- Таня, Таня, ну что ты такое говоришь? Я понимаю, ты измучилась, тебе нужно отдохнуть...
      - А я что делаю? Так не мешайте же мне, прошу вас!.. Он ожидал слез, но слез не было. Был только обжигающий блеск в сухих, колючих глазах.
      - Но тебе здесь хорошо? - спросил Павел, меняя тему, мучительную для обоих.
      - Здесь? Да. Душ Шарко, психотерапия, группа аутотренинга, аэробика, лыжные прогулки. По вечерам кино, танцы. Транквилизаторы колют на ночь... Я приду в норму. Совсем скоро. Ты потерпи, Большой Брат. Тогда и придумаем что-нибудь... Только ты иди теперь, а? Мне пока трудно быть с тобой. Сразу снова начинает лезть в голову весь этот кошмар... Ты иди, очаруй дежурную, у них сейчас много свободных комнат, пустят переночевать, а завтра с утра пораньше уезжай, ладно?
      У Павла будто что-то оборвалось внутри.
      - Как это - ладно? Совсем не ладно... Он присел на нол у ее ног, уткнулся головой в мягкое, теплое бедро.
      - Я не могу без тебя, ты для меня - всё, я хочу тебя, пойми... - чуть слышно бормотал он.
      Она рассеянно гладила его волосы и молчала. Он поднял голову, и Таня легонько толкнула его в плечо.
      - Не надо, Большой Брат. Мне ведь без тебя тоже несладко. Только нельзя мне сейчас, ты же понимаешь... Так что, если не хочешь оставить меня инвалидом на всю жизнь...
      Не договорив, она наклонилась и чмокнула его в ухо.
      - Ступай.
      - Ладно. - Павел поднялся, не сводя с нее глаз. - Тогда я пошел.
      - Пока, - сказала Таня. - Жди меня. Девятнадцать дней осталось.
      - Да. Буду ждать. Конечно.
      Он не стал чаровать дежурную. Просто просидел всю ночь в кресле и уехал первым утренним автобусом.
      Павел разрывался на части. Приходилось допоздна задерживаться на работе: начальство требовало интенсивнее заниматься радиоактивной тематикой, а собственные устремления заставляли все большее внимание уделять разработкам, связанным с алмазами и их уникальными свойствами. Когда большинство сотрудников уже уходило, он оставался, просматривал полученные материалы, работал с приборами, рассчитывал. И давил в себе стремление поскорее бросить все эти дела и мчаться домой, к Нюточке.
      Он прикипел душой к этому живому розовому комочку. Когда на него падал взгляд еще мутных глазенок, он читал в нем любовь и мудрость, какую-то неземную мудрость, принесенную Нюточкой из других миров, мудрость, которая - он знал это наверняка - исчезнет потом, когда окрепнут ее связи с Землей. Но любовь останется. Прибежав с работы и наскоро поужинав, он садился рядом с кроваткой и неотрывно смотрел на спящую девочку. Через день-другой после его возвращения Нина Артемьевна позволила ему взять ребенка на руки, предупредив, чтобы придерживал головку, потом доверила подержать рожок во время кормления, наконец, самостоятельно перепеленать девочку. Он очень старался, но, хотя знал по книжкам, как это надо делать, и неоднократно наблюдал за Ниной Артемьевной, в первый раз вышло не очень хорошо. Получился скорее узелок - и самое досадное, что узелок этот тут же развязался, как только он стал перекладывать Нюточку в кроватку. Нина Артемьевна покачала головой и перепеленала сама, обращая внимание Павла на каждое движение. Он старательно все запоминал и вскоре справлялся не хуже самой Нины Артемьевны, правда медленнее. Иногда строгая няня доверяла ему приготовить девочку к ночному сну, и он ходил с Нюточкой по детской, напевая ей всякие песенки, пока Нина Артемьевна не забирала у него девочку, ворча, что он ее слишком уж приучает к рукам. Если он с работы успевал к купанию, то непременно в нем участвовал, придерживал головку, вынимал из ванночки и держал малышку, а Нина Артемьевна вытирала ее. По выходным он укладывал закутанную в теплое одеяльце девочку в коляску и часами гулял с ней по заснеженному городу. Он показывал ей дома, деревья, каналы, мосты, шепотом, чтобы не приняли за сумасшедшего, рассказывал про них. Нюточка, если не спала, смотрела на него. Он не сомневался, что она все понимает, хотя и знал, что этого не может быть.
