VIII

(Самара, 1945)

Кончилась война, а от Вальтера не было никаких известий. Однажды вечером, в июне сорок пятого раздался звонок, и она открыла дверь. Перед ней стоял средних лет мужчина в хорошем темно-сером костюме. «Александра Павловна Грушина?» – спросил он. «Да, это я». – «Полковник Серов, Иван Николаевич. Позвольте войти?»

Сердце у нее заныло от дурных предчувствий. «Мне трудно говорить, – с грустью произнес Серов, – но я должен... В течение трех лет ваш супруг, Владимир Федорович Грушин, успешно выполнял труднейшую разведывательную работу на территории Германии и сопредельных стран. Ему удалось внедриться в ближайшее окружение Геринга и наладить передачу исключительно ценной информации, благодаря которой наше командование имело возможность соответствующим образом упредить события и тем самым сохранить многие тысячи жизней. Полковник Грушин работал в условиях глубочайшей конспирации и связаться с вами не мог. Последнее сообщение от него мы получили в конце апреля сорок пятого года, во время берлинской операции. Он находился в Берлине до самого последнего дня и, по свидетельству надежных источников, погиб при налете авиации союзников. Сейчас весь Берлин лежит в развалинах, и его тела, к сожалению, найти не удалось. Если бы он был жив, он обязательно дал бы о себе знать. Это был честный советский патриот... Полковник Грушин Владимир Федорович награжден двумя орденами Ленина и посмертно удостоен звания Героя Советского Союза. Награды я передаю вам вместе с наградной книжкой и личным посланием нашего шефа».

Она развернула плотную бумажку, там было две строки: «Горжусь Вашим мужем. Глубоко сочувствую. Лаврентий Берия»...

Эта бумажка очень пригодилась через год, когда она затеяла вернуться в Ленинград, чтобы Ольга могла получить лучшее музыкальное образование. И еще Серов оставил документы на пожизненную персональную пенсию...

IX

(Ленинград, 1974)

– Почему же ты до сих пор молчала? Почему я только сейчас узнаю, что у меня, оказывается, дед был герой-разведчик, настоящий, невыдуманный Штирлиц? – с горечью спросил Нил.

– Твоя мать не знает об этом до сих пор, ей известно лишь, что ее отец погиб в самом конце войны, – с трудом произнесла бабушка. – На прощание Серов взял с меня слово, что этот разговор останется между нами, а летом пятьдесят третьего меня вызвали в Большой дом и заставили подписать бумагу о неразглашении... Так что теперь, рассказывая тебе о деде, я совершаю государственное преступление. Только мне уже все равно, ихсуд мне, уже не страшен...

Бабушка отвернулась, поднесла платок к глазам. Нил застыл, как громом пораженный, – он и не подозревал, что она способна плакать. Он робко подошел к ней, положил руку на неожиданно хрупкое, будто птичье, плечо.

– Не надо, ба...

– Не надо чего? – Она подняла на него молодые, насмешливые глаза. – Что-то разболталась я... Дедовы ордена и документы к ним лежат в сундуке, на самом дне. Погляди, коли любопытно, назад положи и сундук запри. И смотри, язык-то не распускай, тебе еще жить тут да жить. Опять же, охотников нынче много, украдут, как ожерелье украли... Эх, чуяло мое сердце, что не ко времени Оленьке его показала...

Бабушка опустила голову на подушку и отвернулась к стене. Нил на цыпочках подошел к сундуку, стал тихо вынимать из него вещи, разглядывать по очереди и складывать на пол. Несколько афиш, высокая шляпная картонка, из которой он вынул твердый шелковый цилиндр, из цилиндра выпала черная маска, тоже обтянутая шелком. Пахнущая нафталином старинная черная крылатка. Альбом в темно-синем бархатном окладе. Плоская коробочка алой кожи с золотой застежкой, еще одна. В правой боковой стенке, оклеенной газетой военных времен, рядом с карикатурой – плачущий Гитлер играет на гармошке, а из раскрытого рта ленточкой вылетают слова: «Последний нонешний денечек» – зияла прямоугольная дыра. Нил ощупал ее неровные края пальцами, чувствуя, как краска заливает лицо...

