Там, куда был устремлен сейчас его крючковатый палец, и правда что-то блестело.
      – Каждый день в одно и то же время, – пояснил Козин. – Как вы думаете, это случайно? Я в совпадения не верю, а вы?
      Вадим замялся, впрочем, Козин и не ждал ответа. Он задернул штору, которая странно зашелестела. Как оказалось, она была покрыта пришитыми кусочками фольги самых разных размеров. Вадим вздохнул про себя:
      «Боже мой, с кем тебя черти связали, брат Иволгин?! Нужно с ним осторожно разговаривать, а не то вообразит, что меня подослала госбезопасность, и треснет по башке чем-нибудь тяжелым. Но отступать некуда – за нами подвалы».
      – Вы знаете, слово «подвалы» здесь не очень уместно. – Ипполит Федорович пока не проявлял никакой агрессии и напротив, был очень рад гостю – гости у него, очевидно, появлялись нечасто. – Под этим зданием находится целая система ярусов. Почти зеркальное отражение наземного сооружения. Развитые коммуникации, помещения для персонала, лаборатории… Все, разумеется, в настоящее время законсервировано – иначе активность было бы трудно скрыть.
      – А что там находилось раньше?
      – Вот это-то самое интересное! – Он повлек Вадима назад, опять через коридор с коробками и комодами. – Пройдемте в кабинет! А впрочем… – Он замер на месте. – Может быть, вы хотите чаю?
      – Нет! – Вадим решительно отказался от угощения – не хотелось снова набивать шишки в темноте, возвращаясь в странную кухню.
      Комната, которую Козин называл своим кабинетом, была также и гостиной, и спальней, и столовой. Здесь везде – на столе, на комоде, тумбочках и стульях до самого потолка громоздились стопки книг и журналов. Еще здесь было много больших, склеенных из картона папок, в которых хранились газетные и журнальные вырезки. Среди всего этого добра наблюдались и посторонние предметы – птичья клетка без птицы, швейная машинка фирмы «Зингер» и прочий бесполезный хлам, который, впрочем, ничуть не мешал Козину шустро перемещаться по комнате. Козин напоминал Вадиму тех одержимых ученых, о которых ему случалось иногда читать, только за тем отличием, что интерес Козина лежал в сферах, которые наука, во всяком случае официальная, называла не иначе как шарлатанством. Информация, которую он выуживал из прессы и старых книг, усердно подшивая к собственной причудливой картине мироздания, стоила ему не только зрения, но и, как показалось Вадиму, рассудка. Во всяком случае, те истории, которыми Козин успел попотчевать Иволгина, наталкивали на такой вывод. Ипполит Федорович, похоже, поставил в основу своего мировоззрения все мифы двадцатого столетия – от летающих тарелок до путешествий во времени, сумев увязать их и с религией, и с древними легендами.
      Сейчас, впрочем, речь шла о событиях не столь отдаленных.
      – Вы знаете, что в сорок третьем году, перед самой Курской битвой, у немцев целый час не заводились моторы?! – спросил он, наконец успокоившись в старом продавленном кресле. – Этот факт был отмечен во многих донесениях наших командиров Жукову, Ватутину, Рокоссовскому. Можете проверить! Более того, несколько немецких частей вообще исчезли – будто и не бывало!
      Вадим нахмурился, почувствовав, что худшие опасения оправдались и старика сейчас понесет не в ту степь. Он заерзал на предложенном венском стуле, и стул отозвался нервным скрипом.
      – Я вам привожу факты, чтобы вы лучше поняли то, о чем я хочу сказать! – пояснил Козин. – Иисус, помнится, укорял племя маловерное, которое жаждет чудес. Проблема в том, что человечество, по определению, маловерно и жаждет чуда. И чудеса случаются, только их обычно прячут как можно дальше. Госсекреты!
      – Так в чем же дело с Курской битвой? – спросил Иволгин.
      Козин довольно усмехнулся и сложил руки на животе. Приготовился вещать.