      Через две недели она стала держать головку и фиксировать взгляд. Павел был на седьмом небе от счастья.
      Очень скоро он заметил, что все его занятия с Нюточкой не только не утомляют его, но наоборот, снимают ту усталость, с которой он приходил с работы. Он стал проводить с ребенком все свободное время, разве что, уже лежа в постели, позволял себе несколько минут почитать книжку или журнал. Телевизор в доме не включался вовсе.
      Ада после того своего приступа стала появляться все реже и реже. Поняв, что здесь справляются и без нее, она, как показалось Павлу, испытала облегчение. Пару раз заглядывала Лидия Тарасовна. Поумилявшись немного девочкой, она выходила из детской и, верная себе, устраивала выволочки Павлу или Нине Артемьевне - повод всегда находился. В ее присутствии у всех портилось настроение, и Павел был доволен, что мать не слишком рвалась к активному исполнению роли бабушки.
      Он с головой уходил в дела - и на работе, и дома, с доченькой. Это притупляло, а иногда и вовсе заглушало боль, глубоко засевшую в нем и особенно терзавшую его ночами. У этой боли было имя: Таня.
      Она запретила ему появляться в Старой Руссе, сказала, что домой приедет сама. Он с тревогой ждал ее возвращения. Двадцать второго марта. Накануне он позвонил Аде и попросил, чтобы Нина Артемьевна с Нюточкой дня два-три пожили у нее. Он страшно боялся возможной реакции ребенка на появление мамы. Ада посовещалась с Николаем Николаевичем и через некоторое время перезвонила. Да, они согласны и ждут. Павел погрузил в "Жигули" няню с девочкой и с вещичками и отвез их в дом Захаржевских, неподалеку от Московского проспекта.
      - Мы освободили вам комнату Всеволода Ивановича, - сказала, встречая их, Ада. - Она тихая. Бывшая Танечкина комната, конечно, удобней, но сейчас в ней живет Никита.
      Ник. У Павла к горлу подступила тошнота. Он совсем, начисто забыл, что эта скотина, Танин братец, хорошо получив по морде в Вене и в Москве, вернулся в родительский дом. Вот черт! Лучше было бы с отцом договориться... Но переигрывать уже поздно.
      - Он дома? - как бы между прочим спросил Павел.
      - Он дома почти не бывает. Работа, компании... И то слава Богу.
      - Я буду звонить и постараюсь вас забрать поскорее, - сказал Павел Нине Артемьевне.
      - Не торопитесь, - посмотрев на него, сказала Нина Артемьевна. Они явно думали об одном и том же.
      Дома было пусто. Павел повесил пальто, пошел на кухню, достал что-то из холодильника, пожевал, не ощущая вкуса, зашел в кабинет, сел за стол, взял книжку, раскрыл. Буквы плыли, прыгали, не складываясь в слова. Он перебрался в гостиную, зажег торшер, сел в кресло. Встал, поставил книгу на полку, взял другую. Тишина давила, отдавалась мучительным звоном в ушах. Он включил телевизор.
      Там дорогому Леониду Ильичу вручали очередной орден. Старик стоял, словно статуя, созданная скульптором-сюрреалистом с лютого похмелья. Его застывшее лицо было бессмысленным, шевелились лишь знаменитые брови.
      Павел выключил телевизор, постоял у окна и направился в детскую. Не зажигая света, он долго стоял у пустой кроватки, потом придвинул табуретку, сел.
      - Спи, зайчик мой, - сказал он матрасику, пеленке, подушке. - Спи. Все будет хорошо.
      И отвернулся, чтобы Нюточка не видела его слез.
