Глава 20

Прошло полтора года с тех пор, как Дута Эдиев украл белого арабского скакуна и тут же потерял его. Тогда он пошел к шихам, но те послали его искать пропавшего бесследно коня. Дута провел зиму и встретил весну в горах. Не найдя коня, он пошел искать отшельника Атабая, который ушел от шихов, обвинив их в духовной измене.

Дута нашел его пещеру уже зимой по следам на снегу. Из самодельного лука он подстрелил улару – горную индейку, чтобы не идти к старику с пустыми руками. Перед узким входом в пещеру он положил свою добычу, встал на колени и стал ждать. Ждал он долго, пока солнце не стало заходить за Черные горы.

Тогда из пещеры вышел старый Атабай. Дута Эдиев с трудом узнал в иссохшем, в длинной паутине седых волос некогда крепкого старика Атабая.

– Ассалам алайкум, воккха стаг! – сказал Дута.

Но Атабай не ответил обычным приветствием. Он равнодушно посмотрел на тоже здорово изменившегося за это время, худого, оборванного горца и спросил:

– Ты все еще бродишь по горам, Дута? Надеешься найти истину?

– Я все еще хочу найти белого скакуна, воккха стаг, – ответил Дута. – Истина же, знаю, живет в этой пещере.

– Нет, Дута, ты ошибаешься. Истина лежит у входа в эту пещеру, – Атабай показал на мертвую индейку. – Птица была жива, теперь она мертва. Вот и вся истина. Что же ты стоишь на коленях в снегу?

– Я хочу просить у тебя прощенья, мудрый Атабай, за то, что я не пошел тогда с тобой.

– Попроси прощенья лучше у этой индейки, которую ты убил. Я же не сержусь на тебя. Тогда я говорил в сердцах, значит, сам был не совсем прав. Надо было просто молча уйти. К чему были крики и слова?

– Атабай, я не пошел с тобой. Теперь я стыжусь своего поступка. Но я так верил шихам, а их было много, а ты один.

– Тогда тебе надо пойти к язычникам, потому что у них много богов, а у нас всего один.

– Мне стыдно…

– Встань, Дута. Мне трудно двигаться. Каждое движение уже дается мне с трудом. А ты хочешь, чтобы я помог тебе подняться.

Дута встал с колен, но голова его понуро поникла.

– Посмотри на солнце, Дута Эдиев. Знаешь, почему оно красное на закате?

– Нет, воккха стаг.

– Солнцу стыдно, что когда-то люди почитали его за Бога и молились ему. Что твой стыд! Пустяки… Так ты нашел, что искал?

– Нет, мудрый Атабай. Я уже вел его под уздцы. Уже немецкий отряд сопровождал меня, когда мы напоролись в лесу на русских. Был бой, перестрелка. Конь бежал, и я бежал…

– Скажи мне еще, Дута. Немцы пришли в Чечню?

– Нет, воккха стаг, их не пустили сюда. Сейчас Красная армия отогнала их далеко на Запад, наступает и скоро войдет на землю врага.

Атабай кивнул головой.

– Почему же горное эхо донесло до меня плач многих женщин, детей и стариков? Какое горе случилось на земле моих предков, если враги не пришли?

– Пришли русские. Они увели всех чеченцев, всех вайнахов и отправили их далеко на Восток. Атабай опять кивнул головой.

– Скажи мне, мудрейший Атабай, – спросил Дута. – Это конец чеченского народа? Больше в этих горах никогда не будет звучать наша речь? Неужели мы сгинули во тьме веков навсегда?

– Нет, Дута. Будет еще возвращение нохча на могилы предков. Будет еще и мирная жизнь, будет еще проливаться в этих горах кровь. Но народ наш будет жить. Русские непоследовательны в своих действиях. Они как большая змея. Голова жалит кого-то, а хвост ползет, чтобы пожалеть ужаленного. Они сами себе противоречат, воюют же русские всегда сами с собой. Даже на этой войне они все еще думают, что сражаются с немцами…

Старик усмехнулся чему-то.

– Так и ты, Дута. Ты непоследователен. Взялся искать белого скакуна, так ищи. Или ты ищешь что-то еще?

– Нет-нет, – почему-то Дута испугался, – только коня. Ничего другого. Скажи мне, Атабай, где же я найду его?

– А ты не найдешь его.

