Если бы Аню не взяли с собой на задержание какого-то Расстегая, она бы встала на колени, стала унижаться, пристегнулась бы наручниками. Хорошо, что этого не понадобилось.
«Фольксваген» Корнилова ехал впереди, за ним — омоновский автобус, на заднем стекле которого какой-то остроумец поместил дорожный знак «Осторожно — дети!» Со стороны так и казалось: детишек везут в пионерский лагерь.
— По Дороге жизни едем, — сказал Корнилов своим спутникам. — Санчо, посмотри по карте, когда будет эта деревня Бернгардовка.
— Это не деревня, — заметила Аня, — а микрорайон города Всеволожска.
— Откуда, Аня, ты все знаешь? — удивился Санчук.
— Я в местной газете практику когда-то проходила… Ты не разгоняйся. Видишь усадьбу? Это Приютино. Поместье Олениных.
Кирпичный, неоштукатуренный дом в строительных лесах был так близко от трассы, что на него едва успели взглянуть. Корнилов на месте водителя и вовсе ничего не увидел.
— Знакомая фамилия, — сказал зато Михаил.
— Артист такой был. В «Освобождении» командира батареи играл, — пояснил Санчук. — «Снаряд! Снаряд! Сашка, снаряд!»
— Не кричи ты так, — остановил его Корнилов. — Омоновцев напугаешь.
— Артиста звали Олялин, — покачала головой Аня. — Куда смотрит милиция? Неизвестно куда, но только не в книгу.
— У меня было очень тяжелое детство, — ответил Коля Санчук. — Малороссия. Буряки, бараки. Подножный корм. Мы ваших университетов не кончали.
— Коля хотя бы мыслью куда-то скачет, а некоторые вообще помалкивают, — прозрачно намекнула Аня. — К вашему сведению, Оленин был первым директором Публичной библиотеки. А в его дочку был влюблен Пушкин. Руку и сердце ей предлагал, но был отвергнут.
— Нечего тогда эту Оленину помнить, — отозвался Михаил. — Забыть Геростратку! Лучше бы сказали, какой дурак прямо через историческую усадьбу шоссе проложил? Заасфальтировали, можно сказать, следы Пушкина.
— Так это ж Дорога жизни, — возразил Санчук. — Когда ее прокладывали, не до того было.
— С Дороги жизни мы уже давно свернули. Ты, Санчо, смотришь на карту или голодное детство вспоминаешь? Где эта Озерная улица?
— Так у меня на карте идет Дорога жизни, а тут обрыв, — оправдался оперативник. — Какая-то гадина целый микрорайон вырвала и еще неизвестно, что с ним сделала. С усадьбой Приютино, между прочим, тоже. Можно сказать, с Пушкинским местом…
— Ладно, не дергайтесь, — успокоила их Аня. — Я на вашей Озерной была, кажется.
— Что это ты делала в бандитском гнезде? — поинтересовался супруг.
— Интервью брала у преподавателя ПТУ, — ответила Аня. — Вот, между прочим, это самое ПТУ. Справа будут пятиэтажки, а Озерная улица слева. Вон там…
— Там еще и дома деревянные, с садами и огородами, — заворчал Санчук. — Этого нам только не хватало. Надо было местных ребят подключить. У меня тут, между прочим, приятель начальником угро работает. Звал меня к себе. Обещал с жильем помочь, сейчас бы со своей картошкой был. Ползай тут по пересеченной местности. Интересно, а картошку они уже выкопали?
— Сейчас ты это узнаешь наверняка собственным комбайном, — пообещал ему добрый Корнилов.
Машины оставили около ПТУ. Аню Корнилов хотел оставить в «фольксвагене».
— Если хочешь, на турнике повиси, — сказал он жене, показывая на спортивную площадку училища. — По стадиону побегай, но к нам чтобы и близко не подходила.
Омоновцы толпились еще около автобуса, а Корнилов с Санчуком пошли вперед.
Довольно оживленная трасса плавно изгибалась между домами и деревьями. С противоположной стороны от нее, как от хребта, отходили ребра небольших зеленых улиц. Одна из них называлась Озерной.