      – Дело в том, что сразу после войны в подземной части здания, где вы сейчас работаете, находился сверхсекретный институт времени. И не часами он занимался, как вы могли бы подумать по названию, не маятниками и шестеренками, а непосредственно ВРЕМЕНЕМ. Время, уважаемый, – это материя, и как всякая материя рано или поздно оно окажется подвластно пытливому человечеству! Вернее – уже оказалось! Да-с. И то, что случилось под Курском, – как раз положительный результат опытов со временем. Наше командование сумело использовать коридоры времени в своих целях!
      – Хорошо! – Иволгин развел руками. – А почему же тогда все закрыли-запечатали-замуровали? Если все так замечательно шло?…
      – Кто его знает? Может, увидели в конце концов что-то, что им не понравилось, и испугались. Потому что поняли, что ворочать историей силенок не хватит. А может, напортачили что-нибудь – опыта-то не было, немудрено и дров наворотить. Ну и чтобы хуже не вышло, все и замуровали!
      – Так что же там сейчас находится, по-вашему?
      Козин пожал плечами.
      – Оборудование, документы. Все то, что нужно скрывать от общественности, от таких, как мы с вами, простых людей. Потому что, окажись эти приборы в руках непосвященных – неизвестно, чем все это может закончиться для человечества. Может быть, даже концом света!
      Больше ничего вразумительного Козин насчет подвалов сказать не мог. Зато плавно перешел к неопознанным летающим объектам, которые, по его словам, периодически навещают укромные уголки России, подготавливая не то инопланетное вторжение, не то исход избранных… Вадим послушал из вежливости минут пять, посмотрел какие-то снимки, на которых ни черта было не разобрать, потом сказал, что ему нужно в уборную и, добравшись до входной двери, выбрался на площадку. Сбежал!
      Визит к Ипполиту Федоровичу ничего по большому счету не прояснил – старик жил в своем собственном мире, и чтобы отличить правду от вымысла, нужно было, очевидно, стать таким же тронутым, как он сам. Сколько шансов у курицы, роющейся в навозе, найти пресловутый бриллиант?
      И, что она с ним будет делать, вот вопрос. Что будет делать Вадим Иволгин, если докопается до истины?
      Выйдя на улицу, Вадим инстинктивно огляделся, будто и правда могли за ним следить доблестные органы. «Сумасшествие заразно», – напомнил он себе. Нужно отвлечься от этой темы с подвалами, мало разве собственных проблем? Иначе неизвестно еще, чем это закончится. Навязчивая идея, вот как это, кажется, называется в психиатрии.
 
      В следующую субботу неугомонный Корнеев затащил Вадима на именины к некой даме, которая тоже трудилась в «Ленинце» в качестве секретарши при одном из боссов, а значит, формально тоже была его, Иволгина, коллегой. Коллегу звали Вероника, но для своих имя усекалось до фамильярного Ника. Ника, как объяснил, на всякий случай Корнеев, – греческая богиня победы, и есть даже соответствующая статуя без головы, но с крыльями.
      – Впрочем, сам увидишь! – сказал он.
      – Статую?!
      – Нику! Она тоже в каком-то смысле без головы, но с крыльями!
      Ника жила на проспекте Космонавтов в двухкомнатной хрущевке, которую делила с общипанной канарейкой подозрительно розового цвета. Корнеев уверял, что канарейка была белой, а порозовела от смущения, которого было не избежать рядом с Никой.
      – Что за наглые инсинуации? – возмущалась та. – Не слушайте его, Вадим!
      – Ну ты же не будешь утверждать, что она покраснела по случаю Первого мая!
      Вадим чувствовал себя не в своей тарелке и, чтобы скрыть это, принялся рассматривать фотографии на стене гостиной. На большинстве из них присутствовала хозяйка квартиры – в основном снимки были сделаны во время студенческих каникул в Прибалтике.
      – Да, детские годы чудесные! – сказала она, вздохнув за его плечами. – Сейчас мне кажется, что я была тогда совершенным ребенком.
      – Ну, тогда вы не были такой интересной, – сказал Вадим вполне искренне.
