Дача, естественно, требовала ремонта и частичной замены обстановки, так что Шеров дал за нее несколько меньше, чем рассчитывала получить Таня. Добрав разницу у Николая Николаевича под залог будущей реализации ленинградского жилья, она вручила деньги Артему Мордухаевичу и уже в апреле въехала в свеженькую, сверкающую квартирку напротив Бородинской панорамы. Вскоре подоспели и денежки от Николая Николаевича, и Таня смогла обставить ее по своему вкусу. С Павлом, как она и предполагала, никаких проблем не возникло - из их имущества он не захотел ничего и выдвинул одно требование: чтобы Таня оставила ребенка ему, фактически и юридически. Что-то побудило ее передать ему записку:
      "Я отпускаю тебя, Большой Брат". Ей очень хотелось присовокупить к записке голубой алмаз, подаренный ей Павлом еще до свадьбы. Но золотой медальончик с алмазом куда-то делся - не было его ни в ленинградской квартире, ни среди вещей, переправленных в Москву.
      За организационными хлопотами как-то незаметно прошла весна. Таня устраивалась в новой жизни, а Шеров развернул полномасштабную реконструкцию дачи - возводил третий этаж, копал бассейн.
      Жизнь ее обрела постепенно размеренность и своеобразный московский шик: ванны с шампанским вместо пенки, еженедельные театральные премьеры и абонемент в Большой, наряды из ателье для дипкорпуса, сауны, массажи, спецмагазины со спецтоваром, спецбуфеты со спецпродуктами, поездки на закрытую конноспортивную базу, где в ее распоряжение был выделен вороной ахалтекинец-семилетка - именно верхом на Агате ее запечатлел модный художник Илья Омлетов... Чистую радость от роскоши отравляло какое-то жалкое, противное восприятие этих благ со стороны этого круга: радовались они не столько самим вещам, сколько принципиальной недоступности этих вещей для простых смертных. Самым важным для них было не то, что вещи эти вкусны, удобны, красивы, даже не то, что они дороги, а то, что они дефицитны. Таня не могла взять в толк - неужели наслаждение хорошим, скажем, коньяком уменьшится, если этот коньяк свободно продавать в Елисеевском, чтобы каждый, имея деньги, мог позволить себе аналогичное удовольствие? Оказывается, еще как. Уж не это ли одна из причин, по которым в лавках так голо - и с каждым годом становится все голей?
      Лётом Таня съездила на болгарские Золотые Пески, а на обратном пути Шеров встретил ее в Ужгороде, снял с поезда и отвез в горную курортную деревеньку. Места, которые они проезжали, представлялись Тане прямо-таки райскими. Вскоре брусчатую дорожку, круто вьющуюся меж отвесных стен и пропастей, за километр до въезда перегородил толстый полосатый шлагбаум. Шофер бибикнул, и из будочки неспешно вышел разъевшийся, исполненный непрошибаемого достоинства гаишник. Впрочем, разглядев в подъехавшей "Волге" Вадима Ахметовича, блюститель весьма шустро откозырял и дал отмашку. Шлагбаум стремительно взмыл в безоблачное небо.
      В непростой этой деревеньке погостили они недолго, дней десять, наслаждаясь чистейшим воздухом, ходили по горным тропам стрелять куропаток, собирали опят, полазали по руинам средневекового замка, ловили в прудах зеркальных карпов. Попутно встречались с разными людьми, значительными и не очень, решали всякие вопросы. Здесь было хорошо, вольготно, пребывание омрачилось лишь одним пустячным эпизодом, как досадным, так и смешным.
      С утра к Шерову с официальным визитом прибыл пузатый и надутый дяденька, распираемый от ощущения собственной важности. Они надолго уединились. Таня погуляла по холмам, вернулась - а мужчины все болтали. Ей стало скучно, и она решила съездить в соседнее село и отведать в тамошнем ресторанчике копченой оленины, которая накануне очень ей понравилась.
      В ресторанчике было пусто. Вчерашний курносый официант поспешно принес ее заказ - зелень, порцию оленины, бутылку воды и...
      - Шампанского я не заказывала, - сказала Таня, но чуть-чуть опоздала: официант уже откупорил бутылку и наливал в высокий бокал.
