В эти дни телеканалы заполняли дневной эфир старыми советскими фильмами. Черно-белые трудовые бригады отказывались от премий, рабочие брали на поруки трудных подростков и флиртовали друг с другом посредством башенных кранов и гусеничных тракторов. Аня заглушала шум социалистического строительства пылесосом «Бош», грохотом отодвигаемой мебели и собственным пением, но телевизор не выключала. Ей нравилось работать в едином ритме со всей страной, пусть и сгинувшей уже в волнах истории, подобно Атлантиде.
      В одну из тихих рабочих минут, когда даже немецкий пылесос не может заменить простую русскую тряпку, Аня вдруг услышала громкий крик в телевизоре:
      — Ты же — частная собственница!
      На экране телевизора комсомольская богиня в традиционной темной косынке, с высокой голливудской грудью и горящим взглядом бросала страшные обвинения маленькой щекастой девчушке, дрожащей от ужаса. Аня сначала тоже испугалась, а потом рассмеялась. Ведь это она была настоящей частной собственницей со свидетельством и синей круглой печатью.
      Она еще не привыкла к новой роли, еще не научилась относиться к земельной собственности буднично, как к содержимому своей дамской сумочки. Иногда ей казалось, что она чем-то похожа на Плюшкина. Не патологической скупостью, конечно, а странным, нематериальным отношением к собственности, можно сказать, поэтическим. Не зря же свои «Мертвые души» Гоголь посчитал поэмой, и критики с ним согласились.
      Сейчас вот на ее земле наступала весна. Ее снег становился серым и ноздреватым, местами он уже сошел на нет. Но он превращался в талую воду, и эти весенние ручьи, показывающие своим движением перепады на участке, тоже были ее. Она ждала весенних птиц и уже два раза просила Корнилова сколотить пусть плохонький, но скворечник. Ей хотелось поселить на своей березе своих скворцов, вырастить своих птенцов, поставить их на крыло и проводить потом в теплые страны как ее собственных посланников в далекое, неизвестное.
      Аня чуть не призналась мужу, но призналась только самой себе, что боится не увидеть этой весной на своих деревьях листьев. Ведь это была первая весна ее собственности, первые птицы, первые почки. Кто знает, как освободится от зимней спячки ее особый мир, отделенный не только кирпичным забором, но еще некой невидимой стеной, от всего остального?
      Больше всего переживала Аня за старый дуб, росший рядом с домом, отдельно от остальных деревьев участка. Каждое утро она заходила под его неаккуратную, безлистную крону, надевала очки, что делала крайне редко, и вглядывалась в окончания растопыренных в пространстве веток. Когда же ты, старый кот, выпустишь свои зеленые коготки?
      — Кто из нас князь Болконский, а кто графиня Ростова? — спросил ее Корнилов, садясь как-то поутру в машину. Он намекал на знаменитую сцену со старым дубом в «Войне и мире».
      Но муж сам себя через пару теплых солнечных дней и разоблачил. Он ворвался в спальню, хотя должен был уже по времени съезжать с Поклонной горы. Лицо его было совершенно счастливым и детским, если не сказать щенячьим.
      — Есть первые почки на дубе том! — закричал он, словно Мичурин о первых своих яблоко-грушах.
      Аня только для вида поворчала, напомнила мужу, что опаздывать на государственную службу нехорошо, сама же, как была в тапочках и ночной рубашке, выскочила на улицу и побежала к одинокому старому дереву. Корнилов поругал ее за легкость в одежде, но, посадив жену себе на шею, похвалил за легкость в теле. Только потрогав руками липкие, новорожденные почки, Аня успокоилась и отправилась одеваться. Все было в порядке. Весна не знала кадастровых границ, кирпичных заборов и воображаемых ограждений.
