Андрон (1978)

— Лапин, ты не расслабляйся, шевели грудями-то. — Старшина Тимохин шмыгнул покрасневшим носом. — Ещё и половины не расстреляли.

Они прятались от ветра в хлипком дощатом загоне, поставленном у огневого рубежа — распотрошив цинк, снаряжали магазины с тем, чтобы выскочить наружу и палить, не глядя, в белый свет как в копеечку. Калибр 5,45, игольчатая пуля с малой устойчивостью на траектории. Не жалко, патронов много. Рота скверно отстрелялась из «пэ-эмов», и разъярённый Сотников погнал её в бега по большому кругу осматривать красоты Васкелово. А патроны остались, два цинка, и куда их? Назад не примут, накладная закрыта… Летом хорошо — в ближайший пруд, там боеприпасов, наверное, на две Отечественные хватит. Но сейчас ведь зима, крестьянин торжествует, мороз воевода, за ногу его мать. Вот и приходится тра-та-та в два смычка да ещё короткими очередями, чтобы не нервировать полкана Куравлёва, окопавшегося у печки на своём командном пункте. Автоматы тявкают злобно, резко и норовисто толкают в плечо, бьются в руках. Ага, уже в агонии, перегрелись, начали «плеваться».

Мордой их в снег, чтобы зашипели по-змеиному, пусть остынут.

— Ладно, Лапин, давай перекурим, что ли. — Тимохин вытащил «Родопи», протянул Андрону. — На, не так жрать будет хотеться.

— Спасибо, — Андрон взял из вежливости, хотя болгарские не уважал, сунул на ощупь в шапку за отворот, — я потом, что-то губы мёрзнут. Пригодится, запас карман не тянет. Старшина Андрону нравился — несуетливый, без гонора и службу понимает, куда там офицерам. Сам из рядовых чекистов, лямку тянул в этой же второй роте. Однако тоже не без странностей, отсюда и кликуха Чёрный Груздь. С тех самых пор, когда для профилактики грибка поставил в бане таз с каким-то снадобьем и приказал всей роте мочить в нем копыта. На следующий день с грибком были все…

Время тянулось медленно, будто засахарившаяся патока по стенке ржавого бидона. Такого же ржавого как и зимнее солнце, равнодушно поглядывающее на заснеженный полигон, на остроконечные ели, на Андрона и старшину, выстреливающих народные деньги в прозрачную синь неба. Все по классику, мороз и солнце — день чудесный. Чудесный-то он чудесный, только вот холод собачий. Бельище, свитер, шерстяные носки, замечательные портянки из байковой пелёнки, а задубел Андрон как шелудивый бобик.

Наконец прибежала рота — кто зелёный, кто красный, но все звонкие, тонкие и прозрачные. Однако Сотников остался недоволен, плохо, плохо, вые…аны слабо. Тут же он организовал передвижение по-пластунски, отработку маскировки на пересечённой местности и, чтобы служба мёдом не казалась, неполную разборку автомата Калашникова. Заиндевевшего, липнувшего к пальцам, на пахнущем антоновкой февральском морозе. Повошкались, помёрзли, покувыркались в снегу и стали потихоньку выдвигаться на станцию…

А дальше все одно и то же: полк, рассольник на обед, чистка газовых камер, уставы, «сон в полумраке» — официально говоря, политподготовка. Правда, не для всех. Едва приехали, Андрона Сотников послал за чебуреками. Офицерам роты по полдюжины на нос, такова традиция. Непременно с пылу, с жару, из проверенной шашлычной, расположенной неподалёку.

Традиция — святое. Андрон, как водится, зарулил в пельменную, взял без очереди двойную порцию, с сыром и перцем за восемьдесят две копейки, съел, выпил кофе. Командиры командирами, а голодное брюхо к приказам глухо. Только уж потом расстарался с чебуреками, вернулся в полк, поставил чайник — ваше благородие, кушать подано, идите жрать, пожалуйста!

