Машинально Аня определила породу святого, вернее, его головы. Восточно-европейская овчарка, сибирская лайка, а, может, сам волк. Маленькие звериные глазки смотрели куда-то вверх, пасть слегка ощерилась или так казалось. Нимб святого напоминал полную луну, опустившуюся за волчью голову, на человеческие плечи.
      Он был совсем не страшен, скорее необычен. В правой руке он держал крест, левой же открытой ладонью будто успокаивал тех, кого его облик мог испугать. Одежда его была несколько короче, чем полагалось святому. Только распахнутый алый плащ со множеством складок ниспадал до самой земли. На ногах у него были высокие офицерские сапоги. Но стоял святой Христофор как-то неуверенно, слегка приподнимаясь на носочках, как будто хотел казаться выше ростом или заглядывал за забор.
      — Не знаю, есть ли еще где в православных храмах такое изображение святого Христофора, — говорил Корниловым отец Илларион, монах небольшого роста с темным от конопушек лицом и кирпичного цвета бородою.
      Глядя на него, Аня все никак не могла избавиться от глупой улыбки и от такого же неумного вопроса, вертевшегося в голове: дразнят ли его другие монахи? Ведь не дразнить такого невозможно. И какой, скажите на милость, это черный монах? Рыжий монах, красный монах…
      Еще один вопрос не позволял Ане внимательно слушать рассказ отца Иллариона. Почему отец Макарий, до этого так ревностно опекавший Корниловых, на просьбу показать им изображение святого Христофора вдруг рассердился, топнул даже ногой в старом валенке? Бывший эти дни неизменным гидом при каждой монастырской птичке, торчащем у дорожки дереве или отвалившемся кусочке черепицы, он словно собирался утаить от них главную реликвию монастыря, такую, по словам отца Иллариона, «заповедную редкость».
      — В первые годы Советской власти, — продолжал свой рассказ рыжий монах, — все святыни монастыря были разграблены, фрески храма осквернены и уничтожены. Но настенное изображение святого Христофора монахам чудом удалось сохранить под грудой хлама. Говорят, фигура святого была засыпана мусором, только голова торчала. Комиссары же нарисованную собачью голову почему-то не тронули…
      — А вы, батюшка, расскажите нам про самого святого Христофора, — попросил Михаил, который, в отличие от Ани, выражал всей своей долговязой фигурой неподдельный интерес, даже на носочки привстал, как песьеголовый святой.
      — Пожалуйста, — затряс кирпичной бородкой отец Илларион, — только давайте выйдем из церкви. Скоро начнется служба, а отец Макарий что-то сегодня больно сердит. Чем только мы ему не угодили?
      Монастырь занимал большую территорию, кроме главного храма и жилого корпуса имел еще множество башенок, часовен, построек, пристроек и других строений неизвестного назначения. Но отремонтированных и отапливаемых помещений было еще немного. Поэтому зашли в трапезную. С кухни, как из настенных часов, выскочила «кукушка» — голова стряпухи Акулины. Она радостно прокуковала что-то вошедшим и тут же скрылась.
      — В Четьи-Минеях сказано, что святой Христофор был из хананеев, — начал свой рассказ отец Илларион, с удовольствием принюхиваясь к теплому дыханию кухни, проникавшему сюда через плохо прикрытую дверь. — Рассказывают также, что был он из земли кинокефалов или песьеголовых. Но это глупости, конечно, отголоски языческих суеверий…
      На кухне в этот момент громыхнула посуда, точно выражая свое отношение к словам монаха. Отец Илларион усмехнулся, тряхнул бородой, с которой, казалось, вот-вот слетит облако кирпичной пыли.
      — Ведь святой Христофор признается и Западной, и Восточной церквями, — продолжил он повествование. — Сохранились в его деяниях отголоски языческих сказаний и мифов. Словом, разночтений много… Жил мученик Христофор в III веке, при римском императоре Декии. Был он от природы красив лицом и велик ростом. Дабы не искушать себя и других, просил он у Господа себе безобразную внешность, что и было исполнено. Совершил он много чудес и многих обратил в христианскую веру. Прослышав о безобразном проповеднике Христа, император приказал доставить его в Рим. Поначалу Декий подослал к нему блудниц, чтобы отвратить Христофора от Христа. Но проповедник обратил их в христианскую веру, как и римских легионеров, сопровождавших его в Рим. Тогда император подверг его страшным мукам, нечеловеческим пыткам. В Житие сказано, что сажали Христофора в раскаленный медный ящик. Когда же и это не помогло, и заживо Христофора сжечь не удалось, мученику была отсечена голова…
      В этот момент в трапезную задом вошла Акулина, медленно развернулась и водрузила на стол огромный блестящий самовар.