С фамильным ожерельем у него была связана своя тайна, которая, в отличие от бабушкиной, не содержала в себе ничего героического, романтического или хотя бы достойного...

X

(Ленинград, 1966)

Впервые он увидел эту красивую штучку на шее матери в тот день, когда в театр нагрянула весть, что ей присвоено звание народной артистки РСФСР. Ольга Владимировна не отходила от зеркала, принимая всякие вычурные позы. Нилу это показалось нелепым, скоро наскучило, и он не выказал никакой реакции по поводу очередной маминой побрякушки. Назавтра Ольга Владимировна отбыла в Москву, в Министерство культуры, а вечером ее показали по телевизору. В большом красивом зале она лобызалась с представительным седовласым мужчиной в черном костюме, который вручил ей большой диплом и роскошный букет цветов. Еще через день мама приехала и привезла с собой несколько фотографий, сделанных на торжественном банкете. На одной из них с ней танцевал человек, вручивший ей награду – мама с гордостью сказала, что это сам министр. На открытой шее было отчетливо видно ожерелье. Увидев его, бабушка словно окаменела и строгим голосом велела маме выйти с ней в ее комнату. Они долго не возвращались, а потом мама появилась с красными, заплаканными глазами, держа в руке сафьяновый футляр...

Минуло несколько месяцев. Нил сидел на скамеечке и угрюмо ковырял палкой землю под ногами. Домой он попасть не мог – бабушка, наверное, отправилась по магазинам, а ключи он оставил в кармане зимнего пальто, из которого только вчера перелез в весеннюю шуршащую курточку, привезенную мамой из-за границы. Во дворе было скучно и пусто, возле лужи дрались за хлебную корку воробьи, и в песочнице копошилась малышня, сооружая куличики.

– А ты чего не играешь? – спросил прямо над ухом кто-то незнакомый.

Нил поднял голову и увидел мужчину лет тридцати пяти, хорошо одетого, с холодными серыми глазами.

– Это с ними, что ли? – Нил указал на песочницу.

Незнакомец опустился на скамейку рядом с ним и поддакнул:

– Мелюзга сопливая. А ты в каком классе учишься?

– В третьем.

– Большой уже. А хочешь, научу в ножички играть?

Незнакомец достал из кармана узкий складной ножик с красной ручкой, открыл и принялся ловко кидать в землю. Ножик проделывал в воздухе самые замысловатые вращения, но всегда втыкался острием. Затем незнакомец принялся кидать с каждого пальца по очереди, с ладони, с локтя, с колена – но острие постоянно входило в землю. Нил восхищенно наблюдал.

– Теперь ты попробуй.

Незнакомец протянул ножик Нилу. Тот взялся двумя пальцами за лезвие и кинул в землю, но ножик плюхнулся плашмя. Нил повторил еще и еще раз, все равно ничего не получалось. Губы непроизвольно растянулись, еще чуть-чуть – и расплачется.

– Ну ничего, еще натренируешься, – утешил незнакомец и протянул нож Нилу. – Дарю.

Нил даже порозовел от радости. Сколько ни просил маму, бабушку купить ему нож – те не соглашались ни в какую. – Как зовут-то тебя?

– Нил Баренцев.

– Баренцев? Слушай, а певица, народная артистка Баренцева – это не твоя мать?

– Моя, – с гордостью кивнул Нил. Незнакомец достал из кармана фотографию. Мама на приеме в министерстве, в декольтированном платье, с роскошным ожерельем на шее.

– Красивая у тебя мать и певица замечательная. Она мне очень нравится, – продолжал незнакомец. – Какое у нее красивое ожерелье – это, наверное, папа подарил?