      Двадцать второго Таня не приехала. Двадцать третьего тоже. Двадцать четвертого Павел, с трудом отпросившись с работы, помчался на автовокзал. На утренний автобус он опоздал, дневной же, как ему сообщили, был отменен в связи с малым пассажиропотоком. Павел поехал на Московский вокзал и, отстояв недлинную, но очень медленную очередь, взял билет на вечерний поезд. Плацкарт, верхняя боковушка. Ему было все равно.
      Домой возвращаться не хотелось. Он поехал к Захар-жевским, надеясь отогреться душой возле Нюточки. Еще на площадке он услышал ее требовательный плач. Мокренькая или есть хочет. Он позвонил, и дверь тут же открылась. В проеме стоял ухмыляющийся Ник в большой волчьей шапке и дубленке.
      - Ба, отец семейства! Сколько лет, сколько зим! - Он протянул руку.
      Павел недоуменно посмотрел на эту руку, на тощее, хищное лицо Ника, развернулся и побежал по лестнице, вниз. В спину ему несся хохот Ника и его торжествующий голос:
      - Ну что, Поль, жизнь прекрасна? А ведь предупреждали...
      Он час мерз под аркой соседнего дома, куря сигарету за сигаретой и неотрывно глядя на подъезд Захаржевских. Терпение его было вознаграждено: из дверей показалась Нина Артемьевна с коляской. Он подбежал к ней, взял у нее коляску и пошел кругами по скверу, не сводя взгляда с дочери, разговаривая с нею. Нюточка сладко зевнула, из ротика вывалилась пустышка. Девочка зачмокала губами. Павел остановился, вставил пустышку обратно, улыбнулся и подмигнул спящей девочке. Он посмотрел вверх, на окна Адиной квартиры.
      - Да, сволочь, да! - прошептал он. - Жизнь прекрасна!..
      Он даже не стал раскладывать полку, зная, что все равно не заснет, тем более что боковые места были явно не рассчитаны на его рост. Всю дорогу он то курил в тамбуре, то сидел на свободном местечке возле сортира и смотрел в окно... Только под утро усталость взяла свое, и он начал клевать носом...
      - А она уехала, - сказала дежурная в санатории. - Двадцать второго числа, как и указано в путевке.
      - Как уехала?! Куда уехала? Понимаете, дома она так и не появилась...
      - А ее друзья забрали. Заехали за ней и забрали.
      - Какие друзья? Вы не помните, как они выглядели, друзья эти?
      Дежурная посмотрела на Павла с жалостью.
      - Помню. Как раз моя смена была... Двое их было. Молодой человек и девушка. Модные такие, не из простых. Он усатый, черный, в дорогой дубленке. А она - блондинка, видная, фигуристая, полушубок кожаный в обтяжечку, сапоги высокие с висюльками. Без шапки, шарфиком красным голова повязана... Оба веселые, говорливые. И сама Чернова веселая уехала, смеялась все, духи мне на прощание подарила, французские. Почти полный флакон.
      - Говорила что-нибудь, куда едет? Передать ничего не просила?
      - Куда - это известное дело. В Старую Руссу, на автовокзал. Наш санаторский автобус отдыхающих туда в конце смены тугвозит. Билет у нее загодя был куплен. До Ленинграда. И друзья с ней поехали.
      - Понятно, - сказал Павел. - Что ж, спасибо вам большое... Пойду я...
      Дежурная внимательно посмотрела на него.
      - Ты, милый, сядь передохни. Или в буфет сходи. - Она показала в конец коридора. - Буфет у нас хороший, ветчина есть, рыбка. Рейсовый теперь не скоро пойдет. А вот Василий Петрович, завхоз наш, в Руссу сегодня собирался. Если еще не уехал, подбросит тебя. Я сейчас...
      Она стала звонить куда-то, а Павел в изнеможении опустился в кресло.
      - Ну вот, - сказала дежурная. - Через полчаса к корпусу подъедет, я договорилась. Сходи поешь, а то совсем с лица спал.
      Павел поплелся в буфет.
      Покачиваясь на сиденье междугородного автобуса, Павел выстраивал план дальнейших действий. Он сразу понял, что блондинка, приехавшая за Таней, - это та самая Анджела, свидетельница на их свадьбе, а усатый брюнет - скорее всего тот самый тип, который резвился с Анджелой на их с Таней кровати. Оставался всего пустяк: разыскать их, вырвать у них Таню, привезти домой. Все остальное потом... Возможно, лечение какое-нибудь особеннoe... если врачи не помогут, есть, говорят, такие "народные целители", бабки всякие... Но сначала - вытащить Таню.
