— Ань, подержи пуделя! Он так и прыгает под машину. Я его сейчас задавлю…
      — Сам ты пудель! Сажик, скажи хозяину, что никакой ты не пудель.
      — Черный, кудрявый, значит, пудель.
      — Неправда, неправда… Нас все принимают за черного терьера. Правда, Сажик? Разве пудели бывают такими клыкастыми? Где вы видели пуделя с такими большими лапами?
      — А кличка? Сажик… Мне сразу приходит на ум эта… красная депутатка Сажи Умалатова. Если уж лезть с собачьей мордой в политику, так надо замахиваться повыше. Нет породы, так пусть имя будет породистое. Надо было назвать его… Лабрадор. В честь породы.
      — Не слушай его, Сажик. Ты — не беспородный. У тебя мама русская, а папа — юрист…
      — Прошу тебя, Аня, никогда не называй меня папой собаки. Слышать этого не могу. Какие-то страшные видения лезут в голову. «Родила царица в ночь… неведому зверушку». Вот засуну тебя в бочку с пуделем и пущу в сине море…
      — Будешь называть его пуделем, я тебя буду называть его папой.
      — Доплывет ваша бочка до полуострова Лабрадор…
      — Это где?
      — В Северной Америке, в Канаде. Выйдете вы на бережок холодные, голодные…
      — Медвежонок, а ты овощей купил?
      — Все, кроме цветной капусты. Что-то она мне не понравилась. Слишком цветная… Так вот. Град на полуострове стоит. Заходите вы туда. Народ вас встречает, сразу единогласно избирает в президенты.
      — Сразу двоих?
      — Конечно. В городе население сплошь песьеголовое. Вот вы вдвоем с Сажиком на одного полноценного президента и тянете… Значит, заходите вы в город. В центре города огромный фонтан, нефтяной…
      — А где белка? «Белка песенки поет и орешки все грызет, а орешки не простые, сплошь скорлупки золотые…»
      — Скорлупки золотые? «Зачем же золото ему, когда простой продукт имеет?» Белочка твоя, Аня, черная от нефти, как Сажик, не пляшет и не поет. «Зеленые» ее от нефти отмывают, но это уже бесполезно… Интересно, почему люди оборачиваются в волков, собак, а не в какого-нибудь маленького и пушистого вегетарианца? В ту же белочку, например? Ты, если будешь превращаться, то уж, пожалуйста, в белочку или мышку.
      — Чтобы ты меня сожрал?
      Так за пустым разговором супруги Корниловы поцеловались, достали из багажника пакеты с продуктами и прошли в дом.
      Дом Корниловых за зиму никак не изменился. Те комнаты, которые были без мебели, оставались пустыми. Гостевая, например, все так же ждала хоть какой-нибудь обстановки и мечтала о первом госте с ночевкой. В эти помещения даже двери открывались редко.
      Другое дело библиотека. Хотя она была заставлена вертикальными стопками книг и тоже надеялась в будущем на стеллажи до потолка, со стеклянными дверцами, на деревянную лесенку со ступенями-сиденьями, на репродукции с картин передвижников, она посещалась хозяевами регулярно. Аня часто прохаживалась, как по вырубленному лесу, между неправильными столбиками книг, перекладывала их, листала забытую, купленную неизвестно когда и кем книгу, присев для этого на соседние.
      — Ты почти максимально используешь возможности книги, — сказал ей как-то Михаил, — как источника знаний и как плоского предмета. Одну книгу читаешь, на другой сидишь. Если бы ты третью книгу подожгла, чтобы читать первую при свете, то вообще достигла бы в этом деле совершенства.
      — Только не ври, что это ты сам придумал, — отвечала Аня, отстаивая свое литературное лидерство в семье. — Это уже было у Пикуля в «Баязете». Одну страницу он поджигал, чтобы прочитать следующую. Так это было в осажденной турками крепости!
      — А мы тоже живем в осажденной крепости. Разве ты не замечала? И вообще это закон жизни: чтобы что-то получить, надо обязательно другое сжечь, даже если оно тебе очень дорого, даже если это дар Божий. Это тебе не Пикуль!..
      — А кто же?
      — Не знаю… Может, святой Христофор…
      Спальня была, пожалуй, Аниной территорией. Она долго и на свой вкус заполняла свободное от кровати пространство комнаты всякими бьющимися безделушками и глупыми плюшевыми физиономиями.
