- Втроем? - Она задумчиво посмотрела на Павла.
      - Втроем, - твердо ответил он.
      Дома его встретила темнота и тихая, безмерно печаль-музыка. Шопен. Лишь из-под дверей гостиной лился неровный, слабый свет свечи. Он тихо разделся и на цыпочках вошел в гостиную.
      Таня сидела в кресле, в руке ее дымилась сигарета. Она задумчиво смотрела в никуда и не обернулась. На столе горели две свечи в высоких подсвечниках, стояло блюдо с пирожками, два прибора, графин, чашки и накрытый чистым полотенцем заварной чайник.
      - Таня... - сделав глубокий вдох, начал Павел.
      - Не надо, - тихо сказала она. - Не надо ничего говорить. Я все знаю.
      - Понимаешь, я не могу без нее...
      - Помолчи, Большой Брат. Пожалей себя, Пожалей меня. Садись лучше, поешь со мной.
      Она пересела к столу, положила себе и ему на тарелку по пирожку, налила водки из графина.
      - Я, пожалуй, не буду...
      - Одну надо, Большой Брат. Помянем нашу с тобою жизнь. Недолгая она у нас получилась...
      Таня залпом выпила теплую водку. Павел последовал ее примеру, невольно поморщился и закусил пирожком с грибами.
      - Ты не волнуйся, - после долгой паузы сказал он. - Жилье я нашел. Квартира остается тебе. Я только заберу вещи, свои и Нюточкины...
      - Знаю, - сказала Таня. - Сегодня звонил твой Лихарев.
      - Да. Понимаешь...
      - Мы пригласили тишину на наш прощальный ужин, -тихо проговорила она, перебивая его. - Зачем слова?.. Будь счастлив, Большой Брат.
      Она налила себе водки, поднесла графин к его рюмке.
      Павел покачал головой. Таня поставила графин, пожала плечами и выпила.
      - Эх, упьюсь сегодня на много дней вперед! - Она надкусила пирожок и посмотрела на Павла. - Не хочешь водочки, тогда хоть чайку выпей. Она сняла с чайника полотенце. К крепкому чайному аромату примешивался посторонний запах, терпкий, горьковатый.
      - Что за чай? - спросил, принюхиваясь, Павел - Странный какой-то.
      - С травками, - пояснила Таня, наливая ему в чашку. - От всех тревог и напастей. Чабрец, пустырник много ромашки. Меня в санатории научили.
      Павел пригубил чай. -Странноватый вкус, но не без приятности. Он насыпал в чашку сахара, размешал, хлебнул
      Таня налила себе еще водки.
      - Ну, будь счастлив, Большой Брат!
      - И ты будь счастлива.
      Пленка с Шопеном кончилась. Таня поднялась, вставила новую кассету. Комнату заполнили протяжные звуки неизвестных Павлу духовых и струнных инструментов, сопровождаемые медленным, устойчивым ритмом ударных.
      - Что это? - спросил он.
      - Африканская шаманская музыка. Ты не вслушивайся. Просто дай ей звучать, пусть течет через тебя, течет... течет...
      Комната поплыла перед глазами Павла в такт странной музыке. Точнее, комната оставалась на месте, поплыл он сам, не сходя при этом с места. Он как бы перемещался по комнате, с каждым тактом видя ее и все, что в ней находится, под иным углом зрения. Потом предметы стали пульсировать, набухая и опадая. И опять-таки они оставались неизменными, а пульсировал он, становясь то гигантом, заполняющим собой не только гостиную, но и дом, город, Землю, то карликом, величиной с муху, с пылинку, с микроб. Голова его касалась звезд, он без слов разговаривал с ними, и они делились своими секретами, смеялись вместе с ним над тем, как все, оказывается, просто. Он хватал кометы за косматые хвосты и летел на них через Вселенную, оглашая ее живые просторы раскатами счастливого смеха. Дышащие, струящиеся молекулы звали его в свой мир, и он уходил туда любоваться переливчатым сиянием атомов, вращающихся вокруг ярких, разноцветных, веселых ядер, слушал их нехитрые, душевные песни, катался на них, как на карусели... Играл в прятки с мерцающими амебами... Карабкался, как по шведской стенке, по решетке кристалла, поднимаясь туда, куда манило его мягкое золотое сияние... "Ты не узнал меня? - спросило огромное золотое око в самом центре кристаллической решетки.