      — Корнилов, посмотри на свое отражение, — сказала Аня, тыча в горячий медный бок. — Просто мученик Христофор какой-то после исполнения молитвы.
      Михаил для немедленной мести отыскал на самоваре отражение жены, но и самоварная Аня была по-своему красива.
      — Не та ли это жительница Рима рядом с мучеником Христофором, которую он обратил в христианство? — спросил Корнилов.
      — Сам ты… — уже хотела ответить Аня, но в этот момент стряпуха Акулина, о чем-то слезно молившая отца Иллариона, радостно вскрикнула и выскочила из трапезной.
      — Ладно, — махнул рукой рыжий монах, — пусть уж вам Акулина про святого Христофора расскажет. Больно она его любит. Ревнует даже к нему, прости Господи. Возьму грех на душу, позволю. Вы только отцу игумену не сказывайте про мою слабость…
      Акулина вернулась чуть ли не бегом с большим блюдом румяных кренделей, которыми, видно, хотела заткнуть рот конкуренту-рассказчику. Она плюхнулась на лавку, затянула узел платка уже знакомым жестом, торопливо попросила всех угощаться без церемоний и принялась с удовольствием рассказывать, поглядывая иногда на слушателей и свое отражение в самоваре.
      — Про песьеголовых я вам уже рассказывала, как они сделались из оборотней. Так вот один из всего народа остался с человеческой головой. Звали его Офферус. Был он ростом велик, а лицом писаный красавец…
      Аня заметила, как Акулина бросила короткий взгляд на Михаила.
      — …Тогда-то Офферус и ушел из дому. Обликом он хотя и был человек, но силу имел звериную. Решил он ходить по свету, искать самую великую силу, а найдя — служить ей преданно. Много он земель обошел, многих силачей повидал, но всякий раз на силу находилась другая сила, более великая. Вот поступил он на службу к самому могущественному князю. Одного имени его, говорят, враги боялись и убегали прочь. Как-то на пиру у этого князя пел слепой музыкант. Пел он про разное, неведомое, когда же запел про Сатану и слуг его, Офферус увидел, как побледнел могущественный князь, как затряслись его руки, а речь стала сбивчива и тороплива. Ушел Офферус от этого господина, чтобы искать Князя Тьмы — Сатану и поступить на службу к нему, к сильнейшему…
      Заметив, что отец Илларион стал нервно покусывать кирпичную бороду, хитрая Акулина вскочила, подлила ему чаю погорячее, пододвинула поближе к нему плошку с прозрачным, почти золотым вареньем.
      — «Вареньицем спасаетесь, святые отцы?» — вспомнила Аня «Братьев Карамазовых».
      — В старину и святое, и грешное можно было встретить на дорогах, — продолжила Акулина свой рассказ. — Вот однажды ночью на перекрестке дорог Офферус увидел всадников на черных конях, в черных плащах. Все живое попряталось куда-то, даже звездное небо стало пустым в ясную погоду…
      — «Звезды жались в ужасе к луне», — опять вспомнилось Ане.
      — Это и был сам Сатана…
      Увлеченная собственным рассказом Акулина привстала со скамьи, расправила позади себя темный платок, как черный плащ всадника или темные крылья. Но в этот момент по самовару громко постучали чайной ложечкой, и раздался строгий голос отца Иллариона:
      — Ты еще зайдись у меня, зайдись! Ужо тебе будет…
      Акулина опомнилась, спряталась за самоваром, но рассказ не прервала.
      — Стал служить Офферус Сатане. Как-то заехали они на кладбище. Увидев кресты над могилами, дьявольские кони шарахнулись в ужасе, бросился Сатана со своей свитой прочь от страшного места. Тогда понял Офферус, что есть на свете сила, сильнее самого Князя Тьмы…
      — Языком мелет, что варенье шумовкой мешает, — встрял отец Илларион, наливая себе на блюдечко жидкое варенье, похожее на мед, с плавающими в нем большими цельными ягодами.
