– Сорри, мистер Вертлиб! – в последний раз пискнула «крыска Холли», кокетливо оправляя именной бейдж.
      – Владимир, – по-своему понял ее юноша и протянул руку через стойку. Лапка Холли полностью соответствовала первому впечатлению. «Может, там, за стойкой, еще и хвост имеется?» – он попытался перегнуться через барьер, но росту не хватило.
      – Вам что-нибудь предложить? Чай, кофе, вода?
      – Воды, если можно.
      – Справа по коридору – аппарат, – коготок грызуна указал направление движения. «Нет, прав был дед: Америка – страна не совсем вменяемая».
      Вова Вертлиб быстро освоился в гостевом предбаннике «М. Дж. Коралис Девелопмент инк» и с пластиковым стаканчиком ледяной воды в руке расположился перед огромным панорамным окном холла. Внизу лежал самый настоящий Нью-Йорк. Он медленно и с нарочитым достоинством поставил воду на стеклянную столешницу комнаты для гостей, так же не торопясь извлек из кармана свадебный подарок новой «американской» родни – спутниковый телефон «GLOBO» и, разыскав в памяти номер Макса Парецкого, небрежно нажал на вызов.
      – Парецкий экут-ву!
      – Здорово, Макс, ты как, ты где?
      – А, мсье Вертлиб! Я – нормально. Вокруг меня бульвар Круазетт, передо мной тащится в открытой «альфе» дедушка Бельмондо и собирает улыбки поклонниц. Мне не перестроиться, а у него тщеславие заело! Ладно, продолжаю: рядом со мной какая-то испаноговорящая телка, от которой мне не отделаться уже вторые сутки, поэтому торчу с ней здесь, нарезаю круги по набережной и выслушиваю папашины матюги из Монако по телефону. Думал, это опять он звонит.
      – Круто! А что, бабец-то хороша?
      – Вы – женатый человек, мсье Вертлиб! Ай-яй-яй! Но, по старой дружбе, так уж и быть, доложу: клевая бабешка, прыткая и гибкая. Только вот не понимает текущего исторического момента.
      – А может, это любовь?
      – Скорее, к моей машине. Ладно, ты лучше про себя расскажи. Как вы там с Нинкой устроились?
      – Почти. Сейчас сижу в холле на сорок седьмом этаже Всемирного торгового центра и дожидаюсь встречи с мистером Коралисом.
      – Серьезный мальчик! Про центр знаю, слышал, а что за перец твой мистер Коралис?
      – Крутой делец, по всему миру строит торговую недвижимость.
      – Ну ты даешь! Слушай, ладно. Коралис, он уже строит, а ты-то ему на кой сдался со своим первым курсом?
      – Рекомендации, Максик! Америка – страна рекомендаций! Если я ему понравлюсь и произведу должное впечатление, то мистер Коралис станет моим будущим боссом и спонсором на весь период обучения. Опа!
      – Н-да, брат, это не в казинушке у папаши на подхвате бухать в чушки! Завидую! Ну, а как там вообще?
      – Где именно?
      – Ну где, где, на сорок седьмом этаже! Веришь-нет, но еще ни разу на такой верхотуре не был.
      – Мечта идиота, Макс! Внизу – Нью-Йорк, вокруг – небоскребы, все сверкает, все блестит! Оба-на! Даже кино снимают!
      – Какое кино?
      – Черт его знает, но прямо на меня летит самолет! Самый настоящий «Боинг»!
      – Как это, прямо на тебя?
      – …
      – Алло! Вовка, так что там с «Боингом»? Алло! Алло! – но наушники не выдавали ничего, кроме эфирных шумов, а потом и вовсе замолчали.
      – Нью-Йорк, Нью-Йорк… – Парецкий передразнил Синатру, – а связи человеческой наладить не могут!
      Он с досадой ударил обеими руками по рулю. Наушники хэнд-фри неожиданно не то просипели, не то прохрипели, но очень коротко и невнятно. И снова – тишина. Спутница вопросительно смотрела на Макса.