      - Я Сард ион, душа твоего алмаза... твоя душа и жизнь. Иди ко мне. Иди в меня".
      В этом мире не было ни вопросов, ни сомнений... ни печали, ни воздыхания. У голубого кристалла золотая душа - это так правильно, иначе и быть не может. И войти в нее так просто. И тоже правильно. Ибо иной дороги нет, и все пути идут через золотое око Сардиона... То, что было Павлом, вошло в золотое сияние, растворилось в нем...
      Он лежал на поверхности океана, чистого и безбрежного. Прозрачные воды колыхали его, убаюкивая, а на сердце нежным клубочком свернулась золотая сверкающая змейка. "Любовь моя, - прошептал Павел. - Счастье мое. Жизнь моя". Змейка переползла повыше и потерлась об его горло, ласкаясь. "Единственная моя..." Змейка росла на золоте ее проступили рубины, топазы, голубые сапфиры. "Как ты прекрасна, возлюбленная моя..." Змейка лизнула его щеку своим коралловым язычком, обвила грудь, плечи, шею. "Моя, моя..." Змейка еще крепче обняла его. Высоко в небе закричала птица. "Что это?" - спросил Павел, посмотрев вверх на маленькую черную точечку-птичку. "Это? - ласково прошипела змейка. - Это пустяки. Это твоя смерть. Но я никому не отдам тебя. Никому". Она еще теснее сжала кольца вокруг него. "Отпусти, - задыхаясь, проговорил Павел. Мне больно". "Нет, - ответила змейка. - Ты мой, только мой..." Черная точка в небе росла. Павел уже различал крылья, отведенные назад в плавном падении. Ее гневный клекот звучал в мутнеющем сознании Павла песнью надежды. "Мой", повторила змейка и стиснула ему шею. Он начал проваливаться в черную бездну под нежный свистящий шепот:
      "А если не мой, то ничей, ничей... Не отдам..." Но давление стало ослабевать, шепот сделался злобным, воинственным. Чернота бездны слилась с чернотой опускающихся крыльев...
      - Открой глаза! - приказало что-то внутри. Над гладью океана уносилась прочь громадная черная чайка, а в когтях у нее бился и извивался червяк, отливая золотом в лучах солнца. "Нюточка!" - крикнул Павел вслед чайке. Птица повернула голову - и все вокруг померкло в ослепительно-зеленом сиянии ее глаз.
      Но отчего зеленом?
      Павел открыл глаза. Он полулежал в кресле, рядом отвернувшись, стояла Таня.
      - Я задремал, - сказал он. - Который час?
      - Не знаю, - безжизненным, бесконечно усталым голосом ответила она. - Часы на кухне.
      Павел поднялся. Оказавшись рядом с Таней, он заметил, что в ее сжатых пальцах что-то поблескивает.
      "Мой алмаз", - без всякого удивления подумал Павел и вышел на кухню. Часы показывали половину третьего Он встал у открытой форточки и закурил.
      В дверях показалась Таня - бледная, поблекшая, с черными кругами под глазами.
      - Поздно уже, - тем же безжизненным голосом сказала она. - Иди спать. Я постелила тебе в кабинете...
      - Спасибо, - тихо отозвался он. Таня отвернулась.
      - Прощай, Большой Брат, - прошептала она и, сгорбившись, побрела в спальню. Заперлась там и воткнула первую иглу промедола в девственную вену.