      Дома он первым делом принялся рыться в ящике телефонного столика, рассчитывая найти Танину записную книжку с телефоном Анджелы. Пусто. Он пошел в кабинет, открыл Танин портфель, стоявший рядом с ее секретером, вывернул его содержимое на свой стол. Тетради, учебники по грамматике, по французскому... Блокнот. Павел жадно раскрыл его. Какие-то реестры, списки, суммы. "Гарнитур гостиный финский - 7.100 + 150 за доставку. Обои..." Павел захлопнул блокнот, положил обратно в портфель, затолкал туда все остальное. Поставил на место, открыл секретер и стал методично прочесывать его ящики и полочки. Конверты, папки с разными бумагами, фотографиями, тетради. Ничего похожего на записную книжку. Проходясь по ящичкам, он наткнулся на один, который никак не хотел открываться. Должно быть, заперт на ключ. Павел не имел представления, где взять этот самый ключ. Он еле удержался, чтобы не начать немедленно взламывать ящик, но вовремя сдержался. Нет, сначала он перероет все остальное, и если не найдет, то тогда поищет ключ. Если же и ключа не найдет, только тогда...
      В самом нижнем ящике лежали два пухлых конверта плотной коричневой бумаги. На одном, поменьше, было написано "Дела", на другом, большом, - "Архив". Павел начал с того, что поменьше... Квитанции, визитные карточки (он внимательно пересмотрел их, но из знакомых нашел только карточку Дубкевича), опять какие-то реестры, где рядом с колонками цифр стояли непонятные буквенные сокращения. Их было довольно много, они свидетельствовали, что Таня вела какую-то активную деловую жизнь, о которой Павлу не было известно ровным счетом ничего. Может быть, другой на его месте и поинтересовался бы этим любопытным фактом, но Павла в данный момент это решительно не интересовало. И вообще - это личная Танина жизнь, вторгаться в которую никто не имеет права, в том числе и он, муж, равно как никому, включая и Таню, не позволено вторгаться в его личную жизнь. Несмотря на взвинченное до предела состояние, Павел почувствовал злую иронию ситуации: мысль о неприкосновенности личной жизни любимого человека посещает его в тот самый момент, когда он копается в бумагах этого человека. Но сейчас это никакое не вторжение в ее личную жизнь, а спасательная операция, и он не задумываясь полез бы хоть в ящик с ее грязным бельем, если бы точно знал, что найдет там адрес или телефон Анджелы...
      Листок со списком телефонов, надписанный "Главные (на случай)". Павел схватил этот листок, внимательно перечитал. Некоторые телефоны, названия и фамилии были ему известны - в основном так называемое "спецобслуживание": распределитель, билетная касса, главврач Свердловки, управление гостиниц. Имелся здесь и служебный телефон Дмитрия Дормидонтовича. Телефона Анджелы, естественно, не было.
      Павел схватил второй конверт, вытряхнул его на крышку секретера. Опять фотографии. Павел вскользь проглядел их - ничего интересного, Таня с какими-то улыбающимися людьми, группами и тет-а-тет. С девчонкой, очевидно школьной подругой, толстой и некрасивой. С парнем в темных очках на палубе большого парохода. С лысоватым, интеллигентного вида мужичком на фоне красивого загородного дома. На фоне того же дома с девицей... Стоп, это же Анджела, начинающая актриса! Павел схватил фотографию, перевернул - пусто, никаких надписей. Письма, перевязанные тесьмой. Кожаный футляр с визитными карточками на русском, английском, французском... Имена незнакомые. Зато знакомое удостоверение старшего референта Управления Министерства культуры РСФСР. Еще одно удостоверение - внештатный корреспондент "Известий". Странно, про это Таня ничего не говорила. Старая, потрепанная записная книжка. Так... И на первой же странице: "Анджела. 218-50-02". Подхватив книжку, Павел выбежал в прихожую и стал яростно нажимать на кнопки.