      Но такая поэтическая жизнь с созерцанием собственного, изменяющегося во времени, фрагмента природы продолжалась недолго. Как-то раз в гостиной у выдвинутого ящичка серванта, где помещалась семейная касса, Аня почувствовала себя настоящей аристократкой, то есть представительницей уже доживающего последние дни сословия. Она была обладательницей крупной собственности, можно сказать, имения, которое не приносило ей никакого дохода. А семейная касса, сколько ни стучи этим ящичком, как сторож колотушкой, не пополнялась, а только таяла, будто весенний снег на ее земельной собственности. В ее положении помещицы закладывали свои имения или вырубали вишневый сад.
      Объявившийся недавно художник Никита Фасонов предлагал ей место директора какой-то художественной галереи.
      — Я хлопочу не за твои красивые глаза, — сразу же сознался он, нервно посмеиваясь в телефонную трубку, — а еще за твои красивые ноги, узкую талию и все остальное.
      Муж покойной подруги Ольги Владимировны тоже звал Аню в свою фирму, но она скорее бы согласилась на предложение Фасонова. Уж лучше вернуться на пошленькую страницу собственной жизни, чем еще раз открыть главу потерь.
      Аня обложилась объявлениями, залезла в интернет. Пару дней она звонила и делала аккуратные пометки на газетных разворотах, потом стала рисовать на страницах чертей и дырявила шариковой ручкой бумагу. К концу недели после двух звонков она засовывала целую газету в мусорное ведро.
      Но неожиданно ей позвонили, можно сказать, уже из мусорного ведра. Рекламно-издательская фирма приглашала Аню Корнилову на собеседование. Им срочно требовался менеджер.
      Факультет журналистики переходного периода дал Ане весьма поверхностное представление о современных средствах массовой информации. Старые преподаватели хорошо анализировали и классифицировали газеты, но никогда в них не работали. А ленинская теория партийной печати очень плохо трансформировалась в теорию коммерческой рекламы. Наскоро переписанные методички открывались такими перлами: «Реклама — это не только пропагандист и агитатор качества товара, но и организатор его успешной продажи», «Реклама всегда партийна, так как продвигает на рынок партии товара».
      Больше всего нового и полезного студент узнает обычно из собственного дипломного сочинения. Работая над «Эстетикой газетной полосы», Аня пользовалась в основном нетрадиционной литературой. Например, теорию композиции она излагала по трактату английского эстета XVIII века Уильяма Хогарта «Анализ красоты», подачу газетного материала и психологию его восприятия читателем она позаимствовала из толстенной и красочно оформленной американской книги «Весь мир — это реклама».
      Сейчас, сидя за столом в кабинете коммерческого директора АО «Бумажный бум», напротив повзрослевшего и обрюзгшего Знайки из сказки Носова, Аня, как могла, пересказывала наиболее запомнившиеся места американской книжки, авторов которой уже позабыла.
      — Предложенная вам вакансия открылась в результате ЧП, — сказал коммерческий директор непонятную фразу, когда Аня собиралась уже переходить к Хогарту. — Ваша предшественница тоже казалась грамотным специалистом. Неделю назад заказала в типографии большой тираж рекламных листовок. На фоне нашего товара на них была изображена лошадь в стиле этой… Пахлавы? Нет, Хохломы… Или Палеха? Все время их путаю… Красочная такая, цветастая лошадь…
      — Может, «дымковская» игрушка?
      — Возможно, — согласился Знайка. — Над этой живописной лошадью был напечатан слоган: «Не ставь на „серую лошадку“!» Ниже — наш логотип, телефон, факс, «мыло»… Все нормально задумано, даже хорошо. Но весь тираж отпечатали… в черно-белом виде. Представляете?
      «Не ставь на „серую лошадку“!» А лошадка наша — серее не бывает! Наш генеральный хотел ее собственными руками придушить. Не лошадку, разумеется, а менеджера по рекламе. Потом успокоился и приказал ей все три тысячи лошадок разукрасить вручную. Но потом сжалился и уволил без выходного пособия…
      — Ставлю на «Черную каракатицу», — пробормотала Аня машинально.