      Глава четвертая
      ТИХАЯ ОХОТА
      (27 июня 1995)
      Припарковав свой лохматый почти до неприличия cumpoeн за углом, поближе к платной стоянке, Люсьен немного "похлопотал мордой" перед водительским зеркалом, стирая с лица следы озабоченной озлобленности и заменяя их выражением несколько глуповатого радостного волнения. Он легко взмыл по ступенькам, прочеркнул через вращающуюся дверь, не преминув одарить улыбкой молодого жлобоватого охранника, и оказался в обширном вестибюле. На всякий случай Люсьен зыркнул на стойку администрации, но там никого знакомых не было. Лифт вознес его на девятый этаж, и Люсьен, повинуясь развешанным на стенках указателям, стал приближаться к девятьсот первому номеру. Оказавшись у самой двери, он неожиданно поймал себя на том, что у него дрожат руки.
      "Фи, Люсьен, - сказал он сам себе. - Банальный фармазон, самое большее. И не такое мы в жизни видали. И, надев на лицо сладкую улыбочку, громко постучал в дверь.
      (1977-1978)
      Елена Дмитриевна Чернова в своем трудовом коллективе большой популярностью не пользовалась. Сюда, на комбинат синтетических волокон, она поступила зимой, через полгода после окончания института и драматических событий, последовавших сразу за окончанием. Эти полгода она почти полностью провела в клиниках и санаториях. Врачи признали, что ее состояние хоть и стабилизировалось, но не улучшилось, и предложили оформить инвалидность. Она отказалась и потребовала, чтобы ей разрешили работать, причем без всяких скидок на состояние здоровья.
      - Я совершенно здорова. Просто у меня своеобразный характер, но я здорова, - заявила она матери и добавила тем же бесстрастным голосом: - Если я не смогу так думать, то и жить не смогу.
      Был созван консилиум, на котором приняли решение ее просьбу удовлетворить, поскольку при грамотном трудоустройстве пациентки возрастали перспективы социальной реабилитации и возвращения к нормальной жизни. Хотя зарезервированное за нею до болезни место в аспирантуре так и осталось вакантным, врачи не рекомендовали возвращения Елены в институт, поскольку большие умственные нагрузки были ей противопоказаны. Работа на управленческой должности ей тоже не подходила - интенсивные контакты с людьми были для нее чрезвычайно болезненны
      В конечном счете ее трудоустройством занялся Дмитрии Дормидонтйвич. Идеальным в данном случае было место, сочетающее минимум профессионального общения и наибольшую фактическую безответственность с формально достаточно насыщенной и очень упорядоченной деятельностью - у дочери как можно дольше не должно возникать сомнений что она выполняет полноценную, нужную и ответственную работу. Конечно, лучше всего был бы какой-нибудь архив. Но Елена требовала практической работы по специальности, причем работы, связанной с производством. Комбинат синтетических волокон был выбран не случайно. Не совсем шарашкина контора, но и явно не флагман пятилетки.
      Всего на комбинате трудилось человек четыреста, а в отделе главного технолога, куда и пришла Елена, служило шестеро: начальник отдела товарищ Кузин, его заместитель товарищ Воронов, три бабы (Елена их про себя иначе не называла) бальзаковского возраста, из тех, кто предпочитает в рабочее время носиться по магазинам, а при отсутствии такой возможности гонять в кабинете чаи с печеньями и обмениваться сплетнями и выкройками. Еще была бабушка Хорольская, которую не выперли на пенсию только потому, что листок по учету кадров по ошибке "омолодил" ее на целых десять лет. Уже одно это наглядно показывало, в какое серьезное заведение попала Елена.
      С высшим заводским начальством в лице директора, секретаря парткома и начальника отдела кадров была проведена предварительная беседа, в ходе которой им разъяснили, как именно обком рекомендует использовать нового работника. Конфиденциальность некоторых деталей была подчеркнута особо.
      Заводское руководство, естественно боявшееся обкома как огня, приложило все силы к надлежащему исполнению всех рекомендаций. Однако же, как водится, некоторая утечка информации все же произошла.
      - Слыхали? - выпалила, врываясь в отдел, Галя, самая ушлая из бальзаковских баб. - Нам в отдел доченьку обкомовскую посылают, Чернову какую-то!