      — Крыжовенное золото, угощайтесь, — отрекомендовала свою стряпню Акулина.
      — Из крыжовника? Не может быть!
      Под стук и шкрябанье ложечек по блюдцам Акулина рассказала, как Офферус был принят в одну из христианских общин, как местом послушания силачу и великану был выбран речной брод. Офферус переносил через быструю реку поклажу, переводил людей. Как-то он нес на себе через быстрину маленького мальчика. С каждым шагом ноша его становилась все тяжелее и тяжелее, пока не стала вовсе неподъемной. Тогда мальчик сказал ему: «Я — Христос, Спаситель мира, взявший на себя всю тяжесть греха его».
      — С тех пор Офферус и стал зваться Христофором, что значит «Несущий Христа», — проговорила Акулина с блаженной улыбкой, радуясь то ли за святого, то ли за то, что ей, наконец, позволили рассказать неканоническую историю до конца.
      Акулина замолчала, зато стала громко прихлебывать чай из блюдечка. Отец Илларион отер маленькой ладошкой рыжую бороду, перекрестился и, видимо, собирался покинуть трапезную, но Аня остановила его вопросом.
      — Отец Илларион, а вы сами-то верите в песью голову?
      — Я верю в Господа нашего Иисуса Христа, — наставительно проговорил монах, с явными интонациями отца Макария. — А потом я вам про собачью голову ничего не говорил.
      — А как же фреска? — не сдавалась Аня.
      — Тут ведь всяческие недоразумения возможны. Ведь и Моисея в эпоху Возрождения изображали с рожками…
      — У Микеланджело, кажется.
      — И у него тоже, — кивнул отец Илларион. — Откуда это пошло? Моисей получил от Бога скрижали с начертанными десятью заповедями. Позже Господь обновил завет, написав на новых скрижалях те же заповеди. После общения с Богом, сказано в Священном писании, лицо Моисея «засияло лучами». По-древнееврейски одно и то же слово означало «луч» и «рог». Видимо, кто-то неточно перевел это слово…
      — Лицо Моисея засияло рогами, — повторила Аня неправильный перевод.
      — Вполне возможно, что в истории с мучеником Христофором вкралась подобная неточность. Скажем, метафора или сравнение обезображенной головы святого с песьей было принято за прямое утверждение…
      — Потому не в букву следует верить, а в дух, за этой буквой сокрытый, — раздался зычный, хорошо распетый после службы голос отца Макария, а потом уж показался и он сам.
      — Кажись, у меня пригорело что-то! — вскрикнула Акулина и метнулась на кухню.
      — Набрехала уже сорока? — спросил игумен, усаживаясь на скамью. — Ишь как вспорхнула.
      К отслужившему настоятелю вернулось благостное настроение. Это сразу же почувствовал отец Илларион.
      — Разве что самую малость, — усмехнулся он, наливая начальству чай покрепче. — Христофорова невеста — одно слово…
      — Про душу забывает, на мир смотрит через свое увечье, — сказал отец Макарий, так же шумно, как Акулина, прихлебывая чай. — Вот и мученик Христофор приглянулся ей уродством своим. А ведь не чаял он безобразием своим соблазнять.
      — Я где-то читал или слышал, только не помню где, — заговорил вдруг Корнилов, до этого молчавший и только строивший Ане разнообразные гримасы, — что множество персонажей в священной истории не случайно. Они как бы соответствуют простым человеческим чувствам, разным наклонностям людской души, что ли. А через обычное, земное открывается путь к сокровенному…
      Аня увидела, что отец Макарий внимательно слушает Михаила и едва заметно кивает ему своей большой гривастой головой.
      — Перед женщиной, склонившейся над младенцем, человек обязательно остановится, хотя бы взгляд задержит, вспомнит что-то свое светлое, улыбнется или загрустит, — продолжал говорить Михаил. — И еще долго светлое пятно женского лица, ее груди, ручки ребенка будут у него потом перед глазами, словно он на лампочку долго смотрел или на солнце… Поэтому образ Мадонны с младенцем Христом очень близок такому человеческому типу. В Мадонну с младенцем он поверит легко, без особых душевных усилий…
      Таким вдохновенным своего мужа Аня не видела уже давно, может, вообще со дня их свадьбы. Она даже почувствовала некоторое бабье беспокойство, что ее и удивило, и насмешило одновременно.