А дальше как всегда, покой нам только снится. Для смышлёного непьющего бойца отцы командиры работу найдут. На этот раз Андрона высвистали в штаб, начштаба майора Ковалёва изводила жажда.

— Лапин, привези-ка «Боржому», — сказал он страдальчески и, оторвав мутный взгляд от секретной карты, задрапировал её чёрной занавесочкой. — На худой конец «Полюстрово». На таньгу, десять тугриков.

Неплохой мужик, но тоже не без вольтов. Если во время инструктажа даёт ориентировку на преступника, обязательно уточнит со странной улыбкой:

— А из особых примет одно яйцо у супостата левое, другое правое. Шутка…

Очень смешно, особенно в сотый раз.

Вопрос на засыпку — где достать минералку вечером? Правильно, в кабаке. Андрон и рванул в ресторан, привокзальный, на Витебский. На платформах и около ясно чувствовалась жизнь — дул ветер странствий, суетились пассажиры, что-то невнятно бормотал из репродуктора голос дикторши информатора, казалось, что её только что оприходовали — орально, злостно, разнузданно и вшестером. А вообще-то в плане секса здесь все было в порядке, ночные бабочки шатались табунами. И какой же это мудак придумал, что самое блядское место в Питере это Московский вокзал. Куда ему до Витебского!

Он затарился «Нарзаном», «Боржоми» не было, съел ещё тёплый пирожок с морковкой и, захомутав на набережной частника, скоро уже потчевал исстрадавшегося начштаба.

— Вот, товарищ майор, холодненькая, с магнием и железом. Для головного мозга.

Наконец все вроде бы отлепились. Андрон хотел было забиться в каптёрку, полистать весёлый журнал, экспроприированный у мелкого хулигана, но не получилось, пожаловали в гости деды — тихо посидеть, смирно, по-стариковски. Нацедили в тазик сгущёнки, наплюхали малинового варенья и, не чванясь, позвали:

— Давай к нам, харя небось не треснет.

Пришлось за уважуху макать батон в розовое месиво, внимать воспоминаниям ветеранов и петь со всеми вместе любимую вполголоса:

И ещё с полдюжины куплетов в том же духе. Славно повеселились. Наконец деды двинули потихоньку спать: «День прошёл, и хер с ним!»

И Андрон дорвался — задраил на все обороты дверь, устроился поудобней и дрожащими пальцами принялся шуршать листами — вот это телки! И в фас, и в профиль, и так, и сяк, и стоя, и лёжа, и каракатицей, и раком. Стройные, грудастые, улыбаются пакостно, с намёком. Европа, высший класс. Жаль только, не пощупаешь. Полистал, полистал Андрон журнал, нахмурился и отшвырнул на фиг, извод один.

Наконец он заснул, словно провалился в мутную, стоячую воду. И сразу же увидел русалку из Сиверской, рыжеволосую, прекрасную, кружащуюся в чувственном танго. Куда там красоткам из журнала!

Стражи Родины (1958)

Кабинет был необъятен, облагорожен дубовыми панелями — с массивной мебелью, бордовым ковролином и физиономиями вождей в позолоченных рамах. За огромным Т-образным столом вальяжно развалился генерал, суровый, с орлиным взором, с лампасами и в погонах, а полковник, похожий на истукана, искусно балансировал на самой кромке стула и с завидной ловкостью играл в вопросы и ответы. Собственно, спрашивал здесь только генерал, напористо, вникая. Настроение у него было скверное — черт знает что такое творится в отечестве… Какие-то там блюдца, выныривающие из воды и не реагирующие на залпы корабельной артиллерии, летающие шары, легко разрушающие сверхзвуковые истребители, заумные уроды, читающие мысли, пара… пара… парапсихологи, мутанты, телепаты. Пси-эффект, такую мать. Пораспускали народ, наобъявляли амнистий…

Раньше генерал курировал ГУЛАГ, после занимался атомной программой, и вот пожалуйста, жопа в Новый год, извольте бриться — надо бдеть безопасность родины на новом рубеже. Ладно, партия наш рулевой, дотянем как-нибудь на бреющем до пенсии. А там… Генерал, вздохнув, представил свою дачку в Переделкино, трехэтажную, кирпичную, в боровом лесу, засопел и взглянул на полковника.

