Глава 9

В ауле Дойзал-юрт встречались еще традиционные чеченские сакли без окон, с двумя строго разделенными половинами – мужской и женской, каждая из которых имела отдельный выход на улицу. Но таких было уже совсем немного. В основном, селение состояло из крытых черепицей домов с обычными окнами и дверями.

Дом Саадаевых, стоящий на самом краю селения, странно сочетал в себе русский и чеченский традиционный стили. Та часть, в которой жила мать Азиза, выглядела патриархальной женской половиной. Азиз же с Марией жили в обычном каменном доме с высоким крыльцом и привычной русскому глазу печной трубой. Но, как и в старинной горской сакле, здесь тоже была обязательная гостевая половина.

Вот в этой гостевой комнате поздним вечером на столе у окна горела керосиновая лампа. За столом напротив друг друга сидели Маша Саадаева и Евгений Горелов. У стены на низенькой койке спала, отвернувшись к стенке и закутавшись шерстяным одеялом по самую макушку, Ксения Лычко.

Сидевшие за столом тихо разговаривали и были уже на «ты».

– Вот так и получилось, что у нас на конезаводе разводится буденновская порода лошадей, а этот жеребчик чистокровный арабский. Назвали его Тереком. Директор наш сначала боялся чего-то. Говорит, надо отправить его, чего ему на нашем заводе делать. А я его защищала, доказывала, что никакого вреда от него заводу нет, и бригадир Азиз Саадаев меня поддерживал, в обиду не давал. Так мы с ним, с Азизом, и сошлись, поженились. Можно сказать, жеребчик этот беленький нас и повенчал. Теперь вот жеребчик подрос, таким красавцем Терек стал. По секрету тебе, Женя, скажу, лучше его на нашем конезаводе жеребца нет. Как-то директор опять начал свою песенку – надо этого араба… А мне тут в голову и пришло, можно сказать, осенило. Давайте, говорю, Петр Игнатьевич, подарим этого белого араба самому Семену Михайловичу Буденному, имя которого наш завод с честью носит. Партийная и комсомольская организации мой почин поддержали. Лозунг придумали хороший: «Буденному, защитнику Кавказа, – от советских горцев». Как, по-твоему, хорошо?

– По-моему, замечательно, – согласился Горелов, не спуская с нее глаз, ловя каждый ее жест.

– И по-моему, здорово. Представляешь, наш Семен Михайлович принимает парад в освобожденном от фашистов городе на белом скакуне. Вот ты еще говоришь, что у меня плохо с комсомольской работой. А ко мне тут заявился Дута Эдиев. И попросился к нам на конезавод. На фронт его не берут из-за инвалидности. Так он решил в тылу ковать победу. А ведь это моя маленькая победа, Женя. Сколько я этого черта хромого агитировала, ты не представляешь! Так вот, этот самый Дута попросил, чтобы его поставили конюхом при нашем арабе Тереке. А Дута лошадей знает, как никто. Теперь за нашего красавца-скакуна можно быть спокойным. Скоро отправим Буденному нашего Терека. Семену Михайловичу… У меня в детстве маленький портретик Буденного висел над кроватью. Из детского календаря вырезала, в рамочку вставила. Очень он мне нравился. Папаха, усы, глаз острый. Настоящий терский казак…

– Я в детстве любил рассказы про Буденного. Ты не читала? Как они в темноте с ординарцем наскочили на разъезд белоказаков. Притворились своими, приехали в белую станицу. Один казак заметил, что у буденновского коня хвост подрезан, а белые казаки хвостов своим лошадям не резали. Он спрашивает Семена Михайловича: «Как так? Почему у вас красные кони? » А тот нашелся и говорит: «Наших коней из буденновской тачанки посекли, так мы красных коней захватили, на них и ушли»…

– А дальше что было? – спросила Маша совсем по-детски.

– А дальше… Не помню. Смотри-ка, уже забыл свои детские книжки. Что же там случилось?