      - Око государево! - сокрушенно вздохнул Кузин. - И так продыху нет от отчетов и всяких там комиссий-ревизий, а теперь еще прямо в отделе штатный контролер сидеть будет. Ох, и неспроста все это... Уж не к сокращению ли? Слухи о сокращении по отделу ходили давно, и все рудники их ужасно боялись. Все работали здесь по ого лет, привыкли к насиженному месту, друг к другу, к спокойной и относительно вольготной жизни, даже мизерной зарплате и полному отсутствию перспектив другой жизни, в смысле жизни трудовой, никто из них не знал и не хотел.
      Правда, было здесь одно исключение, человек с совершенно иным трудовым алгоритмом - Виктор Петрович Воронов, заместитель начальника отдела. Комбинат служил для него своего рода тихой гаванью, где он отсиживался между дальними плаваниями - длительными загранкомандировками. По какому-то непонятному закону специалисты, кроме, конечно, тех, для кого никакой закон не писан не могли непрерывно работать за пределами нашей Родины дольше определенного срока. Потом им предписывалось вернуться, какое-то время отработать на родном предприятии, и лишь затем, при отсутствии нареканий, можно было вновь выезжать в дальние края. В отдел Виктор Петрович, уставший от настоящей работы за границей, всякий раз возвращался с удовольствием, и удовольствие это ощущалось всеми сослуживцами. Поэтому у него здесь не было завистников, недоброжелателей, соперников. Кузин, поначалу боявшийся, что Воронов его подсидит, давно понял, что место начальника отдела тому не только не нужно, но и крайне нежелательно. Остальные же прекрасно понимали, что для работы "по вороновскому методу" рылом не вышли, и момент ущемленного самолюбия отсутствовал начисто. Тем более что из каждой поездки Виктор Петрович привозил сотрудницам какие-нибудь милые сувениры.
      Короче, обстановка в отделе была самая идиллическая, и вот эту идиллию готово было взорвать появление нового лица - чуждого и опасного.
      А Галя знай подливала масла в огонь:
      - А еще говорят, у нее с головой не все в порядке!
      - Это в каком смысле?
      - Это в том смысле, что она в психиатрической лечится. По два месяца в год или вроде того. У нее и справка есть. Истеричка, наверное, припадочная. Все приуныли окончательно.
      - М-да, только припадочной из обкома нам и не хватало, - грустно заметил Кузин.- Галя, ты у нас все знаешь - какого числа она выходит на работу?
      - Третьего января. Сама приказ у Верочки видела.
      - Значит, только мы встретим Новый год и выйдем работу, как говорится, свежие и полные трудового энтузиазма, а тут является эта стерва и все идет прахом!
      Кузин достал настольный календарь на новый 1977 год обвел третью страничку жирной траурной рамкой.
      - Ну что, девчата, прожили мы с вами прекрасную трудовую жизнь, полную, как говорится, общих радостей и забот. Так давайте, когда нас таки разгонят, будем хоть по выходным встречаться, в гости ходить, в общем, не забывать друг друга... А пока рекомендую всем, включая себя, заблаговременно подыскивать местечки.
      И только Воронов, человек особый, общего настроения не разделял.
      - Преждевременно, товарищи, паникуете. Нас много, мы прорвемся. Если надо, не то что на истеричку - на обком управу найдем. Не вчера родились.
      Последние дни уходящего года были целиком посвящены внеочередному собранию трудового коллектива. На повестке дня стоял только один вопрос. Синий от предпраздничного запоя на нервной почве Кузин долго блеял что-то маловразумительное. Галя визжала, Тамара рыдала в платочек, Света меланхолически сосала валидол. Воронов отсутствовал - его вызвали на объект.
      - А вы что отмалчиваетесь, Евдокия Панкратовна? Скажите свое мнение! накинулась Галя на спокойно сидевшую в уголке бабушку Хорольскую.
      - Что говорить-то? В прежние времена из обкомов, бывало, и с наганами приходили. И то никто не верещал.
      Проведя таким образом весь рабочий день, собрание так ни к какому выводу и не пришло.
      Утром тридцать первого декабря председательство взял на себя вернувшийся Воронов. Свежевыбритый, подтянутый и спокойный.