— Ну что там у нас дальше? Согласно утверждённого мною плану.

А дальше был начальник восьмого сектора, вернее, начальница, удивительно красивая голубоглазая блондинка с эффектной фигурой. Форменный, в талию китель плотно облегал её стан, грудь была объёмиста и высока, стройные ноги в лаковых лодочках… Чудо как хороша была начальница сектора.

— Майор Воронцова, — по всей форме представилась она, с лёгкостью уселась в предложенное кресло и, достав объёмистый талмуд с грифом «Совершенно секретно. Хранить вечно», превратилась в статую командорши. Деловитость, собранность, субординация. Что изволите, ваше превосходительство?

— Ну-с, давайте-ка сначала, — генерал, приосанился, выпятил грудь. С профессиональной наблюдательностью заметил, что губы у майорши чувственные, пухлые, колени круглые, породистые, а глаз живой, с игривой сумасшедшинкой, что говорит о взбалмошности и темпераментности натуры. С такими подчинёнными куда приятнее не с начала начинать, а с конца… Ишь ты, каков бабец, гладкий с ногами, у такой небось не сорвётся.

Однако только Воронцова приступила к докладу, как генерал, нахмурившись, увял и, одолеваемый скукой, начал думать о дачке. Речь шла об уникальных артефактах, обладающих паранормальными свойствами, в частности о каком-то там таинственном раритете под названием «Око Господне». Предположительно это фрагмент Бенбена, некоего реликтового предмета, находившегося в древнеегипетском городе. Ану, он же Гелиополь, в храме бога-прародителя Атума. Какой-либо конкретики не существует, известно только, что раритет тот был конической формы и имел, если верить летописям, явно внеземное происхождение. Четыре тысячи лет назад в правление Аменхотепа Первого в Египте произошло восстание рабов, и Бенбен канул в пучину классовой борьбы. А спустя века появились исторические упоминания об Уриме и Тумиме — таинственных предметах, находившиеся в особом карманчике на наперснике еврейского первосвященника, о загадочном сапфире Шетия, о пряжке пояса архидруидов и о многом, многом другом. Даже пресловутый Грааль, если верить Вольфраму фон Эшенбаху, жившему на рубеже двенадцатого и тринадцатого веков, это не сосуд, а таинственный предмет под названием «лапсит экс каелис», то есть «камень, упавший с неба». Таким образом, есть косвенные подтверждения того, что Бенбен не был утрачен бесследно, а только расчленён, и одним из его фрагментов и является Око Господне. Что представляет оно собой конкретно, неизвестно, есть только информация о том, что обладание реликвией даёт неограниченные оккульт-о-паранормальные возможности. Так Александр Македонский при его помощи чуть было не покорил весь мир, но потерял — и вскоре погиб от малярии. Искали Око и Тамерлан, и Чингисхан, и Френсис Дрейк, и Колумб, и Наполеон, и Николай Второй, и Гитлер. Искали и ЧК, и ГПУ, и НКВД, и МГБ, и КГБ. На Кольском полуострове, в горах Тибета, в алтайских пещерах, в саванне и джунглях, на дне океана, в пампасах — всюду, куда могли дотянуться наши руки. Тем не менее результатов пока что ноль.

Воронцова медленно закрыла папку, облизнула губы и подняла глаза. Ресницы у неё были длинные, стрельчатые, взгляд — цепкий, выжидающий.