      – Ну, чего ты пялишься, Кармен-сюита?! У них там, – он выразительно махнул рукой в сторону моря, – в Нью-Йорке, кино снимают!
      – О, Нью-Йорк! – и иберийская шалава, встав во весь рост в белоснежном «Мерседесе» Парецкого-младшего, удивительно сильным и чистым голосом запела знаменитую песенку. Макс восхищенно смотрел на нее.
      – Ну ты даешь, Кармен! Минелли отдыхает! – а про себя подумал: «Может, прихватить ее с собой? Затереть родителю, что таланты для нашего кабаре искал?»

* * *

      С самого раннего утра Сима Иванцова ощущала беспокойство. Оно появилось сразу, стоило только солнечному лучу прервать сладкий утренний сон. Поначалу смутное и непонятное, это состояние все четче проявляло свой тревожный характер, и Симочка мучительно искала объяснений.
      Прибирая локоны под резинку купальной шапочки, она набралась мужества и спросила себя: «Вовка?» Задумалась и, не обращая внимания на брызги холодного душа, обжигавшие плечи и острые лопатки, медленно присела на краешек ванны. «Нет, прошло еще очень мало времени. Он же такой восторженный и открытый для новых впечатлений, да и Нинка совсем не дура, не будет она с самого начала давить чугунным прессом на молодого мужа. Все, это не мое дело, пусть будут счастливы! Америка – страна для счастливых людей!» Симочка резко поднялась и смело вступила под холодный утренний душ.
      Но и под обжигающими струями воды, и потом, когда растиралась мохнатым полотенцем, она все равно думала о Вертлибе. Не в развитие неких своих рассуждений, а просто так. Даже не столько думала, сколько вспоминала: Вовкину улыбку, походку, те словечки, из которых состоял тайный язык их общения. Повесив махровое чудо сушиться и закутавшись в халат, Симочка решила, что беспокойство ушло, но стоило ей только покинуть ванную, как тысячи невидимых игл кольнули внутри, под левой грудью, и она бессильно прислонилась к стене. «Нет, нет, нет! С ним ничего не может произойти! Ни-че-го!» Симочка глубоко вздохнула, собралась и вышла на кухню.
      – Тебе нездоровится или что-то не так с учебой? – спросила мама обеспокоенно, подавая завтрак. Сама будучи натурой впечатлительной, она обладала удивительной способностью улавливать чужие тревоги и беспокойства и активно сопереживать им.
      – Нет, нет, мам… Все нормально. Просто… – и серьезная девушка Серафима Иванцова, будущая звезда отечественной культурологии, совсем было решила ввести любимую маму в заблуждение, но не смогла найти необходимых слов.
      – Серафима! Я тебя прошу, не скрывай ничего! Мы живем в такое время! – и мама решила ограничиться подобным кратким внушением. – Все, Симка, мне пора бежать, целую! – Иванцова-старшая мягко чмокнула любимое чадо в щечку и, передвинув на ходу красный бегунок настенного календаря, растворилась в полусумраке коридора и шуме наступившего дня.
      Завтрак у Иванцовых был традиционно плотный – народ в семье работящий и большую часть суток проводит вне дома. Оттого перед Симой стояла традиционная утренняя задача: креветочно-творожный мусс, пара «утомленных» в духовке бутербродов с чеддером и две длинные венские сосиски. Против обыкновения Симочка не стала задумываться над вечным вопросом: «С чего начнем трапезу?» и машинально, в силу привычки и недавнего холодного душа, энергично принялась за первое попавшееся блюдо. Мысли ее витали где-то далеко от семейной гастрономии – между обидой на себя за неуклюжую попытку соврать и семейством молодых Вертлибов в далекой Америке.
      Серафима очень уважала себя за спокойствие, с которым приняла окончательное и бесповоротное решение Володьки жениться на другой. Сейчас она чаще всего вспоминала, как согласилась прийти на свадьбу только из упрямой и наивной уверенности, что именно сегодня ее любовь поможет ей найти те самые слова, услышав которые Вовка изменит свой выбор. Но, увидев удивительно счастливого, даже необыкновенно просветленного в своем счастье жениха, Серафима отложила последнюю попытку и постаралась вместе со всеми гостями разделить радость праздника. Что самое удивительное – все получилось без мучительной и все уничижающей ревности, без досадной и бессильной злости, даже без глупых двусмысленностей, на которые ее так и подбивали одноклассницы, заранее подготовив для Симы специальный тост – «со смыслом».