      — Дизайнер хотел подчеркнуть теплоту семейных отношений и в то же время хрупкость человеческого бытия, — это Корнилов сформулировал, случайно разбив один из элементов альковного интерьера — то ли жирафа, то ли лебедя, то ли того и другого в одном стеклянном лице.
      Корнилов появлялся в супружеской спальне, словно влезал сюда через балкон, и удалялся под утро, оставляя у Ани странное ощущение. Явление влюбленного странствующего рыцаря было, конечно, интригующим и романтичным. Эту влюбленность Аня поддерживала, как священный огонь, всякими доступными ей способами, но никак не могла понять какой-то его неприкаянности, отчужденности, которые ясно ощущала последнее время. Все было прекрасно в их отношениях, душевные объятия всегда были раскрыты навстречу друг другу, но Ане казалось, что какой-то рыцарский доспех супруга время от времени больно колется. Она даже сказала Михаилу об этом.
      — А ведь это идея! — ответил Корнилов, немного подумав. — Давай перенесем спальню в пустующую гостиную с балконом. Каждый вечер ты будешь сбрасывать мне веревочную лестницу, а я буду залезать к тебе на балкон. Правда, по законам жанра ты должна выходить на балкон в ночной рубашке, а я их не очень люблю… Разве что вот эту, полупрозрачную. Ты в ней просто Ежик в тумане.
      — Что это еще за мультипликационные комплименты! — возмутилась Аня его несерьезности.
      — Я думал, тебе понравится, — стал оправдываться муж. — Вон у тебя в спальне сколько всяких глазастых зверей. Сидят, смотрят.
      — «У тебя в спальне», — передразнила его Аня. — Ты так и не понял, что это наша спальня? Я специально тебе мягкими медвежатами на это намекаю. Обрати внимание, сколько их тут. Один, два, три…
      — Это не медвежонок, а панда.
      — Бамбуковый медведь.
      — Панда относится к енотовым.
      — Все равно медвежонок, — стояла на своем Аня.
      — Енотовидный…
      — Не будем спорить на брачном ложе.
      — Не будем спорить… Но как-то они на нас… глазеют.
      — А у этих зверюшек специальные глупые морды. Пусть себе смотрят и ничего не понимают.
      — Это тоже намек? Специальные глупые медвежата?
      — Вот именно, — ответила Аня. — Надо быть очень упрямым и глупым медведем, чтобы не понимать, что у нас есть общий дом, наше общее пространство, что у нас вообще все должно быть общее: и души, и тела…
      Они в тот раз не договорили, скомкали разговор, потому что дышали уже неровно и слышали сердцебиение друг друга. Потом заснули одновременно, а утром Аня проснулась, как от прикосновения чего-то холодного, металлического. Кто-то из них завел электронный будильник, выбрав сигналом «Болеро» Равеля. Михаил опять начал день дурачась, поднимался с постели и опять падал в такт музыкальным повторениям. Аня на этот раз не стала ему подыгрывать, сразу отправилась в ванную, а потом на кухню.
      Кухня, пожалуй, была самым обжитым помещением в доме. Здесь разговоры не прерывались на посторонние дела, вроде исполнения супружеского долга, а легкие объятия и прикосновения были сами по себе, а не подготовкой к чему-либо другому. А самое главное, что Корнилов на кухне начинал хозяйничать, то есть выглядел хозяином.
      Может, под влиянием Акулининых пряников, но сразу же после возвращения из монастыря Михаил попробовал испечь то ли булки, то ли пироги. Первый блин оказался не комом, а прочным строительным материалом. Аня хоть и сделала несколько незначительных критических замечаний, ела булочки с видимым удовольствием, каждый откусанный кусочек обильно запивая чаем.
      — Жесткий и правдивый хлеб, как сама жизнь, — сказал кулинар, задумчиво пережевывая свою выпечку. — Но есть его цивилизованному человеку нельзя. Не вздумай пуделя им накормить…
      В следующий раз Корнилов готовил, пачкая мукой сразу несколько кулинарных книг. Он страшно ругался и требовал у знаменитых авторов подробностей, ярких образов и математической точности пропорций. Еще он поминал какую-то бабушку Прасковью, которая унесла в могилу рецепт расстегая и кулебяки.