      - Это от меня, уж не откажи, красавица, - бухнул откуда-то сбоку пропитой голос с непонятным, явно не украинским акцентом, и на соседний стул шумно приземлился грузный краснорожий мужичок. - Одну здесь уговорим, пару с собой возьмем... Олешка любишь? - Он чуть не носом ткнул в ее тарелку. - И олешка завернем, хошь целый оковалок, и айда на Латорицу!
      Удивленная и раздосадованная таким хамским натиском, Таня в упор посмотрела на непрошеного кавалера. Редкие пегие волосешки, близко посаженные глаза неопределенного цвета, нос остренький - на вид типичный комсомольский вожак из сельских выдвиженцев, который много лет обжирался галушками и салом, щедро запивая горилкой.
      - Не знаю, что такое Латорица, - холодно сказала она, - но меня туда что-то не тянет. Особенно с незнакомыми.
      - Так познакомимся, - заявил пегий, обдавая Таню сложным букетом ароматов - водка, табак, "Шипр", гнилые зубы. - Яне Поп.
      - Хоть и не поп, а шел бы отсюда, - с усмешкой посоветовала Таня.
      Он что-то хрюкнул, налил себе шампанского, залпом осушил бокал и придвинулся совсем близко.
      - Поехали, ну! - настойчиво прогудел он. - Искупнемся, позагораем, ну и прочее разное...
      Он положил толстую потную лапу ей на плечо. Этого Таня уже не выдержала.
      - Здесь искупаешься, клоп липучий! - отрезала она и вылила шампанское из бутылки ему на голову.
      Он вскочил, сверкая глазами, и двинулся на нее. Она - спокойно ждала, сжимая в руке вилку, нацеленную ему в харю. Он остановился, пошарил в кармане, поднес к губам свисток и пронзительно засвистел. От входа к ним направился швейцар, бармен вышел из-за стойки, у дверей на кухню показался повар. Особой решительности в их лицах
      Таня не усмотрела.
      - Да я тебя... - захрипел незадачливый кавалер, утирая морду рукавом расшитой рубахи. - Да я здесь участковый... Нападение на сотрудника...
      Таня вилку не опускала. К мокрому правоохранителю подскочил официант, что-то зашептал в ухо.
      - В таком случае, гражданин участковый, составляйте протокол происшествия. Дайте-ка ему карандаш, - обратилась она к официанту. - Записывайте: Захаржевская Татьяна Всеволодовна, местный адрес - Соколяны, коттедж номер три...
      Участковый смачно плюнул на пол, буркнул что-то вроде "Предупреждать надо!" и вышел.
      - Вы уж извините, - нагнулся к Тане официант. - Пересядьте за тот столик, будь ласка. А я тут скатерочку поменяю.
      - Спасибо, не надо. Что-то аппетит пропал. Счет, пожалуйста.
      Дома рассказала Шерову. Оба похихикали над злополучным околоточным, и вылетел из головы этот нелепый случай.
      IV
      - Сапоги я, так и быть, беру за восемьдесят, а за пиджачок, уж извини, больше ста двадцати не дам, - сказала Нинка и отложила замшевый Танин пиджачок в кучку налево.
      - Нинка, - устало сказала Таня. - Побойся Бога.
      - Не хочешь - не надо, - бросила Нинка. - Больше-то все равно никто не даст. Немодное.
      Она по-хозяйски развалилась в кресле в Таниной гостиной и стреляла глазами по сторонам - чего бы еще урвать по дешевке, раз уж такой случай подвернулся.
      - Я бы еще вон тот хрусталек взяла, за тридцать, - сказала она, показывая на вазу, стоящую на серванте.
      - Хватит, наверное, пока, - остановила ее Таня. - В другой раз.
      - И то верно, - согласилась Нинка, - а то с тобой тут все сбережения профуфыришь... Но ты все-таки подумай, может, отдашь каракуль за триста. Больше ей-ей не могу.
      - И я не могу. В комиссионке пятьсот пятьдесят дают.
      Речь шла о той самой шубейке, в которой Таня бежала той жуткой февральской ночью на станцию и которая теперь, побывав в химчистке, мирно висела на вешалке в шкафу.