      — Вот этого не надо, — попросил ее коммерческий директор.
      Аню приняли на работу с испытательным сроком. Но сразу же отправили на курсы с громким названием «Техника рекламного взрыва», проходившие на тихой, пешеходной Малой Конюшенной улице.
      Организаторы курсов арендовали для занятий банкетный зал в одном из международных культурных центров. Курсисты рассаживались за столы, расставленные полукольцом, две полные девушки в кожаных юбках подносили им кофе, чай и минеральную воду. Потом третья девушка тоже в короткой кожаной юбке, но более стройная, делала перекличку по названиям фирм.
      — Здесь! — Аня откликалась на «Бумажный бум».
      Присутствующие деловые женщины смотрели на нее, как казалось Ане, с завистью. Ее фирма, видимо, пользовалась в коммерческих кругах большим авторитетом. Мужчин на курсах почти не было. Пара субтильных очкариков, которые волновались даже во время переклички, и молодой человек спортивного вида, который вообще не вел записей, а рисовал в блокнотике танки и самолеты. На первом же занятии он сел рядом с Аней, начал пошленько шутить и бойко ухаживать, а когда узнал, что ее муж — следователь, выказал Ане еще большее расположение.
      — Я здесь единственный из некоммерческой, то есть государственной организации, коллега, — признался он Ане. — Все из-за дурацкого названия курсов. «Техника взрыва»! Надо же такое придумать! Начальство велело выяснить: что за курсы? Не работают ли террористические группы уже в открытую в самом центре города? Вот и сижу здесь, коллега. Были бы хоть нормальные классы, выспался бы на задней парте. Нет, все на виду, хоровод какой-то. Слушай теперь этот кобылий бренд, то есть бред. Аня, а вы мужа любите или только уважаете?..
      Действительно, лекции были похожи на хоровод. Каждое утро с пяти-десятиминутным опозданием в центр хоровода врывалась брюнетка средних лет на тонких, нервных ножках. Звали лекторшу Маргарита, и она не упускала случая манерами, одеждой и оборотами речи подчеркнуть свое булгаковско-воландовское родство. Ане же она сразу напомнила ее первую школьную учительницу Зою Алексеевну, женщину истеричную и дерганую, которая даже на родительском собрании кричала на перешептывающихся и грозила указкой задней парте. Через Зою Алексеевну пришло и другое сравнение: с маленькой, тонконогой злючкой — соседской собачкой чихуа-хуа, пронзительного лая которой так боялся ее полугодовалый Сажик.
      Уже сейчас дворняжка Сажик, спасенный Аней в прошлом году от живодеров и голода, был размером с немецкую овчарку. Окрестные собачники принимали его за черного терьера. Старичок Юлий Оттович, увидев веселого Сажика на прогулке, сказал:
      — Радуешься жизни, вертухай? Как только вас угораздило, девушка, завести себе охранника сталинских лагерей?
      Аня не стала разубеждать пенсионера. Если уж она стала поддельной помещицей, псевдоаристократкой, то пусть и ее безродная собака считается породистой. Она даже уговорила Корнилова отвезти Сажика в ветлечебницу и купировать ему хвостик. Несмотря, на репутацию и отсутствие хвоста Сажик все равно был счастлив в жизни, влюблен в своих хозяев, предан своей территории и скоро научился радостно вилять даже черным помпоном.
      Своего Сажика Аня и рисовала в тетрадке во время лекций по рекламе и семинаров по созданию собственного бренда, в то время как ее сосед, изобразив все известные ему марки танков и самолетов, перешел уже к стрелковому оружию. Продлись курсы больше двух месяцев, он, пожалуй, выдал бы бумаге тайные системы вооружений.