– Что же мне делать?! – вскричал Дута. – Я не могу вернуться ни к тем, кто в долине, ни к тем, кто в горах. Я скитаюсь совершенно один и вою на луну от одиночества. Как же мне вернуться? Где найти этого проклятого белого коня, на котором я могу вернуться к людям? Посоветуй мне, мудрый старец! Скажи мне, воккха стаг!

– Видишь белый, чистый снег?.. Слепи из него скакуна. Он будет еще белее и чище настоящего. Отнеси его тем глупым людям, к которым ты так стремишься.

– Так ты смеешься надо мной, старик?! – воскликнул Дута.

В руке его сверкнул невесть откуда взявшийся кинжал, и Атабай стал оседать на покрытые снегом камни. Но кровь упала на снег раньше тела.

– Атабай! – закричал Дута, подхватывая падающего старика. – Что я сделал?! Я не хотел убивать тебя! Меньше всего на свете я хотел твоей смерти! О, Аллах Всесильный, почему ты не остановил мою руку? Почему ты не образумил меня в гневе? Не умирай, Атабай! Скажи мне еще что-нибудь… Кровь… Я сейчас перевяжу тебя…

– Не надо, – простонал старец.

Он поднял дрожащую руку, дотронулся ею до груди, и кровь остановилась.

– Положи меня на землю, – тихо сказал Атабай. – И ступай себе… Мне надо столько еще успеть подумать перед смертью… А осталось всего несколько мгновений… Но я успею… Оставь меня… Иди ищи своего белого коня…

Дута несколько суток скитался по горам. Как-то на утесе он увидел белого скакуна. Тот стоял на самом краю, выгнув лебединую шею, и, казалось, трогал копытом камень перед собой, готовясь к прыжку в пропасть.

– Остановись! Не смей прыгать, Терек! – закричал Дута и полез к вершине утеса, обдирая руки об острые камни. – Стой!

Но конь не послушался. Он вздрогнул от громкого крика и полетел вниз. Дута был уже на вершине.

– А! Шайтан! – закричал он и погрозил кому-то невидимому кулаком, но тут на соседней скале увидел еще одного белого коня и закричал, – Погоди, Терек! Я сейчас! Не прыгай! Это я – Дута!

Он опять карабкался, не замечая своей хромоты. А белые кони скатывались в пропасть от его крика. Дута бесился, пыл от бессилия и злобы, и горное эхо отвечало ему тем же. Иногда только примешивая к нему то ли крик птиц, то ли смех лесных джиннов.

Одного коня, самого большого и красивого, Дута решил не пугать криком. Он тихо крался к нему, поднимаясь все выше и выше. Вот Дута уже ступил на горный выступ, на котором застыл белый скакун. Дута видел его спину, круп, длинный хвост. Боясь, что и на этот раз упустит коня, Дута изогнулся по-кошачьи и прыгнул на спину белому коню…

Снежная шапка не удержалась и полетела в пропасть, унося на себе маленькую темную фигурку оседлавшего ее человека.

Белого скакуна не надо было подгонять. Он несся вниз с такой скоростью, что у Дуты захватило дух. Нет, он не отдаст этого коня жалким предателям и трусам. Нет, теперь их не разлучить никому. Они – одно целое. Они поскачут туда, на восток, куда увезли Айшат. Да вот уже и близок этот восток. Стоит только подумать, и белый конь несет его туда, куда надо. А вон Айшат, улыбается Дуте приветливо, радостно, как никогда в жизни ему не улыбалась. Ты ждала меня, Айшат?..

По телевизору показывали авиа– и автокатастрофы, взрывы и землетрясения, не забывая и о готовых сломать себе шею экстремалах, что продолжали мчаться вниз с самых высоких гор и обрывов, стремясь в отсутствие войны пережечь весь избыточный адреналин…

А Европа так и не поняла, что ей нужна война, нужна, как периодическое проветривание… Но…

Новая шеф-редактор московского отделения Си-би-эн-ньюс Симона Аракельянц, француженка армянских кровей, вполне удовлетворилась комментариями Тимоти Аткинсона.