– Нет, папа у меня летчик, на Украине работает, а раньше в Китае. Он маме веер подарил и халат с драконами. А ожерелье бабушкино – она его в сундуке прятала, а мама взяла потихонечку и надела; тогда бабушка ее отругала, только мама все равно его не отдала и заперла в свою шкатулку, – разоткровенничался Нил.

– Так ты только с бабушкой живешь и с мамой?

– Еще с бабуленькой – это бабушкина мама, – только она совсем старая, глухая и не соображает ничего.

Незнакомец поднялся и протянул Нилу руку.

– Ну давай, Нил Баренцев, тренируйся, а если тебя про ножик спросят – скажи, что нашел, а то еще отругают, что подарок взял.

Недели через две случилось то, что должно было случиться. Мать открыла шкатулку – и не нашла в ней коробочку с ожерельем. Скандал был неописуемый, бабушка слегла на неделю, мать была в отчаянии. Специально приглашенный по этому поводу знакомый адвокат, выслушав сбивчивые объяснения матери, сказал, что раскрыть это дело – дохлый номер.

– Слишком уж информирован был вор. Действовал точно, быстро, явно по наводке. Уж кто из вас проболтался – разбирайтесь сами, но засветила ожерелье ты, – сказал он матери. – В милицию заявлять я не стал бы – мороки много, а толку все равно не дождетесь.

Мать выспрашивала бабушку, Нила, но тот только ревел – ревел от злости и досады, потому что понял все. Лицо маминого «почитателя» он запомнил на всю жизнь...

XI

(Ленинград, 1974)

Не прожив без Линды и трех дней, Нил остро почувствовал, что значит «не находить себе места». Где бы он ни был – в университетской аудитории, в квартире на Моховой, вновь приютившей его, на осенней улице, пробивающей до костей холодом или промозглой сыростью, на площадке очередной дискотеки или в очередных пьяных гостях, – казалось, что сам воздух выдавливает его отсюда, указывая на его, Нила Баренцева, несовместимость именно с этим кусочком пространства. Бежать было некуда, иногда удавалось на время забыться, но надолго спрятаться в учебу, в музыку, в вино, в уход за бабушкой, отлеживающейся ведома после, срочной и тяжелой операции на сердце, не получалось. Все чаще, задумавшись о чем-то, садился не в тот троллейбус или отклонялся от намеченного пешего курса, и неизменно опоминался на Петроградской, в виду знакомого грязно-голубого дома с вычурными башенками и высоким гнутым фонарем в центральном дворе. Всякий раз он поворачивал обратно – еще не чувствовал себя готовым зайти.

Решительность явилась вместе с морозами, внезапно грянувшими в конце ноября. Объяснялась она до банальности просто – в старенькой болонье и легких полуботинках ходить стало нестерпимо холодно, а весь его гардероб, в том числе и зимний, остался там, в комнате, которую он еще два месяца назад делил с Линдой.

– Я даже не посмотрю в ее сторону, – шептал он, поднимаясь в антикварном лифте. – Отвернусь и скажу так: «Все, что ты хотела получить от меня, ты получила, и пусть оно у тебя остается, мне ничего не нужно. С твоего позволения, я заберу только свою одежду, тебе она никак не пригодится. Если захочешь оформить прекращение наших отношений, ты знаешь, где меня найти...» Главное – не глядеть на нее, только не глядеть...

Отворачиваться не пришлось, и не понадобилось ничего говорить. В безупречно прибранной комнате пахло давним безлюдьем, оставленная на столе и прижатая вазой записка успела чуточку пожелтеть и скрутиться по краешкам: «Я забрала только свою одежду, тебе она никак не пригодится. Больше мне ничего не нужно. Если хочешь оформить развод, ты знаешь, где меня найти...» Он скомкал записку, положил в карман, лег на широкий матрас и лежал там, пока давление пустоты не сделалось нестерпимым.

Чемодан и сумку Линда унесла, но так было даже лучше – сама мысль о сосредоточенном, методичном сборе вещей была сейчас омерзительна. Нил распахнул полупустой шкаф, выгреб оттуда дубленку, меховую шапку, теплый шарф, наскоро оделся, переобулся и устремился на балкон, как ныряльщик из морских глубин на поверхность.