      На первой же лекции Аня поняла, что любая пошлятина, многократно растиражированная, повторяемая на каждом углу, превращается в бренд. Слова «добрый», «дивный», «милый», «ласковый» подходят и к соку, и к мылу, и к туалетной бумаге. Лучше писающего мальчика и фарфоровых слонов до сих пор ничего не придумано. Поэтому самый сильный рекламный эффект производит сочетание пьющих слоников и писающих карапузов в одном ролике. Заставить слоников писать — грубейшая ошибка, нарушение всех рекламных канонов. Зато розовощекий малыш — универсален, как терминатор, вызывает исключительно положительный эффект и питьем, и писаньем, даже тем и другим одновременно.
      Маргарита металась по кругу, вся в пятнах от видеопроектора и цветных мелков. На доске любимица Воланда рисовала какие-то адовы круги, давая им непонятные для слушателей названия: «Вера и деньги», «Миссия и слоган», «Харизма и стереотип», «Внешность бренда», «Случайные черты», «Стилизация образа», «Спекуляция сознания»… Это было любимое детище Маргариты — составляющие идеального бренда, расходившиеся концентрическими кругами вокруг ядра «Веры и денег».
      На одном из семинаров курсистки называли удачные, по их мнению, бренды, предпочитая торговые марки своих компаний.
      — «Семейный тариф»? Это очень удачно, — отвечала Маргарита, — потому что вера в семью как основу общества, еще очень сильна в человеке. Парфюмерная линия «Любимый мужчина»? На мой взгляд, это неудачный бренд, так как все мы знаем, что мужики — сволочи.
      — «Любимый город», — подсказала молодая блондинка, откровенно скучавшая в женском обществе курсисток.
      — Это очень неплохой бренд, — сказала лекторша. — На рынке недвижимости, где хороший бренд встречается крайне редко, этот заметен особенно. В смысле конкуренции…
      — В смысле конкуренции это пример крайне неудачного бренда, — неожиданно для самой себя ляпнула Аня с места.
      Все присутствующие посмотрели на нее с любопытством. Возражать Маргарите курсистки не решались или ленились.
      — Это почему же? Позвольте узнать, — Маргарита даже закачалась на высоких каблуках и тонких ножках.
      — Вспомните известную советскую песню «Любимый город», — сказала Аня.
      — Прекрасная песня, — подтвердила лекторша. — Это еще один положительный аргумент за этот бренд.
      — Конечно, — согласилась блондинка, в глазах которой Аня прочитала зарождающееся в эту минуту презрение и ненависть к ее скромной особе.
      — Вы вспомните лучше слова из этой песни, — попросила Аня.
      — Что у нас тут «Угадай мелодию», что ли? — удивилась Маргарита, и банкетный зал одобрительно загудел.
      — «Любимый город может спать спокойно…», — впервые перед такой многочисленной аудиторией пропела Аня. — Понятно? «Любимый город» может спать спокойно, пока на рынке работают его конкуренты… Это же стереотип, заложенный в сознании многолетним исполнением такой популярной песни.
      В зале на несколько секунд воцарилась тишина. Маргарита крошила в руке кусочек мела, а раскрасневшаяся блондинка, казалось, делала упражнения по глубокому дыханию грудью. Только Анин сосед, дорисовывая автомат Калашникова, беззаботно мурлыкал мотив этой действительно хорошей песни.
      — Вы случайно не занимались до этого на семинаре Липского? — спросила вдруг Маргарита. — Чувствуется его школа. Так вот. Липский — шарлатан и выскочка! Его трактовка бренда глубоко ошибочна и выхолощена. Вместо семи кругов он предлагает концепцию равнобедренного треугольника. А «веру» он считает вторичным фактором! Вам не смешно?
      — Смешно! — ответил Анин сосед с интонацией армейского «Так точно!».
      Остальные курсистки зашуршали конспектами, перелистывая их к началу. То, что они не поняли юмора, вызвало у них заметную тревогу и сомнения в полученных на курсах знаниях.