Когда группа толстых от обмундирования людей пришла в движение, Аня подошла к их командиру.
— Сережа, огороды выходят на две параллельные улицы. С той стороны речка Лубья, за ней лес. Где-то в той стороне большевики поэта Гумилева расстреляли… Я пойду с вами? Покажу…
— Аня, нам сейчас не до экскурсий. Если с тобой что случится, Корнилов меня застрелит рядом с твоим Гумилевым. Посиди лучше здесь, мы скоро… Где, говоришь, речка Лубянка?..
Опять Анин вагон заскрипел и замер на полпути. К тому же она осталась в вагоне совершенно одна. Только водитель автобуса Анатолий Иванович еще шевелился в кресле, устраиваясь поудобнее, чтобы полчасика подремать.
По обочине дороги шли какие-то девчонки с рюкзаками, за ними старушка с тележкой. Если им можно идти в сторону Озерной, то почему она должна сидеть здесь, словно прикованная наручниками? Аня посмотрела на Анатолия Ивановича, удивилась его способности мгновенно отходить ко сну и не спеша пошла вслед за сгорбленной старушкой, слушая, как скрипит под колесами ее тележки сухой песок.
Даже свернув на Озерную, омоновцев она не увидела. Как шустро эти увальни растворились среди деревьев и кустарников! Если бы сзади по трассе не проносились один за другим автомобили, и сквозь листву кое-где не виднелись вторые этажи и крыши дорогих коттеджей, здесь все было бы, как в родном Анином поселке. Голубое небо с тревожными накануне перелета стаями птиц, ниже — кроны берез и елей, еще ниже — крыши с кирпичными трубами, ветви рябин, кленов. Кусты смородины, крыжовника, садовая скамейка, лопата, воткнутая в грядку, трава, сорняки, выцветшая и пожухлая ботва, а ниже — канавы.
Аня не заметила, как вышла к шестому дому, вернее, к калитке с металлическим почтовым ящиком, на котором была намалевана краской большая запятая, но только вверх хвостиком. От калитки к дому вела тропинка из утопленных в землю облицовочных плиток. Ближе к дому, за грядками, отцветали оранжевым какие-то поздние цветы. Увидев цветы, Аня почему-то успокоилась. Да и сам деревянный домик был ей близок какой-то знакомой с детства неухоженностью, облупленностью, покосившейся дверью, половичком на веревке, треснувшим стеклом в прихожей.
Как раз за этим окошком мелькнуло темное пятно, дверь со скрипом отворилась, и на крыльцо вышел темноволосый, всклокоченный мужчина с заспанным лицом. Он чихнул голосисто, высморкался на цветочную клумбу и посмотрел на Аню.
— Опаньки! Какие у нас тут ходят! — сказал он одобрительно. — Куда идешь, красавица? Кого ищешь?
— Колю Гумилева, — ляпнула неожиданно для самой себя Аня.
Мужчина задумался. Аня увидела, как он почесал лохматую голову трехпалой рукой.
— Такого не знаю. Может, Толю Хмелева? Так он сейчас далеко отсюда кантуется. А ты заворачивай сюда, разберемся.
Аня остановилась в нерешительности. Надо было что-то говорить, что-то делать, а она совершенно не представляла, где сейчас находятся Михаил с Колей и омоновцы. Трехпалая рука ясно указывала, что она пришла по адресу, а вот за своих мужчин она была не уверена. Какой сложный маневр они сейчас совершали? Может, Лубью форсировали с тыла? Хорошо было бы сейчас пошутить, затеять пустой разговор, но в голове вертелись совершенно некстати Николай Гумилев и его жена Анна Ахматова.
— Прыгай сюда, коза, — подмигнул трехпалый. — Помнишь мультик? «Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро…»
Неужели они смотрят те же мультфильмы, что и мы? Может, у них просто телевизоры с искаженным цветом, с преобладанием красного? Красный Винни-Пух, красный Пятачок, красный шарик…
— А вы один? — задала Аня почти профессиональный вопрос. — Или вас много?