      - Ну ладно! - Нинка вздохнула. - Ты, если что еще продавать надумаешь, мне первой скажи, а? Чай, подруги старые все же. Если бы я тебя тогда на халтурку не сагитировала, что б теперь было с тобой?
      Таня молча пожала плечами.
      - То-то, - удовлетворенно сказала Нинка и стала заталкивать отобранные вещи в предусмотрительно захваченную с собой приемистую сумку. - Эх-ма, на триста семьдесят рубликов раскрутила ты меня, подруга.
      - На четыреста сорок, - тихо поправила Таня.
      - Да где ж четыреста сорок, голуба моя?
      Вынули вещи, стали пересчитывать, пересматривать.
      Оказалось, что Таня права.
      - Ну, извини, - пробормотала Нинка, пряча глаза. - Ошиблась маненько, бывает.
      Она достала из сумки поменьше пухлый бумажник и принялась дрожащими пальцами отсчитывать десятки. При пересчете выяснилось, что она обмахнулась на двадцать рублей - и снова в свою пользу. Уличенная в этом Таней, она безропотно выложила недостающие десятки и облегченно вздохнула.
      - Так, с делами все, - сказала она и извлекла из сумки бутылку "Столичной". - Теперь давай, девка, по-купочку спрыснем, про дела наши бабьи побалакаем.
      - Лучше на кухне, - сказала Таня, пряча деньги в шкатулку. - Там и покурить можно, и закуска под боком.
      Нинка, прихватив бутылку, отправилась на кухню. Таня достала из серванта две рюмки и последовала за Нинкой. Та уже уселась за стол и закурила. Таня достала из холодильника колбасу, огурцы, нарезала хлеба, разложила на тарелки. Нинка помочь не порывалась, только с бутылки пробку свинтила.
      - Ух-х, хорошо пошла, хоть и теплая! - хрустя огурцом, заявила она после первой. - Ну, давай, подруга, рассказывай, как дошла до жизни такой.
      Ее хитрые глазки так и буравили Таню. Еще бы - вся общага полтора года так и гудела от слухов о знаменитой артистке Лариной, родным коллективом, можно сказать, вскормленной. Слухи были один другого нелепее - Таню успели выдать за нашего посла во Франции, за шведского миллионера, за артиста Огнева, за артиста Костолевского и даже за Вячеслава Тихонова, трижды погубить в автокатастрофе, один раз - в крушении поезда, умертвить от рака груди, наделить ее миллионами, бриллиантами, виллой в Крыму, любовником из ЦК, внебрачным сыном от внука самого Брежнева и дочерью от американского певца-коммуниста Дина Рида. В том, что Огнев зарезался из-за нее, практически не сомневался никто. Ожесточенные споры велись лишь по вопросу "кто виноват?". Большинство, надо сказать, взяли сторону Тани - сказался местный патриотизм. Судили, рядили, иной раз дело чуть не до дра- ки доходило. А тут на тебе - сама на вахту позвонила, к позвала не кого-нибудь, а Нинку, прийти пригласила, к вещичкам прицениться. Поиздержалась, видать, артистка-то, просадила миллионы - или и вовсе их не было, и разговоры все - брехня. И теперь все это Нинка узнает из первых рук - и про миллионы, и про любовников, и про Огнева. Месяц теперь героиней ходить будет, не меньше. Таня, однако, не спешила удовлетворять ее любопытство. Выпив свою рюмку, она поморщилась, не спеша закусила, г зажгла сигарету, пустила дым в потолок и сказала лениво:
      - Сначала ты про себя расскажи. Сколько уж не виделись.
      - Да что я-то? Рассказывать нечего. В бригадирах теперь хожу, получаю неплохо. На личном фронте без перемен. Два мужика постоянных, один старый, другой молодой. Старого я дою, молодой меня доит. И знаю, что гад, а что поделать - красавчик, куколка, как глянет - я уже кончаю... Ты-то как?
      - Я...
      Раздался телефонный звонок. Нинка с досады аж плюнула. Таня вышла в комнату, взяла трубку. Нинка тихонько встала с табуретки и приоткрыла дверь вдруг что интересное. Танин голос отсюда был слышен хорошо.