      — А ты вспомни рыцаря бедного, — сказала Аня, постукивая ногтем по медным доспехам самовара. — Он полюбил Деву Марию совершенно земной, плотской любовью, как женщину из плоти и крови. Тут вообще все наоборот, будто в пику кому-то… Богу не молился, знать ничего не хотел, кроме своей любви, страсти…
      Теплая душистая волна пробежала по трапезной из кухни. Это Акулина пришла на какие-то важные для нее слова и застыла в дверях, взволнованно теребя передник.
      — Когда же ему уже были открыты врата преисподней, что произошло?
      — Что?! — почти вскрикнула Акулина, выдавая свое тихое присутствие.
      Отец Макарий взглянул на нее строго, но недостаточно строго, чтобы стряпуха ушла.
      — Откуда ты взяла этого рыцаря? — спросил Корнилов.
      Монахи тоже смотрели на Аню вопросительно, а уж Акулина просто превратилась в одушевленное вопрошание.
      — Как откуда? Из Пушкина, — ответила Аня всем сразу. — «Жил на свете рыцарь бедный, молчаливый и простой. С виду сумрачный и бледный, духом смелый и прямой…»
      Ей показалось, что все как-то облегченно вздохнули. Только Акулина нервно подергивала передник, точно он был не на ней, а на Ане.
      — Что же произошло-то с рыцарем?! — не выдержала стряпуха.
      — Рыцарь тебе больше не поможет, — пробасил отец Макарий, но не строго. — С утра епитимия будет тебе новая, всяким благородным рыцарям несподручная.
      — Сатана уже хотел прибрать рыцаря к себе, — торопливо заговорила Аня Акулине через стол, боясь, что ту вот-вот прогонят, — но Пречистая Дева заступилась за него, «и впустила в царство вечно паладина своего».
      Стряпуха просияла, дождавшись счастливого конца этой истории, который, видимо, соответствовал каким-то ее тайным мыслям, представлениям об устройстве мира, и, ободренная, побежала опять к своим плошкам и кастрюлям.
      — Вот вам пример наивной народной веры, — сказал отец Макарий, указывая в сторону кухни кончиком своей густой, слегка посеребренной бороды. — Тут тебе и остров Буян на реке Иордан, и «Велесова книга», и Четьи-Минеи в одном переплете…
      — Отец Макарий, вы уж не наказывайте ее слишком строго, — попросил Корнилов.
      — Наказанием можно пробудить в человеке жалость к самому себе, чувство, недостойное верующего, — ответил игумен.
      — Неужели жалость к себе грех? — изумилась Аня.
      — До греха недалеко, потому как до гордыни остается всего ничего, — отец Макарий сделал медленный, почти торжественный кивок головой. — Будучи студентом духовной семинарии, я посмотрел фильм «Зеркало»…
      — Андрея Тарковского? — уточнила Аня.
      — Его. Многое мне в кинокартине понравилось, — игумен точно читал написанное кому-то письмо, — некоторые детали запомнились, а что-то запало в душу. Но в целом эту работу Тарковского я не принимаю.
      Аня чуть не подпрыгнула на скамье, обвела взглядом присутствующих в поиске сходных эмоций, но, кроме нее, речь игумена никого не затронула так сильно. Только одна Аня безоговорочно принимала всего Андрея Тарковского, преклонялась перед ним, хотя и не все в нем до конца понимая.
      — Почему же, отец Макарий? — спросила она, еле себя сдерживая от громких слов и долгих речей.
      — А вот из-за этой самой жалости к самому себе и не принимаю. Слишком автору себя жалко, до боли, до слез. «Оставьте меня, — говорит он. — Я ведь тоже хотел быть счастливым!». Вот и плачут люди, примеряя к себе эту же жалость. Одни уходят из кинозала, другие плачут.
      — А вы, значит, из первых, — кольнула его Аня.