– Безусловно, подругу твоей предшественницы ухлопали ее же чеченские родственники, хотя теперь это труднодоказуемо…

Тимоти лежал в царских размеров кровати, и Симона Аракельянц, хозяйка этого ложа, кормила своего гостя круассаном, обмакивая его то в горячее молоко, то в плошечку с медом…

Тимоти блаженно закатывал глаза, ленивыми руками прикасаясь к неприкрытой франко-армянской груди…

– Они ухлопали ее, когда убедились, что она не желает на них работать и ищет помощи у своих европейских друзей…

Тимоти любил ласкать женскую грудь. Воинствующий гетеросексуал, ненавидящий педиков, он обожал женщин. Предпочитая стройных, даже худощавых, он выделял из них лишь обладательниц большого бюста. И Симона отвечала его идеалу. Крупные горошины бледно-розовых сосков ее тяжелых грудей возбуждали его, но, осторожно теребя их большим и указательным пальцами, Тимоти продолжал не о несравненной Симоне, а об Айсет:

– Ухлопали ее, и извлекли из ее смерти двойную и даже тройную выгоду…

– Ка-а-акие они хи-и-итрые! – игриво подыграла возлюбленному хозяйка, запихивая ему в рот очередной кусочек завтрака.

– Не хитрей вас, армян, просто они более решительные, более отчаянные. Более жизнеспособные в своей дикости…

– Молодой этнос на стыке тысячелетий проявляет себя более сильным и более способным на выживание, – мгновенно сменив тон с игриво-кокетливого на серьезный, сказала Симона.

– Может и так, – согласился Тимоти, – может и так… Хотя, к слову сказать, вайнахи – этнос довольно древний. Во всяком случае, древнее русских.

– Так какую они поимели выгоду? А? – спросила Симона, выразительно вскинув красиво очерченные армянские брови.

– А ты, оказывается, еще и слушаешь? – удивился Тимоти.

– А ты думал, что глупая женщина может только отдаваться в постели и готовить завтраки?

– Нет, я так не думал, я не сексист… в разумных пределах.

Разумеется, Тим был сексистом. Но он тщательно это скрывал. Равно как и миллионы его братьев по мужскому клану …Что ж тут поделаешь? Признавшись, что тебе ненавистно искусственное раздувание равноправия полов, сможешь ли продвинуться по служебной лестнице? Ясно, что нет…

– Ее родственники представили это убийство, как нападение федеральных спецслужб на корреспондентский пункт агентства «Кавказ»…

– И?

– И решили одним махом две проблемы – избавились от Айсет Бароевой, как от строптивой сотрудницы, не желающей работать на них, и одновременно из нее же сделали жертву, этакую героиню, Хорста Весселя в юбке.

– Кого?

– Хорста Весселя, одного из нацистов-штурмовиков, якобы погибшего в драке с коммунистами в начале тридцатых годов, а на самом деле бывшего сутенером и зарезанного проститутками в борделе…

– Ну, ты загнул…

– Может, и загнул, – быстро согласился Тим, в который раз за эти ненасытные сутки почувствовав пульсацию нахлынувшего желания.

Он притянул Симону к себе.

– Армяночка моя, поцелуй меня французским поцелуем, – прошептал Тимоти…

И тела британского шпиона и французской сотрудницы медиа-бизнеса слились в страстном соитии…

В городе Москве. В квартире на Чистых прудах. В которой совсем недавно пила шампанское наша героиня.

Эпилог

Это была не сказка. В одном из домов аула Дойзал-юрт за столом сидели трое: чеченец, немец и русский. Салман Бейбулатов, Клаус Штайнер и Евгений Горелов.

Всего два дня назад Салман с Клаусом, найдя в одном из домов старинное кремневое ружье, пошли на охоту. Они весь день лазали по горам, пока почти случайно не подстрелили зайца. Раненый зверек пытался уковылять от них в кусты и стонал, как человек. Когда же охотники добили зайца, стон не прекратился.

Так они нашли в снегу выбившегося из сил, замерзшего, голодного капитана Горелова, да еще с переломанной при падении рукой. Салман пошел в хлев, куда они собрали уцелевший со всего аула скот – корову и трех баранов. Зарезав одного из баранов, чеченец снял с него шкуру и крепко обернул ею сломанную руку Горелова, внутренней влажной поверхностью к телу. На следующий день подсыхающая шкура стала превращаться в твердую, неподвижную коробку. Бараньим жиром из курдюка Салман смазал капитану помороженное лицо и пальцы.

Ничего не пропало, весь баран пошел в дело. Мясо легло на праздничный стол по поводу приема нового гостя. На столе были еще чихирь и неумело испеченные мужскими руками подгорелые лепешки.

Они уже выпили за гостей и хозяина, произнесли нейтральный тост за скорейшее окончание войны. Утолив голод и немного захмелев, мужчины разговорились. Говорили о будущем.

Клаус знал несколько слов по-русски, а по-чеченски знал уже больше. Захмелел он первым, поэтому первым и заговорил о сокровенном, стараясь вкладывать как можно больше смысли и экспрессии в каждое слово.