– Я думаю, что все хорошо закончилось. Ведь правда? В жизни все всегда хорошо заканчивается. Ты согласен со мной?

– Согласен, Маша, согласен, – ответил Горелов, но нетвердо, что-то его, похоже, мучило. – Только вот что я хочу тебе сказать. Пусть это останется между нами. Послушай меня внимательно. Тебе надо развестись с мужем и уезжать отсюда в свою станицу, в Москву, в Сталинград, куда хочешь. Только отсюда тебе надо уезжать…

– Женя, что ты такое говоришь? Может, ты тоже заболел, как Ксюша? У тебя жар?

– Я совершенно здоров. Я уже сказал тебе слишком много, гораздо больше, чем можно. Тебе надо держаться подальше от чеченцев.

– Ничего не понимаю. Это твое личное мнение? Ты так не любишь чеченцев? Но ведь мы – единая многонациональная семья, мы – братья навек, мы – могучий советский народ. Мой муж сражается на фронте против фашистских гадов. Да разве он один? У Давгоевых сын пропал без вести под Брестом. А Салман Бейбулатов, герой, орденоносец? Ты говоришь ужасные глупости… Не просто глупости – ты говоришь… Ты говоришь… А ведь ты показался мне отличным парнем, Женя. А ты… Постой, а ты точно геолог? Или…

Саадаева даже отодвинулась от стола, но вспомнила, что из райкома звонили, документы она смотрела.

– Ты подумала, что я диверсант? Вот глупая! Маша, я говорю тебе эти вещи, нарушая приказ. Я иду на серьезное преступление. Потому… Просто потому, что… Неважно. Нет, важно. Я полюбил тебя… Так бывает. Ты выскочила на коне и чуть нас не растоптала. На самом деле ты растоптала мое сердце. Тьфу! Получается пошло, я знаю. Но так получается – пошло и сбивчиво. Можно подумать, я часто объясняюсь девушкам в любви… Я люблю тебя, а потому хочу спасти. Вот и все.

– И ты из ревности так говоришь, чтобы я бросила мужа?

– Да что же это такое! – рассердился Горелов. – Пусть твой муж был бы чукчей, нанайцем, казахом, я бы не волновался за тебя. Но ты живешь среди чеченцев, а я хочу, чтобы с тобой ничего плохого не случилось. Нельзя сейчас быть чеченцем, как нельзя быть немцем, финном… Такое время! И тут ничего поделать нельзя! Но лично тебе можно уехать. Вот о чем я говорю. А о том, что я тебя полюбил, ты можешь забыть!

На лежанке под одеялом вдруг послышался сдавленный всхлип. Маша и Горелов повернулись туда.

– Ксюша, тебе нехорошо? – спросил встревожено Евгений.

– Кажется, она пропотела, – сказала Саадаева, трогая лоб больной девушки. – Жар спал. Надо ей переодеться в сухое. Ну-ка выйди на минуту.

Лейтенант НКВД Евгений Горелов вышел во двор. Небо было щедро усыпано звездами. Он закурил, и еще один маленький огонек зажегся в темноте.

Что он сделал? Как он мог позволить ему рассиропиться, распустить нюни? Влюбился, как мальчишка, и поставил под угрозу всю операцию? Любовь! После войны будет любовь. После войны все будет. А сейчас он должен составить безупречно точную топографическую карту предстоящей операции. И на этой карте не должно быть никакой любви. Никакой любви…

Одна звезда вдруг упала, чиркнув по небосводу. Загадать желание? Желание у него одно – выполнить приказ. Горелов бросил окурок в темноту, в том самом направлении, куда только что упала звезда.

Квартира Джона на Кромвель-роуд была не слишком обширной для того, чтобы жить там вдвоем. Поэтому, когда они вернулись из Петербурга, Джон и Скотти решили, что подыщут что-нибудь не слишком дорогое, но приемлемое по географическому принципу.