      - Главное, товарищи, - выработать стратегию. А стратегия у нас может быть только одна: к нам приходит молодой специалист, и мы должны помочь ему, точнее, ей поскорее войти в курс дела, полнее влиться в наш дружный коллектив личным примером каждого показать, что здесь работают грамотные, серьезные и ответственные люди, что отдел наш выполняет важную и нужную работу. Так что хотя бы на первое время рекомендую всякие отлучки в рабочее время, легкомысленные наряды, чаепития и посторонние разговоры на рабочем месте отменить. Понимаю, трудно, непривычно но постараться надо. На карту поставлена судьба отдела А со временем все, возможно, войдет в прежнюю колею. Какие будут предложения?
      - Виктор Петрович, миленький! - взвилась со своего места Галя. - Так как же нам так жить-то? Того нельзя этого нельзя. Прямо как в кутузке.
      - Придется напрячься. Я же сказал - это временно.
      - А нельзя ли, Виктор Петрович, чтобы это самое "временно" как-нибудь побыстрей того?.. - Тут мгновенно ожил до сих пор дремавший Кузин:
      - Предлагаю принять решение со следующей формулировкой: "Развивая и внедряя почин наставничества, рекомендовать товарищу Воронову Виктору Петровичу взять шефство над молодым специалистом Черновой... как ее?.. Еленой Дмитриевной". Кто за? Единогласно.
      - При одном воздержавшемся, - мрачно сказал Воронов.
      - Выручай, Петрович, кроме тебя некому! - жалобно сказал Кузин.
      - С тебя бутылка.
      - Согласен. - Кузин печально вздохнул. В устах Воронова последняя фраза означала нечто совсем иное, нежели в устах любого другого русского мужчины. Из своих заграничных поездок Виктор Петрович привез два серьезных увлечения большим теннисом и шотландским виски. Прочее спиртное он перестал признавать, за "товарищескими чаями", если виски не было в наличии, он ограничивался чаем в буквальном смысле слова. В гости к хорошо знакомым людям он неизменно приносил с собой бутылку "Белой Лошади", ставил ее прямо перед собой, выпивал две-три рюмочки по возможности со льдом, а остальное уносил. Собравшимся это бывало несколько обидно, но Воронову прощали - привыкли, а к тому же во всех других отношениях это такой замечательный, незаменимый человек!
      Третьего января, ровно в девять ноль-ноль, дверь раскрылась, и в отдел вошла бледная, стройная светловолосая девушка с огромными прозрачными и безжизненными глазами.
      - Здравствуйте, - ровным тихим голосом сказала она - Мне нужен товарищ Кузин.
      В жарко натопленной комнате как будто повеяло холодом.
      - Я Кузин, - виновато пискнул начальник отдела, словно винясь в каком-то позорном проступке.
      - Здравствуйте, Александр Иванович. Я Елена Чернова. Меня направили в ваш отдел. Вот мое заявление.
      С каждой фразой она на шаг приближалась к столу Кузина. И с каждым ее шагом Кузин как будто убывал в росте сантиметров на пять. Он протянул дрожащую руку к заявлению, уронил его себе на стол и лишь после этого нашел в себе силы заглянуть в эти пустые глаза и выдавить из себя:
      - Очень приятно... Я... мы... Виктор Петрович! - не выдержал он наконец и с мольбой посмотрел на Воронова.
      Воронов встал из-за своего стола и решительно шагнул навстречу Елене.
      - Здравствуйте, Елена Дмитриевна. Я Воронов Виктор Петрович, заместитель начальника отдела. Разрешите показать вам ваш рабочий стол и ввести в курс дела...
      Он подвел ее в крайнему, свободному столу, показал ей на стул, а сам уселся на другой, выдернув его из-под привставшей Гали.
      Он говорил ровно, четко, по-деловому. Она слушала, сидя прямо, как натянутая струна, иногда что-то записывала в блокнот и почти не сводила с Воронова серых застывших глаз.
      Остальные склонились за своими столами, шурша бумагами, скрипя ручками, давя на клавиши калькуляторов. Гамара прямо-таки прикипела к единственному в кабинете кульману - своей вотчине. И все же каждый украдкой бросал взгляд в край кабинета, на эту странную новую сотрудницу.