На длинной кухне было сравнительно малолюдно. У плиты возилась тетя Фира, Мишенька с воем бегал от Гришеньки или, наоборот, Гришенька от Мишеньки, а Гоша меланхолично поедал кильку в томате прямо из банки.

– Это очень хорошо, что я вас застала! – Тетя Фира выросла перед Нилом, уперев руки в толстые бока. – Вы который раз пропускаете очередь по уборке мест общего пользования. Ладно, сортир у вас свой, мы не претендуем, но коридор или хотя бы кухня...

– Гоша, – устало сказал Нил, отодвинув оторопевшую тетю Фиру, – завтра утром я заеду за остальными вещами, а вечером, будь другом, позвони в одно место, номер я скажу, и передай Линде, что ее квартиру я освободил, и она может возвращаться.

– А сам? – спросил Гоша с набитым ртом.

– А сам не могу. Голос ее слышать не могу.

– Да я не про то. Сам-то где теперь обретаешься?

– К матери вернулся.

– Понятно... Я позвоню, конечно.

– Нил, у вас все так серьезно? – с интересом встряла тетя Фира. – Вы знаете, я не хотела вам говорить, но летом, в ваше отсутствие она принимала у себя мужчину...

– Спасибо, мне это уже неинтересно. Оказавшись на Большом проспекте, он зашел в «Пингвин» и взял двойной кофе и рюмку коньяку. С соседнего столика ему призывно улыбнулась симпатичная румяная девушка в белой пушистой шапочке и расстегнутом белом полушубке. Нил ответил ей рассеянной полуулыбкой и поднес рюмку к губам.

– Опять не узнал меня? – кокетливо спросила девушка, пересев к нему.

– Нет, – честно признался он, хотя голос показался ему знакомым.

– Я же Линда.

Нил замер с раскрытым ртом. Девушка сняла шапку, и по ее плечам рассыпались золотистые волосы. Нил облегченно выдохнул:

– Зарецкая.

– Задонская! – топнув ножкой, поправила она. – Ты вообще на редкость внимательный джентльмен. Летом к нам в «Борей» приезжал, так даже поздороваться не подошел.

– Извини...

– Извиню, если сто мороженого купишь. С сиропом.

– Слушай, Задонская, а может, чего-нибудь посущественней? Шампанское будешь?

– А вот буду! – Она состроила капризную гримаску. – Только сладкого. И пирожного...

Они пили теплое, сладкое шампанское, вспоминали лето, смеялись, перемывали косточки общим знакомым.

– Что-то твоя благоверная на фак носа не кажет, – заметила Задонская.

– Академический взяла.

– Вот как? А-а, в семействе Баренцевых ожидается прибавление.

– Сомневаюсь. Скорее наоборот, убавление.

– Как понимать твои странные слова?

– Никак. Я сам ее давно не видел, а про академический мне в деканате сказали.

– Давно не видел? Ничего, Баренцев, не грусти, жена – не перчатки.

– А твои странные слова как понимать?

– Перчатки если купил – так уж до самой весны таскать приходится, а жена... Не знаю, как ты, а я что-то проголодалась.

– В чем проблема? Тут совсем недалеко есть несколько вполне пристойных точек. Пойдем, я угощаю.

– Смеешься? Мой желудок не воспринимает наш общепит даже в ресторанном варианте. Как ты относишься к телятине, запеченной в швейцарском сыре с шампиньонами?

– Сгораю от желания познакомиться.

– В таком случае я тебя приглашаю. Только по дороге заедем в гастроном. Телятину полагается запивать легким вином...

