Питер пропустил похвальбу Делоха мимо ушей и кивнул, как бы подгоняя профессора: давай-давай, дальше рассказывай.
      - А почему вы решили, что она ряженая?
      - А я ее потому раскусил, что она в роль свою до конца не вжилась, ухмыльнулся Делох.
      - Как это, не вжилась? Поясните подробнее.
      - А так, что глядела она на молодых мужиков с привычным вызовом, мол, какая я красотка - полюбуйся! Но забыла, что по роли-то она не молодая и не красотка совсем!
      - И вы это почувствовали?
      - А то! - воскликнул Делох, хлопая себя по ляжкам, - она и мне сказала, чего мол вылупился старый козел, совсем как молоденькие стервочки в баре обычно престарелым ловеласам говорят... А сама-то и забыла, что загримирована под стервочку не молодую, а под старую... Правда, на обычный грим это было не очень похоже, да и потек бы грим на жаре. Она словно под маской была... Может быть, какие-нибудь притирания или специальные препараты... К сожалению, в косметических тонкостях я полный профан, хотя кое-что о достижениях греческих гетер знаю. А что касается поведения... Ведь старухи-то совсем не так себя ведут, старухи-то обычно наоборот, истосковавшись по заигрывающим ищущим взглядам, никогда такого себе не позволят! Старухи на заигрывания любого, извините, козла, самой любезной улыбочкой ответят, я вам авторитетно говорю!
      Питер одобрительно кивнул, дескать, понимаю...
      - А вообще, она не простая штучка, наша русская фру Улафсен, продолжал Делох, подливая себе и Питеру зеленого чая из прозрачного чайничка. - Она явно напомнила мне переодетого Геракла...
      - Геракла? - Питер удивленно взметнул глаза на профессора.
      - Геракла в гостях у лидийской царицы Омфалы, - усмехаясь, ответил Делох, - Геракл, когда убил своего друга Ифита, был наказан. Боги на три года послали его отбывать наказание в плену у Омфалы. И та наказывала Геракла, заставляя его переодеваться в женское платье, тем самым унижая его мужское начало... У Рубенса и Тинторетто любимые сюжеты, помните? Геракл выполняет домашнюю работу, переодевшись женщиной... И это после его-то подвигов!
      Питер кивнул, в университете у них был неплохой курс античной культуры... И сразу вспомнил то унижение, которое испытал, когда оказался единственным из группы студентом, кто летом не ездил в Грецию... Не ездил по бедности своей... И именно тогда, когда высокомерные богатенькие детки, раздухарившись на семинарах по древнегреческому эпосу, вспоминали свои каникулярные похождения, он, Питер Дубойс, поклялся, что лучше всех выучит и вызубрит курс... И выучил и вызубрил... И потому теперь сразу понял, о чем речь в профессорской притче.
      - Да, да, я вас понимаю, профессор, я припоминаю, что сама Омфала тоже переодевалась в шкуру Немейского льва и брала в руки палицу Геракла.
      - Верно, и я ее сразу расколол, что она переодетый Геракл. Переодетый Геракл после убийства... После убийства своего Ифита... Она укокошила своего Ифита и переоделась старухой... А скорее всего, она и Ифита своего укокошила уже будучи переодетой...
      Тут уже настал черед Питера хлопать себя по ляжке.
      - В самую точку, профессор, в самую точку, давайте дальше, пожалуйста!
      И то что потом Питер услышал, он понял много позже, совсем в других обстоятельствах...
      - Я что-то рассказывал ей тогда про теорию избранной личности, про так называемые космические пупки... Рассказывал ей, а у самого в голове, как помню, было сильнейшее ощущение, что именно она этот зевсов пупок...
      - Что-что? Зевсов пупок? - переспросил Питер.
      - Когда Зевс устанавливал центр Земли, он послал с Востока и с Запада двух воронов. Двух воронов, понимаете? Навстречу друг дружке. И когда они сошлись в одном месте - в том месте упал метеорит - камень Омфал... И образовался пупок земли... И когда я рассказывал ей об этом, меня не покидало ощущение, что она сама может мне рассказать нечто большее... Нечто большее. Что она сама была там, когда сошлись два посланные Зевсом ворона. Что она сама - один из воронов... А почему такая странная фамилия у вас, Дубойс? Вы что, из ассимилированных французов? - спросил вдруг профессор.