      С третьего раза пирожки неожиданно получились и румяными, и мягкими, и ароматными, но совершенно пресными. К тому же мясной фарш Михаил высушил до невозможности.
      Но идеальный пирог был уже не за горами.
      Аню поначалу новое увлечение мужа забавляло, хотя она и тревожилась за собственные желудок и фигуру. Но чем лучше выходили из духовки пирожки, тем серьезнее она становилась.
      В самом деле, вместо того, чтобы исполнить свою, давно высказанную Ане мечту и оборудовать на участке спортивный зал, «Шаолиньский монастырь», «Кодокан», «Будокан» или еще чего, Михаил колотил, бросал и душил дрожжевое тесто. Ане временами казалось, что он играет роль монастырской стряпухи Акулины, примеряя на себя фартук статиста, вторичного персонажа. Отсюда и это его: «Кушать подано!»
      Аня заметила, что Корнилов даже ограничил себя в пространстве дома и земельного участка. На некоторые уголки усадьбы он наложил для себя что-то вроде табу. Супружеское ложе, диван в гостиной, кухня, гараж и старый дуб. Вот и все его оперативное пространство. Можно подумать, остальные помещения были заселены кем-то другим, соседями, чужими людьми.
      — Правда, был еще их общий кабинет. Общий кабинет, когда в доме половина комнат пустовала без мебели и людей!
      — У мужчины должен быть свой собственный кабинет, — внушала Аня мужу. — В кабинете обязательно должен быть письменный стол. Компьютер, ноутбук, шариковая ручка — это уже дело десятое. Но письменный стол, кресло и диван там должны быть.
      — Даже у сантехника? — усмехнулся Корнилов.
      — Даже у дворника, — сказала Аня. — Даже у бандита, у киллера, у вора-домушника, у «медвежатника».
      — Забавно. У карманника свой кабинет с письменным столом. Что же он будет делать за столом, какие вопросы решать?
      — Неважно, — ответила Аня убежденно. — Не мое это дело. Для того и существует кабинет, чтобы закрыться от других, сосредоточиться, привести в порядок мысли и дела. У тебя есть мысли и дела, которые нуждаются в порядке?
      — Сколько хочешь! — воскликнул Михаил. — Авгиевы конюшни! Мне водный поток нужен, сметающий все на своем пути, а не тихий кабинет.
      — Странные речи я слышу последнее время, — строго заметила Аня. — Мне даже опять пришла мысль о конюшнях. В смысле, кого-то пора там выпороть, чтобы освободить чью-то голову от глупых мыслей и переживаний.
      — Ань, в самом деле, у меня уже есть кабинет на работе. Куда мне еще? Здесь вы видите кабинет Владимира Ильича Ленина и его настольную лампу. Здесь тоже кабинет Ленина и его лампа. Знаешь, сколько было кабинетов Ильича? В какой город ни приедешь, везде его кабинет. Даже в шалаше умудрился кабинет устроить, на пеньке. В тюрьме чернильницы из хлеба делал!
      — Это идея! — обрадовалась Аня. — Хлеб ты уже научился выпекать, попробуй теперь лепить из него чернильницы. Хороший пример, пусть и не во всем положительный. Сколько Ильич зато успел всего сделать!
      — Сколько он дров наломал, не выходя из кабинета. Лучше бы он действительно дрова колол. Так что от кабинета я лучше воздержусь. Что я, писатель Боборыкин, что ли?
      — Если ты беспокоишься насчет денег, то я вчера получила первую зарплату. На письменный стол хватит.
      — Из красного дерева? — осторожно поинтересовался Михаил.
      — Из дерева, — ответила Аня. — Поедем, посмотрим стол?
      — Вот еще, — заканючил Корнилов. — Что я, писатель Лажечников, что ли?
      — В последний раз тебя спрашиваю. Кабинет или нет? Ну? Да или нет?
      — Что я, писатель Фофанов, что ли?
      Так Корнилов остался без своего личного, так необходимого каждому настоящему мужчине кабинета. В одной из комнат на втором этаже стоял стол с компьютером и два офисных стула. Это и был их общий, семейный кабинет.