— Спасибо, майор, вы свободны, — с миром отпустил её генерал, вытащил серебряную папиросницу и, едва дверь захлопнулась, уточнил: — Хороша. Замужем?

Спросил просто так, без всяких задних мыслей.

— Вдова, мать-одиночка. С характером, — полковник почему-то покраснел, на миг преобразился из истукана в человека. — Из дворян, голубых кровей.

Обида, сожаление и злость поочерёдно отразились на его лице, прежде чем оно опять сделалось тупой бесстрастной маской.

— То есть как это — из дворян? — сразу насторожился генерал, так и не закурив, защёлкнул папиросницу. — У нас что здесь, дворянское собрание? Институт благородных девиц?

Вот только голубой крови в начальствующем составе ему не хватало.

— Да нет, здесь все чисто. Никакой буржуазной отрыжки, — полковник ещё больше выпрямился, проглотил слюну. — Мать её, полковник Воронцова, даром что княгиня, проверенный член партии, орденоносец, рекомендована на службу самим Дзержинским. Начинала ещё с Бокием в СПЕКО, работала с Бехтеревым и Барченко. Лично была знакома со Сталиным, в тридцать седьмом году её и пальцем никто не тронул. Сейчас на пенсии. Персональной. Ну а дочка вся в неё пошла, трудовая династия, так сказать…

Прервавшись, полковник замолчал в ожидании вопросов, но генерал — на то и генерал — был не прост, сам, словно опытный актёр, взял паузу. Выдвинул бесшумно ящик, подпёр подбородок рукой и, как бы глубоко задумавшись, опустил глаза к объёмистой, писаной коряво шпаргалке, пожевал губами и стал читать: «СПЕКО, спецотдел, особая секретная служба, созданная 5 мая 1921 года постановлением Малого Совнаркома, подчинялось непосредственно Центральному Комитету партии. Задачи — разработка шифров, радио и радиотехническая разведка, дешифровка телеграмм, пеленгация и прикладная криптография. Изучение аномальных, загадочных и необъяснимых с точки зрения науки явлений. Реорганизована 9 мая 1938 года. Начальник:

Бокий Глеб Иванович, 1879 года рождения, старый большевик, из дворян. Расстрелян 15 ноября 1937 года. Бехтерев Владимир Михайлович, академик, директор созданного в 1918 году Института по изучению мозга. Отравлен в декабре 1927 года. Барченко Александр Васильевич, родился в 1881 году, литератор, оккультист, учёный. Сначала двадцатых сотрудник СПЕКО, официальная крыша — научный руководитель лаборатории нейроэнергетики Всесоюзного института экспериментальной медицины. В 1921 — 23 годах возглавлял экспедицию на Кольский полуостров. Официальная цель — изучение эмерика, полярной истерии. Неофициальная — поиск следов и артефактов предположительно гиперборейской культуры».

Тянулась пауза, висела тишина — читал свои каракули генерал, старательно, без спешки, трудно разбирая и вникая в написанное.

Оторвавшись наконец от шпаргалки, генерал кинул быстрый взгляд на полковника.

— Скажите, а какова была цель экспедиции Барченко на Кольский полуостров? Ну этой, в начале двадцатых?

Ого! Полковник шевельнулся, скрипнул сапогом, и снова замер.

— Барченко, товарищ генерал-полковник, искал на Кольском остатки древней цивилизации, подтверждение своей теории о том, что север — колыбель человечества. В частности камень с Ориона, предположительно Око Господне.

— Что это значит, «предположительно»? — окрысился генерал, рука его непроизвольно с грохотом задвинула ящик. — Мы что тут все, в бирюльки играем?

В голосе его тем не менее скользнуло уважение — а полковник-то орёл, все, гад, помнит. Будет, как пить дать, генерал-майором. С таким ухо лучше держать востро.