      - Вы почти в точку опять, - ответил Питер слегка сконфуженно, "Дюбуа" все равно в Америке никто правильно прочитать не умеет, разве что в штате Луизиана, поэтому пришлось подчиниться невежественному большинству... Был Дюбуа, а стал - Дубойс...
      - Но вы ведь не француз? - наседал профессор-востоковед.
      - Правильно говорите, не француз... Отец мой французское подданство получил через службу во Французском иностранном легионе... Пять лет во Вьетнаме воевал...
      - А как его фамилия была?
      - Деревянкин его фамилия была, - сказал Питер.
      - Ага, я так и думал, - вы русский! Деревянкин - Дюбуа, и потом американец Дубойс...
      - Все верно, профессор, все верно... Дюбуа - по-французски "деревянный"... А вот Дубойс....
      - А вот Дубойс - в обратной омофонной кальке - дубовый, то есть круг-то замкнулся!
      - Круг... Запад и Восток... И два ворона, облетев вокруг Земли, слетелись в одно...
      - Ищите теперь вашего ворона, дорогой Деревянкин! Она ведь русская - а и вы тоже русский! Найдете ведь! Как там у русских? Рыбак рыбака? Или ворон ворона?
      Иван Ларин - Никита Захаржевский
      Санкт-Петербург, Россия
      Май 1996
      Книжка радовала глаз.
      На нее было приятно смотреть. Художники, специалисты по компьютерному дизайну хорошо потрудились. На славу поработали.
      Черный глянец, покрывавший толстый картон обложки, притягивал к себе и возбуждал.
      Да, несомненной коммерческой удачей стал этот фотомонтаж, тиражированный десятками тысяч раз. Он крикливо выглядывал теперь с книжных лотков, расклеенный по вагонам метро, призывал граждан России срочно покупать новый роман Ивана Ларина "Звон наших цепей", третью книгу сериала "Цена Вопроса", что посвящалась российской братве.
      Да, постаралось любимое издательство "Омега-Пасс". Не поскупилось на рекламу!
      А книжку было приятно держать в руках. И не только из-за красивой обложки, на которой художник соорудил этакую символическую композицию по мотивам тюремных татуировок на тему "Что нас губит". Тут были и игральные карты, и бутылки с вином, и прелести нежных красоток... Но главным предметом композиции был финский нож... Вот что по мнению художника в жизни братвы важнее всего. И важнее карт, и важнее женских грудок и попок... Нож и ствол. Вот что валит с ног вернее вина и женских глаз!
      Книжку было приятно и полистать.
      Особенно нравилось Ивану глядеть на оборот титула, где рядом с его фамилией, зафиксированной в так называемом копирайте, значился еще и тираж издания. Цифра грела Ивану душу. Сто пятьдесят тысяч экземпляров в первом заводе!
      Это вам не Солженицын с Евтушенко, которые к своим юбилеям со всеми своими самыми-рассамыми книжками могли бы порадоваться нынче разве что пятитысячным тиражам...
      Иван даже принялся напевать в задумчивости:
      - Парсучок пид лавочкою бульбачку грызэть,
      А у в хатэ моей полний порадочек идэть!
      Иван улыбнулся своим мыслям. Полный порядочек идет в делах! Дела идут - контора пишет!
      Именно, контора пишет, ведь Иван теперь не просто какой-нибудь там писатель - paperback writer, - а самый настоящий бригадир и менеджер авторского процесса! Под его началом нынче работают две умненькие девочки и один смышленый мальчик. Накануне Иван начитывает им по телефону краткое содержание сцен и глав своего романа, а уже поутру на адрес его электронной почты девочки с мальчиком присылают ему, бригадиру и организатору творческого процесса, результат своих ночных бдений.
      Ванечке же остается только читать, да радоваться, да складывать потом из написанного ребятишками новую книжку сериала.
      Каждому свое! Кто как устроился!