Трехпалый понял, что разговор принял, наконец, нужное направление, осмотрелся, сдернул зачем-то с веревки половичок и швырнул его на землю, потом наклонился и сорвал оранжевый цветок с нестойким стеблем. У кого в руках цветы, тот плохого совершить не может?
— Ты не боись, красавица, — заржал трехпалый, — это у нас только цветочки такие. А ягодки в самый раз, тебе понравятся.
В этот момент еще одна фигура показалась на крыльце. Хотя второй парень был в одних трусах, не узнать его даже с Аниной близорукостью было невозможно. Белесая челочка, круглые глазки, черные, словно волчьи ягоды, толстые щеки.
— Дверь закрывать не надо, что ли? — проворчала заспанная «челочка», недовольно ворочая маленькими глазками.
— У нас тут праздник наклевывается, — отозвался трехпалый. — Ты посмотри, брательник, какая к нам птичка залетела.
— Это не птичка, — совершенно спокойно ответил ему парень, — это тот самый жареный петух. Ты сам не видишь, что это она?
Трехпалый смотрел теперь на Аню, перебирая в руке поникший оранжевый цветочек, как холодное оружие.
— Здравствуйте, уроды, — сказала Аня спокойно, хотя внутри у нее все дрожало. — Как говорится, с вещами на выход, Расстегай, и ты, Ватрушка. И не надо лохматить Ахматову…
— Кто Ватрушка? — грозно спросил парень с челочкой, но ответа не дождался.
Из-за дома, из смородиновых кустов, из канав, сминая крыжовник, опрокидывая забор, срывая провисшие бельевые веревки, неслись локомотивы-омоновцы. Расстегай и его напарник заметались, словно на рельсах туннеля, но было уже поздно. Их жестко смяли, почти втоптали в землю, в ботву, попутно воткнув в них для верности пару увесистых кулаков и ботинок. Корнилов и Санчук появились из-за угла, как два ведущих праздничного концерта ко Дню милиции.
— Это они, — сказала Аня, тяжело дыша, будто это она только что бежала по грядкам в полном вооружении. — Вот этот, с челочкой, стрелял.
— Значит, женщину застрелил твой брательник, Расстегай? — спросил Михаил, наклоняясь к трехпалому, ворочавшему из стороны в сторону хорошо унавоженным лицом. — Целая семейка мокрушников…
Ему не дал договорить Анин крик.
— Значит, Оля убита! Оля погибла! Ее больше нет нигде… Понимаешь, нигде и никогда…
Она вцепилась в рубашку Михаила, трясла его, словно пыталась растолковать ему, непонимающему, эту страшную новость.
* * *
…Я, конечно, не люблю янки. Но дал бы хороший совет америкосам, как уничтожать эти дикие племена фанатиков в чалмах и тюрбанах. Запускают ракету по цели, а на следующий день точно такую же, в ту же самую точку. Потому что орущая толпа самых оголтелых с утра уже будет бесноваться и посылать им проклятия на этом самом месте. А назавтра еще одну ракету туда же. Это и будет «точечная» работа… А если серьезно, по делу, то теперь я знаю наверняка, что одна смерть тащит за собой другую. Люди словно чувствуют образовавшуюся пустоту на месте гибели одного из них, стараются ее заполнить. Но чем они ее заполняют? Глупой суетой, мельтешением, криками. Страшный опыт чужой смерти ничему их не учит. Они пьют из той же чаши, то же отравленное вино, что и погибшая. Они хватаются руками за тот же оголенный провод, срываются в ту же пропасть, подставляют горло под тот же нож… Так разве вино, провод, пропасть и нож виноваты в их смерти? Кто, вообще, виноват в их гибели? Кто выгнал их из дома? Кто погнал их на убой? Ведь это сродни самоубийству. Я бы даже хоронил таких за кладбищенской оградой…
Глава 16
— Помолчи, — сказал Дон Кихот. — Где ты видел или читал, чтобы странствующего рыцаря привлекали к суду за кровопролития, сколько бы он их ни учинил?