— Дело в том, товарищ генерал-полковник, что информация по СПЕКО большей частью утрачена, — вице-генерал-майор вздохнул, и на крепких его скулах выкатились желваки. — Прямое попадание бомбы в архив. А кроме того, вся эта шайка-лейка — Барченко, Кандиайнен, Гопиус да и сам Бокий были мастерами наводить тень на плетень. Работали сами на себя или на кого другого. Ясное дело, враги народа. Что же касается Барченко, он целый год сидел в расстрельной камере, сочинял, чтобы реабилитировали, книгу всей жизни — и вот пожалуйста: все туманно, полунамёками, иди-ка, разберись. И не стали, поставили к стенке…

Андрон (1978)

— Палтус, Лапин, рыба благородная и суеты не терпит. — Прапорщик Тимохин ухмыльнулся и смачно раскусил рыбий хрящик, отчего уши его пришли в движение. — К нему и пиво-то не очень, лучше всего водочки, граммов эдак пятьсот, из запотевшего графинчика. Уж я-то знаю, столько его схавал за десять лет службы. В могиле не сгнию, весь просолел.

Они расположились за столом у только что вскипевшего чайника и на пару перекусывали, чем Бог послал. В каптёрке густо пахло мандаринами, «охотничьими» колбасками, копчёной рыбой. На то были свои причины. Третьего дня полк был задействован на разгрузке цитрусовых, вчера нёс боевую службу в районе мясокомбината, а сегодня пришли посылки молодому пополнению — ему солёное, копчёное и сладкое в больших количествах вредно.

— Ротному не забудь, отполовинь, один хрен, нам с тобой все не стрескать. — Тимохин с отвращением взглянул на гору палтусов, икнул и потянулся к чайнику. — Запомни, Лапин, сытое начальство — доброе, а ласковый боец двух мамок сосёт. Жадность порождает бедность.

Если бы не старшинская форма, палтусовый сок, стекающий по подбородку, и потёртый знак «Отличник милиции», Тимохин мог бы смело сойти за философа античности.

Поговорили ещё о смысле жизни, прикончили ватрушку, намазанную маслом, и Андрон понёс привет из Мурманска отцам командирам.

— А, Лапин! — Сотников уже с порога заметил свёрток, принюхался, подобрел и криво, но благожелательно усмехнулся: — Ну что, писать тебя на службу? Хочешь ко мне в машину кузовным?

Вот радость-то — ни по бабам, ни вольным воздухом подышать, да и вообще… Лучше быть подальще от начальства и поближе к кухне.

— Товарищ старший лейтенант… — начал было упираться Андрон, но тут позвонили по внутреннему, и дело решилось само собой, в пользу секретаря полковой парторганизации главного майора Семёнова.

Почему это главного? А вы походите в майорах два с половиной срока, тогда, может, и поймёте. Был он чекистом осанистым, видным и далеко не дураком. К тому же отличался юмором, живостью ума и любил всячески подчёркивать свою принадлежность к славному племени наследников Гиппократа. Ещё бы, мединститут сумел закончить, экстерном за два года, с красным дипломом специалиста-проктолога. Даром, что ли, в полку служил сын проректора по научной части!

— Здравствуй, сынок, — дружески сказал он Андрону и крайне демократично протянул крепкую, лопатообразную ладонь. — Хорош сидеть на попе, пора подвигать ягодицами. Надо бы одной заднице, — он тяжело вздохнул, нахмурился и ловко, профессиональным жестом ввинтил палец в воздух, словно в навазелиненный анус воображаемого пациента, — достать трусняк самый блядский, у его дочки на днях торжественный пуск в эксплуатацию, то бишь в замуж… Вот тебе без сдачи. Главное, урви трусняк. Давай, сынок! Пер аспера ад, сука, астра! Через тернии, значит, к звёздам! Вини, види, Вицин!