      Иногда поздними вечерами они выходили в интернет и начинали спорить, толкаться. Интернет-время быстро сгорало, а супруги все выясняли, какой сайт надо выбрать для семейного просмотра: «Поэзия „Серебряного века“» или «Дзю-дзюцу в России». Корнилов чаще уступал жене, но только для того, чтобы вдоволь поерничать над «размагниченной интеллигенцией» начала двадцатого века.
      — Смотри, Медвежонок! — восклицала Аня. — Никогда не видела эту фотографию. Дом Блока в Шахматово. А в окошке мезонина торчит маленький Саша… Можно ее увеличить?
      — Торчит… в окошке… Разве так можно говорить? — гнусавил под Аниным ухом Корнилов. — «Во фронтоне, меж балюстрадных проемов, наблюдается мимолетность Блоковского лика…» Ах, ах, мой дом в Шахматово! Сгорела моя библиотека! Мужички сожгли! Апокалипсис…
      — Пригрела змею на груди! — кричала Аня, стараясь отпихнуть мужа от компьютера, но он совершал полный оборот на стуле и со злорадной улыбкой смотрел на нее опять. — Ишь набрался от меня литературщины втихаря. Теперь подло жалит исподтишка. Не смей касаться Александра Александровича своим ментовским языком…
      — Да твой Саша Блок имел условный рефлекс на женщин. Отсюда все его беды.
      — Поясни, прежде чем умрешь мучительной смертью, Иудушка.
      — С юных лет Саша Блок посещал не только символистов, но и проституток, — довольный, что так заинтриговал начитанную жену, вещал Михаил. — Поэт переболел не только поэзией Бальмонта и Апухтина, но и некоторыми венерическими заболеваниями. С тех пор чувственная любовь ассоциировалась у него с неприятными ощущениями, промывкой канала и приемом лекарственных препаратов. Даже жену свою он предпочитал любить издалека в виде Прекрасной Дамы. Что пыхтишь? Нечем крыть? Давай лучше посмотрим, как там развивается дзю-дзюцу в России? Или дзю-дзюцу братьев Грейси в Бразилии?
      — Знаешь что, Корнилов. Не хочешь своего кабинета, так дай хотя бы мне своего пространства. Ты — просто собака на сене.
      — Собака на сене? Возможно, — согласился Михаил. — Пожалуй, что так. Почти так. Собака… Кстати, ты покормила пуделя?
      — Сам ты пудель… Слушай, Филя, уже третий час ночи! Спокойной ночи, малыши…
      Загорелось окно поисковой системы. Аня уже вела курсор к «крестику», как вдруг в строке новостей увидела знакомую фамилию. Информационные агентства, перебивая и одновременно пересказывая друг друга, бойко вещали, что известный предприниматель Горобец, обвинявшийся в убийстве собственной жены, выпущен из тюрьмы под залог. Дело его, еще недавно бывшее гордостью наших следственных органов, стремительно разваливалось. Братья Хрипуновы, до этого указывавшие на Горобца как на заказчика данного преступления, теперь изменили показания и утверждали, что убили Елену Горобец с целью ограбления. В подтверждение своих слов они сообщили местонахождение тайника, в котором спрятали золотые украшения, снятые с убитой женщины. В Бернгардовке, в картофельной грядке, милиция действительно обнаружила тайник с драгоценностями госпожи Горобец…
      — Корнилов, это правда? — спросила Аня.
      — Все говорят: нет правды на земле, — пробормотал Михаил.
      — А выше, то есть в интернете? — уточнила она.
      — Это еще что, — вздохнул Корнилов. — Я тебя еще не так удивлю. Без всякой «Всемирной паутины». Владислава Перейкина еще помнишь?
      — Конечно, помню, — насторожилась Аня.
      — Так вот, светлая ему память. Сегодня утром его обнаружили убитым в собственном особняке…
      …Аня ждала мужа в постели. Ей хотелось расспросить его поподробнее. Корнилов же все медлил, что-то искал в гараже, потом принимал душ.