Марина Задонская жила в монументальном «сталинском» доме, вогнутым фасадом выходящем на Светлановскую площадь. Путь с Петроградки неблизкий, но они домчали за несколько минут на лихо остановленной ею черной «Волге». В дороге они продолжили легкий, ни к чему не обязывающий треп. Нил не без интереса изучал собеседницу. Прежде он видел Задонскую размалеванной хипушкой в драных джинсах и серенькой отличницей в строгом платьице, мало чем отличающемся от школьной униформы. Теперь она представала перед ним в новом обличий – раскованной, уверенной в себе светской девицы, и он пока не определил, симпатично ему это обличие или не очень.

Квартира произвела на Нила двойственное впечатление. Просторная, обставленная добротной импортной мебелью, оклеенная рельефными импортными обоями под рогожку, на кухне изразцовый сине-белый кафель («Голландский», – небрежно бросила Марина, уловив его заинтересованный взгляд), в ванной множество флакончиков и баночек с иностранными этикетками, белая плоская стиральная машина с металлической плашкой «Electrolux». Однако во всем этом благоустройстве Нил ощутил некоторый несимпатичный подтекст: оно призвано было не столько создать комфорт, сколько напомнить обитателям квартиры об их избранности, а посетителю указать его истинное место, прочертить границу между ним и хозяевами. Мол, сколько ты, дорогой совок, ни вкалывай, ни воруй, ни ловчи, ни выслуживайся, все равно не сравняться тебе с ними, с номенклатурно-выездными, рылом не вышел. Такая спесь неодушевленных вещей была Нилу немного досадна, но больше смешна. Он весело плюхнулся прямо в уличных ботинках на обитый желтым плюшем длинный диван, потом решил, что это будет уже слишком, и быстренько, пока Задонская еще прихорашивалась в своей комнате, скинул ботинки и остался в одних носках. Марина выплыла в обличий тоже весьма неформальном – на ней было надето нечто пенистое, волнистое, на громадных перламутровых пуговицах, не то торжественно-интимный халат, не то парадно-будуарный пеньюар. Во всяком случае, Нил оценил это, хотя постарался виду не подать.

Для разгона перед телятиной был подан копченый угорь. Прихлебывая шабли молдавского разлива, Нил с улыбкой наблюдал, как старательно Марина орудует серебряным ножом и вилкой, отсекая от змееподобной тушки микроскопические кусочки, обмакивает в розовый хрен, деликатно подносит к напомаженному ротику. Ее движения были столь же откровенно чувственны, как и ее наряд.

«Однако! – подумал Нил. – Да ты нарасхват, Баренцев. С одной Линдой разобраться не успел, а тут как тут другая, похоже, на все готовая... А что, имеет ли смысл тушеваться?»

Мысль была чужая и неуютная.

– Предки когда явятся? – поинтересовался он.

– Примерно через полгодика. В отпуск. А что? – Она одарила его лукавым взглядом.

– В таком случае, я покурю прямо здесь. Можно?

– Кури. – Она вздохнула, красиво колыхнув грудью. – А я покамест телятину поставлю разогреть...

После горячего они танцевали под «Аббу», и она прижималась к нему, пыталась снизу заглянуть в глаза, но он плотно их зажмуривал. Потом пили чай с тортом, а потом рассматривали изданный во Франции альбом Сальвадора Дали. От перевернутых радуг, ржавых рыцарей, разжиженных циферблатов, любовно вырисованных какашек жаркого дыхания Задонской у Нила заболела голова, и очень захотелось домой. Он потянулся и встал.

– Мариночка, у тебя было очень мило. И вкусно. Даже не знаю, как тебя благодарить. Она молчала.

– Давай хоть посуду помою, что ли?

– Как хочешь... – умирающим голосом проговорила Задонская.

В этом доме не было проблем ни с моющими средствами, ни с горячей водой, так что с посудой Нил справился оперативно, попутно приговорив недопитую бутылку сухого. Больше здесь делать было нечего, однако приличия требовали попрощаться с хозяйкой, и Нил заглянул в гостиную. Но там было пусто.

– Марина! – громко позвал он. – Марина, я ухожу. Из ее комнаты донесся жалобный стон.

– Марина, что с тобой?