      Одета безукоризненно - дорогой и скромный деловой пиджак, юбка-миди без единой морщиночки. Аккуратная стрижка. Красивое лицо с правильными застывшими чертами. Ровный тихий голос. Мертвые глаза.
      Утопленница, снежная королева. Истеричка с наганом под юбкой. Обкомовская сексотка. Сучка.
      Негромко и четко она задала несколько очень дельных вопросов, вновь записала что-то в свой блокнотик, взяла предложенную Вороновым стопку листов с формулами и расчетами и погрузилась в работу. Заглянула в его поросячьи глазки и там прочла эту краткую характеристику - сучка.
      Короче говоря, дебют состоялся.
      В тот день она ехала домой, трясясь в переполненном вагоне метро, и напряженно думала: "Что же это? Что со мной происходит?"
      Одним из проявлений ее болезни было то, что, кроме матери и отчасти отца, брата и двух-трех врачей, которые занимались с нею постоянно, люди для нее перестали существовать. Нет, она, конечно, воспринимала их существование органами чувств, разумом, различала внешность, черты характера, запоминала и не путала имена, даже составляла о каждом определенное мнение, подчас очень верное и хлесткое, и могла эти мнения сопоставлять. Но это ровным счетом ничего не значило. Все они были для нее объемными движущимися картинами, сильмулякрами, подобиями, лишенными смысла и содержания. Испытывать по их поводу какие-то эмоции - она просто не могла понять, что это такое.
      И вот сегодня, впервые оказавшись в этой конторе, где теперь будет работать, она, как всегда равнодушно, зафиксировала в сознании шесть подобий, с которыми теперь предстоит встречаться каждый день.
      Начальник - хитрый пропойца завскладовского типа. Галя - истеричная баба, не умеющая делать макияж и пользоваться дезодорантами.
      Света - коровистая баба, махнувшая на себя рукой. Тамара - невезучая баба, мечтающая о мужике. Хорольская - ископаемое с больной печенью и ревматизмом.
      Ну и что? А вот и не ну и что, потому что еще есть Воронов - гладкий, ухоженный хам, мнящий себя воспитанным, деловым человеком, джентльменом. Чего не отнимешь, одет с иголочки, держится безупречно, ни одного прокола, но что быдло - ясно без слов, достаточно на харю взглянуть. Рожа! Ненавижу его! Ненавижу? Что же это? У меня появилось чувство, чувство к человеку?.. Господи, как я его ненавижу!
      Когда нет чувств, скрывать их нет надобности. Когда они есть, жизнь становится труднее, но интереснее.
      Оставаясь на службе все такой же холодно-отрешенной, Елена исподволь, по крупицам, набиралась знаний и впечатлений о предмете своего чувства.
      Природа сыграла с ним недобрую шутку: на тело Аполлона налепила голову Ивана-дурака. Нет, не Иванушки, лукавого и смазливого, а именно Ивана - тупого, топорного, обиженного Богом и жизнью, озлобленного. Странно при этом, что никакой озлобленности, уязвленной ущербности Елена за ним не замечала. Значит, таится или сам не осознает. Бывает.
      Опрятен, следит за собой. На фоне неряхи Кузина и поразительно бездарных по этой части бальзаковских баб - высший класс. Аккуратен. Исполнителен. Держит слово. На его столе всегда полный порядок, бумажка к бумажке. Чище только на столе самой Елены. Опять же, на фоне остальных - играем в одной лиге? Интересно.
      Не женат в свои без двух лет сорок. Импотент? Гомик? Не похоже. Впрочем, если всю жизнь его окружали бабы типа отдельских, то ничего удивительного. Тут Елена его понимает.
      Обеспечен. Автомобиль, хорошая дача, чеки. Живет с матерью. Из любви или на отдельный кооператив пока не набрал?
      Пристрастия, слабости? Пожалуй, нет, хотя обожает виски и теннис. Примем к сведению. Со временем узнаем побольше, и тогда... А что, собственно, тогда? Тогда и посмотрим. Берегись, Воронов!