      - Да, я... Здравствуйте, Юлия Юльевна... Опять ничего?.. А эпизоды?.. Четыре дня массовки? Взятие Ораниенбаума, отход Юденича?.. Спасибо, пожалуй нет, каждый день туда-сюда мотаться. Больше проездишь, чем заработаешь... Знаете, я ближайший месяц-полтора массовок брать не буду... Да, кое-что... Но если будет эпизод или вдруг роль, вы уж не забывайте, я в долгу не останусь... И вам спасибо большое.
      Нинка, ничего не понявшая из разговора, первым делом спросила возвратившуюся Таню:
      - Ну что там?
      - Да так, пустяки всякие предлагают...
      - Ну, а вообще?
      - Вообще? Вообще, как сама видишь, на мели я, Нинка... Наливай по второй, что ли...
      В Склифосовского Таня пролежала до середины марта.
      Выписалась, забрала вещички из гостиничной камеры хранения, съездила на студию, получила причитающийся ей остаток за "В начале большого пути", двести с копейками, - мимо жирных подарков, обещанных Клюквиным каждому участнику фильма, она пролетела, как фанера над Парижем. Позвонила следователю Иванову попрощаться и узнать, как же решилось дело с Никитой, который обезумел вконец и наклепал сам на себя, будто бы он зарезал Огнева. Следователь сообщил ей, что Захаржевский от самооговора отказался, из-под стражи выпущен и где он в данный момент - неизвестно. Что ж, неизвестно так неизвестно, разыскивать его она не собиралась. В Москве делать ей было нечего, и она вернулась в Ленинград.
      Остаток весны Таня понемногу приходила в себя - поначалу жила как в тумане, автоматически, душевный ландшафт ее мало чем отличался от царства Божественного Скривнуса: промозглая и серая глинистая пустыня, без кустика, без травинки - но уже без сырых шатров, центурионов, без внушающих ужас черных парусов, без пасти Владыки, вырастающей прямо из перерезанного горла. Ей ни до кого не было дела - и никому не было дела до нее. Телефон молчал, безмолвствовал и дверной звонок, на улице, куда она выходила по возможности редко, никто не провожал ее взглядом, не перешептывался за ее спиной - или она всего этого не замечала. И на том спасибо.
      Когда она вернулась домой, соседка молча передала ей два полиэтиленовых пакета, забитых письмами. Прежде Таня назвала бы их письмами от поклонников, но теперь, перебрав конверты и посмотрев на даты, увидела, что подавляющее большинство писем было отправлено на другой день после того, как в печати появились некрологи Огневу (в "Вечерке" написали "трагически погиб", а "Советская культура" обтекаемо сообщила: "ушел из жизни"). Отложив в сторону письмо Лизаветы, извещение о задолженности по коммунальным платежам и официальное уведомление из института о том, что студентка Ларина Т. В. за систематические пропуски занятий отчислена, Таня сложила остальные письма обратно в мешки и снесла на помойку. После этого всплеска поток писем иссяк, приходило два-три в неделю. Таня, от нечего делать, стала прочитывать их перед тем, как выбросить. Они были скучны и однообразны.
      "Таких, как вы, надо изолировать от общества нормальных людей. Своим коварством и развратом вы убили замечательного артиста, а скольких неопытных молодых людей морально убивают с экранов ваши "героини", такие же безнравственные, как и вы сами. Позор и безобразие!"
      Вариация на тему Девлеткильдеевой. Глас народа № 1.
      "Мы, нижеподписавшиеся, осужденные учреждения 14/219-Б, не верим, чтобы Вы, уважаемая Татьяна Ларина, были в этой мокрухе замешаны, и каждому, кто против Вас что вякнет, рога пообломаем. Мы все вас любим, и Ваша фотка в каждом бараке у нас висит на почетном месте".
      Глас народа № 2.
      "Уважаемая Татьяна Ларина! Мне четырнадцать лет, и я восхищаюсь Вами. Моя мечта - когда вырасту, быть похожей на Вас, чтобы из-за меня мужики тоже горло себе резали! Пожалуйста, пришлите мне Вашу фотографию с автографом".