      - Слушаю! - Голос женский, пожилой, не сказать чтобы особенно приятный.
      - Здравствуйте! - Спокойней, Чернов, спокойней! - Будьте любезны, позовите, пожалуйста, Анджелу.
      - Кого-кого? - На том конце не то кашель, не то смех.
      - Анджелу.
      - Нету таких. Были, да сплыли.
      - Куда? Телефон, адрес есть?
      - Нам не докладывались.
      - Погодите, не бросайте трубку! Дело очень важное... Скажите, в каком она театре работает?
      - В театре? - Теперь уже явно смех, заливистый, с придыханиями. - В театре? Ну, артистка...
      - Ну, может быть, на телевидении, в доме культуры...
      - Насмешил, ух! В доме культуры... Она больше по ресторанам... культурный уровень повышает. Особенно в "Советской".
      - В гостинице? В варьете, что ли, работает?
      - Ага, в кордебалете... с мужиками иностранными кувыркается. За двадцатку.
      - Спасибо вам огромное! - Павел бросил трубку, не дожидаясь продолжения. Надо срочно в "Советскую". Остальное его уже не интересовало.
      Начало одиннадцатого. Ресторан, кажется, до двенадцати. Можно успеть - это недалеко. Павел нацепил пальто, выскочил и побежал. Ему повезло. На Садовую выворачивал одиннадцатый. Он поднажал и в последний момент вскочил на подножку.
      Тяжело дыша, он взбежал по широким ступенькам, рванул стеклянную дверь. Путь ему преградил дюжий швейцар.
      - Ваша карта? - бесстрастно спросил он.
      - Какая еще карта?
      - Гостевая. Без нее не положено.
      - Но мне очень нужно... - Павел качнулся и, резко перебросив вес тела на другую ногу, нырнул мимо швейцара в вестибюль.
      Это была его ошибка. Швейцар, привычный к таким маневрам, успел схватить его за шиворот, а другой рукой поднес ко рту свисток и оглушительно свистнул. От других дверей подбежали еще два швейцара, а с кресла в дальнем конце поднялся милиционер и с неторопливым достоинством направился в их сторону.
      - Пустите, - вырываясь, шипел Павел. - Мне очень нужно.
      - Куда нужно-то? - явно издеваясь, спросил швейцар.
      - В ресторан. Я жену ищу... Швейцары дружно расхохотались.
      - Ну простота, а! Ты б хоть соврал чего поумнее. Жену он в ресторане ищет, скажи! Добавить захотел - давай вон в "подотелевку" чеши, там еще открыто...
      - Да мне не добавить...
      - В чем дело, гражданин? - это говорил уже подошедший милицейский сержант. - Почему нарушаем?
      - Дверью товарищ ошибся, - хмыкнув, пояснил один из швейцаров. - Хотел в кафе, попал сюда... Жену ищет.
      - Нашел место! Ну что, сами уйдете или хотите со мной пройти протокольчик составим, определим вам вытрезвиловку или суток десять?
      - Сам уйду, - пробурчал Павел. Дальше упорствовать не было смысла: ничего, кроме неприятностей, это дать не могло. Вторую попытку надо провести обдуманно и наверняка.
      Швейцар выпустил его, крепко тряхнув на прощанье и напутствовав словами:
      - Гулять тоже с умом надо!
      П
      После встречи с Павлом на лыжне что-то надломилось в Тане, лопнула какая-то пружина. Нестерпимая тоска, скука тянули непонятно куда. Напиться не получалось ни в компании, ни в одиночку. За день до конца путевки приехала навестить Анджелка со товарищи.
      - У вас ничего покрепче нет? - спросила она Анд-желку, покачивая в руке рюмку коньяка.
      - Куда уж покрепче? - хихикнул Якуб, ответив за подругу. Но и Анджела, и Якуб ее поняли.
      - А что, может, рванем домой? - тоном вкладывая во фразу некий дополнительный смысл, предложила Анджела.
      - Валим! - решила Таня.
      Мгновенно собрала манатки, вызвала горничную, сунула ей десятку за уборку и оформление бумаг и, не прощаясь, отправилась в Питер. Но не домой.