И Андрон двинул в «Гостиный» на «Галеру». Если партия говорит надо, комсомол отвечает есть! На «Галере» было многолюдно, дело близилось к женскому дню. Толкали-покупали импортную обувку, бельишко хэбэ, мохеровые свитера, палёные, по сто двадцать рублей за пару джинсы «левис» и «вранглер», различающиеся исключительно лейблами. Андрон прошёлся раз, другой, третий, примелькавшись, занял временный наблюдательный пост и положил глаз на барыгу с трусами «неделька». Только тот оказался спекулянтом наглым, оборзевшим, с невыносимыми манерами.

— Ну че приклеился, — спросил он Андрона вызывающе, — вашему Проскурякову уже пла… тили-тили, трали-вали.

Коротко, от кармана Андрон впечатал ему в дых, сграбастал целлофановый пакет с товаром и, не мешкая, растворился в толпе.

На скамейке в Катькином саду Андрон рассмотрел добычу — две упаковки. Остатки. Но сладки — майор Семёнов был доволен. И прядильщицам понравилось, каждой досталось по трусам. С любовью натянутым Андроном.

Да, полковник Куравлёв выдавал замуж дочь. Поговаривали, что молодая-то совсем не молода, давно не девушка и насквозь беременна, только насрать, главное, папаши пару дней было не видно и не слышно. Зато потом все навалилось разом, вернулся похмельный Куравлёв, озлобленный, помятый и зелёный — щегол водила, не вписавшись в поворот, поставил на «мигалку» свой УАЗ, и в довершение ко всему в честь женского праздника по Ленобласти объявили усиление. А это значит ни продыху, ни увольнений, одна только служба, служба, служба. Бдение до победного конца…

А тоскливее всего в воскресенье, когда службы нет. Нужно выдержать четыре киносеанса, высидеть весь день в душном закуте солдатского клуба. А на простыне экрана все те же. Наши пограничники с нашим капитаном, с Мухтаром, который «ко мне», со «Щитом и мечом» и «Живыми и мёртвыми». Опять Иван Васильевич меняет профессию, Сатурну приходит конец и лихо танцует твист студентка, комсомолка и просто красавица Варлей. А зори-то какие здесь тихие! Можно спать, свесив голову на грудь, пускать злого духа, скинув сапоги, исходить потом, как в парной…

Андрон солдатский клуб не жаловал, в каптёрке, выдрыхшись на милицейских шубах, он жарил яичницу на утюге, заваривал «Чайковского» покрепче и читал занудную сентиментальную муру, книженцию без обложки, начала и конца, найденную на подоконнике в сортире.

«…Стройное тело Натальи Юрьевны казалось в полумраке алькова сгустившимся в изысканные формы сиянием луны. Её крупная, словно две пиалы, грудь, несколько полноватые, но упругие бедра, широкий, говорящий о чувственности подбородок сводили Оленецкого с ума, заставляли бешено биться сердце и в который уже раз за сегодняшний вечер разжигали неистовое желание. Такое нескромное и пленительное. Тонкими, но сильными пальцами он коснулся её точёных плеч, приложился обветрившимися губами к голубоватой жилке, бьющейся под нежным ухом, но в это время проснулись каминные часы, звон их был хрустально чист, мелодичен и напоминал колоколец.

— Нет, нет, граф, право же, мы опоздаем. — С улыбкой добродетели Наталья Юрьевна отстранилась и неожиданно легко поднялась с необъятной, времён Марии Антуанетты кровати с резными ножками. — Magna res est amor[4], но все же высшее благо — чувство меры.

Она накинула батистовый пеньюар и царственной походкой направилась в туалетную, густые, цвета мёда волосы её роскошным водопадом низвергались на алебастр плеч.