      Глас народа № 3.
      Ближе к лету онемение стало проходить, а чувства - оживать. Ответила на встревоженное письмо Лизаветы. Заплатила в сберкассе за квартиру. Снесла в стирку гору белья и сдала в чистку каракулевую шубейку. Позвонила на студию, напомнила о себе - обещали дать знать, если что будет. Сходила прогуляться на залив, подышала свежим ветерком. Вечером купила полбанки, выжрала в одиночку и отрубилась. Назавтра весь день ревела. Потом помылась от души, обернула мокрую голову полотенцем, села на кухне, заварила кофе покрепче, положила перед собой чистый лист бумаги и стала думать, как жить дальше.
      С работой пока что пауза. Возможно, и долгая. Чем такая пауза вызвана, отгадать несложно: Глас народа № 1. Ругательные письма, разумеется, шли не только ей, но и по начальству. А начальство - оно, конечно, в курсе, но не начнешь же народу разъяснять, как оно все на самом деле было: ведь официально-то у нас в стране никакого гомосексуализма нет, как нет наркомании, проституции, добрачных и внебрачных связей...
      Из института ее выперли. Правильно, между прочим, сделали - она и дорогу туда забыла. Однако же теперь недолго осталось ждать, что и с квартиры ее попросят. Фактически она давно уже живет здесь незаконно, потому что к стройтресту, которому принадлежит этот дом, ее работа никакого отношения не имеет. Теперь же исчезла и последняя формальная зацепка - Таня перестала быть студенткой-целевичкой. Может, какое-то время, из уважения к былой славе, ей и дадут пожить здесь. Но в любом случае, надо настроиться на то, что придется теперь мыкаться по углам. Или возвращаться в трест, куда-нибудь в плановый отдел или бухгалтерию. Ведь среднее специальное у нее все же имеется.
      Но как не тянет за конторский стол после света рампы! Нет, по крайней мере полгода форы она себе дает. Не получится с кино - в театр какой-нибудь устроится, в варьете. А квартира - да Бог с ней, с квартирой. Она теперь свободна, одинока, найдет себе какую комнатушку-и ладно. Не впервой. Из города-то ее никто не вытурит, пока она с ленинградским мужем расписана.
      Деньги кончаются, и новых не предвидится. Опять же, есть два пути - либо залезть в сберкнижку, у нее там на срочном вкладе от актерских барышей тысяча с небольшим имеется, либо начать распродавать барахло, которого за это времечко тоже изрядно накопилось. Одежка лишняя, всякие там фарфоры, хрустали и побрякушки, без которых прекрасно можно жить, а таскать за собой по квартирам одна обуза. Деньги - они и в Африке деньги. И карман не тянут. Нет, при таких ближайших перспективах - лучше налегке, но при своих.
      И она позвонила Нинке. А теперь вот про все это дело ей же за бутылочкой рассказывает.
      - Ой, да не про то ты, подруга! - бурчала Нинка, разливая по четвертой. Ты лучше про кино расскажи, про актеров... - Набрала воздуху побольше и выпалила, наконец, тот вопрос, который давно уже покою не давал ни ей, ни всей общаге: - Правду говорят, что Огнев из-за тебя зарезался?
      Неизвестно, как отреагировала бы Таня на этот проклятущий вопрос, только вышло так, что она недослышала его: позвонили в дверь, и она бросилась открывать, а Нинка, не сразу отреагировав, задала этот самый вопрос пустой табуретке.
      - Га-а! - заорал с порога Белозеров, врываясь в прихожую и целуя остолбеневшую Таню в щеку. - Я ж говорил: дома она, в тоске и томлении. А ты все - в Москве, в Москве! Заходи давай!
      И на шею Тане бросилась визжащая от радости Анечка Шпет.
      - Вы... откуда вы? - вымолвила Таня, вконец теряя голову от такого напора.
      - Да вот, последний день на плезире отработали, теперь вот отмечать это дело едем, решили крюка дать - да тебя, буку, с собой прихватить, - ответил Белозеров. - Мы же не то, что некоторые, старых друзей не забываем.