      Наконец, открылась балконная дверь. Через спальню протянулся бледный световой клин из соседнего освещенного помещения. Перед тем, как высокая тень ступила на пол перед кроватью, Аня успела поймать за самые края две пролетавшие в ночном воздухе собственные мысли. Во-первых, в их спальне не было балкона, а потом, никакого смежного помещения тоже не было. Дальше была улица, ночь, темное небо, луна…
      Так это лунная дорожка! Корнилов вместо веревочной лестницы забрался в спальню по лунной дорожке. Тут он ее не обманет! Воспользовался яркой и полной луной, прошел по лунной дорожке, как по ковровой! И этим он хотел ее удивить? Она сразу разоблачила Медвежонка…
      Сначала Ане показалось, что Корнилов стоит на цыпочках, но тут же она заметила, что он просто еще не сошел с наклонной лунной дорожки. Вот он сделал два неслышных шага по комнате, и лунный свет лег ему через плечо орденской лентой. Орден Белой Луны.
      Что еще придумает ее Медвежонок? Как маленький, вытянул мордочку и ушки навострил. Что ты молчишь?… На Аню грустно смотрела морда волка или собаки. Лунный свет хорошо освещал ее, но окрашивал по-своему в черно-белое, вернее, в черно-серебряное. Аня отчетливо видела и холодные глаза, и черный нос, и торчащие уши, и все те песьи черты, которым знают названия только кинологи и охотники. Удивительным было то, что волк не скалился, не показывал даже краешка пасти. Челюсти его были крепко сомкнуты, как у человека, который твердо решил хранить молчание.
      Аня набрала в грудь воздуха, чтобы вскрикнуть или спросить, но странное существо прижало человеческий палец с длинным ухоженным ногтем к волчьим губам, и Аня его послушалась. Потом песьеголовый покачал головой, то ли соглашаясь с Аней, то ли кивая какой-то своей печали, и тихо пошел куда-то в сторону, где не было ни окон, ни дверей. Его странная фигура стала половиниться в лунном свете. Часть туловища с головою уже исчезли, но нижняя диагональ еще делала последние шаги в потусторонний мир. Аня хотела вскочить с постели, чтобы заглянуть за лунный полог и уже поставила ногу на прохладный пол, но наткнулась на что-то мягкое и теплое. Аня испугалась и открыла глаза…
      Сажик! Опять он прокрался в спальню, хотя это было строго воспрещено, и свернулся клубком на Аниных тапочках. А сзади сопел во сне Корнилов, сладко, как медвежонок.

      Все знают эту «собачью» истину, что четвероногие питомцы похожи на своих двуногих хозяев. Добавим сюда и другое бытовое наблюдение, будто бы люди строят себе дома по образу и подобию своему, другими словами, рисуют автопортреты кирпичом и глиной. Правда, иногда происходит подмена, и самовыражаются подобным образом не люди, а их толстые кошельки. Но кто сегодня разберет, где у современного человека кончается душа и начинается мошна?
      Печально глядел на архитектурные автопортреты своего поколения следователь Корнилов. Домовладельцы элитного дачного поселка страдали избыточным весом и отсутствием вкуса. В основном, это были люди ограниченные, бессовестные и нахрапистые. Несмотря на высокие заборы и толстые стены, их душевный мирок был как на ладони. Их потребности и запросы были настолько грубы и откровенны, будто были написаны большими буквами на фасадах коттеджей.
      Загородный дом Владислава Перейкина тоже встретил Михаила высоким кирпичным забором, массивными воротами с тяжелыми чугунными крестоцветами на столбцах, с подковой размером с хомут и толстыми кольцами, торчащими из кирпичной кладки. Но уже на территории усадьбы Корнилов узнал Перейкина, вернее, вспомнил слова отца Макария о нем: «Все ему одинаково хорошо. Хорошо согрешить, хорошо и покаяться. Все принимает, всему миру распахнут…»
      Усадьба была неряшливо заполнена различными постройками, назначение которых не сразу было понятно. Все это напоминало разбросанные по комнате игрушки, вернее, дорогие взрослые вещи, которые избалованному ребенку стали игрушками.
      Оперативная группа пошла сразу в дом на место преступления, а Корнилов немного задержался. Мир Перейкина, как веселая, праздничная карусель, закружился перед ним.
      — Мальчишка, — проговорил Корнилов, оглядываясь по сторонам. — Ты просто взрослый ребенок. Второгодник, шут гороховый…
      Жил в его детских воспоминаниях такой дворовый паренек Вовка Соловьев. Это был отчаянный хулиган и озорник. Родители из всех пяти сообщающихся дворов квартала ненавидели его люто, как причину всех своих педагогических проблем. Даже одинокие мамы самых закоренелых двоечников и футболистов-стеклобитов жаловались на него в детскую комнату милиции.