«Omnia vanitas»[5], — зевнув, Оленецкий потянуло к портсигару, взял толстую асмоловскую «пушку» и некоторое время лежал не шевелясь, бесцельно рассматривая будуар — пуфики, подушечки, эльзасская, с бандеролями, тканная золотом шпалера и неожиданно — строгое, с миниатюрными бронзовыми сфинксами бюро работы мастера Рентгена. Княгиня удивительнейшим образом сочетала в себе чувственную изысканность Цирцеи, вулканическую страстность Венеры и холодную расчётливость Дианы. Все тайное, загадочное, непознанное манило её. Будучи натурой одарённой, с умом практическим и живым, она безмерно восхищалась учёностью Блаватской, состояла в переписке с доктором Папюсом и была по слухам в близких отношением с Эрихом фон Грозеном, известным оккультистом, алхимиком и хиромантом. Если сравнивать княгиню с цветком, то напоминала она экзотическую орхидею, изысканно прекрасная, распространяющая таинственный, сладко кружащий голову аромат.

«Что за женщина! Ceve, поручик», — Оленецкий усмехнулся и сунул дымящийся окурок в малахитовую пепельницу. Он опустил жилистые ноги на ковёр и начал одеваться, неспешно, с чувством собственного достоинства, как и полагается поручику лейб-гвардии Конного полка: шёлковое бельё, белые лосины, белый же колет, алый супервест с орлом, высокие, твёрдой кожи ботфорты со шпорами. Придворная форма, не успел переодеться — все случилось так спонтанно…

— Чудесно, вы уже готовы, — из туалетной комнаты вернулась Наталья Юрьевна, свежая, благоухающая мылом и, без тени смущения сбросив пеньюар, занялась своим туалетом. Надела пояс, паутиновые чулки, облачилась в струящееся, отделанное талашкинскими кружевами платье, водрузила на пышную причёску огромную, словно колесо, шляпу со страусовыми перьями. Оторвала .взгляд от зеркала и улыбнулась поручику.

— Вам ещё не в тягость моё общество, граф? Тогда поехали.

Чёрным ходом, чтобы не судачила прислуга, они неслышно выбрались на улицу, взяли на Садовой лихача, и рессорная лакированная повозка, шелестя резинками по торцовой мостовой, понесла их под стук копыт на набережную Фонтанки. Там сегодня в своём доме небезызвестный Эрих фон Грозен устраивал спиритический сеанс. В качестве медиумов были приглашены Ян Гузик, крупнейший специалист по вызыванию духов и… княгиня Воронцова, чьи оккультные способности стали притчей во языцех в салонах высшего общества. Не испусканием ли таинственных флюидов объясняется её воздействие на мужчин? Столь роковое, неотвратимое и притягательное?

Между тем приехали, отпустили лихача.

— Прошу вас, — с полупоклоном, придерживая палаш, поручик подал княгине руку, и они направились к дому фон Грозена, двухэтажному, с массивным эркером и большим, в форме длиннохвостого пса, флюгером на крыше. Мрачный, в семь линий фасад его был…»

«Был исписан по такой-то матери», — Андрон с трудом добрался до заключительной страницы, испачканной чем-то бурым, зевнул, тупо отшвырнул чтиво куда подальше. Проблемы, блин! Оккультизм-онанизм, мистика-фуистика! На сеанс они едут к знакомому алхимику! Уж не в мамашин ли детсад? А в повозку запряжён Арнульф. Вот с таким рогом, вот с таким хером!..

Мысли, сонные и ленивые, крутились тяжело, словно жернова, настроение было паршивым, хотелось снова уткнуться мордой в шубы и спать, спать, спать…

Знать бы, что будет, наперёд — жить было бы скучно. А так… В понедельник утром Андрона вызвал майор Семёнов.

— Лапин, сегодняшнюю учебку можешь послать в анус. Звонили из управы, просили три букета. Бабам генераловым. Снимай хэбэ, бери машину, дуй.