      Между тем жизнь в отделе входила в привычную колею. Бабы первыми смекнули, что высокомерная отстраненность Елены, ее подчеркнутая элегантность и безошибочная четкость в работе - это не против них, а мимо них, стали потихоньку раскрепощаться - пить чай с пирожными в кабинете, появляться лохматыми, в привычной затрапезе, опаздывать с обеденного перерыва, судачить обо всякой всячине в присутствии Елены. Потом и вовсе стали убегать с утра по магазинам или не возвращаться обеденного перерыва. Через некоторое время осмелел Кузин. Стал приходить и помятым, и небритым, и даже чуть похмелившись перед работой. И не горбатился столом, изображая ретивого начальника - живой пример для подчиненных. А она все так же смотрела мимо них своими пустыми глазищами, существуя в своем параллельном мире: я здесь, но меня здесь нет.
      Елена быстро стала образцовым работником и получала за это типичное по тем временам вознаграждение: Кузин потихоньку стал заваливать ее работой вдвое против остальных, поручал перепроверять работу коллег, расписывал выполненное ею как работу всего отдела. Впрочем, это продолжалось недолго. Скоро об этом узнали наверху (тем же способом, как в свое время Галя узнала о приходе в отдел обкомовской доченьки). Начальника Кузина, главного технолога Левского, вызвали к директору и крупно пропесочили. Левский же вызвал на ковер Кузина... Тот с перепугу взял больничный и всю неделю пил, не показываясь на работе. Елене выписали премию. Бабы съели эту обиду молча, понимая, что премия эта - более чем заслуженная. Сама же Елена никак на это событие не прореагировала, молча взяла деньги в кассе и, конечно, никакого угощения сослуживцам не сделала. Да от нее этого и не ожидали.
      Злорадные попытки комбинатских активисток загрузить ее общественной работой натыкались на глухую стену. Начальство четко и кратко отвечало: "Нет", и вопрос закрывался.
      Словом, если все они, кроме одного, конечно, так и остались для нее подобиями, манекенами, то и она стала для них чем-то вроде робота-автомата, наличие которого полезно для работы, но в человеческом плане не значит ничего. А как воспринимал ее этот один - того не знал никто.
      В мае она попала на Доску почета, рядом с Вороновым. В июне Воронов уехал на Кубу, запускать в эксплуатацию построенный нашими строителями завод под Гаваной. "Ничего, - говорила себе Елена. - Это всего на год".
      В августе состояние ее ухудшилось, и она два месяца провела по путевке в Карловых Варах.
      В ноябре она расчехлила ракетку. Зимних кортов в городе было немного, попасть на них могли лишь немногие избранные. Но разве дочь самого Чернова не из их числа? Услышав просьбу Елены, Дмитрий Дормидонтович обрадовался несказанно: впервые после болезни она высказала желание, не предварявшееся частицей "не". С того дня четыре раза в неделю по вечерам она ходила на корты "Ленфильма", благо было недалеко, и упорно восстанавливала давно утраченную форму.
      В марте ее пригласил к себе в кабинет Левский, тучный, похожий на жабу астматик, и предложил, в обход всех табелей о рангах и выслуги лет, пойти на место Кузина, на должность начальника отдела. Она открыла рот, чтобы сказать привычное "Нет", но вместо этого, к собственному удивлению, произнесла:
      - Давайте вернемся к этому вопросу осенью. Я еще не полностью вошла в курс дел.
      Потому что осенью в отделе снова будет работать Воронов. Возможно, под ее началом. Ради этого стоило взяться за руководящую работу. Но сперва надо набраться сил.
      В апреле Елену Чернову перевели на должность старшего специалиста. Бабы повозмущались между собой, пытаясь внушить себе, что их обошли за счет интриг и обкомовского блата, но это убеждение как-то быстро потеряло силу.
      В мае она отказалась ехать в Карловы Вары на очередной курс лечения.