      Все дело в том, что Вовка был творческим хулиганом. Его проказы всегда были неожиданны и оригинальны. В нем была страшная кипучая сила нового человека, способного, впечатлительного, очень начитанного и образованного для своих малых лет, но вырвавшегося на свободу подворотен и проходных дворов, пытавшегося разукрасить серую жизнь по-своему, хотя бы синяками и разбитыми носами. Эту его упоительную свободу чувствовали и дети, и их родители. Первые с восторгом тянулись к нему, вторые с ужасом тянули своих чад от него.
      Куда он потом пропал? Где его талантливые хулиганства? Выход в открытый космос взрослой жизни? Почему он не потрясает своими проделками всю страну, как когда-то квартал его детства? Неужели и его сломали, привели к общему знаменателю, использовали? Ведь не слышно Вовку Соловьева и не видно…
      Как-то Миша побывал в гостях у этого Вовки. Тот жил в такой же коммуналке с темным коридором и скрипучим паркетом, как и Миша. Окна их комнат выходили на одну и ту же помойку. Но только комната Соловьевых была такой узкой, что родительскую кровать надо было обходить по стеночке. Вовка занимал дальний угол у окна, широкий подоконник и даже батарею центрального отопления.
      — Миша прошел за Вовкой между столом и стульями, стукнулся плечом об угол пузатого шкафа и оказался в мире удивительном, для детского сознания мучительно завидном. Каждый сантиметр этого мира был заполнен вещами, опережавшими самые зудящие Мишины желания, самые сокровенные его мечты.
      Спартанцы в красных плащах, сделанные неизвестно из какого материала, но именно они с буквой «Л» на щитах, пусть не триста, но очень много. Большой, как подарочная кукла, индеец с перьями, бахромой и красным, улыбающимся ртом. Миша потрогал пальцем его томагавк и оцарапался. Потертые и разбитые боксерские перчатки. Деревянный меч гладиус, вырезанный так искусно, что с ним Миша без страха вышел бы на арену Колизея против тигра или льва. Батальная сцена, нарисованная детскими красками на большом куске ватмана. Миша тут же узнал дерзкий рейд русской легкой кавалерии в тыл расположения наполеоновских войск под Бородино. Бумажные самолеты, дирижабли, самоходки, танки, танкетки, склеенные из бумаги, расползались по стене и окну, как тараканы на их коммунальных кухнях. А тут еще книжная полка с «Ошибкой Одинокого Бизона», «Борьбой за огонь», «Двадцатью тысячами лье под водой»…
      Все это сделал или достал Вовка, сам или с помощью родителей — а может быть, доброго волшебника, дедушкиного сундука, детского календаря еще сталинских времен… не важно. Миша только мечтал о чем-то подобном, иногда начинал на бумаге масштабное батальное полотно, но все заканчивалось на третьей неудачной фигурке горбатенького легионера с коротенькими, как у ежика, ножками. Спартанских гоплитов, бритоголовых ирокезов, рыцарей Круглого Стола он тоже начинал делать, но никакое воображение не могло оживить этих картонных уродцев.
      Мише вдруг подумалось, что, наверное, и мечты его тоже неказисты по сравнению с мечтами Вовки Соловьева. Это так его поразило, что он заспешил домой. Словно все вокруг его поняли, увидели насквозь, раскусили. Щедрый Вовка, очень довольный, что не только встретил родственную душу, но и поверг ее в трепет, хотел подарить Мише и то, и это, но дворовый приятель неожиданно твердо отказался от подарков, даже от деревянного гладиуса. Только подержал его в руках еще немножко, на прощание. Что-то в тот день с Мишей произошло, что-то окончательное и бесповоротное…
      Спустя столько лет Михаил Корнилов вновь оказался в причудливом мире воплощенных фантазий. И опять, как тогда, он не мог сказать, что фантазии эти были чужими.