– Мне плохо...

Он вбежал в комнату и увидел ее разметавшейся на кровати. Глаза ее были закрыты, халат-пеньюар некрасиво задрался, дыхание было прерывистым, судорожным.

– Марина, что с тобой?

– Не знаю... Все горит внутри...

– Желудок? У вас фестал есть? Или уголь активированный?

– Ниже...

– Печень? Тогда надо аллахол или но-шпу...

– Еще ниже. – Она раскрыла глаза и подмигнула ему. – Прямо так и пылает.

Он рассмеялся.

– Диагноз ясен. Это неизлечимо. Но есть средство, способное принести временное облегчение.

– Какое же?

– Суппозиторий доктора Баренцева. Глубинный массаж.

Он вздохнул и принялся расстегивать штаны. С раздвинутыми ногами она походила на лягушку, подготовленную к препарации...

– Теперь действительно пора... Нил раздавил окурок в пепельнице. Она обняла его сзади, прижавшись теплой грудью к его голой спине. Он вздрогнул.

– А то остался бы. Утром вместе бы в универ поехали. Трамваи все равно не ходят.

– Частника поймаю... Я бы с радостью, только дома беспокоиться будут...

– Понятно... Кофе на дорожку сварить? – Будь добра. Кстати, чья это мужественная образина на той фотографии?

– Где? А, это Саша Александров, мой жених. Старший лейтенант, учится в Военно-дипломатической академии. Заканчивает через два года.

– А сейчас вроде как наблюдает за нами и оценивает твои успехи?

– Не хами... Если хочешь знать, я люблю смотреть на его лицо, когда трахаюсь.

И она удалилась варить кофе, а Нил не спеша натянул штаны, вышел в гостиную, раскрыл стоящее у окна пианино, рассеянно нажал несколько клавиш.

– Сыграл бы что-нибудь, – крикнула из кухни Задонская.

– Изволь. – Он придвинул обитую кожей круглую табуретку, сел. – Прощальный романс.

Что спрашивать – меж нами

Все беспредельно ясно,

Тщету любовной драмы

Мы поняли давно.

К чему теперь терзаться

Томлением напрасным,

Не лучше ль улыбаться

И молча пить вино?

Любовь была красива,

Познали мы немало

И пламенных порывов

Вкусили сладкий тлен.

И я не знал сомнений,

Но ты сама порвала

Взаимных упоений

Ажурный гобелен.

– Сволочь ты, Баренцев, – восхищенно сказала Марина, разливая по чашечкам крепкий, ароматный кофе. – Другой бы на твоем месте спасибо сказал...

– А это и есть спасибо. Хочешь, я исполню этот номер на Дне филолога со специальным посвящением Марине Задонской, второй курс, сербохорватское отделение?

– Кхе-кхе... Пожалуй, тебе действительно пора... Он не стал ловить частника, а двинулся пешком.

Падал крупный теплый снег, обманчиво пахло весной, и с каждым шагом Нилу дышалось все свободнее... Чужие руки, обвивающие шею, чужие ногти, впивающиеся в спину, чужой тембр придыханий, трение чужих волос, жестких, будто проволока, несильный, но навязчивый запах разогретой женщины... Не тойженщины...

«Хочу под горячий душ и в койку...» – бормотал он, топая по свежему снегу...

За следующие три недели они обменялись едва ли двумя десятками слов, главным образом приветами при неизбежных встречах – учились все-таки на одном факультете, а то бы и вообще... И тем удивительнее было, когда Задонская на перемене подошла к нему, при всех взяла за руку и довольно громко спросила:

– Где встречаешь Новый год?

– Пока не знаю.

– Есть предложение. – Она отвела его в уголок и понизила голос: – Ты Лялю Александрову с французского знаешь?

– В общих чертах. Мы не представлены.

– Лялька приглашает нас к себе на дачу.

– Нас с тобой?

– Да... То есть, будем мы с Сашей...

– С каким еще Сашей?

– Ну, ты его знаешь... по фотографии.