      — Я из третьих, — засмеялся игумен и добавил: — Нельзя верующему себя жалеть. Художнику тоже себя жалеть негоже, потому как художник всегда верующий. Хочет он того или не хочет, отдает себе в этом отчет или нет, а без веры ему и двух слов настоящих не написать. Понять это он обязательно поймет, может, в последние мгновения своего земного пути. Может, и с опозданием…
      — Но Пречистая, конечно, заступится за него, — опять вспомнила Аня пушкинскую строку.
      — Ваш рыцарь себя не жалел, насколько мне помнится Александра Сергеевича произведение, — возразил отец Макарий. — Стальной решетки с лица не поднимал, в бою себя не берег, потом жил затворником, молился дни и ночи… Это другой случай.
      И тут опять в трапезной прозвучало имя святого мученика Христофора. Кто назвал его, было не так важно, как поведение отца игумена. Он привстал, передвинулся вдоль стола, оправил рясу и сел напротив Михаила Корнилова лицом к лицу. Аня еще не отошла от игуменской критики в адрес любимого ей режиссера Тарковского, она еще перебирала в голове достойные возражения, торопилась ответить и ничего не могла придумать. Только потом она поняла всю важность происшедшего тогда за трапезным монастырским столом.
      — Помнится мне: в какой-то восточной сказке обманули купца или даже духовное лицо, — сказал отец Макарий, внимательно глядя на Михаила. — Ему посулили злато-серебро, если он не будет думать… А о чем нельзя думать, сказали, да еще в очень ярких выражениях. Не помню только: что ему такое придумали? Ну, неважно. Ведь это ловушка для человеческого сознания. Скажи я вам теперь: не думайте о святом Христофоре, разве вы сможете его забыть? Ни на минуту не забудете. А ведь этого я бы вам, Миша, сейчас и пожелал…
      Отец Макарий и Михаил сидели напротив друг друга. Руки их почти соприкасались на трапезном столе. Они были похожи на двух сказителей, певших старинные руны, может, финские, может, скандинавские. Вот только никто из слушателей не мог понять — о каких славных делах, о чьих великих подвигах была их песня.
      — Мученик Христофор — только фреска, рисунок на штукатурке, — ответил Корнилов. — А за ним христианская притча о звере, живущем в каждом человеке. Ведь жив этот зверь? Никуда он не делся, никакие социальные условия, семейные традиции его не рождают. Я бы легенду о святом Христофоре по-другому рассказал. Жил человек, который чувствовал в себе силу великую и знал, что сила эта от зверя, живущего глубоко, в самых темных закоулках его души. Он долго молился, постился, истязал свое тело, закалял душу, пока не добился своего — изгнал зверя из своей души…
      — Вы полагаете, что звериная голова — только аллегория? — спросил отец Макарий.
      — Видимо, нельзя было смотреть на своего зверя, как часто бывает в мифах и легендах, нельзя было его будить, даже ради охоты на него. Душа и тело. Изгнал зверя из души, получил его в теле. Это, как раз, мне понятно.
      — Святой Христофор, по-вашему, сделал такой выбор, явив миру сокрытое в нем?
      — Пожалуй, что так. Ведь можно облегчить свою душу, открыв себя миру, отец Макарий? Раскольникову надо было выйти на Сенную площадь и покаяться перед всем народом?
      — Для этого существует исповедь, — ответил игумен. — А разве молитвой не раскрывается душа человеческая, не замещается светом все греховное в ней, когда человек обращается к Господу?
      Их диалог никто не смел нарушить, даже Аня притихла и ловила на палец капли, падавшие из самоварного краника, чтобы и они не мешали разговору двоих. Только в оконное стекло вдруг царапнула и постучала клювом синица, будто напоминая, что на свете есть не только звери, но и птицы небесные, которым, сказано, надо подражать, а также подкармливать их в голодное время.
      — Акулина, вынеси подружке кусочек сала, — бросил в сторону кухни игумен.
      — Разве у птиц не бывает постных дней? — проворчала Акулина, но ей не ответили.
      Отец Макарий опять обратился к Михаилу и лицом, и помыслами.