      Если Ника напрашивалась на комплимент, то она его получила и, похоже, была довольна. Корнеев по дороге успел сообщить кое-что о секретарше. Родом она была из Эстонии, куда каждый год уезжала в отпуск. С первым мужем «не сошлась характерами» и, недолго думая, развелась. Иволгин догадывался, что его неслучайно вытащили именно сюда, а не на какой-нибудь мальчишник. Что ж, вполне естественно – одинокий мужчина с ребенком, одинокая женщина… Злиться на новых знакомых за желание помочь ему в личной жизни было по меньшей мере неблагодарно, но Иволгин все равно чувствовал раздражение. Слишком многое в жизни происходило за его спиной, слишком часто он узнавал обо всем последним.
      Его усадили в угол дивана, Вадим долго барахтался в вышитых подушках, устраиваясь поудобнее. Мещанская была квартира, в лучшем смысле этого слова – уютная! Подушки, канарейка и тому подобные милые мелочи.
      Справа от Домового были обтянутые нейлоном коленки хозяйки – она перекинула ногу на ногу, слева порхал огонек сигареты Максима Павловича Сокольского – того самого, что выдержал ужасную трепку от Колесникова за пресловутые подвалы. Он неодобрительно следил за тем, как Корнеев разливает чай. Сокольский после всех пережитых потрясений, несомненно, предпочел бы что-нибудь покрепче. Ника принесла из кухни коньяк, и Максим Павлович просиял так, будто это он был именинником.
      Разговор вертелся вокруг отвлеченных тем – как это обычно бывает, когда собираются малознакомые люди. Общих тем оказалось не так уж много, и беседа явно не клеилась, пока не повернула на профессиональные рельсы. Ника страдальчески закатила глаза, показывая, как ей неинтересно слушать про постылую работу.
      Максим Павлович, который без пяти минут был начальником СКБ, по-дружески разъяснял Иволгину, что комитетчики на него сейчас будут смотреть особенно пристально.
      – Не так давно скандал был – человек у нас фотографом работал целый год, а потом оказалось, что неблагонадежная личность. И уже на учете состоял. Так что теперь гайки должны закрутить.
      Теперь, когда еще из-за неведомого фотографа нависла угроза увольнения, Иволгин приуныл.
      – Займитесь общественной работой какой-нибудь, – продолжил Сокольский. – Глядишь, и реабилитируете себя потихоньку! Стенгазету выпустите.
      Иволгин вздохнул еще раз. К стенной печати его и в детские годы было не привлечь.
      – Что-то, Максим Павлович, очень вы осведомлены, – сказал он.
      – Так у меня же дружок в органах трудится. Мы с ним вместе кончали оптику с механикой, только я потом пошел сюда, а он – в комитет.
      – Очаровательно! – качал головой Корнеев и подмигивал заговорщицки Иволгину. – А что ваш добрый друг говорит про наши грядущие перспективы – в плане перестройки и гласности? Это все серьезно или, может, только провокация, затеянная властью, чтобы выявить махом всех недовольных, с последующим перевоспитанием оных в трудовых лагерях?!
      – У вас усы как у Буденного! – сказала кокетливо Ника Вадиму, отвлекая от обсуждения политики.
      – Как у Чапаева! – поправил Максим Павлович, которому эта тема тоже явно не нравилась.
      – Ой, я их все время путаю! Помню только, что кто-то утонул в реке…
      Корнеев на это рассказал старый анекдот про старика, который последним видел Чапаева. Иволгин встал, извинившись, протиснулся между столом и коленками. Выбрался в соседнюю комнату, а оттуда, открыв дверь, на балкончик, огражденный хлипкой решеткой. Внизу лежал грязный снег с круглой проплешиной вокруг дышащего паром канализационного люка. Вадим облокотился на решетку и вдохнул свежий воздух. Душно было ему среди этих, хороших, в общем-то, людей. А почему душно, он и сам не мог сказать наверняка.
      – Жизнь надоела?! – спросил Корнеев, выглядывая из двери.