      Предшественники буддизма учили, что природа перестает танцевать, когда человеческий дух отворачивается от нее, как разочарованный зритель. На самом деле все, конечно, наоборот. Танцует она только тогда, когда никто ее не видит.
      Корнилов наблюдал за дубом каждое утро и каждый вечер, как юный, но упертый натуралист. Он отмечал в календаре собственной души, когда появились первые дубовые почки, когда их зеленые коготки притупились, когда они стали похожи на детские кисточки для рисования, измазанные в зеленую краску. Каждое из этих событий происходило без него, когда он работал, ужинал, спал. Он только отмечал результат, как новую смену природных картинок, очередной слайд. Но явление листа миру он надеялся увидеть без всяких там раскадровок, дискретности, а как непрерывный процесс. Не таков дубовый листок, чтобы появиться на свет незаметно.
      Михаил даже вставал ночью и выходил в домашних тапочках к спящему дубу. Он шарил лучом фонарика по веткам, но так и не смог рассмотреть никакого всеобщего движения в прозрачной кроне. Он только разбудил ночевавшую на верхних ветках птицу и напугал Аню, которая тут же усадила мужа за стол, заставила смотреть в свои сонные глаза и задала ему ряд медицинских вопросов.
      Но стоило Корнилову отвернуться, как природа станцевала свой танец без зрителей, аплодисментов и букетов. Утром он увидел дуб, покрытый до последней сломанной ветки молодыми, нежно-зелеными листьями.
      Он ехал сейчас на работу, тормозил и трогался вместе со всеми попутными машинами, но не ругался, как обычно, на лихачей и «чайников», а мысленно беседовал с дубом или с тем, кто прятался в этом дереве. Хотя думать об одиноком дереве за рулем автомобиля всегда опасно.
      Так все и происходит, размышлял Корнилов, так и устроена жизнь. Никаких равномерных, текучих процессов. Все скачет, прыгает, срывается с места. Об этом и отец Макарий мне говорил. Хочешь поверить — должен совершить прыжок, выпрыгнуть из болота, выскочить из старой кожи. Меняться надо мгновенно, по мановению руки, взмахом волшебной палочки. Иначе будет то же самое, все так и будет тянуться, длиться и длиться, пока не погибнет. И ведь чувствую, что пора совершить этот прыжок, пока почва еще не ушла из-под ног, пока есть опора. Все молчит, ожидает и смотрит на меня. Я как атлет в секторе для прыжков. Разминаюсь вот, разбег отмеряю. Ну, что? Пора? Молчишь? Что же Ты за тренер такой, если даже слова не скажешь? Где же Ты прячешься? Под каким камнем? В каком дереве? Может, в нашем старом дубе? «Рассеки дерево…» Не дождешься — губить старика из суеверия я не буду. А что же вы молчите, святые отцы? Что вы скажете мне напутственного? Разве никто до меня не задавал подобных вопросов? Разве святой Христофор не просил себе уродства? Вот и я прошу себе песью голову, а лучше волчью душу. Что вы умного мне скажете? Все же у вас прописано, все размерено, все душевные болезни разложены по полочкам. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». А если так? «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за женщину свою». Что тут стесняться, святые отцы? Друзей, родных, близких? Мы же взрослые люди. «За женщину свою». Именно так и не иначе. Только это и достойно жизни, только это будет искренне, без всяких там психологических натяжек. Совсем другие слова, другой краской написанные. «Нет больше той любви…»
      Было похоже, что в неторопливом, вежливом «фольксваген-гольфе» на светофоре поменяли водителя. Он вдруг довольно бесцеремонно подрезал джип «чероки», потом рискованно вклинился между тойотой и ауди. Перед очередным светофором он вообще выехал на встречную полосу и умчался вперед, оставляя после себя выхлопы ругательств оставшихся в пробке водителей.
      Михаилу казалось, что к зданию райотдела он подъехал совсем другим человеком. Но на каменных, побитых ступенях вспомнил своего напарника Колю Санчука, и опять на него напали сомнения и тоска.