Офис Джона находился в Белгрэвиа, а студия «Уорлд Мэкс», где Скотти работал фотографом-дизайнером, была на втором этаже Рэдио-хаус на Риджент-стрит, что как раз напротив «Хард-Рок-кафе». Поэтому апартаменты на втором этаже домика в Беркенсвич, на севере Лондона, их обоих вполне устроили.

Хозяин домика, семидесятитрехлетний вдовец Хьюго Бушо – с ударением на вторую гласную, – фамилию свою взял от француженки жены, которую притащил на остров из Нормандии с большой немецкой войны… Старина Хью так любил свою Лизу, что, когда в девяносто седьмом она умерла от рака, не дотянув до золотой свадьбы всего полтора месяца, Хьюго перестал принимать пищу, и, кабы не соседи, что вовремя просигнализировали в социальную службу спасения, старик уже к Новому году отправился бы вслед за своей Лизой…

После трех месяцев реабилитации в дурдоме Хью отпустили, но страховая компания дала ему совет – пустить в дом постояльцев… С первыми квартирантами старине Хьюго не слишком повезло. На мансарде они принялись выращивать коноплю. И умный участковый инспектор не то чтобы унюхал, он дедуктивно вычислил любителей каннабиса по не меркнущему ночью яркому свету ламп, которые стимулировали быстрый рост полезного растения…

Ребят увезли. А Хью даже и не успел к ним привыкнуть.

Вторым квартирантом Хьюго Бушо был египетский журналист, который приехал в Англию писать книгу о Суэцком канале… А может, он выдавал себя за журналиста. Но документы у него были в порядке, и Хью даже начал было привыкать к арабу, что днями выезжал в Лондон, а ночами все долбил свой ноутбук… Но однажды араб уехал десятичасовым автобусом, а назад не вернулся. На этот раз участковым инспектором не ограничилось. Понаехали какие-то важные чины, составляли опись вещей… Протоколы, допросы, всякая рутинная полицейская мура…

Джон и Скотти стали третьими жильцами домика в Беркенсвич. То, что Джон и Скотти были «голубыми», старину Хьюго нисколько не волновало. Лишь бы постояльцы не исчезли потом, как журналист-египтянин, и лишь бы не растили на мансарде марихуану… Чтобы участковый инспектор не лез с протоколами и не тащил бы в дом соседей – понятыми… Хью был в ладах с законом, но все равно органически не переваривал полицейских. К геям он и то спокойнее относился. А что! Вполне приятные ребята. Один программистом работает, а другой – фотографом… И деньги сразу за шесть месяцев вперед дали, не торгуясь.

Джон и Скотти наняли весь второй этаж и мансарду. Две комнаты на втором и одну на третьем. Это было более чем достаточно для двоих взрослых мужчин. Кухня была на первом, но старик Хью ею не пользовался, предпочитая на спиртовке варить инстант-супы из пакетиков…

Скотти острил, что у безумного старика и вода – тоже «инстант», и тоже в пакетиках в виде сухого порошка.

Тем не менее, они ладили. И старик Хью даже удостаивался совместных просмотров футбольных матчей…

На второй этаж старик не поднимался из-за подагры. Правда, случалось, Джон и орал на Хью, что тот полный мудозвон, раз болеет за свой «Ипсвич» и все поминает Бобби Хэлтона и Томми Бойла, которые последний гол свой забили за десять лет до того, как родился Джон…

И тем не менее, они ладили. А что старику еще надо? Надо, чтоб в доме кто-то был. Чтоб в доме слышались шаги людей… Особенно бессонными ночами, когда думается об ушедшей Лиз…

Джона и Скотти устраивал этот домик на Севере, практически не в Большом Лондоне, а в графстве Миддлсекс, потому как за семьсот квадратных футов они платили здесь вдвое меньше, чем прежде Скотти платил за четыреста квадратных футов на Лестер-Сквер… Утром Джон на машине подбрасывал его до метро, а назад Скотти приезжал уже сам – семичасовым вечерним автобусом.