      И когда Вадим повернулся к нему с недоуменным видом, пояснил, показывая на крошащийся у стены бетон балконной площадки:
      – Рискуешь!
      Балкончик, оказывается, держался на честном слове. В щелях, у стены, были видны ржавые прутья арматуры.
      – А еще инженер! – покачал головой Корнеев. – Внимательнее нужно быть, товарищ Иволгин! Иначе родина может лишиться одного из наиболее выдающихся, не побоимся этого слова, технических работников!
      – Издеваешься? – Вадим посмотрел ему в глаза.
      – Нет, – сказал Корнеев, помолчав. – Пошли, а то в самом деле загремишь!
      Иволгин вздохнул, выбросил окурок и вернулся в комнату.
      – Он выдержал! – объявил Корнеев хозяйке. – Балкончик твой, говорю, еще держится…
      – Ой! – всплеснула руками Ника. – Я и не думала, что вас, мальчики, туда понесет! Мы не за-крываем, – пояснила она Вадиму, – проветривать удобно, да и белье сушим, но ходить туда опасно!
      – Главное, вовремя предупредить! – улыбнулся Вадим.
      – А мы сейчас как раз о вас говорили, – продолжила Ника, и Сокольский закивал в подтверждение, поднимая рюмку за здоровье Вадима. – Четвертая форма допуска! Это просто унизительно с вашим-то потенциалом!
      Иволгин мог поклясться, что Ника не имеет ни малейшего представления ни о том, что такое эта четвертая форма, ни о его потенциале! Но доброе слово и кошке приятно. А вот Сокольский пытался рассуждать объективно.
      – Нет, сами посудите, ну разве в американском Пентагоне позволят человеку, у которого супруга свалила в соцлагерь, работать на всех правах на оборонном предприятии? Вам, мой друг, просто неслыханно повезло, и вы не можете, не имеете права, слышите, роптать на судьбу и правительство! Закон суров, но это закон!
      – Максим Павлович, вы когда-нибудь слышали об американке, «свалившей» в соцлагерь? А вы, Ника? – Корнеев явно собирался сесть на своего любимого политического конька и затеять занудную долгую дискуссию.
      Вадим посмотрел на часы, что висели над Никиными снимками. Старомодные такие часы с кукушкой, которая, впрочем, не работала – застыла на вытянутой пружинке, словно вот-вот отправится в полет.
      – Знаете, я пойду, пожалуй! Дочку нужно укладывать спать! – пояснил Вадим, который сам себе иногда напоминал именно эту дурацкую кукушку – хоть и с крылышками, да на привязи!
      Максим Павлович решил, что Вадим уходит из-за его слов насчет Пентагона, и стал оправдываться, рассеянно размахивая руками, словно крыльями. Но и он тоже не мог улететь, а только расплескал чай. Ника перегнулась к нему с салфетками, спасая скатерть. Сокольский выглядывал из-за ее спины, продолжая объяснять, что не хотел сказать ничего обидного. Вадим заверил его, что все в порядке, и стал подвигаться к двери. Корнеев неодобрительно покачал головой – мол, напрасно, старик! Иволгин виновато улыбнулся.
      На прощание Ника сунула ему пакетик с эстонскими конфетками – для дочери. Иволгин поблагодарил и, чмокнув новую знакомую по-братски – в щеку, удалился. Уже спускаясь по лестнице, вытащил леденец – перебить послевкусие от неудавшегося вечера.
      А увенчал этот вечер телефонный разговор с тестем. Эти звонки, как зубная боль, – всегда были некстати. Постепенно Домовой выработал в себе способность угадывать, что звонит именно тесть. Чудеса человеческой интуиции, да и только. Но все равно храбро брал трубку, только один раз, помнится, смалодушничал и попросил Маркова соврать, что его, то есть Иволгина, нет дома. Только ничего не вы-шло. Кирилл посмотрел на него непонимающе – он опять витал в облаках, а может, напротив, гулял по каким-то неведомым землям и, подняв трубку, через секунду протянул ее Иволгину. Он просто забыл о просьбе, а может, и не слышал ее вовсе. Впрочем, Иволгин винил только себя – сам бы мог сообразить, что с равным успехом мог просить поговорить с тестем свой шкаф.