      Но сегодня все было одновременно так и не так. И возникло это «не так» буквально в последние минуты, после душа, а сейчас окончательно оформилось в понимание: ей плохо, ей очень плохо, грустно и одиноко без Вовки. Как бы она ни храбрилась и в какие бы спартанские режимы себя ни загоняла.
      Сима нахмурилась, но изменить хода своих мыслей не могла – прямо за этим столом, напротив, будто настоящий, сидел Вовка и широко улыбался. Симочка резко встряхнула головой, отгоняя прочь мечтательный мираж.
      «Бывают же у человека не его дни. Может быть, все беспокойство от этого? Или, как назло, нынче выдался какой-нибудь коварный лунный денек…» Со своего места Сима не видела календаря, заботливо предупреждавшего в числе прочего и о лунных обстоятельствах наступившего дня. Она торопливо отпила кофе и подошла к настеннику. «Одиннадцатое сентября. Обыкновенный лунный день. Мимо, подружка, мимо…» Симочка вернулась к столу. Большая белая тарелка, на ней две «венские» сосиски лежали параллельно, вытянувшиеся, как барабанные палочки. «Барабанные палочки! Одиннадцать – барабанные палочки!» – ей сразу вспомнились вечерние посиделки за бочоночками русского лото на бабушкиной веранде в Тайцах. Огромный абажур, покрытый шалью, взрослые и дети за необъятно круглым столом, веселые выкрики и шуточные вопросы: «Барабанные палочки! Кочережечка! Лебединые шейки! Дед, дед, сколько тебе лет?»
      Взгляд случайно упал на наручные часы: «Боже! Прозавтракалась!» Симочка решительно сунула сосиски в холодильник и, на ходу снимая халат, кинулась собираться.

* * *

      Лекции на основной университетской площадке заканчивались в половине четвертого. Потом было сорокаминутное «окно», и учеба продолжалась дальше, но уже в другом месте – в запасниках Музея этнографии. Студентка Иванцова медленно спускалась по парадным маршам старинной лестницы и всячески корила себя за неспособность сосредоточиться.
      – О, Симка-дымка-невидимка! Слыхала про Америку? Раскрутилася веревочка, показался ей конец! – прыщавый Губкин, прибывший учиться из далекого Забайкалья чуть ли не с рыбным обозом, был записным патриотом и чего-только-возможно-фобом: от нацизма и сионизма до трусиков-танго и стриптиза включительно. Идеалистке-скромняге Иванцовой он пытался покровительствовать.
      – Какая веревочка, ты о чем?!
      – Гы! Тайга в твоей голове! – он по-простецки ткнул потными пальцами прямо в лоб чистоплотной Симочке. – Как в старом анекдоте: «Мистер, у нас в Америке… Америке! Капец твоей Америке! Кто, гады, ботинок на пульт бросил?!» А, не слыхала, что ли? – и Губкин оторопело замолчал.
      Непривычно взволнованная Сима, такой он ее никогда не видел, раскрасневшаяся, с крепко сжатыми кулачками явно хотела ему возразить. Но решительность сокурсницы выглядела странно: вся ее ладная, собранная фигурка, готовая к физическому отпору, контрастировала с растерянностью и тревогой, ясно читавшихся в смятенном взгляде.
      – Ты чё, Иванцова?!
      – Через плечо, придурок! – и острый Симочкин кулачок больно ткнул Губкина в прыщавую бурят-монгольскую скулу. – Еще раз дотронешься до меня своими лапами – всю морду разворочу! – Серафима половчей перехватила лямки рюкзака и, дробно стуча каблучками, устремилась вниз.