Михаил никак не ожидал от Ани в этот вечер твердой воли и взвешенных речей. Он готовился к слезам, истерикам, самообвинениям или, наоборот, к оцепенению, каменному лицу, молчанию.
На кухонном столике его ждал ужин. Выгнутые и вогнутые поверхности фарфора были чисты, глянцевы. Это была такая игра — спрятать еду, одновременно выставив ее на стол. Но через щели и отверстия пробивались струйки пара, выдавая горячие блюда и соусы.
Какое-то время Корнилов сидел за столом, не решаясь разрушить иллюзию неприкосновенности тарелок. Наконец, Аня подняла большую, как литавры, крышку супницы. Тогда и мелкая посуда стала открываться сама собой.
Корнилов ел с некоторой опаской. Это было похоже на прощальный ужин, хотя Аня как-то рассказывала ему, что научилась снимать сильные стрессы приготовлением ужина, причем в большом количестве, из многих блюд. Словно в этот вечер к Ане на угощенье собирались все ее беды и несчастья.
— Серега сказал, что его омоновцы еще никогда так быстро не бегали, как сегодня по грядкам, — сказал Михаил, внимательно наблюдая за Аней. — Очень ребятам понравилось, как ты с братьями Хрипуновыми говорила…
— Так они еще и братья?
— Родные, — ответил Михаил. — Расстегай старший, а тот, с челочкой, младший, Павел… Особенно омоновцам понравилось «И не надо лохматить Ахматову». А при чем здесь Ахматова?
— Ну, в Бернгардовке, в лесу, большевики расстреляли ее мужа — поэта Гумилева, — сказала Аня. — Тоже, между прочим, Анна… Одним словом, не при чем. Так, с языка сорвалось.
— Омон объявляет тебе благодарность за присутствие боевого духа и за поднятие аналогичного духа у бойцов.
— Служу трудовому омону! — выпалила Аня, звякнув фарфоровой крышечкой. — Велик и ужасен бог Омон-Ра… Миша, ты вот ругал меня за самовольные действия, за глупость и неоправданный риск. Ты же не хочешь, чтобы это опять повторилось?
— А есть такая опасность? — Михаил даже отложил вилку.
— Если честно, есть, — сказала Аня. — Отсутствие информации и все такое. Ты мне можешь все по-человечески рассказать, что было в течение дня. Раскололи братьев?
Корнилов подумал немного, пока пережевывал пищу.
— Младшего Пашу раскололи подчистую, — заговорил он так, будто для него было обычным делом вот так, за вечерним столом, все докладывать жене.
Аня сидела напротив него, подперев голову руками, как на лубочной картинке, а Михаил рассказывал ей, опуская, правда, профессиональные, не всегда законные, детали допросов и очной ставки. Вообще, в криминальном мире о Корнилове отзывались с почтением: уважительный, спокойный, принципиально не рукоприкладствует, в «слоника» не играет, то есть противогаза с пережатым шлангом в сейфе не держит, но «разводит» так, что лучше бы бил.
Начальник охраны Анатолия Горобца был человеком из «системы», но криминальный мир, его расклады, отношения, личности и характеры знал очень хорошо, как подполковник Кудинов свои книги. Когда шеф поручил ему подыскать исполнителя, он не долго думал. На роль мясника-ювелира лучше всего подходил недавно освободившийся Расстегай, прозвище которого только непосвященным казалось мирным, выпечным. Расстегай подключил к делу своего младшего брата.
В Бернгардовке братья Хрипуновы снимали дачу, как самые обыкновенные горожане.
В этом доме на Озерной улице Корнилов с Санчуком обнаружили потом номер «Арлекина» с псевдофотографиями убитой Синявиной. С этой поддельной фотографии Расстегай и копировал свое убийство.