Как-то весной Джон отрабатывал недельную повинность на выставке телекоммуникационных систем. Его маленькая фирма арендовала в выставочном павильоне небольшой закуток, где был устроен обычный для таких случаев стенд с рекламными буклетами и образцами. Сотрудники фирмы парами отбывали нудную и скучную обязанность, сидя за компьютерами, декалитрами поглощая бесплатный представительский кофе и свертывая челюсти в перманентном приступе зевоты. Все время работы на выставке хронически хотелось спать. К их стенду подходили редко – и сам стенд не очень-то броский, и фирма, каких на рынке софта миллион с хвостиком, да и товара особенного, именно по теме выставки, не имелось. Так, сопутствующие аналоги…

Джон с озабоченным видом сидел за компьютером, Мэгги – пятый раз за неделю перекрашенная, на этот раз из рыжей ирландки в черноволосую испанку, – листала какие-то журналы. Джон был за старшего. Как инженер фирмы, он должен был быть готовым ответить на все вопросы вероятных клиентов, а Мэгги – duty secretary[16] – угощать маловероятных клиентов кофе и минералкой, дарить улыбки и буклеты, записывать в книгу регистрации данные о гипотетических покупателях.

Тогда к ним в закуток и зарулила маленькая делегация с русского телевидения. Их было трое. Два господина – один из них толстый американец, державшийся высокомерно и по-хозяйски, другой, наоборот, худой и подобострастно-услужливый русский. И с ними баба – типичная немочка.

Мэгги заученно улыбалась и, подавая воду, принимала визитки.

Джон оторвался от игры в космическую стратегию и принялся объяснять, что их фирменный софт – самый дешевый на сегодняшнем рынке, и что все прогрессивные пользователи, которые с умом, обязательно должны сделать правильный выбор, угадай с двух раз, в чью пользу!

Они с немочкой переглянулись. Немочка скучала. Толстый американец был явно не в ее вкусе. А худой подобострастный русский – не ее уровня.

Джон улыбнулся ей краешком губ.

И она тоже улыбнулась и отвела глаза.

Когда гости отошли, Джон взял у Мэгги визитницу и посмотрел карточки.

Дэвид Вулфорд. Шеф департамента зарубежных представительств Си-би-эн.

Это была визитка толстого.

Игорь Аранович. Вице-президент ЗАО «Останкино-теле-медиа-груп ».

Это была визитка худого и подобострастного.

Астрид Грановски. Генеральный директор Московского представительства Си-би-эн-ньюс.

Это была визитка улыбчивой немочки.

И точно! Джон не ошибся. На обороте она накарябала номер своего мобильного телефона.

Джон набрал номер. Гудок. Соединение.

– Это из «Ипсвич Софт Интертеймент», меня зовут Джон, мы знакомы по бизнесу.

– Я узнала. Чем могу помочь?

– Помогите решить проблему одиночества.

– Каким образом?

– Давайте вместе поужинаем, а потом вы разделите со мной двухспальную койку в мотеле, о’кэй?

Они дежурно перепихнулись и расстались с вежливым разочарованием.

Астрид сразу затосковала по своей картине, изображавшей худенькую девушку в белых чулках…

Джон еще раз поклялся себе, что больше не станет изменять Скотти. Тем более – с бабами.

И Бог наказал за измену. Горе обрушилось с неожиданностью июльской грозы. Мотоциклист сбил Скотти, когда тот, сойдя с автобуса, переходил дорогу. По-школьному выскочив на проезжую часть перед самой мордой красного дабл-деккера «Бритиш Лэйлэнд». И налетевший из-за автобуса мотоциклист убил его своим пластмассовым шлемом. Угодившим в голову и мгновенно размозжившим ее.

Одного шлем спас. Другого убил.