– Гитлер капут. Война капут, – сказал он, помогая себе жестами. – Домой. Нах хаус. Фатерлянд. Фрау Штайнер. Берлин. Марта…

Он покраснел и сбился.

– С тобой, Клаус, все понятно, – отозвался Горелов. – Твой дом, хоть и самый дальний, но самый понятный. Подтянул штаны и топай через границы. Пока не упрешься в свои сосиски и капусту с пивом. А у нас с Салманом все не так просто.

– Почему так говоришь, Женя? – тут же возразил Бейбулатов. – Я дома живу. Вот мой дом. Почему сложно?

– А как ты объяснишь, кто ты теперь такой? Кто ты есть? Дезертир с фронта или избежавший депортации враг народа? Тебе самому что больше нравится?

– Мне нравится – джигит, фронтовик, герой, чеченец. Уйду в горы, везде мой дом. Буду там жить. Не пропаду.

– Можно и так, – согласился Горелов. – Вот у кого совсем сложно, так это у меня. Пособник жене немецкого диверсанта, раз. Дезертир, два. Родине изменил и Системе. Не одна матушка расстреляет, так другая. А, может, обе сразу или по очереди, жребий кинут… Мне деваться некуда, Салман.

– Почему некуда? Живи со мной. Пойдем вместе в горы. Хорошо будем жить. Свобода.

– Прятаться всю жизнь, как лесной зверь? Это, по-твоему, свобода?

– А разве ты жил – не прятался? Слово говорить – страшно. Женщину полюбить – страшно. Разве ты не в норе жил, Женя?

За столом замолчали, задумались. Под горькие думы разлили еще чихиря по стаканам.

– Я тоже прятаться не буду, – сказал Салман и стукнул по столу кулаком. – Пойду на восток, где мой народ. Искать Айшат буду. Сила есть, голова есть. Буду искать, Айшат спасать.

– Да ведь расстреляют тебя, Салман, только ты объявишься. Здрасьте, я пришел, Салман Бейбулатов! Думаешь, чеченцы в Казахстане как вольные люди живут? Они же спецпоселенцы, враги народа, они – все равно что на каторге… Впрочем, может, тебя, как Героя, пощадят, не расстреляют, а в лагерь отправят… Хотя… знаешь что? Когда ваших всех забирали, инвалид один застрелился, фронтовик. В доме крайнем, что под самой башней. Знаешь, кто там жил?

Салман кивнул.

– Беноевы там жили. Муса на фронт ушел, и Ширвани… Айшат писала – на Мусу еще в сорок первом похоронка пришла, а Ширвани в госпитале почти год лежал…

– Значит, он и застрелился… Тут тогда такая спешка была, неразбериха, списков никаких не составляли… Ты утречком сходи, посмотри, может, какие бумаги на этого Ширвани остались, документы… Возьми их, назовешься Беноевым, скажешь, в горах зимовал, охотился, вот и не попал со всеми… Авось и проскочишь. В Казахстан этапируют, Бог даст, встретишь там свою Айшат… и Машу…

Горелов замолчал.

– А ты? А ты, Женя? – осторожно спросил Салман.

– А я… Не знаю… Может, мне с Клаусом в Германию? А, Клаус, возьмешь меня с собой? Давай-ка и ты, Салман, с нами в Европу. Сосиски, капуста, пиво… Марта вот опять же…

– Нах хаус. Фатерлянд. Домой, – опять оживился Клаус, счастливо улыбаясь.

Теперь, когда он сидел в тепле, за хорошим столом, рядом с приятными, добрыми людьми, ему казалось, что все несчастья, все невзгоды позади. Ведь если среди этого мирового кошмара, среди смерти и уничтожения, появился такой тихий островок, где живут добрые люди, которые говорят на разных языках, но понимают друг друга, думают об одном и том же, значит, все страшное уже позади. Мир близок, дом рядом. Стоит только подняться на вон ту гору, и можно будет увидеть и берлинские крыши, и дом на Рудерштрассе, и соседку Марту на подоконнике. Все-таки странно, что он вспоминает Марту чаще, чем жену. Что бы это значило?..

Модест Матвеевич давно готовился к этому дню.