      Пахучая конопля, которую принес Якуб, поначалу держала ее. Но это было не совсем то, что нужно. Запустив по кругу косяк, она становилась вялой. Да и держало недолго. Колыхалось пространство, плавало, изменяя формы предметов. Была острота восприятия, но не острота чувств. А не все ли равно? Павел не должен знать, а на остальных начихать. Сознание просило чего-то сильнее, чем невзрачная труха марихуаны. Снова помог Якуб. Таня пускалась во все тяжкие...
      После ширялова наступало просветление. В такую минуту снова явилась мысль, блуждавшая давно. Первое:
      "Это смерть", потом: "Совсем не страшно", потом: "Как хорошо". Решение зрело. А славно было бы... Она представила себе, как ее хоронят, провожают в последний путь; плачут - и стало смешно от этих унылых заплаканных рож. Тогда она поднималась в гробу со сложенными на груди руками, сидя окидывала всех удивленным взором, люди в процессии от ужаса штабелями опрокидывались в обморок, и она хохотала, звонко, серебристо, раскатисто...
      - Решения партии претворим в жизнь. Пятилетку досрочно, - лепетали ее губы в наркотическом угаре и расплывались в блаженной улыбке...
      Чем бы Таня ни занималась, за все бралась решительно. Вряд ли она способна была допустить мысль, что нуждается в помощи. Куда там сильной женщине поведать хилому душеприказчику перипетии своих дорог. Некому и нельзя. События наслаивались, накапливался опыт интересной, но уж очень далекой от собственных идеалов жизни, а вместе с ним густел осадок душевной боли и грязи.
      Чистый, не разменивающий себя на пустяки Павел был для Тани чем-то вроде "пан или пропал". Теперь она четко понимала, что медным тазом накрылся тот пан... Вернулось былое чувство испачканности, которое она пыталась замылить образом добропорядочной жены. Дальше разыгрывать комедию было бы совсем нелепо. Ни его вдохновенная геофизика, ни ее скучнейшая лингвистика не вызывали ни малейшего любопытства. Грызть науку ради науки - полный абсурд. Вот спасти или разрушить мир с ее помощью - это понятно. Но Павел вовсе не тот партнер, с кем для этого можно идти рука об руку до конца.
      Отказываясь от материнства, Таня ясно представляла, что собранный ею по кусочкам хрустальный облик в глазах окружающих разлетится вдребезги. Конечно, ее будут искать, скорее всего Павел или Адочка, а то и вместе, будут предпринимать всяческие попытки вернуть в лоно, направить в нужное русло, но сейчас сознание опустошенности заставляло ее разум расслабиться, пока не настанет второе дыхание, если вообще настанет.
      Прятаться Таня и не собиралась. Правда, здесь, у Анджелки, ее и не так просто вычислить. Пока не объявлен всесоюзный розыск, ей было покойно, даже выйти куда-то не хотелось. Честно говоря, она точно не знала название улицы, на которой торчала Анджелкина новостроечная девятиэтажка. Что дома, что улицы все на одно лицо единого соцлагеря: какая разница - Бухарестская или Будапештская, если один и тот же ориентир - очередная экзотическая помойка или забор, заляпанный словечками общечеловеческого содержания. А за забором обязательно новенький стеклянный с полупустыми прилавками универсам. У входа рыщут сердитые старушки. Поднаторевшие в рубках за колбасой, они мгновенно выявляют несправедливость, устанавливая свои незыблемые правила очереди. И ничто не сломит их несгибаемой железной воли, и ничего не стоит ради идеи въехать авоськой по харе милиционеру... Несчастным старухам не снился тот харч, которым затаривался для дома Якуб.