      В этот раз тесть интересовался, как внучка. Иволгин отвечал коротко и только по делу, это был как раз тот редкий случай, когда обычно многословный Домовой обходился словарем, ненамного превосходящим словарь Эллочки-людоедки. Наконец в трубке раздалось кряхтение, которое обычно предваряло переход к критической части беседы.
      «Хочешь указать на недостатки, так сперва похвали», – машинально подумал Вадим. Как же – дождешься! Само собой разумелось, что супруг перебежчицы должен влачить безрадостное существование. И, словно опасаясь, что существование это может оказаться не таким уж безрадостным, его не оставляли в покое.
      – Не уберег ты Наташу, засранец! – с присущей ему откровенностью сообщил тесть. – Был бы настоящим мужиком – ей бы и в голову не пришло уйти! Бабу-то от мужика попробуй оторви, если мужик – настоящий! А ты рохля, слизняк…
      Иволгин отставил трубку, думая о своем. Вот уж правда так правда – человек не блоха, ко всему привыкнуть может. Впрочем, тесть, которого Наташа еще перед свадьбой расписала монстром в человеческом обличье, на поверку оказался не так уж плох. Уже после ее отъезда он несколько раз присылал Вадиму деньги – не очень много, но и это было подспорьем. Наташкин папаша, похоже, с самого начала не придавал большого значения газетной шумихе и за собственные шкуру с карьерой не слишком переживал. Какая карьера у водителя?! Дальше Уссурийского края его не сошлют. Бояться нечего. Поэтому и названивал, не думая о том, что все звоночки Вадиму, само собой, регистрируются в комитете. Было время, когда казалось, что этот человек – единственный, кто остался связующим звеном между ним, Иволгиным, и человечеством – разумеется, эту ответственную миссию тесть выполнял до тех пор, пока не появился Марков, но в любом случае Вадим был ему благодарен. Однако это не значило, что он с радостью будет продолжать слушать солдатские матюги.
      Попрощался и подошел к окну, за которым плотной стеной встал нередкий в Ленинграде туман. «И говорит по радио товарищ Левитан, в Москве погода ясная, а в Лондоне туман». И ветки деревьев в этом тумане были похожи на руки утопающих, взывающих о помощи. Кто бы ему руку подал, вытащил из этого заколдованного круга? В такие моменты хочется, чтобы рядом было родное плечо. Плечи. А плечи и все остальное далеко. И спасение утопающих, как обычно, – дело рук самих утопающих.
      В эту ночь ему приснился кошмар. Снился Ипполит Федорович, который объяснял, что третий допуск – это вовсе не бумажка. Это Комитет хочет, чтобы мы так думали, а на самом деле Третий Допуск – это немецкий агент, которого погрузили в анабиоз и похоронили в подвалах за семью печатями, и когда он проснется, тут и настанет конец света.
      И вот тут Вадим понял, что он спит. Но сон был нежной материей и под его пристальным и беспощадным взглядом стал расползаться, лопаться по швам, быстро истлевать и вдруг исчез. Как это любят показывать в фильмах – человек просыпается с криком и резко встает в постели. Глупый штамп – никто так не просыпается. Он просто открыл глаза и лежал, прислушиваясь к стуку дождя по жестяному карнизу. Мерный стук, словно солдаты маршируют. День и ночь, день и ночь мы идем по Африке, только пыль от шагающих сапог…
 
      Спустя примерно месяц после начала работы в НПО у Иволгина состоялся еще один разговор с Колесниковым. Направляясь на встречу с ним, Вадим предполагал все что угодно. Может быть, в комитете подумали-подумали и решили выставить неблагонадежного Иволгина за порог оборонного предприятия? Еще фотограф этот подложил свинью – такая же жертва системы, но тут уже каждый сам за себя!