Он по складу характера был человеком основательным. Поэтому и живопись его была столь востребована публикой, поэтому и все в жизни у него было хорошо устроено, что, в общем, не свойственно художникам…

Он готовился к этому дню. Огромную библиотеку, что не помещалась в кабинете и курительной, он поделил на две части. Одну, ту, что собирал сам, где по преимуществу были книги по искусству и дорогие, богато иллюстрированные издания популярных классиков, Модест подарил детям из художественного интерната для одаренных сирот. Он сам перевез почти тысячу этих отобранных за долгие годы книг в подмосковное Алабино, собственноручно перенеся каждую аккуратно запакованную пачку…

Написал дарственную. К дарственной приложил и три тысячи долларов наличными – на книжные. шкафы, на содержание библиотекарши…

Вторую половину библиотеки, ту, что собирали отец и дед, подарил Академии художеств. Эти книги сам не перевозил. За ними приехали какие-то порученцы. Подписали бумаги, натопали, наследили по коврам…

Картины в три приема перевез в свою галерею на Полянке. Исполнительному директору наказал продавать их только в хорошие руки – знающему толк покупателю.

Без книг и картин в огромной квартире стало пусто. Она омертвела, как мертвеет тело, когда его покидает душа.

Но Модест давно уже готовился к этому дню.

Он решил умереть, когда понял, что не может написать новую Лику. И когда понял, что не хочет писать ничего иного, кроме Лики. А зачем тогда жить? Ведь жить надо честно. Жить надо тогда, когда ты знаешь ответ на вопрос – зачем?

Он был из той касты людей, которые это понимают.

И он был честным человеком.

Модест давно готовился к этому дню. Он оплатил все счета. Он поговорил по телефону со всеми своими товарищами по Союзу, по Академии, по галерейному бизнесу. Он поговорил с ними осторожно выяснил – не должен ли кому?

А друзей у него не было. Единственным другом его была Лика.

Но она уже год как умерла от белокровия. И уже год, как Модест не мог по памяти написать ее нового портрета.

Модест Матвеевич закончил все свои земные дела.

Он переоделся в чистое. Надел белую сорочку. Повязал галстук, из тех, что дарила ему она… Надел любимый ею пуловер, который они вместе выбирали, когда были в Италии. Из гостиной он принес в кабинет бутылку рома и два стакана. Сел за стол… За стол, за которым работал еще дед – известный академик-искусствовед…

Модест открыл нижний ящик.

В глубине нащупал искомое… Старый добрый девятимиллиметровый «вальтер»… Вынул обойму. Внимательно, с интересом посмотрел на золотисто-красную пулю верхнего патрона.

Именно ей суждено пробить его седую голову. Именно ей…

Художник никогда не чурается деталей. Художник любовно выбирает кисти и холсты…

Он любовно погладил вороненую сталь. Защелкнул обойму в рукоять. Передернул затворную раму.

Он не стал выпускать пистолет из правой руки. Дело было уже начато. Вагон уже поехал.

Левою рукой он налил по половине в оба стакана. Один поставил перед фотографией. Перед ее фотографией. Она любила ром «Баккарди». И еще она любила людей, его девочка… Она знала, что умирает, и спешила щедро одарить ближних тем единственным, чем была богата. Любовью.

– Давай выпьем, – сказал Модест вслух.

Сказал, и левою рукою чокнулся с ней. В правой уже был пистолет.

Модест выпил.

Ну? Чего теперь ждать-то? Поехали!

И улыбнувшись ее улыбке, он поднял дуло к виску.

Санкт-Петербург, 2004

1

I set down (англ.) – «я даю отпор»

2

I set up (англ.) – «я заношусь, я возвышаюсь, я задираю нос»

3

Девочки хотят позабавиться (англ.)

4

на завтрак (нем.)

5

чума (чечен.)

6

На основе натурального вина и ароматизированной воды (франц.)

7

кисонька (нем.)

8

Они решат, что мы спятили (англ.)

9

Ну и что? (англ.)

10

Закуски (франц.)

11

Пятничный вечер хорош для драк (англ.)

12

в нужное время в нужном месте (англ.)

13

Герой из рабочего класса (англ. – цитата из Джона Леннона)

14

Шестьдесят девять каналов – и ничего не показывают (англ.)

15

Вы поразительны (франц.)

16

Дежурный секретарь (англ.)

17

Умный домашний агрегат (англ.)

18

Запрещено (франц.)

19

Бабушка, честное слово, я сыт по горло твоими грязными варварами. Пора ехать… (англ.)

20

Я не понимаю ни слова из того, что вы говорите (нем.)

21

Идти пешком туда было бы слишком далеко (нем.)

22

шлюха (араб.)

23

Всеволод Емелин. Из сб. «Песни аутсайдера»