      И прошли уже те времена, про которые пели сэр Пол вместе с безвременно почившим сэром Джоном:
      I can make it longer
      If you like the style
      I can change it round
      'Cause I wanna be writer
      Paperback writer...
      Иван снова улыбнулся, припомнив у "Битлз" строчку про то, что роман... was based on a novel by a man named Lear...
      Напишет он этой братве еще своего Лира! Обязательно напишет.
      Вот закончит третью трилогию серии, получит в кассе "Омега-Пасс" очередной гонорар, а там и за Лира возьмется.
      И ни одна бандитская рожа не догадается, откуда взят сюжет. И будут читать взахлеб, и будут слезы размазывать кулачищами по толстым мордам своим.
      Бандитский пахан Король Ливер решит там уйти на покой, разделив семейный бизнес между дочерьми в той степени, в какой они его любят. Ну, дочки-бандерши, те, разумеется, начнут при дележе имущества - казино, отелей, залов игральных автоматов и прочего, - убеждать папашу, что любят его безмерно... А папаша-то уши и развесит. И отдаст все казино одной, все отели - другой, и все игральные залы - третьей... А четвертой дочке, которая не сумеет убедительно наврать про любовь, - той ничего не оставит. Но когда его, ослепшего от старости, три наделенные богатством дочери выгонят, отселят в дом престарелых, именно четвертая дочка и пригреет старика, став ему последней опорой и отрадой. И именно четвертая дочка потом перестреляет всех неблагодарных сестер своих, вернув пахану имущество...
      А пока...
      Парсучок пид лавочкою бульбачку грызэть,
      А у в хатэ моей полний порадочек идэть!
      Ивану самому стало так смешно от придуманного им хода с Королем Лиром, что он теперь же захотел позвонить Людочке и поделиться с нею забавной находкой...
      Да, дела в хате шли хорошо. У него завелись деньги. У него появилась любовь...
      Иван снова улыбнулся и едва удержался, чтоб не прыснуть совсем по-ребячьи.
      Подумав о том, что он теперь при деньгах и при тиражах, Иван припомнил штуку, показавшуюся ему когда-то более чем забавной. Штука заключалась в веселом слогане, придуманном банкирами Батьки Махно, когда Гуляй-поле выпустило собственную валюту. По типу "In God We Trust" или "Пролетарии всех стран, соединяйтесь" махновские имиджмейкеры выразили свое понимание момента и напечатали на банкнотах следующее: "Жинка веселися, у Махна гроши завелися!" Вот и у Ивана завелися в хозяйстве гроши и любовь.
      Встретив в издательстве Людочку, он снова начал писать стихи.
      В первую же бессонную, полную мечтаний ночь, на компьютере своем он сотворил следующие строки:
      ВОЛШЕБНИЦЕ ИЗУМРУДОВ
      о счастье смущает меня разговор
      тот счастлив
      чей страстный в порыве напор
      увидит однажды
      увидит в упор
      чистейших воды два берилла
      кому ты их взгляд подарила
      и руки нежнейшие
      тоньше мечты
      коснутся того кого выберешь ты
      то счастьем и будет
      Людмила
      о счастье смущает меня разговор
      понятиям цели здесь
      наперекор
      удача
      где счастье как жизнь на войне
      где признаком жизни
      как кажется мне
      не пульса формальности сила
      но жив только тот
      чья Людмила
      о счастье смущает меня разговор где более смерти
      мне страшен укор
      того что дорога моя вдруг была
      не туда
      на войну
      где
      в оправе зеленой любовь
      где яд миндаля
      приготовь
      для меня
      PARA BELLUM
      Самому Ивану стихи очень понравились. И не дожидаясь утра, он "мылом", прямо на редакционный почтовый ящик, послал их Людочке.
      Но вышел со стихами казус.
      Людочка долго отмалчивалась, а потом....
      А потом вдруг выяснилось, что она не просто опубликовала эти стихи в ежегоднике издательства "Омега-Пасс", но и тут же, в подготовленном ею как редактором сборнике, посвятила им собственную критическую статью...
      Стихи Ивана Ларина
      как предвестник заката медного века русской литературы.
      Хам в русской литературе и ожидание реконкисты галантного времени.