– Замечательно, только при чем здесь я?

– Понимаешь, мы будем праздновать в узком кругу. Я, Саша и Ляля. Она давно хотела пригласить тебя, только стеснялась, а когда узнала, что мы знакомы, попросила меня...

– А она знает... меру нашего знакомства?

– Ну что ты, нет, конечно, она же Сашина родная сестра!.. Ты соглашайся, не пожалеешь. У них дача – ты таких и не видел, наверное.

– На уровне твоей квартиры?

– Ну что ты, круче! Ее папа знаешь кто?!

– Твой будущий свекор, полагаю.

– Да, и еще...

– От души поздравляю тебя!

– Так придешь?

– Подумаю.

Честно говоря, он сказал так, чтобы отвязаться. Не было у него желания оттягиваться в кругу детишек чиновничьей элиты, в обществе случайной постельной подруги, ее едва ли приятного жениха и знакомой только в лицо Ляли Александровой", более всего напоминавшей ему белобрысого окосевшего воробушка. Смешно даже и думать, что там он сумел бы хоть на мгновение, хоть чем-то заполнить черную дыру, пробитую в душе уходом... Нет, в такой тональности он это имя не произнесет даже про себя. Отрезанный ломоть... А Новый год будет встречать дома, у постели бабушки, будет читать ей Флобера или Библию, посмотрит с ней «Голубой огонек» и ляжет спать в половине второго. За день до этого купит на базаре маленькую, но пушистую елочку и положит под нее толстые шерстяные носки, чтобы у бабушки не так мерзли ноги...

Однако вышло совсем не так, как он планировал. Двадцать первого декабря у Александры Павловны случился повторный приступ, и «скорая» не успела.. Отпевали бабушку в Спасо-Преображенском соборе, хоронили на Серафимовском. Явилось множество людей, большинство из которых было Нилу незнакомо, из речей и разговоров на кладбище, а потом и дома, на поминках, он узнал, каким, оказывается, добрым и чутким человеком была его бабушка, скольким замечательным музыкантам дала путевку в жизнь. Нил, нахохлившись, сидел в черном костюме среди цветов, сжимал в руке забытый поминальный пирожок и думал о том, что вот теперь-то он точно остался один, даже горшка не за кем вынести. Когда все ушли, он позвонил Марине и сказал: «Я буду».

XII

(Солнечное, 1975)

Саша Александров оказался именно таким, каким Нил представлял его – суперменистый дядечка с квадратным подбородком, лет под тридцать, демонстрирующий отменное владение застольной беседой на пяти языках, знание вин и манер, танцующий с отточенным автоматизмом. Нил ни капли не сомневался, что Александров способен с такой же легкостью проехать на мотоцикле по канату, натянутому над пропастью, с беглого взгляда запомнить список из шестисот фамилий, со ста шагов попасть из пистолета вороне в глаз, лишить человека жизни посредством сложенной газеты. В общем, за интересы родины на международной арене можно было не переживать, а склонность Марины иметь перед глазами фотографию жениха во время совокупления с другими стала для Нила вполне объяснимой и оправданной. Единственное, чем Александров не дотягивал до джеймс-бондовского идеала, был росточек – макушкой едва доставал долговязому Нилу до мочки уха.

А вот сестра супермена, косоглазая воробьишка, оказалась на удивление шустра и щебетлива. Язычок ее трещал со скоростью четырехсот слов в минуту, а темы менялись со скоростью воистину головокружительной – от перипетий брака Джекки Кеннеди и Аристотеля Онассиса до дешевых отечественных париков, которые таскает Федорова с третьего курса, от детских хворей Карлетино Понти до строительства новой линии метро, от творчества Бориса Виана до тройки за семестровую контрольную по грамматике... По койкам отвалились в пятом часу утра, уболтанные, наетые и затанцованные настолько, что все ночные грехи пришлось отложить на завтра. Нил целомудренно закемарил на кожаном диванчике и проснулся далеко за полдень от неподражаемых запахов жареного бекона и кофе. Это супермен, успевший уже совершить пятнадцатикилометровый лыжный марш-бросок и принять водные процедуры, занимался приготовлением завтрака. Нил тоже занялся процедурами – то есть, тщательно промыл заспанные глаза в одной из трех ванных комнат, – после чего вышел к столу.