      Гостеприимство, чувство благодарности или интуитивное понимание Таниной нужды - неважно, что двигало этим восточным мужиком. Ей было хорошо в его доме. И в нынешнем своем состоянии едва ли не главную прелесть этого дома она находила в том, что здесь можно было одновременно быть - и не быть. Никто своим обществом не докучал, но в нужную минутку под рукой оказывалось все - тарелка супа и стакан вина, пахучий косячок и дружеское ухо, приятная музыка и пенистая ванна. Даже бесконечные наплывы Якубовых "своих людей" - земляков, родни, подельников - шли словно в обход Тани, никак ее не затрагивая. Стоило ей появиться у них на глазах, гортанный кавказский базар моментально стихал, и каждый отмечал ее присутствие почтительно-медленным кивком. Она могла только догадываться, что напел про нее Якуб. Косвенно ее догадку подтвердила Анджела:
      - А Якуб никогда из твоих рук ничего не берет.
      - То есть?
      - Ну, раньше, к примеру, я могла вино купить, правда, наливал всегда он сам...
      - Хочешь сказать, если я ему стакашок поднесу, он не выпьет?
      Анджелка кивнула. Таня удивленно уставилась на подружку, и та, улыбаясь, стала ехидно объяснять:
      - Знаешь, у них такие женщины! Могут что угодно в вино подлить, в пищу подмешать, чтобы мужика завязать.
      - Как это? - обалдела Таня.
      - Ну ты наивная! Ну, приворожить. Чтоб ни на кого не стояло.
      - И он в это верит?
      - А ты нет?
      Она пожала плечами, но решила все проверить.
      - Кто готовил? - спросил Якуб, садясь вечером за стол.
      - Я, - мгновенно ответила Таня, хитренько подмигнув Анджелке.
      Он вытянул ладони, закрыл глаза, пробурчал под аккуратно подстриженными усами "Бисмилаху рахману рахим", провел руками по лицу и только после этих манипуляций взялся ломать хлеб. Непонятно. И Таня выждала время, чтобы затосковала Анджелка, а Якуб стал забивать "беломорину". Она тихонько вышла в узкий коридор, мягко открыла дверцу "Саратова", достала початую бутылку "Киндзмараули" и вынесла бокалы с разлитым вином на подносе, прихватив заодно блюдце с тонко наструганной бастурмой. Якуб сосредоточенно вбивал косяк ногтем большого пальца, потому и не заметил вошедшей с подносом Тани.
      - Может, курнем на красненькое? - предложила она и протянула бокал Якубу.
      Тот внимательно поглядел на протянутую руку, потом на Таню и мотнул черной гривой волос.
      - Не хочешь или боишься? - пристально глядя ему в глаза, спросила Таня.
      - Чего бояться, да? - удивился он.
      - Может, не веришь мне?
      - А кто женщине верит, да?
      Анджелка в этот момент закатила глаза от возмущения. Таня решила перевести все в шутку.
      - Знаешь, - обернулась она к Анджелке, - чем отличается наша кошка от азербайджанской?
      Анджелка затрясла головой. Якуб поднял взгляд.
      - Наша говорит "мяу", а их, - она кивнула в сторону Якуба, - "мяу, да?"
      - Вот, - разулыбался Якуб, - разве женщине верить можно? Это же как погода, да? Обижаться тоже нельзя... Абдулла, поджигай! - смеясь, приказал он и протянул косяк Тане.
      Вина они все же выпили. Догнались еще одной папироской. Трава была пахучая, но убойная. Шершавым дребезжанием ныла магнитофонная запись Окуджавы. "Конопляное семечко в землю сырую зарою", - дружно и осоловело пели они вместе с ним. Непонятно чему смеялись, а потом их прибило. Таня вытянулась на диванчике под абажуром и провалилась в забытье. Проснулась, когда ушла Анджелка. Они дернули с Якубом через соломинку нечто темно-коричневое, и Таня улетела...
      В половине восьмого к гостинице "Советская" лихо подкатили желтые "Жигули". Поставив машину на гостиничную стоянку, из нее вышел пижон в узких джинсах, малиновой замшевой курточке и огромных темных очках, на одной из линз которых красовалась наклеечка "NEW YORK". Пижон вразвалочку подошел к охраннику стоянки.
      - За пару часиков, мастер, - процедил он сквозь зубы и небрежно сунул охраннику десятку.
