешая работающую рацию, по которой русские корректировали огонь, на столб посреди оживленного базарчика. Итоговое кровавое месиво «героические повстанцы» нередко снимали видеокамерой. Кассеты уходили на Запад, как доказательство зверств российской солдатни.

Кассеты с собственными зверствами отправлялись в противоположную сторону, в качестве отчета о проделанной работе, – у народных героев появились инородные спонсоры. Хотя, наверное, не те, на которых рассчитывалось изначально, – «цивилизованное сообщество», столь рьяно державшее сторону сепаратистов в югославском конфликте, как-то не спешило с признанием новоявленного «субъекта международного права» и ограничивалось легкой моральной поддержкой. Оно и понятно – Западу не хотелось из-за какой-то там Чечни совсем уж отворачиваться от «дорогого друга Бориса». А ну как на его место придут коммунисты? Опять же, ядерный чемоданчик… Зато другая заграница отнеслась с большим пониманием. И потекли козьими тропами денежки, оружие, и люди новой, не виданной доселе на Кавказе породы – вахаббиты, и зазвучало над горами мощное «Аллах акбар!» Дудаевские «генералы» и командиры – в большинстве своем обычная уголовная шушера – принялись спешно отращивать бороды и разучивать молитвы.

Кровавый маразм крепчал. Стороны не только обстреливали и взрывали друг друга, но и вступали в своеобразные экономические отношения. Издерганный, одичавший сержантик загонял «чехам» ведро патронов и ручную гранату, сшибая на пару бутылок водки, чтобы хоть на несколько часов забыть об окружающем кошмаре, гладкий тыловой подполковник через цепочку посредников сбывал тем же покупателям зенитные комплексы «Игла» и снаряды для «Града», заколачивая уже не на водку, а на трехэтажный коттедж в ближнем Подмосковье.