Вот так, одевайся, дурак, обувайся, дурак, поедешь, дурак, к царю. Скорее, к Змею Горынычу, в логово начальника внутренних войск по Северо-Западной зоне. Бабам цветы, детям мороженое. Господи упаси перепутать, не потрафить или плохо прогнуться. Ошибаться нельзя, будет хуже, чем сапёру. И Андрон в грязь лицом не ударил, честь полка не посрамил — на Андреевском рынке урвал у чёрных целое ведро гвоздик, в спешке даже не выбросил кирпич, положенный для устойчивости на дно. Разделил соцветия революции на три части, завернул каждую в целлофан, весело скомандовал водиле:

— Трогай, брат, на Халтурина.

Именно там, на бывшей Миллионной, совсем неподалёку от Эрмитажа, и размещалась штаб-квартира ВВ, в массивном, основательной постройки доме. Волнуясь, но не показывая вида, Андрон прошёл через КПП, взлетел по мраморным ступеням на второй этаж и, миновав просторную приёмную, предстал перед главным комиссаром всей Северо-Западной зоны.

— Здравия желаю, товарищ генерал-майор, ротный писарь рядовой Лапин! Представляюсь по случаю доставки цветов!

Он чувствовал себя словно Иоганн Вайс в имперском бункере на приёме у фюрера. Не хватало только эсэсовской формы, шнапса и костлявых ключиц фройляйн Ангелики.

— Вольно, боец. — Комиссар насупился, глянул насторожённо на букет, медленно поднимаясь из-за стола, в нудном, скрипучем голосе его звучала тревога. — Да, хороши настурции, знатно отпочковались, махрово. И почём же такое? Дорого небось?

Судя по интонации, настроение его заметно ухудшилось.

— Ну что вы, товарищ генерал-майор, какие тут могут быть деньги? — Андрон, не прекращая жрать начальство глазами, изобразил восторг, замешательство и приторную улыбку. — Это ведь все равно, что платить за цветы, возложенные к могиле неизвестного солдата. За все уже уплочено сполна.

Генерал ему не нравился, мелкий, жилистый. На клопа похож, злого, кусачего. Если раздавить, чрезвычайно вонючего.

— К могиле какого это неизвестного солдата? А-а-а… — Скуластое лицо расплылось в улыбке облегчения. — Молодец! Как говоришь, фамилия-то? Кто ротный командир?

А тем временем цепкие руки его все мяли букеты, прикидывали их на вес, трепетно и с интересом шуршали целлофаном — комиссар выбирал «настурции» помахровее, посвежей.

— Лапин! Рядовой Лапин, товарищ генерал-майор! — Андрон отдал честь, притопнул, вытянулся струной. — Командир роты товарищ старший лейтенант Сотников, товарищ генерал-майор!

— Лапин, Лапин, рядовой Лапин. Сотников, Сотников, старший лейтенант Сотников. — Напрягая память, генерал прищурился и жестом триумфатора протянул Андрону руку. — Так и запомним — рядовой Сотников, старший лейтенант Лапников!

Странно, но память комиссара не подвела — светлой годовщине дня рабочей солидарности Андрон урвал второй крест, первой степени, а старший лейтенант Сотников поднялся в капитаны…

Под вечер в каптёрке второй роты Сотников, Зимин и старшина крупно разговаривали по душам с сержантом Скобкиным, а Андрон и художник Загумённый, сидя у окна за стеллажом, тихо предавались прекрасному — обсуждали колорит и композицию новой картины мэтра.

Это был рисунок — монументальный, два на три метра, на обратной стороне плаката по ГО. Молодая высокогрудая и крутобедрая смуглянка в ожерелье, чулках в крупную сетку и туфлях-лодочках грациозно и пленительно поставила стройную ногу на спинку стула. Цветущее тело её вакхически изогнулось, давая полную возможность рассмотреть все потаённые, вызывающие сердцебиение подробности, полные, сердечком, губы красавицы улыбались загадочно, маняще, напоминая о безудержных наслаждениях цветущей плоти. Манера Загумённого напоминала чем-то стиль Рубенса, Брюллова и молодого ван Дейка, чувствовалось, что глаз его верен, душа возвышенна и рука тверда. И не только рука…