      Колесников улыбался, перелистывая какую-то тетрадь в клеенчатой обложке и, посмотрев на входящего Вадима, улыбаться не перестал.
      – Садитесь! – он кивнул.
      Иволгин сел, тоскливо оглядываясь. На стене висел портрет генерального секретаря с четким мушиным пятнышком на начальственном лбу. «Боятся дырку протереть, – подумал он, – вот и не смывают».
      – Как вам у нас работается? – спросил участливо Колесников.
      – Спасибо, не жалуюсь, – сказал Вадим и добавил искренне: – Даже лучше, чем я думал.
      Колесников покачал головой, словно этот ответ имел чрезвычайную важность.
      – А дочка как?
      – Прекрасно, – сказал Иволгин и насупился, словно только теперь вспомнил, с кем он, собственно говоря, беседует. – Я вам зачем-то понадобился?
      – А вы не торопитесь, товарищ Иволгин! Мы же с вами нормальные люди, почему бы и не поговорить по-человечески. У меня, между прочим, тоже сын растет. Тройка на тройке. Я догадываюсь, о чем вы сейчас думаете: «О чем с этим монстром можно говорить по-человечески?!» Можно, товарищ Иволгин, можно. И нужно. В конце концов, не вы единственный, кто вынужден расплачиваться за чужие преступления. Или скажем мягче – проступки…
      Иволгин заерзал в кресле. За окном срывались, отмеряя секунды, капли с тающих сосулек.
      – Знаете, – сказал Колесников, – когда в моей жизни наступает черная полоса, я вспоминаю бло-каду. Да, да! Это, может быть, покажется вам слишком пафосным, неискренним, но это правда. Ку-рите?
      Он протянул Иволгину открытую пачку. Сигареты «Друг», старые знакомые. Вадим замялся, курить в кабинете по-приятельски с гэбистом казалось ему странным. Всплыла какая-то сцена из трех мушкетеров. Он в роли д’Артаньяна, а Колесников, стало быть, – кардинал…
      – Не стесняйтесь! – сказал гэбист и, перехватив взгляд Иволгина, посмотрел на генерального. – Он не станет возражать!
      Он почти по-отечески посмотрел на Вадима.
      В кабинете ненадолго повисло молчание.
      – Да! – поднял палец Колесников, устремив взгляд куда-то в бесконечность. – Блокада! Что значат все наши неприятности, большие и малые, по сравнению с тем, что пришлось пережить тем, кто здесь оказался. Вы знаете, что немецкие войска были почти в двух шагах от места, где мы с вами находимся? И если бы фон Лееб не получил приказ Гитлера отдать часть своих подразделений для переброски на московское направление, вполне вероятно, что, несмотря на весь героизм защитников, город бы пал!
      Вадим напрягся. Сразу всплыли в памяти рассказы в курилке. Случайно Колесников затронул тему с немцами или он в курсе того, о чем там говорилось? Все может быть. Вадим попробовал вспомнить, кто там был с ними. А хотя – гадай, не угадаешь. А может, у них жучки везде распиханы?!
      Колесников кивнул, следя за выражением его лица, словно догадался, о чем сейчас думает его посетитель.
      – Я понимаю, что вас вряд ли радует отсутствие служебного роста, – сказал он. – Вы ведь прекрасный специалист, я сужу об этом по тем характеристикам, которые получаю от вашего непосредственного начальства.
      – Я и не подозревал, что моя скромная персона все еще пользуется вниманием госбезопасности! – ответил ему в тон Вадим.
      – Исключительно в положительном плане! Помните ваш демарш с освобождением Кирилла Маркова? Вы ведь взрослый человек, должны понимать, что подобные выступления могли обернуться для вас большими неприятностями. Однако этого не произошло. Я в некотором роде даже восхищаюсь вашим, не побоюсь этого слова, – гражданским мужеством. Не знаю, способен был бы я на такое, – он, казалось, всерьез над этим задумался. – Впрочем, все хорошо, что хорошо кончается! Теперь он, кажется, где-то во Франции выступает?