Джон не трансформировал свое горе в гнев на незадачливого мотоциклиста. Просто проплакал три дня кряду.

Фазэр Майкл в своем заключительном слове сказал:

– Роберт представлял собой новое поколение англичан, новое поколение, которое отходит от вечных традиций семьи и брака. Он жил жизнью, которою теперь живут многие англичане. И наша христианская терпимость – это выполнение заветов Господа, который говорил: «не осуждайте». Не будем же и мы осуждать. А что касается трагической внезапности смерти Роберта, то не следует нам видеть в этом какую-то кару Господню. Бог человеколюбив и бесконечно милостив. И мы верим, что Роберт скоро увидит Его.

Джон снова расплакался, выходя из церкви.

А дома в Беркенсвич старина Хью налил ему кружку горячего «инстант-супа».

– Поешь, поешь, Джонни. Когда моя Лиз умерла, я не мог есть три недели, я потерял пятнадцать фунтов веса, я едва не умер.

Джон сидел, уставившись в одну точку, двумя ладонями обхватив горячую кружку с супом.

– Знаешь, Джонни, это великое очищение, великий катарсис, когда ты теряешь близкого человека, – сказал Хью.

– Что? – не слыша, переспросил Джон.

– Когда от тебя уходит любимый человек, ты вместе с любовью к нему отдаешь Богу часть своего сокровенного, часть того, что принадлежит Ему…

Джон ничего не понимал, но кивал и машинально отхлебывал из горячей кружки.

– Душа человеку не принадлежит, она дается ему только на временное сохранение. А когда ты любишь человека, ты даешь ему часть того, что тебе не принадлежит. Но если этот твой возлюбленный умирает, значит, Бог принимает от тебя часть временно данного тебе и как бы одобряет твой жизненный выбор… – Джон думал про себя: «Что за бред!» – Блудники раздают душу маленькими частями своим временным любовникам. И к концу жизни у них ничего не остается. Пустая грудная клетка, где нет души. Всю раздали своим любовникам… И пропала душа! Но если уходит из жизни единственный, в кого ты влил свою душу без остатка, – то душа твоя не пропала…

Джон не понимал.

Он думал, что теперь он обречен на вечное одиночество. Никто не будет его так любить, как любил Скотти.

И Джон снова заплакал. Ему было стыдно своих слез, и было еще стыднее, когда старик Хью вдруг обнял его за плечи и тоже разрыдался.

Они плакали, как плачут две женщины в момент сердечного сочувствия, когда сердца, омываясь слезами, облегчаются от горя. Джону было стыдно своих слез, но он припал к груди старика и, не сдерживая рева, шмыгал носом и морщил лицо. Старый натурал Хью плакал по своей Лиз, а молодой педик Джон рыдал по своему Дубль-Скотти.

И какая разница? Богу важны сами слезы.

Глава 10

Как-то вспоминали старики из Дойзал-юрта старинные истории. Один из них рассказал про джигита, который уходил на коне от погони. Когда же коня под ним застрелили, вспорол своему коню брюхо, кишки выкинул, а сам туда залез. Враги подъехали, видят, что спрятаться джигиту вроде негде, а того и след простыл. Не сквозь землю же он ушел? Не в лошадиное же ушко пролез? Самый хитрый из них приметил, что кишки конские подле лежат. Так не в брюхо ли он залез? Выхватил кинжал, ударил по брюху, а оттуда… жеребенок. От того жеребенка пошла порода удивительно сильных, выносливых и умных лошадей.

Другой старик сказал, что история была на самом деле похожая, но не совсем. На самом деле было вот как. Скакала девушка на кобылице, а за ней гнались недобрые люди. Кобылу под девушкой застрелили, она же, распоров брюхо, в живот и спряталась. Когда же враги стали ее искать, то самый опытный догадался, брюхо лошади рассек, а оттуда белый жеребенок. Вот откуда пошли кони белой масти, самые красивые и преданные человеку.