В тот вечер Горобец позвонил жене и пригласил ее поужинать, спокойно обсудить все дела, разойтись спокойно, без скандала, «желтой» прессы и прочего. Ему надо было только выманить Елену из квартиры, на улице ее караулил Расстегай, а младший брат Павлик подстраховывал. Все прошло не совсем гладко, потому что Расстегаю пришлось действовать не в своей излюбленной манере, к тому же он боялся нанести жертве дополнительные порезы. Пришлось бить женщину довольно банально, армейскими ботинками, и только после этого кромсать шею своим знаменитым ножом-бумерангом.
По словам младшего брата, Расстегай все сокрушался, что не видел оригинала, то есть, предыдущего трупа. А то скопировал бы почерк того убийства один к одному. Но и так работа была выполнена неплохо. Исполнители и заказчик были так уверены в том, что милиция пошла по ложному следу, что когда в еженедельнике «Арлекин» появилась странная статья, полная туманных намеков какой-то Пульхерии Серебряной, на ее поиск подрядили все тех же братьев Хрипуновых, поскольку они были в курсе дела, да и работать согласились не за отдельный гонорар, а за дополнительную премию.
Павел выследил Аню, которая даже не подумала о конспирации. Наоборот, она демонстрировала полную беспечность. По словам младшего Хрипунова, убивать ее они не собирались. После последней публикации журналистку надо было только вывезти куда-нибудь за город и как следует допросить, узнав, что ей на самом деле известно. Но на Гороховой улице ситуация вышла из-под контроля. Павел Хрипунов говорил, что даже не рассмотрел бабу за рулем, стрелял, ослепленный автомобильными фарами, почти наугад, чтобы напугать нападавших.
Орудия убийства — и нож, и пистолет — кинули в речку Лубью, протекающую за домами. Младший Хрипунов готов показать место. Вообще, он раскаивается в содеянном, готов сотрудничать со следствием, на преступные деяния пошел, подчиняясь авторитету старшего брата. Про два предыдущих убийства ничего не знает, вернее, только то, что прочитал в еженедельнике «Арлекин». Про собак ничего не слышал. Какие собаки? Он с детства собак боится…
— Мне кажется, что Павел Хрипунов говорит правду, — сказала Аня.
— Правду… Скажем лучше, не врет, — поправил ее Михаил.
— Кто же тогда убил Синявину и ту, первую, девушку?
— Наверное, оборотень, которого видел твой бомж, — ответил Корнилов, рисуя вилкой какие-то знаки на пустой тарелке.
— Тебе положить еще?.. Ты шутишь насчет оборотня?
— Нет, я сыт и не шучу, — ответил Михаил сразу на два вопроса. — Как он выглядит? Можешь его описать?
— Оборотня?
— Нет, бомжа…
Аня вспоминала после ужина — не дала ли она Михаилу слишком поспешных обещаний? Конечно, в «желтый» «Арлекин» она больше не напишет ни строчки, но прекращать собственное расследование тоже не собирается. К тому же теперь, когда Корнилов находится в следственном азарте и про оборотней, вовкулаков пока и слышать не хочет. Будто это не он разговаривал в форуме с Обуром? Не он рассказывал ей про доброго японского оборотня? Или он боится, что опять вдохновит Аню на подвиги? Ну и зря, потому что на утро она уже запланировала следующий свой шаг. Правда, абсолютно безопасный.
Назвать утром это время суток можно было с большой натяжкой. Но для Ани полдень был утром. С учетом же того, что в это время она стояла перед расписанием занятий на своем родном факультете журналистики на 1-ой линии Васильевского острова, то можно было назвать эти часы ранним утром. Кажется, два года назад, или чуть меньше, на этом самом месте она увидела Люду Синявину. Та стояла напротив доцента Каркаротенко и доказывала ему, что тема диплома «Эротический пафос в философии Владимира Соловьева» имеет очень даже много общего с журналистикой. Аня попыталась вспомнить аргументы Люды и не смогла.
Наконец Аня отыскала в расписании нужную строчку. Ей повезло, сегодня Глеб Андреевич Ермилов читал журналистам лекцию по фольклору. Причем, уже дочитал… Аня бросилась вверх по лестнице, по пути заглядывая в лица встречных мужчин, чтобы не пропустить Ермилова, чье лицо она помнила смутно. Слишком легко он поставил всем зачеты, не оставив в студенческой памяти особых воспоминаний.