      В августе, отгуляв после Кубы отпуск, вернулся загорелый и бодрый Воронов. По этому поводу в отделе устроили "товарищеский чай", ради приличия пригласили и Елену, хотя прежде она неизменно отказывалась. На посиделках она молчала, слушала рассказы Воронова и расспросы баб, время от времени поднимая на Виктора Петровича свои огромные глаза. В них, глубоко подо льдом, мерцали странные искорки.
      Кузину Воронов привез в подарок плетеную бутыль особого рома, который на самой Кубе можно купить только за доллары. Женщинам, включая и Хорольскую, досталось по цветастой махровой пляжной маечке.
      Спасибо, - сказала Елена, возвращая Воронову пакет с подарком. - Я не ношу яркого.
      - Хорошо, - спокойно ответил Воронов, забирая пакет. - Тамара, держи, тебе дважды повезло... А вам, Елена Дмитриевна, в следующий раз привезу что-нибудь серенькое.
      Елена вспыхнула. Похоже, поединок начался.
      Из случайно оброненной во время посиделок фразы она узнала, что в теннис он ходит играть на "Петроградец" В субботу она собрала сумку, надела кроссовки и тренировочный костюм и спустилась в метро.
      По площадкам корта бегали незнакомые потные мужики и изо всех сил лупили по мячикам, преимущественно попадая в аут. Воронова не было. Елена полюбовалась этим скорбным зрелищем через сетку и пошла прогуляться по парку. Погода была прекрасная. Она поела мороженого, посидела на лавочке возле Ленкома, еще раз прошла мимо корта и вышла к Петропавловке. Обойдя крепость кругом, она в третий раз вернулась к корту. На средней площадке стоял Воронов в белых шортах и лениво отмахивался от неуклюжих ударов длинноволосого юнца, обряженного в сплошной, включая носочки, желтый "адидас" и азартно размахивающего непривычно большим желтым "вилсоном".
      "Это называется "макси-хэд", - вспомнила Елена. - Последний писк. Мы бы еще хоть чуть-чуть играть научились..."
      Она спокойно, как своя, прошла в калитку мимо дремавшей служительницы и уселась на скамейку прямо напротив Воронова. При таком партнере, как этот модный юноша, класс Виктора Петровича оценить было трудно, но по его стойке, по хвату ракетки, по подходу к мячу и проводке было понятно, что играть он, в любом случае, умеет.
      - Елена Дмитриевна! - громко сказал Воронов, пока его партнер отправился на розыски очередного запущенного им в Божий свет фирменного мяча. - Вот не ожидал! Неужели тоже лаун-теннисом балуетесь? Перекинуться не хотите ли? А то, понимаете, настоящие партнеры по отпускам разъехались, остались только... - он повел ракеткой в сторону юнца, остервенело роющегося в кустах.
      Здесь он был другой - какой-то более свободный, оживленный, словоохотливый. Адекватный обстановке. Все правильно.
      - Спасибо, с удовольствием. Где тут у вас переодеться можно?
      - Он показал на рядок зеленых будочек.
      - Так я жду... Славик, еще пять минут - и все! - крикнул он юнцу. - Я обещал.
      Она вышла вея в белом, даже с белой ленточкой на голове. Прямо чемпионка Уимблдона Мартина Навратилова, только очков не хватает.
      Воронов с любопытством оглядел ее.
      - Что ж, немного разминки для начала. Выбирайте сторону.
      Она выбрала более удобную, спиной к солнцу. Незачем облегчать ему жизнь. Он стоял посреди корта в совершенно нетеннисной позе, животом вперед, опустив руки и держа ракетку, как лопату.
      - Готовы?
      Елена, предварительно несколько раз присев, попрыгав и помахав руками, встала по центру задней линии, чуть согнула ноги и подобралась.
      - Готова.
      Он небрежно, не меняя позы, чуть ли не с земли кинул ей мячик. Тот полетел простой, "пионерской" свечкой и шлепнулся на хафкорте. Елена развернула корпус вправо, сделала два кошачьих шага по направлению к мячу и исполнила вполне приличный форхэнд-драйв со средней подкруткой. Мяч, как она и намеревалась, лег ему прямо в ноги. Он в самый последний момент дернулся, но мяча, конечно, не достал.