      Сам дом Перейкина был похож на старинный княжеский терем с современными стеклопакетами и финской кровлей. Вероятно, строился он в соответствии с расхожими представлениями о русской допетровской усадьбе. Скрупулезно, как по списку, были выполнены все известные архитектурные детали стиля: и вежи, и венцы, и клети, и рундуки, и подзоры, и повалы… Все, чем богато русское деревянное зодчество, было здесь представлено, но только выполнено из современных, как пишут в рекламных проспектах, сверхлегких и сверхпрочных импортных материалов.
      Конечно, дом смотрелся несколько несуразно, сумбурно, в глазах рядового наблюдателя пестрело от архитектурных излишеств, а указательный палец знатока сразу потянулся бы к виску. Но что-то в этом доме было хорошее, доброе, может, его самоирония или легкое отношение к собственному фундаменту?
      Справа был сад в английском стиле, но с античными статуями. Корнилов даже подошел поближе, потому что скульптурных изображений этих героев греческой мифологии никогда не видел. Сизиф, толкающий свой камень, Ясон, придавленный обломками «Арго», Пан, играющий на тростниковой свирели, Пенелопа, распускающая полотно… Удивительным было еще то, что все скульптуры были… цветными. Какие-то элементы доспехов и одежды были окрашены яркими, видимо, финскими красками.
      На берегу большого пруда с мостками и купальней Корнилов увидел поддельные руины средневекового замка. Тут же стоял вкопанный в землю круглый дубовый стол в окружении таких же богатырских стульев. Можно было подумать, что это тот самый стол короля Артура, но отгораживал его от сада искусно выполненный плетень с крестьянскими горшками на кольях.
      Слева от дома Михаил увидел небольшую, но крутую горку. На вершине ее росла невысокая, под стать возвышенности, сосна. Ветви ее были причудливо изогнуты, корни, по законам романтического жанра, змеями вылезали наружу. У подножия горки стояла китайская пагода, точнее, беседка в виде пагоды, постамент с каменным львом и деревянный дракон, вылезающий из маленькой, не соразмерной ему пещеры.
      В дальнем углу Корнилов увидел… Шаолинь. Тот самый, про который ему все время напоминала Аня. На самом деле, Михаил не знал точно, как выглядит этот раскрученный бренд китайского кемпо. Никогда он особенно не приглядывался к его архитектуре в фильмах или фотографиях, но почему-то угадал, что спортивный комплекс Перейкина стилизован под Шаолиньский монастырь. Вот, например, столбики для отработки стоек и перемещений, вот «деревянные люди», а это знаменитые камни с отпечатками ног воинственных монахов, должно быть, выдолбленные турецкими строителями….
      Корнилов видел только то, что было открыто его взгляду. Но можно было представить, какие еще чудачества, подсмотренные в путешествиях, вычитанные из детских книг, просто придуманные, скрываются за деревьями и кустами усадьбы Перейкина. Во всем этом не просматривался каприз скучающего толстосума. Это была простая игра, не доигранная в детстве и превращенная при помощи денег в жизнь. Точнее, здесь было много всяких игр и жизней.
      Во внутренних помещениях было то же самое смешение стилей и жанров, смесь японского с нижегородским. Но множество наружных и внутренних переходов, галерей и лестниц позволяли преодолевать эпохи и страны не сразу, а по коридорам времени.
      Михаил слышал уже шум работы оперативной группы, видел в полутемном коридоре мерцания от вспышек фотоаппарата и гул голосов своих коллег по отделу. Но не спешил окунуться в коллективное творчество. Дом был с характером, с загадкой, не отпускал сразу, предлагал разные варианты одиночества за ширмой с японскими журавлями или под восточным балдахином.
      — Дурдом, Миша, — сказал оперативник Судаков, когда Корнилов, наконец, вошел в комнату, где лежало тело убитого Перейкина. — Тут можно спрятать улики всех убийств отдела за целый год. Лучшее место для пряток и игры «холодно-горячо». Я бы тут слона спрятал, который Александра Македонского затоптал, и никто бы его не заметил.
      — Македонского не слон затоптал, но малярийный комар, — авторитетно заявил эксперт Друтман, обрабатывая пушистой кисточкой подлокотник кресла. — Хоботком, но не хоботом.
      Юра Друтман обожал употреблять «но», вместо «а», на старинный манер. К месту и не к месту он применял инверсию в построении фразы. Ему, вероятно, казалось, что таким образом он придает своим словам больший вес, а, может, и себе самому, так как был он ростом невелик и фигурой худощав.