Но, увидев в аудитории человека средних лет, запихивающего в портфель тетрадку с Жар-птицей на обложке и блокнотик, оформленный в стиле Палеха, Аня его сразу же узнала. Глеб Андреевич Ермилов обладал «овощным» лицом, то есть, нос у него был картошкой, румянец щек — свекольным, пшеничные усы можно было принять за высохшую к осени ботву. Глаза в обрамлении дорогой оправы очков были добрыми и лукавыми.
— Здравствуйте, Глеб Андреевич, — сказала Аня, подходя к преподавательскому столику. — Вы меня, наверное, не помните?
— Почему же? У меня отличная память на красивые девичьи лица, — улыбнулся Ермилов. — На лекциях пару семестров назад вы сидели, кажется, вон на том месте и ничего не записывали. Но взгляд у вас был присутствующий, умненький. Что вас привело ко мне спустя столько времени? Я обычно после лекции спрашиваю: «У кого есть ко мне вопросы?» И, как обычно, вопросов ни у кого нет. Это понятно. Наши журналисты не отличаются умением задавать вопросы. Неужели у вас…
— Анна Лонгина. Теперь уже Анна Корнилова…
— Неужели у вас, Анна Корнилова, появился вопрос по прошествии многих месяцев? Кажется, для репортера несколько запоздалая реакция?
— Жизнь задает вопросы, Глеб Андреевич, — ответила Аня. — А у меня нет на них ответов.
— Какая-то русская народная загадка? Черненькая собачка, свернувшись, лежит, не лает, не кусает, а в дом не пускает…
— Замок, — догадалась Аня.
— Пять баллов, — обрадовался Ермилов.
— Тут все серьезнее, Глеб Андреевич. Вы не читаете еженедельник «Арлекин»?
— Нет, не читаю, — признался доцент. — А что, надо читать? Вы мне рекомендуете?
— Ни за что не читайте… Я хотела бы с вами поговорить о вовкулаках.
— О ком? — удивился Ермилов. — Судя по названию, которое вы употребляете в западно-славянской народной традиции, речь идет об оборотнях. Откуда такой интерес? Готовите сенсационный материал?
— К сожалению, нет. Я вам в двух словах скажу, в чем дело, Глеб Андреевич. Признаюсь, сначала хотела вам про сбор материала для публикации придумать. Но для такой ерунды хватило бы Интернет-сайтов. Тут дело серьезное… У меня муж — следователь…
— Простите, Аня, — глаза у Ермилова вдруг заблестели. — Вспомнил старинный русский глагол «слебовать», то есть «проесть, пролакомить». Слебовать отцовское наследство, то есть со вкусом его промотать… Извините меня, пожалуйста. Продолжайте…
— В городе убито уже две, вернее, три женщины… Неважно. Главное, что убиты они одинаковым способом: кто-то сзади перегрыз им шеи… Второе убийство произошло почти на моей свадьбе. Был сильный дождь, небо было затянуто тучами…
— Так-так, — Глеб Андреевич заметно заволновался. — Все правильно. Волк-туча, пожиратель небесных светил, в народных русских сказках носит название волка-самоглота… Это у Чуковского солнце глотает крокодил. Крокодил — это смешно и не так страшно… Волк-туча хранит в себе живую воду дождя. Помните, как он спасает Ивана-царевича, разрубленного на куски его братьями? А в Калужской губернии было такое поверье. Чтобы пчелы собирали больше меда, на пчельник клали волчью губу. Чистая мифология в быту! Тучи называли волками, а дожди — медом…
Доцента Ермилова словно подхватил ветер, закружил, замотал.
— Глеб Андреевич, а вы помните Людмилу Синявину? — чтобы вывести его из фольклорного транса, спросила Аня. — Светлая, курчавая, с остреньким длинным носом? Тоже из моего курса, заочница выпуска этого года?