      — Во всем земном присутствует соблазн, — сказал он мягким басом. — Даже в земном пути святых есть соблазн для человека с ищущей, неспокойной душой. Ведь и Спаситель говорил: «Блажен, кто не соблазнится мною»… Помните об этом, Миша. Ведь и в жалости к самому себе — соблазн, в облике святого Христофора — соблазн. Для вас соблазн. Не могу я вам дать совет, предостеречь на будущее, потому как не гадалка, не астролог, а пути Господни неисповедимы. Но думать о вас буду и молиться…
      Прервали отца игумена не люди, не птицы и звери, а техника. Зазвонил мобильник, и отец Макарий стал шарить в рясе, торопясь и смущаясь, как застигнутый за дурным занятием мальчик. Маленький телефончик почти скрылся в его густой бороде, и отец игумен загудел в трубку приветливо. Говорил он не долго, с трудом нащупав нужную кнопку толстым пальцем, радостно объявил всем присутствующим:
      — К нам едет спонсор… Владислав Перейкин…

      В это утро под дверями кельи супругов Корниловых не скрипел половицей отец игумен. Впервые за эти дни он оставил в покое их утренний сон. Но Аню разбудил ранний холодок, проворным зверьком скакавший от оконца по стене, хватавший за голую пятку и норовивший юркнуть под одеяло. Михаил тоже зашевелился, пытаясь решить вечную проблему длинного человека, то есть укрыть и ноги, и голову одновременно.
      Аня повернулась на один бок, потом на другой, затем сделала полный оборот и даже стукнула головой подушку. Какое-то зудящее, комариное, но еще неопознанное с утра чувство не оставляло ее. Как бы случайно она толкнула локтем бесконечную спину мужа.
      — Что? Доброе утро? — не пожелал, а спросил он.
      Тут Аня поняла, что самым глупым и мелким образом ревнует игумена к новому гостю, что за эти несколько дней она привыкла к опеке отца Макария, мягкой только по форме, и не хочет от нее сразу отвыкать.
      — Забыл про наши неокрепшие, мятущиеся души, — сказала Аня, глядя в потолок, — только спонсора почуял. Сегодня он самого святого Христофора не заметил бы, посоветовал бы ему на следующий год прибегать, как собаке Шарику.
      — Да уж, — пропыхтел под боком Корнилов, перетягивая под шумок несколько сантиметров одеяла на свою сторону.
      — Дрыхнет, хоть святых выноси! — рассердилась Аня.
      Она обняла мягкого и беспомощного супруга руками и ногами и зашептала ему в ухо слова, от которых запросто могла завалиться оставшаяся монастырская стена.
      — Забыла инструкцию? — зашевелился Михаил и начал тяжелую внутреннюю борьбу с самим собой. — Мы же обещали отцу игумену.
      — Ему спонсор, — змеей-искусительницей шипела Аня в затылок своему мужу, — а нам дикий языческий секс…
      — Я слово дал, — уже совсем неуверенно проговорил Михаил, постепенно поворачиваясь вокруг оси. — Отец Сергий в этот момент уже думал, что бы ему такое себе отрубить, чтобы не жалко было…
      — Потом отрубишь, задним числом… На Страшном суде вали все на меня…
      Но в этот момент в дверь постучали без обычной утренней церемонии, и послышался немного смущенный голос отца Иллариона.
      — Отец игумен велел вас будить. Доброе утро, слава Богу! Господи Иисусе Христе, Сыне Божии, помилуй мя грешнаго…
      — Все-таки слабы вы, женщины, — сказал Корнилов, вскакивая с постели и растирая ладонями свое жилистое тело. — Нет в вашей жизни места духовному подвигу…
      Михаил в одних трусах делал суставную гимнастику, на выдохе произнося статьи приговора всему женскому племени. Аня смотрела на него в раздумье: продолжить ли соблазнение этого праведника или стукнуть жесткой монастырской подушкой, когда он начнет делать наклоны вперед? Но с остатками дремоты прошло и утреннее раздражение, немного напоминавшее ревность.
      — Как ты это делаешь? — спросила Аня, сбрасывая одеяло. — Смотри, у меня получается?..