      Невовремя Санчо с этим губернаторством. Ну, какой из него пиарщик, предвыборный штабист? Что за глупая блажь? Какая-то призрачная надежда на будущий портфель чиновника, паек и льготы? Или Санчо, наконец, решил доказать своей жене, что он не «пустое место», не «ее погубленная молодость», что не «наплевать ему на семью», что «он думает о будущем дочери»?
      Случай, приведший к таким крутым изменениям в жизни Коли Санчука, произошел пару лет назад. Как-то за оперативное раскрытие двойного убийства их наградили двумя билетами на концерт, посвященный Дню милиции. Еще тогда билеты показались Михаилу подозрительными, недобрыми: больно хорошие места, третий ряд партера, сразу за лысинами начальства — ноги поп-звезд. С коварной вежливостью Корнилов пропустил Санчо вперед, а сам сел с краю, надеясь не досидеть до Розенбаума.
      Сразу же после фанфар и хора внутренних войск МВД Михаил заметил, что его боковое зрение не фиксирует профиль напарника. Санчо о чем-то шептал соседке слева. Корнилову были видны только ее полные коленки под форменной юбкой и массивные икроножные мышцы. Видимо, в тот вечер Санчук был в ударе, его остроты по поводу происходящего на сцене падали на благодатную почву. Редкое явление — полная женщина из органов тоже не любила попсы. Икроножные мышцы тряслись, а коленки время от времени соприкасались, отдавая иронии Санчука должное. Коля так увлекся, что не заметил, как его оставили в полумраке в компании с дородной милиционершей и Борей Моисеевым на сцене.
      — Хорошенькая? — спросил Корнилов напарника на следующий день.
      — Подполковник из главка, — ответил Санчо голосом диктора Левитана.
      Корнилов несколько месяцев не давал прекрасному образу с погонами подполковника покинуть память Коли Санчука. Он опекал бедного Санчо, как друзья опекают безнадежно влюбленного человека, приводил примеры из мировой литературы, находил прочувствованные слова утешения, давал дельные советы. Словом, издевался над другом, как только мог.
      Со временем шутки Корнилова на эту тему стали все более плоскими, и подполковник из главка была совершенно забыта и тем, и другим. Вот только женское сердце оказалось вернее мужского. Месяц назад Колю Санчука здорово напугали, затребовав в главк. Он так и не угадал, за какой из грехов его вызвали наверх.
      — Мы же с тобой государевы люди, Михась, — говорил Коля Санчук, вернувшись в отдел. — Мобилизованы, призваны, только строевой подготовкой не занимаемся и дедовщины у нас в отделе нет. Хотя вру. Ты меня уже загонял, как последнего «духа». Вот меня взяли, как оловянного солдатика, и откомандировали в предвыборный штаб Веры Алексеевны. Командировка такая, понимаешь? В горячую точку…
      — Это она-то — горячая точка?! — удивился Корнилов. — Это целый горячий регион!
      — Тю, Михась! Да ты ж меня ревнуешь, как хлопец дивчину.
      — Катись ты, хохляцкая рожа, до своего любимого сала.
      — Спасибо, отец родной, — сказал на это Санчук со слезой в голосе. — Уважил друга! Нашел те единственные и правильные слова, чтобы поддержать его на перепутье судьбы. Да еще и женщину походя оскорбил. Рыцарь называется… Может, она человек хорошенький… то есть хороший?
      — Это в главке-то? Кандидат в губернаторы города от нашего ведомства? Сказал бы я тебе, но в святые места скоро поеду, воздержусь.
      — Я вот не обижаюсь, что ты без меня в монахи собрался, — нашелся Коля.
      — Какие монахи! Я всего на неделю, осмотреть достопримечательности. Аня говорит, пряники там какие-то особенные… Это еще та неделя от отпуска. За какой только год, уже и не вспомню.
      — Сало, пряники… А я, думаешь, навсегда?