      – Симка! Вот ужас-то, ты слыхала?! – через старинный холл университета к девушке спешила еще школьная подруга – Саша Ратнер. Поняв по Симочкиному виду, что она не обладает всей полнотой информации, Саня затараторила:
      – Короче, как там наши, я не знаю, но в Нью-Йорке и еще где-то, не запомнила где, арабы самолеты рейсовые направили прямо на небоскребы! Прикинь, да?! С пассажирами! А там же люди!
      – Где там? – непонимающе спросила Сима и все тревоги утра, до сего момента тлевшие в ее сердечке, моментально увеличились многократно.
      – Хо! Подруга, в небоскребах, где! Ты представляешь, если бы Нинка с твоим Вовкой там оказались, а?
      Побледневшая Симочка замерла, крепко ухватив Саню за руку. Все звуки и краски мгновенно померкли, уступив место хаотическому движению цветовых пятен и тишине…
      – Иванцова, отпусти, говорю, и так синяки останутся! – Сима очнулась и разжала руку.
      – Ну ты глянь, а?! – близорукая Ратнер рассматривала места будущих синяков. Симочкины пальцы четко отпечатались на ее руке чуть выше запястья. – Да успокойся ты, чума! Нинка с Вовкой в Атлантик-Сити, там, где дядюшка Нинкин дерьмо качает, им до этого Нью-Йорка, как нам с тобой сейчас до Парижа. Правду тебе говорю, подружка! Сама прикинь! Да расслабься ты!
      Но Симочка, казалось, совсем не слышала грубоватых ратнеровских утешений. Она сомнамбулой вышла на набережную, свернула направо, к Лебяжьей канавке, и медленно двинулась навстречу сверкающему потоку автомобилей, полностью погруженная в свои мысли.
      Все они были обрывочны и больше представляли собою картинки из прошлого. Школа и знакомство с Володей; какие-то загородные поездки всем классом; тяжело гриппующая Серафима и рядом с ней улыбающийся Вертлиб с дурманящей мимозой и бананово-лимонно-апельсинным Сингапуром в руках… Потом – наоборот: Вовка в больнице, загипсованная нога на растяжке; Сима, скромно не решающаяся войти в палату, и пожилая медсестра, подталкивающая ее в двери с замазанными белой краской стеклами. Их первый и последний поцелуй на новогодней «дискотеке» в девятом классе, а потом сразу же – свадьба. Огромный американский дядюшка, руководящий жилкомхозом Атлантик-Сити, сверкает золотом, словно новогодняя елка, находясь в изрядном подпитии, приглашает всех на первую годовщину к молодым в Америку…
      И где-то вокруг всего этого кромешный мрак уверенности: Володьку она больше не увидит. Никогда.
      На этом фоне – абсолютной пустоты – и кружили свой бешеный хоровод Симочкины воспоминания. Но все-таки маленькая отважная душа не желала этого внезапного и сокрушительного поражения своих надежд. Тонюсенький, самый последний золотой лучик, Серафима ясно и четко разглядела его стремительный полет в абсолютном мраке вселенской неотвратимости, ринулся отстаивать ее последнее желание: «Только не с ним! Пусть лучше несчастье случится со мною…»
      – Проходите, проходите быстрее! – громкий шепот вывел Симочку из состояния транса. Она, не выбирая дороги и совершенно не стремясь туда, добралась до входа в Летний сад. Реальность медленно, но все же – возвращалась: ворота со стороны Пантелеймоновского моста, плакат, предупреждающий о пятирублевой плате за вход, и опрятная пожилая женщина рядом с кассовой конуркой.
      – Проходите же скорее, – повторяет женщина, и ничего не понимающая Симочка ступает сначала на мощеный булыжником скат, а затем – на шуршащий гравийный круг. Она достает кошелек, но женщина, сдвинув брови домиком, дает понять, что у Серафимы денег не возьмет: – Без вас найдется кому заплатить…
      Это несколько отвлекает девушку от собственных невеселых размышлений, и она полностью сосредотачивается на личности и фигуре садовой привратницы. Эта пожилая опрятная женщина кажется Серафиме очень знакомой, и она пытается припомнить: где и при каких обстоятельствах могла произойти их встреча?