      Как известно, провинциальные российские городки когда-то оживали с приходом гусар или драгун. В потускневших дамах просыпались невесты, с чихом и щекоткой в носу доставались из гардероба шляпы, переживавшие второе пришествие моды. Наблюдая сегодня суету в старинных монастырских стенах, появление новых монахов, которые до этого словно скрывались в кельях и катакомбах, свежие дорожки в глубоком снегу и другие запахи с кухни, Аня не скупилась на комментарии и едкие замечания. Корнилов только посмеивался и толкал ее легонько в бок, когда она хватала через край.
      Супруги, впервые в этих стенах предоставленные сами себе, не знали, чем заняться. Сначала попихали друг друга в сугроб, попробовали покидаться снежками, но рыхлый снег рассыпался белой пылью и оставался на варежках. Тогда Корниловы стали прогуливаться под ручку, ожидая появления гостя. Черным вороном на белом поле смотрелся черный джип около домика игумена, а сам спонсор был уже завлечен отцом Макарием под холодные, облупившиеся своды. Для Ани и Михаила Перейкин был пока невидим.
      В то время, когда это слово еще только входило в словооборот, Ане казалось, что больше оно подходит для породистой английской собаки.
      У «спонсора», по ее филологическим ощущениям, должны были быть висящие, слюнявые брылы, купированный хвостик на гладкошерстой, вертлявой заднице и обязательно приплюснутый, сдвинутый наверх нос. Даже позднее, когда слово это прочно вошло в нашу речь, оделось «от кутюр», запахло парфюмерией от «Живанши» и «Армани», погрузилось в мягкое изнутри и гладкое снаружи от «Мерседес-Бенц», Ане все виделся этот тупой, бульдожий нос.
      И ведь чувство слова в который раз ее не обмануло. По крайней мере, так посчитала сама Аня. Владислав Перейкин был так курнос, что собеседнику были видны его ноздри. Правда, в нем не было ничего бульдожьего, английского, чопорного. Но по сравнению со спонсорским носом, это были незначительные портретные детали.
      Перейкину не было еще и сорока. Он был невысок, приземист и широк в кости. С первого взгляда он производил впечатление очень бодрого, открытого и светлого человека. Светлыми были не только его волосы, брови, ресницы, но и глаза. А взгляд их показался Ане не то прозрачным, не то призрачным.
      Он появился в одной из снежных траншей, идя с отцом Макарием точно так же, как супруги Корниловы, то есть под ручку. Аню удивило, что говорил не игумен, а Перейкин. Свой рассказ он сопровождал широкими театральными жестами, восклицаниями, хлопками и прочими шумовыми эффектами. Отец Макарий слушал с видимым удовольствием, посмеивался в бороду и качал головой.
      Игумен еще не успел представить гостей монастыря друг другу, как Перейкин широко улыбнулся Корниловым и сказал, опередив отца Макария:
      — Какая красивая пара! Ребята, какие вы молодцы, что вместе, что любите друг друга! Это сразу видно. А как хорошо увидеть красивых людей вместе, отец Макарий? Поэтому и сериалы бразильские народ так любит. Красивые герои должны быть вместе, этого все хотят, и природа, и Господь. В сериале не только конец хороший, там хорошее длится и длится. Это глупо, наверное, но душе этого хочется. Пусть будет глупо, занудно, зато всем хорошо.
      — Это они у меня недельку пожили и расцвели, — гордо ответил игумен. — Видели бы вы, Владислав, какими они сюда приехали. Лица серые, взгляды озабоченные… Берите пример с Владислава. Всегда румян, бодр, весел, никогда не унывает. А потому что верующий, аккуратно верующий. Все посты соблюдает прилежно…
      — Да я вообще мясо не ем, отец Макарий, — напомнил Перейкин. — Мне и за постными днями следить не надо. А я только из Штатов прилетел. Еще не акклиматизировался. Вы уж позволите, отец Макарий, нам сегодня за знакомство, для акклиматизации, да и вообще испить вашей монастырской медовухи знаменитой. Не помногу, а для веселья…
      — Вот и перехвалил я вас, Владислав.
      — Я второй раз в Штатах, — заговорил опять Перейкин. — В прошлый раз я там был еще школьным учителем по обмену. Тогда они удивлялись: как этот русский может быть таким свободным, раскованным в общении с десятью долларами в месяц? А теперь у них то же недоумение на физиономиях: откуда такая свобода при таких деньгах?… Меня зовут Влад…