      - Но, Сережа, - смущенно сказала Таня, - ты же знаешь...
      - Знаю-знаю... Только все равно, это не повод. Могла бы позвонить, мы ж волнуемся.
      - Вы тоже могли позвонить.
      - Ох, все полеты, полеты... - Белозеров заглянул на кухню, увидел присмиревшую Нинку. - Здрасьте, девушка... Тань, ты тут, я погляжу, тоже не грустишь. Вон и бутылочку приговорили с подружкой.
      - Пойду я... - поводя плечами, сказала Нинка и отправилась в комнату за сумками. Отговаривать ее никто не стал.
      - Собирайся, мать, - сказал Белозеров авторитетно. - Надо тебе встряхнуться, это я как врач говорю.
      Действительно, в театральный он поступил, уйдя с третьего курса медицинского.
      - Да я не в том виде...
      - Ничего, ничего, скоро будешь в самом том виде, гарантирую... Компания узкая, дружеская, выпендриваться не перед кем.
      - А кто? - спросила Таня.
      - Вилька за Анечкой заехал,а я примазался. С тобой четверо будет.
      "Бабы не хватило", - поняла Таня, но мысль эту оставила при себе. Отчего бы не встряхнуться, коли зовут?
      Она скоренько распрощалась с Нинкой, закрыла за ней дверь, натянула пестрый джемперок и вельветовые брючки и вновь предстала перед Белозеровым и Анечкой.
      У подъезда ждал довольно подолбанный "Москвич". С водительского места Тане широко улыбался скульптор Вильям Шпет.
      - Ну что, седоки, на фатеру или на хазу? - спросил он, когда все расселись по местам. Таня не поняла вопроса, но Анечка с Белозеровым дружно отозвались:
      - На хазу!
      - К Вильке в мастерскую, - пояснил Белозеров Тане. - Поближе к природе. Летом там благодать!
      По дороге все развлекали Таню новостями из студийной и светской жизни и деликатно воздерживались от вопросов. Впрочем, киношники прекрасно знали суть происшедшего с Таней, Огневым и Захаржевским, сочувствовали Тане, негодовали на Огнева, даже из смерти своей умудрившегося устроить гнусный спектакль, и дивились на Захаржевского, которого до той поры считали нормальным мужиком. Интересовало их, пожалуй, только одно - куда после всей этой истории подевался сам Захаржевский. На студии он не появился ни разу. Заявление об увольнении по собственному желанию получили от него заказным письмом с московским штемпелем.
      В мастерской Вильяма Шпета ничего не изменилось, зато изменилось все вокруг. Лужайка перед домом заросла густой, высокой травой, вдоль забора зеленела акация, а над крышей шумели тополя. Пахло природой, зеленью, волей. Этот запах пробивал всегдашнюю глиняно-скипи-дарно-масляную вонь мастерской.
      Шпет усадил Таню на знакомый ей продавленный диванчик, Анечка занялась закуской, сам хозяин отправился за магнитофоном, а Белозеров, откупорив бутылки, взялся за гитару.
      - Споем? - предложил он, перебирая струны.
      - Давай сегодня без меня, а? Не до песен, что-то.
      - Понимаю. - Помолчав, он добавил: - И берусь исправить положение.
      Он взял аккорд и запел:
      - Эх, Танюша, нам ли жить в печали...
      Таня невольно улыбнулась.
      Первые полстакана хорошо легли на уже принятое сегодня. Потом было еще. И еще. Она смеялась, пела, что-то рассказывала, изображала в лицах, танцевала...
      Проснулась она от того, что прямо в лицо ей ударил солнечный луч. Таня отвернулась, но было поздно: глаза раскрылись сами собой. Она увидела, что лежит на широкой кровати, а рядом, уставив в потолок усатое лицо, похрапывает Белозеров.
      - О Господи! - прошептала Таня. И как ее угораздило? Что было вчера? То есть чем закончилось - это понятно, но почему так получилось?
      Она осторожно выпростала ногу из-под ноги Белозерова, пошатываясь, встала и наткнулась на стол. На столе булькнул чайник. Страшно захотелось пить. Таня взяла чайник и, запрокинув голову, стала с наслаждением тянуть из горлышка прохладную кипяченую воду.