Долго тогда спорили старики и сошлись только в одном, что давно это было.

Дута вел белого арабского скакуна по лесной тропинке, которая, как бы ленясь, то и дело увиливала в сторону, но все-таки поднималась постепенно вверх по горному склону. Он вел коня бережно, выбирая легкий путь, даже старался не хромать.

Все оказалось значительно проще, чем он себе представлял. Дута просто вывел белого арабского скакуна за ворота конезавода, сказав сторожу, старику Нури, что хочет прогулять Терека. Старик Нури ничего не заподозрил, наоборот, похвалил его за заботу о коне. Дута даже расстроился, что все произошло без приключений, без отчаянной погони. Вот бы белоснежный Терек посрамил всю эту хваленую буденновскую породу, оставив преследователей далеко позади.

Нет, нельзя было рисковать Тереком. Он должен привести его не просто живым и здоровым, но без единой царапинки на белой шкуре. Ведь это подарок. Подарок Гитлеру – не от Дуты, не от шихов, а от всего чеченского народа. Белый конь – символ свободы. Подарок герою-освободителю от освобожденного горского народа, свободного отныне и во веки веков.

Шихи целую неделю думали, что подарить. Несколько дней жила у них в пещере группа диверсантов, засланных немцами. Ждали, какое решение примут мудрые старики. Бурка, папаха, кинжал Басалай, шашка Гурда, ковер с вышитым портретом Фюрера… Тогда ших Изнавур и предложил подарить белого скакуна. Понятно, что конь должен быть удивительным по резвости и красоте, чистых арабских кровей. Где такого достать?

Еще стали думать старики, два дня прошло в раздумьях, вспоминали какие-то обрывки сведений из былой, мирской жизни. Припомнили с большим трудом, что Дута рассказывал им про конезавод и арабского скакуна Терека, которого готовят, чтобы вручить большому большевистскому начальнику. И решили они большевистский подарок гитлеровцам передарить. Усмотрели в этом даже большой смысл.

Один только Атабай возроптал, сказал, что совсем они голову потеряли, что ничем фашистский усач не лучше советского. У второго хоть усы побольше будут. А вообще, не их это дело в политику вмешиваться. Их дело – духовный подвиг. Из этих незримых деяний может в будущем возродиться Чечня, а не из суеты мирской. Много всего сказал шихам Атабай, после чего ушел в горы, от греха повыше, как и учил когда-то Таштемир.

Дута Эдиев не пошел за ним потому, что другое ему было нужно от жизни. Что же?

Когда-то он ходил в поселковую школу. Русский язык им преподавала Валентина Ивановна. Хорошая женщина, добрая и аккуратная. Чеченские детишки ее любили. Читала она им на уроке русские народные сказки. Особенно Дуте Эдиеву понравилась об Иване-царевиче и Сером Волке.

Вот и сейчас она ему вспомнилась, потому что не хотелось ему отдавать немцам Терека. Что они понимают в лошадях? Зачем им Терек? Пропадет он у них без чистого горного воздуха и хрустально чистой воды. Был бы у Дуты такой Волк, который умел бы превращаться в белого коня. Отвел бы его Дута шихам, те бы Гитлеру его вручили. А в Германии он опять бы в серого зверя обернулся. Вот бы фюрер напугался.

А потом превратился бы Волк в Айшат. Отдали бы его за Салмана Бейбулатова. Мог бы назад и не превращаться, живи с Салманом, коли хочется. А Дута Эдиев сел бы на белого коня, посадил бы перед собой настоящую Айшат и уехал бы из этих мест. Куда? Мало ли куда может уехать джигит на своем лучшем друге с любимой девушкой? Кто его остановит?..

Из зарослей на лесную полянку выскочили вооруженные люди. Дута не заметил, как добрался до условленного места, где его ждали диверсанты из абвергруппы. Дальше они должны были сопровождать чеченский подарок.