      — Ты еще не знаешь, как можно затеряться в коридорах власти, — заметил Корнилов. — Многие рыцари туда ушли, но немногие оттуда назад вернулись.
      — А я — не рыцарь, я — хохол. У нас не забрало, а чтоб вас всех побрало… Я только одним глазком посмотрю на нашу политику изнутри и сейчас же назад вертаюсь. Не успеет девица за разврат устыдиться, а я уже тут как тут.
      — Подсознание твое тебя выдает, — обрадовался Корнилов, как старой знакомой, этой поговорке Санчо. — Сам понимаешь на подсознательном уровне, что в разврат ударяешься, а споришь вот.
      — Да эта поговорка не из подсознания, — возразил Санчук, — а из самого обыкновенного этого… сознания.
      — А я тебе говорю: подсознания.
      — Сознания…
      — Хорошо, пусть так, — согласился Корнилов. — Еще хуже. Сам все понимаешь, осознаешь и идешь себе на такое грязное дело, словно в ДК милиции. Колись, Санчо, чем тебя соблазнили? Квартирой, машиной с мигалкой, льготами, коробкой из-под ксерокса?
      — Не лепи горбатого, начальник, — отмахнулся Коля Санчук. — Надо еще выборы выиграть. Подождите, детки, дайте только срок… А если я должность какую-нибудь в желтом домике получу, то и про тебя, бедолага, вспомню.
      — Спасибо, отец родной, — всхлипнул Михаил, — только «желтым домиком» на Руси всегда другое заведение кликали.
      — Какое же это? — удивился Санчо.
      Корнилов пояснил.
      — Но все равно спасибо тебе, Коля, и на этом. Хотя в этом случае я бы монастырь выбрал. Только я, кажется, догадался, зачем ты им понадобился.
      Санчо решил не переспрашивать, подозревая очередную шпильку, но Корнилов сказал и так:
      — Ты будешь у них талисманом. Больно ты, Санчо, на олимпийского Мишку похож.
      — Это ты, Михась, уже на волка похож, — обиделся Коля. — Морда серая, глаза блестят и на своих закадычных друзей бросаешься.
      — Так и есть, — грустно усмехнулся Корнилов. — Помнишь, меня Кудя при задержании за руку цапнул? От этого, говорят, превращаются в оборотней.
      — Автоматическими ножницами для стрижки кустов? — засмеялся Санчо. — От этого ты, Михась, можешь в газонокосилку превратиться. Но ничего, в монастыре православном из тебя человека сделают…
      Вот, оказывается, как вершатся политические судьбы! Несколько глупых шуточек в полумраке концертного зала, парочка Колиных излюбленных поговорок, возможно, два-три непроизвольных соприкосновения локтями плюс одно умышленное коленями и вот, пожалуйста: Николай Санчук откомандирован в предвыборный штаб Веры Алексеевны Карповой, полковника милиции и кандидата в губернаторы.
      Таким вот образом Санчо отправился «губернаторствовать», а на «острове» оказался Корнилов.
      Сейчас, после монастыря, отца Макария, мученика Христофора, разговоров и встреч последних дней, Корнилов наверняка согласился бы с Колей, одобрил его выбор. Может, даже сказал бы ему об этом в лицо и всерьез. Лишний раз он убедился, что не зря они с Санчо были напарниками, может, и не с прописной буквы, но уже и не со строчной точно. Каждый из них мыслил и чувствовал по-своему, шел своим следственным путем, по своей логической цепочке. Но к выводам они приходили одинаковым и, чаще всего, верным. Одновременно они оказались на жизненном распутье, у того самого камня с тремя вариантами дороги, и тот, и другой сделали выбор. Только вот верный ли? И встретятся ли они когда-нибудь, разъехавшись в разные стороны?