— Нет, кажется, нет. У меня хорошая память только на красивые лица.
— Она была на моей свадьбе свидетельницей. Ее нашли убитой в ста метрах от ресторана, где проходила свадьба. И кто-то прогрыз ей шею…
— Вот оно как, — Ермилов задумался. — У белорусов до сих пор сохранилось предание… До сих пор! Это когда я еще участвовал в этнографических экспедициях… Так вот. Празд-новалась когда-то в старину свадьба. В самый разгар веселья, так сказать, средь шумного бала, жених и все прочие мужчины превратились в волков, женщины — в сорок…
— А невеста? — спросила Аня с интересом.
— Невеста — в кукушку. С той поры носится горемычная птица за своим суженым и роняет слезы. Травка такая вырастает в этих местах, называется «кукушечьи слезы»…
— Вот-вот. Я теперь и ношусь с этой бедой, — сказала Аня, — как та самая кукушка. Гадаю, кому сколько жить осталось. Ольге Владимировне даже одного раза не прокуковала…
— Вы мне, Аня, вот что скажите, — прервал ее грустную речь Ермилов. — Почему вы употребляете название «вовкулак»?
— На месте гибели Люды Синявиной я встретила странного старика, бомжа. Он сказал, что видел этого самого вовкулака. Это он его так назвал…
— Удивительно! — воскликнул Ермилов. — Можно не ездить по заброшенным селам, не пытать древних, выживших из ума стариков, которые уже, кроме «Сталин — отец народов», ничего вспомнить не могут. Фольклор сам пришел в Петербург! Удивительные вещи вы рассказываете, Аня. Этот бомж описал вовкулака?
— В том-то и дело, что подробно описал. Оборотень пробежал рядом с ним. На двух ногах, серая шкура, волчья морда, хвост. Лапы сложил на груди, как задумчивый поэт, не знаю, Байрон, может быть. Но при этом очень быстро бежал куда-то…
— На Руси всегда верили, что колдун, зная лишь имя человека, может сделать его оборотнем. На Украине и в Белоруссии таких невольных, подчеркиваю, невольных оборотней называли вовкулаками, потому что чаще их представляли в виде волков. Говорят, что это скорее страждущие, чем злые существа. Живут они в берлогах, рыскают по лесам, воют по-волчьи, но сохраняют человеческий разум и никогда не нападают на людей и деревенские стада. Одного красивого юношу полюбила ведьма, а он ее отверг. Раз поехал он за дровами. Взялся за топор и только размахнулся у дерева, как руки его превратились в волчьи лапы. Топор упал на землю, а скоро и весь он покрылся волчьей шерстью. Бросился он к своим волам, дело-то было в Малороссии, те от него бежать. Он хотел им крикнуть, но вместо человеческого голоса раздался звериный вой. Он потом бродил вокруг родного села и смотрел так жалостливо… Но время сейчас злое, жестокое, может, вовкулаки теперь другие?
— А в Японии, например, оборотни добрые, — Аня по старой студенческой привычке решила показать эрудицию перед преподавателем. — Не волк, а енотовидная собака. Зовут его Тануки.
— Понятно, что в Японии все добрее, — ответил Ермилов. — Они давно уже не азиаты, а гораздо больше европейцы, чем мы… Так вы хотите услышать от меня какие-нибудь советы, рекомендации?
— Вы и так, Глеб Андреевич, очень хорошо все рассказали. А что тут можно посоветовать?
— Совет у меня тоже фольклорный, Аня, — сказал очень серьезно Ермилов. — Я так понимаю, что вы решили своему мужу в расследовании помочь или за студентку нашу отомстить — ну, не отомстить, а правды добиться. Так вот какой вам будет совет. На Украине старые люди никогда не называют волка по имени, чтобы он не явился неожиданно на их двор. На всякий случай называют его «дядькой». В Литве похожее отношение к волкам… Вот я вам и советую, Аня, использовать это, казалось бы, суеверие, пока действительно его не поймают. Помните еще поговорку: «Сказал бы словечко да волк недалечко».