      Той же походочкой пижон прошел и мимо вчерашнего швейцара, широко распахнувшего перед ним двери и за это тоже одаренного десяткой. В этом типичнейшем питерском "мажоре" швейцар ни за что не узнал бы позавчерашнего растрепанного чмура, которого пришлось хватать за воротник.
      Чувствуя себя полным идиотом в этом прикиде, но не подавая виду, Павел продефилировал мимо стойки администратора, скосив глаза на указатель. Определив по нему, в какой стороне расположен ресторан, он направился туда, а когда вошел, остановился возле бара, кинул на стойку очередную десятку и процедил сквозь зубы:
      - Безалкогольное. Я за рулем.
      Потягивая что-то сладкое со льдом, он внимательно осматривал зал. Анджелы не было видно. Может, отгул взяла, может, с клиентом. Лучше бы второе - тогда есть шанс отловить ее сегодня. Поняв, что придется здесь задержаться, он стал прикидывать, к кому из официантов лучше подсесть. Наконец выбрал одного молодого, с гладкой хамской рожей, - определил, какие столики тот обслуживает, и направился к свободному.
      Минут пять официант начисто игнорировал его. Павел уселся повольготнее, вытащил из кармана куртки "Мальборо", импортную зажигалку и затянулся, глядя в потолок.
      - Столик не обслуживается, - бросил официант, пробегая мимо.
      - Обслуживается, - возразил Павел и извлек еще один червонец. - Уединение оплачивается особо.
      Официант промолчал, но уже через минуту появился с меню.
      - Что будем кушать?
      - Салатик, ну там, с креветками, что ли... Коньячку двести. Минералочки не "Полюстрово", естественно.
      - Горячее?
      - После закажем. Скорость тоже оплачивается. Заказ был подан через две минуты. Павел положил на столик уже пятый червонец и тихо сказал, выпустив дым в лицо склонившемуся официанту:
      - Анджела здесь?
      - Какая Анджела?
      - Да знаешь! Такая пышная телка. Блондинка,
      - А-а, путана... - Официант понизил голос. - Да была вроде.
      - Значит, увидишь - сразу за мой столик. Скажешь, клиент наш, но с бабками. Понял?
      - Понял.
      Официант сгреб десятку и удалился. Павел плеснул себе ледяного "эвиана" и принялся за салат. К коньяку, услужливо налитому в рюмку, он не притронулся.
      Ждать пришлось долго. Павел по второму разу заказал салат и воду и начал уже подумывать о шашлыке, но тут напротив него приземлилась Анджела в блестящем парчовом платье.
      - Привет! Я Анджела.
      - Узнал. Мне тебя хорошо описали.
      - Это кто же?
      - Неважно. Коньячку для начала?
      - Я на работе крепкого не пью.
      - Шампанского?.. Обер, пузырь шампанского!
      - А ты ничего... Не жмотишься.
      - То ли еще будет...
      - Как тебя звать-то?
      - Допустим, Макс. Устраивает?
      - Да хоть Крякс. Хочешь темнить - твое дело.
      Официант принес шампанского и разлил по бокалам. Анджела тут же осушила бокал. Павел к своему не притронулся - поднял и поставил.
      - А сам чего не пьешь?
      - За рулем.
      - Деловой?
      - Деловой. Допивай и поедем. Я тебя снимаю. На ночь.
      - Разбежался! Бабки покажи.
      Павел достал кошелек свиной кожи и, закрывая рукой надпись "Рига", вытащил оттуда сотенную. Анджела протянула к купюре ладошку. Павел легонько хлопнул по ней.
      - Не спеши. Сначала заработать надо. Анджела надулась.
      - Только я к тебе не поеду. Наколешь.
      - Договорились. Поехали к тебе... Обер, приговорчик.
      - Эй, а шампани-то почти целую бутылку оставляем. И коньяк.
      - Резонно. Оставил бы кому-нибудь на бедность, но что-то бедных не видать... Ты давай, слей аккуратненько коньячок в бутылочку, пробочкой заткни, в сумочку положи, как принято в приличных странах. "Бурым мишкой" подогреваться будем. А я пока с халдеем разберусь.
      Расплачиваясь, Павел невольно подумал: "Эх, нелегка ты, жизнь мажорная! Ползарплаты оставляю".