      - Привет! - сказал сзади Белозеров. - Ты так прекрасна!
      Таня пискнула, выронила чайник, забежала за стол и присела.
      - Ты что? - сказала она, краснея. - Не смотри.
      - Не смотрю, - покорно сказал Белозеров, вздохнул, отвернулся к стенке и добавил: - А жаль.
      Таня увидела на стуле свою одежку, откопала трусики, натянула, потом застегнула лифчик, влезла в брюки и джемперок, выпрямилась, одернула джемпер и сказала:
      - Теперь можно.
      Белозеров повернул к ней улыбающееся лицо.
      - Танечка... - начал он и замолчал, не зная, что еще сказать.
      Она молча ждала. Пауза затягивалась. Теперь уже начал краснеть Белозеров.
      В дверь постучали.
      - Да, да, войдите! - с облегчением воскликнули оба, посмотрели друг на друга и рассмеялись. В дверь просунулась кудлатая голова Шпета.
      - Не спите, голубки? - прохрипел он. - Вот и славненько. Пошли пить чай с вареньем. А потом -на озера.
      В мастерской был накрыт чайный стол: баранки, вазочки с вареньем, вафли, конфеты. Посередине пыхтел самовар.
      - Прошу, - сказал Шпет, простирая руку к дивану, где уже сидела с чашкой в руках бледная, но веселая Анечка. - Опохмелиться не предлагаю. Сам этим делом не балуюсь, потому и не спился до сих пор.
      - Рассказывай! - махнула рукой Анечка. - А кто всего неделю назад у Томских?..
      - Это так, малозначительный эпизод, - прервал ее Шпет, опустив глаза, и тут же сменил тему: - Ладно, быстренько чаевничаем - и по коням. Погодушка аховая, надо ловить момент.
      Купальник Таня одолжила у Анечки.
      Шпет отвез компанию на Шуваловское озеро, где они, погревшись немного на бережочке, с удовольствием выкупались в коричневой и мутной, но, по заверению Шпета, экологически чистой воде. Таню купание освежило чрезвычайно. Отплыв от берега шагов на двадцать, она закрыла глаза - и на короткий миг вновь стала пятнадцатилетней девчонкой, плывущей по темной глади родного Хмелицкого озера... С берега ее окликнули, и иллюзия пропала. Но все равно на берег она вышла другим человеком - серое царство Скривнуса утонуло в глубинах подсознания. Голубое, чуть запыленное небо летнего Питера улыбнулось ей.
      - Таня, Танечка...
      Это говорил Белозеров, пристроившийся рядом, как только она прилегла на расстеленное пикейное одеяло.
      - Ты уж извини меня... за вчерашнее. Ты не подумай только, что я... ну, воспользовался твоим состоянием. Я ведь и сам был бухой, дальше некуда.
      - Да ладно тебе, Белозеров! Ну, было - и было.
      Я ведь теперь женщина одинокая, свободная....
      Белозеров мгновенно вскинулся, перешел на привычный для себя тон:
      - Могу ли я считать ваши, сударыня, слова приглашением?
      Таня медленно повернула голову, оглядела его лежащую фигуру с головы до ног. Онемело и чуть насмешливо смотрел ей в глаза.
      - А ты будешь себя хорошо вести?
      Сережка Белозеров был актером средним, а человеком ветреным и пустоватым, но добродушным и совершенно безвредным. В компании он был намного интереснее, чем на экране, а на экране - намного интереснее, чем в интимном общении. В последнем Таня убедилась, прожив с ним недельку-другую. Жили они у нее, потому что Белозеров, бросивший двух жен, оставил каждой по ребенку и по квартире, а сам ютился в восьмиметровой комнатушке при кухне огромной коммунальной квартиры на Пушкинской и приглашать туда Таню стеснялся.