— Дядька недалечко? — улыбнулась Аня.
— Вот-вот, — кивнул головой Глеб Андреевич, — правильно. Верите или не верите в это, а на всякий случай… Не случайно же это до нас из глухой старины добралось. Может, в этом что-то и есть?
— Глеб Андреевич, а почему вов… дядька только на девушек нападает? — спросила Аня. — Или это случайность?
— Не случайность это, Аня, совсем не случайность. Я даже где-то читал об этой странной их ненависти к женщинам. Кажется, что-то кавказское… Нет, сразу мне не вспомнить. Если вы оставите мне телефон, я пороюсь в своих записях, книгах и вам сразу же позвоню. Сегодня же позвоню, потому что мне самому стало интересно. Но взамен вы должны обещать мне…
Аня насторожилась, подозревая нечто знакомое, частое в отношении к ней со стороны мужчин.
— …вы мне подробно расскажете, чем это дело кончится. Договорились?
— Договорились, — обрадовалась Аня.
— Можно последний вопрос, Глеб Андреевич? Кто такой Обур?
— По близости созвучия на ум приходят сразу примеры из русского языка. Слова «оборотиться», «обернуться» несколько похожи на этого Обура. Вы не находите, Аня? Обор, обер, окрут… Окрутниками называли раньше одетых по-святочному, в вывернутые тулупы, мехом наружу. «Окурта» тождественно по значению со словом «облако». Вспомните, что я вам рассказывал про тучи, небесные шкуры… Вообще, что-то в этом слове есть кавказское. Это «ур» явно не славянского происхождения… Вряд ли вы услышали от меня что-то полезное. Фольклор, как и философия, прекрасен, но бесполезен с практической точки зрения.
— А я как раз теперь думаю наоборот, — ответила Аня.
Часть четвертая
Свидание с Обуром
Глава 17
— …Однако ж то ли он похитил ее, то ли каким-либо другим путем, но только инфанта становится его женою, и отец ее в конце концов почитает это за великое счастье, ибо ему удается установить, что рыцарь этот — сын доблестного короля какого-то королевства, — думаю, что на карте оно не обозначено…
На Олиных похоронах было очень много людей, знавших и любивших покойную, но не знавших друг друга. Удивительным образом в этот траурный день люди знакомились, разговаривали, обменивались телефонами. Они были абсолютно разными по образованию, достатку и социальному положению, но с нескольких коротких фраз понимали друг друга и сами же удивлялись этому взаимопониманию. Будто все они долгое время состояли в одном тайном ордене, жили и работали далеко друг от друга, но на общее благое дело, а теперь встретились все вместе, и сознание общей тайны объединяло их. Этой тайной была Оля Москаленко.
Даже православный батюшка, отпевавший Ольгу Владимировну, оказалось, учился с ней когда-то в военмехе. Красивый, величавый, увидев Олю в гробу, он вдруг как-то потерялся, даже стал меньше ростом. На некоторое время он пропал, и строгая церковная бабулька искала его. Через какое-то время он приступил к своим обязанностям, но голос и руки его дрожали. Отпевал он ее так искренне, горе его было так неподдельно, что плакали даже посторонние люди, просто зашедшие в церковь.
Сначала Ане было очень тяжело. Ей казалось, что все будут если не шептаться за ее спиной, то по крайней мере про себя думать: «Это из-за нее погибла Ольга Владимировна… Спасая ее жизнь, Оля потеряла свою…» Но скоро Аня поверила в доброту этих людей. Только ее собственная совесть все косилась на нее, все шептала что-то сзади.
Хорошо, что Олин муж нашел какие-то документы, дал кому-то взятку, и ее похоронили на тихом, зеленом кладбище, уже закрытом для простых смертных. Здесь было много деревьев, громко пели птицы, а на могилах было много известных еще со школьной скамьи фамилий.
Поминки прошли как-то быстро. Народу было слишком много, и хотя мест за столом, закуски и выпивки хватало с избытком, большинство посчитало своим долгом ненадолго присесть, помолчать и распрощаться. Остались только самые близкие.