      Вадим ничего не слышал о Франции и предположил, что это очередной гэбистский трюк. Он пожал плечами.
      – А вы от него разве весточек не получаете?! – спросил Колесников, глядя ему в глаза.
      – Иногда! – сказал Иволгин.
      Колесников кивнул.
      – Скажите, а вы не боялись оставить дочь с человеком, который провел столько времени в психиатрической лечебнице?
      – Нет, не боялся! – сказал Вадим, поднимаясь. – Если у вас больше нет вопросов…
      – Тихо, тихо, тихо,… – Колесников успокаивающе взмахнул рукой. – Ну что вы, Вадим, как красна девица? Чуть что – сразу в штыки. Я понимаю, жизнь у вас нервная. Вот как представлю себе, что пришлось бы с моим сорванцом одному возиться – так лучше сразу в петлю! А тут еще такие проблемы!
      – Я не жалуюсь! Могло быть и хуже, если подумать.
      – В том-то и дело, Вадим, что наша цель – не плодить страдальцев и мучеников, которые безропотно сносят гонения. Вернемся к Маркову! Значит, у вас не было никаких оснований беспокоиться – он никогда не вел себя странно, непредсказуемо?! В этом, собственно говоря, не было бы ничего удивительного, учитывая все, что ему пришлось перенести!
      Вадим мог бы рассказать товарищу Колесникову очень многое о странностях Кирилла – о том, как Марков погружался в странное оцепенение посреди разговора, о криках посреди ночи – Кирилл иногда говорил во сне и часто – на английском языке. Причем старом, вычурном, которого Домовой, язык и так знавший неважно, не мог понять совсем. Только к чему все это?! Делиться с гэбистом своими воспоминаниями он не собирался.
      – Не было никаких оснований! – Вадим решил, что будет отвечать односложно, чтобы не сказать лишнего, – эти ребята мастера выуживать информацию в разговоре, их этому специально учат.
      – А во время его пребывания в вашем доме не происходило никаких странных вещей?
      – Что вы имеете в виду?!
      – Ну странных, – гэбист покрутил пальцами. – Необычных, экстраординарных!
      Иволгин улыбнулся.
      – Простите, но я не совсем понимаю, – сказал он и в этот раз нисколько не погрешил против истины – он действительно ничего не понимал. – Во всяком случае, черти из водопроводных труб у нас не вылетали! – добавил он, припомнив ту дурацкую газетную «утку» про дыру в преисподнюю.
      – Черти?! – гэбист как будто заинтересовался.
      – Извините, это так, домашняя шутка! – поспешил объяснить Вадим.
      – Ясно! Ну что ж, – сказал он, – наверное, это хорошо!
      «Да, только то, что для вас хорошо, вряд ли хорошо для нас», – подумал Иволгин. Что они еще выдумали, интересно?! Хорошо, что Марков далеко – впрочем, там ведь свои спецслужбы. Всякие там «штази»-«шмази»! Чертовы пауки!
      – Что вы сказали? – спросил Колесников, хотя Иволгин был уверен, что произнес это про себя.
      – Ничего, ничего! – Вадим вздохнул, вставая, и на этот раз хозяин кабинета его не останавливал. Впрочем, самое вкусное гэбист, как оказалось, приберег напоследок.
      – Да, чуть не забыл! – щелкнул он пальцами, словно фокусник, и Иволгин замер у дверей. – Если вас интересуют наши подвалы, то я могу вам кое-что рассказать! Сведения не совсем из первых уст, но в любом случае это ближе к истине, чем все, что вы можете услышать в курилке или в гостях у выжившего из ума старика!
      Искусно, ничего не скажешь. Ноги у Вадима не подкосились, но удар был не в бровь, а в глаз.
      – А правда – скучная, как правде и полагается, – начал Колесников, который, казалось, не замечал или скорее делал вид, что не замечает, произведенного эффекта, – правда в том, что в этих стенах когда-то находился институт микробиологии. Первый в стране. Никаких мутантов, чудовищ, машин времени и прочих чудес. Пробирки, микроскопы, немного пыли. Когда началась война, подвалы опечатали и вряд ли распечатают до нашей с вами смерти, что, надеюсь, случится еще нескоро!