      Под неспокойной и тенистой листвой липовой аллеи, когда напряженное сознание перебрало в памяти сотни, если не тысячи женских лиц, вдруг приходит озарение: «Капельдинерша!»
      Сима отчетливо вспоминает свой первый самостоятельный поход в театр и досаднейшую утрату билета по дороге. Она стояла и беззвучно рыдала перед ступеньками, ведущими в фойе и… Да, это была та самая женщина-капельдинер из областного театра. Та самая, что, не сказав ни слова, спустилась в вестибюль, взяла несчастную, плачущую растеряшку за руку и, проведя в шумящий зал, усадила в огромное, тяжело и непривычно пахнущее плюшевое кресло.
      В уголочках глаз выступили слезы, что-то предательски потекло из ноздрей, и Серафима резко подняла голову, желая предотвратить возможный конфуз.
      Прямо перед ней стояла статуя из их выпускной ночи – трагичная фигура женщины, опирающейся на мраморный резной посох. И так же, как в ту давнюю белую ночь, на руке статуи, резко выделяясь на фоне серого мрамора, покрытого трещинами, горит темным рубиновым светом старинное кольцо.
      Серафима медленно подняла руку и кончиками пальцев дотронулась до мерцающего камня. Он был холоден, как лед. В одно мгновение все вокруг изменилось, липы исчезли. Прямо перед собой Серафима увидела Вовку, оживленно общающегося с кем-то по трубе. В то же самое мгновение там, впереди, за тонированной панорамой стекла появился огромный, стремительно приближающийся фюзеляж самолета. Серафима кинулась к Володьке, желая только одного – быть сейчас рядом с ним, чем бы все ни закончилось, но натолкнулась на невидимое препятствие. Оно спружинило под напором Симочкиных рук и властно отбросило девушку назад…
 
      – Симка! Симка, вставай!
      Серафима сидела на шершавом песке аллеи, и ее правую руку изо всех сил тянула на себя Саша Ратнер.
      – Ну же! Ну ты, подруга, и коровища! А с виду и не скажешь! – Сашкины усилия наконец увенчались успехом, и она деловито принялась отряхивать костюмчик подруги. – Хорошо не в траву, тогда бы так уделалась… Я почему-то сразу поняла, куда ты двинешь. На Неву выскочила, а тебя уже нет. Ну, думаю, направо пошла… Вон оно, колечко треклятое! Блестит-мерцает. Ладно, бери пример с меня, потомственной материалистки, которая тебе ясно скажет: «Стоит статуя, на ней кольцо. Ты его надевала? Не надевала. Значит, гуляй себе, девушка, мимо и не лезь, куда не просят, на твой век заморочечек припасено еще утютюшеньки сколько! – обыкновенная Сашкина скороговорка слышалась Симочке далекими-далекими звуками, схожими с «шумом волн» в опустевшей раковине. – А догнать тебя на моих каблуках, прикинь, да? – Ратнер в подтверждение своих слов высоко вскинула ногу. – Сама понимаешь. Хорошо, бабка на входе подсказала, куда ты двинулась.
      – Женщина, – слабо возразила подруге Сима.
      – Что?! Кто?! Говори яснее!
      – Там, на входе… Женщина…
      – Как скажешь, подруга. Ну, а в аллее уже смотрю, а ты рукой за статую держишься, и в том месте, прикинь, где твоя рука, яркий огонек горит. Опаньки, думаю, рулить нужно энергичней. Вдруг – стоп-ин! – подругу как отшвырнуло от статуйки! У меня аж мурашки по телу…
      …Серафима позволила Александре увлечь себя прочь от статуи. На ближайшей скамейке, куда подруга усадила ее для окончательного возвращения в сознательное состояние, Симочка, утомленная ратнеровским бубнежом, на секунду опустила пушистые ресницы и во второй раз увидела, как тает в оранжево-чадных клубах взрывной вспышки элегантная фигура молодого человека в светло-сером костюме с рогатым мобильником в руке…