      За это время Таня узнала его с новой и немного неожиданной стороны. Выяснилось, что этот фатоватый красавец-гусар в домашней обстановке более всего склонен сутками валяться на диване с каким угодно журнальчиком и смотреть по телевизору все подряд, особенно футбол. Хотя он давно жил холостяком, никаких хозяйственных навыков Таня за ним не заметила, разве что брюки погладить. Более того, выяснилось, что у Сережки хронический гастрит на грани перехода в язву, вызванный нерегулярным столовским питанием, и что ему требуется особая диета. У Тани эти нюансы ее нового друга никаких неприятных эмоций не вызывали. Напротив, она даже стосковалась по роли заботливой супруги, которую ей после Ваньки играть не доводилось - рукастый Никита все делал сам.
      Помимо непрошибаемого добродушия у Сережки имелась еще одна положительная черта, опять-таки неожиданная для Тани. Он умел молчать. Да, Иван, бывало, тоже замолкал и молчал неделями, но его молчаниебыло туго-туго заряжено разными отрицательными эмоциями - обидой, раздраженностью, недовольством, скукой. Молчание Ивана означало протест. Молчание Белозерова, легкое, безмятежное, означало просто молчание, отсутствие весомого повода для сотрясения воздуха. Тане полюбилось сидеть с ним вечерами в одной комнате, заниматься чтением, шитьем или еще чем-то под тихий шумок телевизора - и молчать.
      Предложение руки и сердца от него поступило на третий день совместного проживания. Таня восприняла его спокойно.
      - Сережка, милый, - сказала она. - Мне кажется, ты вбил себе в голову, что "как порядочный человек обязан" и все прочее. Только я не кисейная барышня, и мне - не надо от тебя такой жертвы. Живем - и живем. Надоест - разбежимся в разные стороны. К тому же ты не годишься в мужья, да и я вряд ли гожусь в жены.
      То ли ей показалось, то ли Белозеров действительно вздохнул с облегчением.
      Потом у него началась работа в новом фильме, он стал приходить поздно или вовсе оставался ночевать на Пушкинской, всякий раз ставя ее об этом в известность. Потом стал появляться через день, потом через два. Доброхотка Ира, которая повадилась захаживать к Тане то вместе с Анечкой и Любочкой, а то и одна, благо жила всего в двух остановках, не преминула поведать ей, что Белозерова видели целующимся с какой-то статисточкой в укромном уголке студийного коридора. Таня только пожала плечами. Лишь бы дурную болезнь не подцепил, а так - не все ли равно?
      В начале августа явилась суровая комендантша и вручила Тане то, чего она давно уже ждала, - предписание в месячный срок освободить служебную жилплощадь. Расписываясь в получении, Таня невольно поймала себя на мысли: вот если бы была не комендантша, а комендант, нестарый к тому же...
      За ужином она рассказала об этом Белозерову - может, поспрошает, нет ли у кого свободной комнатки на примете. Реакция его была неожиданной для Тани.
      - Нет проблем, - улыбаясь, сказал он. - Так уж вышло, что моя родная и любимая тетушка работает управдомом в старом квартале, где валом нежилого фонда и всяких там служебных площадей. Сейчас я позвоню ей, а послезавтра сходим, потолкуем. Завтра не могу - весь день у станка.
      Тетушка Белозерова, полная, несколько надменная дама, долго изучала Танин паспорт, трудовую книжку, которую она месяц назад забрала из института и по совету Белозерова захватила с собой. (На студии трудовая не требовалась - ее заменяла актерская карточка). Потом попросила Таню на минуточку выйти в коридор и о чем-то беседовала с племянником за закрытыми дверьми с табличкой "ЖЭК-17. НАЧАЛЬНИК". Таня посидела немного потом встала, изучила план эвакуации здания при пожаре, инструкцию по начислению пеней за неуплату... Наконец дверь в кабинет тетушки приоткрылась.
      - Заходи, - сказал Белозеров. Голос его звучал весело, но несколько напряженно.
      - Присаживайтесь, Татьяна... - Управдом заглянула в Танин паспорт. Татьяна Валентиновна. Мы тут посовещались и решили попробовать один вариант. Скажите, образование у вас какое?
      - Среднее экономическое, - мгновенно ответила Таня. - Там написано. - Она показала на трудовую книжку.
      - Да-да, я помню... Видите ли, хозяйство у меня большое, по штатному расписанию я могу иметь двух бухгалтеров, а работает только один...