      Новый оперативник, занявший стол Коли Санчука, казалось, только что вышел из парикмахерской, где его не только постригли, освежили, но и зарядили оптимизмом и верой в свою неотразимость. Корнилов позавидовал его пухлым щекам, которые во время утреннего бритья, наверное, не надо было надувать. Вообще, Михаил почувствовал себя рядом с новым опером Андреем Судаковым каким-то чайным пакетиком, отжатым за две специальные ниточки. А рабочий день только начинался…
      — Я хозяйке квартиры так и сказал: «Телесериалов насмотрелись? Отпечатки пальцев сейчас только в кино берут. По крайней мере, с гладких поверхностей», — рассказывал Андрей Судаков об очередном квартирном ограблении, куда он уже успел съездить поутру. — А старуха, смотрю, к дверце шкафа подбирается. Пощупать, видимо, хочет на гладкость. Хорошо еще вещи на пол сброшены, а ей через эту груду не перебраться. Ну, думаю, надо переходить в наступление. «Кто звонил к нам в отдел? А кто звонил в „02“?» — строго так ее спрашиваю. Она растерялась сразу и след потеряла. «Я только к вам в отдел дозванивалась по справочнику», — говорит.
      — А кто же звонил в «02»? — вяло поинтересовался Корнилов.
      — Так эти, 911. Видимо, грабители замок попортили, когда дверь вскрывали. Старуха 911 вызвала, чтобы домой попасть. Ну, а эти спасатели и отзвонились, им положено.
      — Понятно.
      — Так вот. Чувствую, старушка уже не так агрессивна, как вначале. Значит, можно дожимать…
      Корнилов представил, как оперативник Судаков дожимает старушку на борцовском ковре или ринге, и немного повеселел.
      — Хотите себе неудобств? — Судаков словно обращался к невидимой уже старушке. — Допросы, протоколы, криминалисты с грязной обувью, блохастые собаки? Тогда пишите заявление, что претензий не имеете. К кому? А ни к кому… К грабителям, конечно, имейте, сколько хотите. Никто никого не найдет. Нет, милиция работает отлично. Я вам скажу по секрету… Только дайте мне расписку, что обязуетесь эту информацию не разглашать в течение семи календарных дней… Так вот, говорю по большому секрету, что это серийная кража…
      — И дала такую расписку? — не поверил Михаил.
      — А как же! Дала, как миленькая, — опер вытащил из кармана бумажку с дрожащими, старушечьими буквами и швырнул ее в корзину для мусора. — Наш народ уважает государственные тайны и собственные подписи.
      — Тут я, правда, немного прокололся. Назвал пропавшие колечки золотым ломом. Минут двадцать с ней препирались по этому поводу. В башку эта старуха мне свои колечки накрепко вбила с подробными описаниями: где царапинка, где пятнышко, какое от мужа покойного, какое от Вовика какого-то. Месяца два помнить теперь буду этого Вовика, старухиного любимца. А знаешь, как я от нее вырвался? Стал сокрушаться, что такой у них в ЖСК хороший председатель, и вдруг в его доме квартирная кража. Прямо не мог успокоиться. Председатель кооператива — и такое происшествие! Старуха меня еще успокаивать начала и председателя хвалить…
      — При чем здесь председатель? — не понял Корнилов.
      — Внимание переключил на другой знакомый ей объект, — пояснил Судаков. — Все по науке. А потом сказал, что пошел этого председателя успокоить. И был таков…
      — Силен, — согласился Корнилов. — А ты хотя бы соседей опросил? Может, кто-нибудь видел, слышал? В хрущевках слышимость такая, что соседи по шагам друг друга узнают.
      — Я ей посоветовал соседей опросить.
      — Кому? — опять не понял его Корнилов.
      — Старухе этой, — ответил опер. — Ей все равно делать нечего. Вот пусть по соседям походит.
      — Так ты бы ее насчет задержания проинструктировал и допрашивает пускай сама, — не выдержал Михаил. — Все равно же на скамейке сидит, с другими бабками треплется. Что бы ей с задержанным не посплетничать?