      – Спасибо за информацию! – сказал Вадим.
      – Всегда рад помочь! – крикнул ему вдогонку Колесников радостно, словно нашкодивший мальчишка.
      «Чертовщина какая-то, – подумал Иволгин, стиснув зубы, – не ровен час, вырвется не то словечко, а через секунду уже ляжет на стол Колесникову в распечатанном виде. Кругом одни шпионы». И тут же пришла еще одна историческая аналогия: «И все-таки она вертится!»
      Насчет подвалов он все равно не поверил. Что-то здесь было не так. Он чувствовал, он знал. Чувствовал, как будто рядом что-то живое, оно пульсирует и зовет.
      И все-таки она вертится!

* * *

      Переплет блуждал по переходам сна, спускаясь все ниже и ниже. Тело его металось во влажной от пота постели. В гостиной монотонно звучали шаги, скрип половиц под невидимыми гостями. Пещера, в которую он спустился по влажным ступеням, была когда-то пиршественным залом. Или может быть, наоборот – ей предстояло стать таким залом в будущем, а он присутствовал при трансформации.
      – Смотри! – шепнул кто-то рядом. – Так и ты меняешься сам по себе. Мы здесь совершенно ни при чем.
      – Я знаю! – Переплет обернулся, чтобы посмотреть на того, кто это говорил.
      Существо висело в воздухе на паре перепончатых крыльев, мелькавших так часто, что они казались прозрачными. Переплет дунул, и оно унеслось в темноту. Он спустился вниз по лестнице, перила становились теплыми, когда он прикасался к ним. Так хотелось прижаться лбом к холодному камню, сбить мучивший его жар, но это был не мрамор. Вокруг вообще не было ничего, что подлежало бы окончательной и несомненной идентификации. Все менялось, все было зыбким и ненадежным. Переплет положил ладонь на каменную голову горгульи, сидевшей возле лестницы, и она зашевелилась, расправляя мускулистые плечи.
      Он отдернул руку и, боязливо оглядываясь на ожившее чудовище, прошел в зал, где за низким столом сидел наставник. Лестница за его спиной провалилась в пыльный мрак, оставив его наедине с «монахом». А стол при ближайшем рассмотрении оказался самой настоящей гробницей, украшенной по краям черепами. «Допетровских времен», – определил Переплет. Что за мрачные шутки!
      Где-то в темноте, совсем рядом, кружили странные создания.
      – Это всего лишь призраки, – сказал наставник. – Демоны ночных кошмаров.
      – Почему я здесь? – спросил хмуро Акентьев.
      Перед ним на крошечном золотом подносе, похожем на старинную монету, появился бокал из тонкого хрусталя, наполненный темным вином. Акентьев осторожно взял его за точеную ножку.
      – Секрет этого стекла был известен в старом городе. Там, где правитель каждый год бросал перстень в море, обручаясь с ним. Это стекло разбивается, если в бокал добавили яд, – услышал Переплет.
      Бокал не разбился, он почувствовал аромат вина раньше, чем напиток коснулся его губ. «Это, должно быть, только сон, – подумал он. – Откуда у них вино?» Он осушил бокал, на дне что-то светилось.
      Бокал превратился в окуляр, и в его глубине можно было различить одинокую фигуру – всадника, пробирающегося через бескрайнее поле. Переплету он показался знакомым, хотя с такого расстояния черт седока было ни за что не разобрать, как ни напрягай зрение. Он испытал непонятное волнение.
      – Он нам враг, – сказал наставник, но не было в этом голосе ни страха, ни гнева, ни презрения.
      Просто констатация факта. Акентьев чувствовал, что его и всадника разделяет не только расстояние, но и время. Бездна времени. И он не понимал, чего ждут сейчас от него.
      – Кровь… – сказал «монах». – У тебя и у него одна кровь!

Эпилог