– Девочки, вы не забыли, что нам сегодня к Казаковым? – спросил Александров, отодвигая пустую тарелку.

– У-у-у! – разочарованно заголосили обе. – Такая скукотища!

– Надеюсь, мне не нужно объяснять, насколько важно для нас сохранение хороших отношений с этой семьей, – с металлом в голосе проговорил супермен. – Дискуссии неуместны. Я сказал, что мы с невестой прибудем в семнадцать тридцать... – Тут Нил сделал вид, что закашлялся. – Значит, мы прибудем ровно к обозначенному времени. Собирайтесь.

– А про меня, между прочим, ты не договаривался! – Ляля показала брату розовый язычок. – Так что катитесь к своим старым занудам, а мы с Нилом останемся и будем веселиться вовсю! Верно, Нил? – Она накрыла его ладонь своей и посмотрела в глаза щенячьим взглядом. Устоять было невозможно. – Музон врубим, Павла с Елкой позовем...

– У Черновых нет никого, – сообщил Александров. – И дорожка заметена.

– Тогда в пансионат на дискотеку смотаемся. Все веселее.

Будущий атташе вздохнул. Имеешь право... Марина, а ты собирайся.

Задонская жалобно глянула на Лялю. – Счастливчики! Хоть до станции проводите. – Это всегда пожалуйста! Нил, ты готов?..

Прогулка по свежему, морозному воздуху изрядно взбодрила, они кидались снежками, пересмеиваясь, помогли детишкам из санатория лепить бабу. На дачу возвратились румяные, изгвазданные в снегу, веселые и голодные. Остатки вчерашнего пиршества пришлись очень кстати, шампанское тоже нашло себе применение, так что от стола Нил отвалился сытым удавом.

– Надо бы протрястись, – заметил он, затянувшись Лялиным «Мальборо». – Отдышимся минут двадцать и двинем в пансионат на плясы.

– Еще чего! – Ляля надула губки. – Растрястись можно и по-другому.

– Как именно? – с усмешкой поинтересовался он.

– Пойдем наверх – покажу...

Ляля Александрова поостереглась вписывать своего нового бойфренда на родительскую дачу на все зимние каникулы – лишние сплетни были ей ни к чему, во всем нужна мера. С другой стороны, государство подарило студенчеству почти три недели законного безделья, и не использовать их по максимуму было глупо. Над этой проблемой она думала недолго, и за интересную сумму в пять рублей восемьдесят копеек Нил получил в полное свое распоряжение двухместный номер в непростом пансионате, расположенном в десяти минутах ленивой ходьбы от казенной дачи Александровых.

Однако обстоятельства оказываются сильнее самых хитроумных планов. Ни на первый, ни на второй, ни на третий день Ляля в окрестностях пансионата не появилась. По три-четыре раза на дню Нил проходил мимо дачи, но окна ее были темны, а тропка, ведущая к воротцам, занесена снегом. Городского же Лялиного телефона Нил не знал – как-то не удосужился спросить.

Между тем, вокруг бурлила молодая каникулярная жизнь с ее увеселительными прогулками, танцульками, попойками и мимолетными романами.

Оными последними Нил был сыт по горло и предпочитал коротать время в сугубо мужской компании, за картишками или бильярдом. Но и там все разговоры крутились вокруг баб. Оценивали стати, хвастали победами, делились наблюдениями, заключали пари. Нил отмалчивался, отмечая про себя, что практический опыт его прыщавых собеседников едва ли превосходят их осведомленность в тонкостях китайской каллиграфии. А девы, будто сговорившись, выделяли из круга молодых людей именно Нила, и взгляды их были весьма недвусмысленны...