      Предчувствующее смерть дерево - все целиком, все свои последние жизненные силы бросает в семена. Так, подрубленный кедр, или окольцованный по коре дуб, прежде чем умереть и не проснуться по следующей весне, в прощальное лето свое - дают рекордный урожай кедрового орешка или желудя.
      Общество, равно как и любой другой живой организм, чувствует приближение конца и тоже бросается в последний расцвет семян своей культуры, и это явление не случайно названо декадансом, то есть закатом. Серебряный век русской поэзии служит хорошим этому подтверждением.
      Прежде чем сгинуть на Соловках или захлебнуться в тесноте переполненных трюмов на Волге и в Финском заливе, российская поэзия выдала небывалый залп, получивший название Серебряного века. Это было последнее "прости" Великой русской культуры перед тем, как на весь долгий XX век все было поставлено с ног на голову, когда писателями и поэтами стали не выпускники столичных вузов, а вчерашние босяки.
      И не следует переоценивать великую инерцию наследия, де мы не все отвинчивали. Де, вслед за босяками в уже советскую литературу пришли и относительно образованные.
      Совсем нет.
      Кто стал символами, реперами и даже идолами уже второй половины XX века?
      Тот же хам Высоцкий, тот же хам Шукшин...
      Публика востребовала.
      Закон рынка в подспудной латентности своей работал и при социализме.
      И, вознося горлохвата Высоцкого на пьедестал, публика таким образом желала адаптации шекспировского Гамлета и Пушкинского Дона Гуана к своему уровню, уровню, где понимание, где восприятие достигаются посредством луженой глотки хама. Которая ошибочно воспринималась не далеко ушедшей критикой как некий мифический "нерв". Как тут не припомнить золотые слова, сказанные одним персонажем Вольфганга Петерсона, - все глоткой, нынче все только глоткой... Юношеская дворовая приблатненность Высоцкого с его рандолевой фиксой и финкой в кармане в этом символе времени совершенно не эволюционировала. И тупое нежелание (неспособность) хама шестидесятых (Шукшина и К°, бравировавших своей придурошностъю, с плутоватостью наперсточников выдававших свою придурковатость за некую мифическую народную мудрость), неспособность эволюционировать, впитывая московскую культуру, не поставила их даже в один ряд с босяком Пешковым, который нашел таки в себе достаточно талантов, чтобы как-то обтесаться.
      Это был медный век русской культуры, включая и поэзию.
      Но к поэзии Ларина!
      В памятной мне лекции профессора Жирмунского по теории стихосложения, где, давая определение поэзии как особой области сочинительства, мэтр (и автор пока единственного и дееспособного сочинения по теории рифмы) не полагал, что рифма есть обязательная составляющая детерминанта стиха. И в безусловной оригинальности стихотворений Ивана Ларина это видно с особой ясностью. И его вольное манкирование понятиями канонических размеров - это не от бравады молодых разрушителей и низвергателей, умеющих разве что писать глупые манифесты и железной палкой выбивать ноктюрны из жестяных водопроводных труб.
      Но ценность стихотворений Ларина даже не в оригинальности рифм, вольных заигрываниях с размером или в красоте его метафор.
      В одном только коротком приведенном выше стихотворении открывается (безо всяких аллюзий) целый философский мир.
      Начнем с удивительно точного (и в этом сразу видно поэта) употреблении глагола "смутить". Здесь "смутить" - это не привести в замешательство, но взволновать. То есть разговор о счастье заставляет автора задуматься.
      И что мы находим в результате этих раздумий?
      Во-первых, счастье, по мнению Ивана Лари на, - оно не то чтобы быстротечно. Оно просто мгновенно.
      И эту мысль надо рассматривать непременно вместе с другим открытием поэта - за спасть ем следует акт смерти.
      И это правда.
      Потому как ложь в том, что они поженились и счастливо прожили много лет, и умерли в один день.
      Нет. Ромео и Джульетта непременно должны были умереть. И в этом правда, а поженись они и нарожай детей - это была бы ложь (что бы осталось от романтического пафоса, примись пылкий Ромео изменять своей женке на второй третий год супружества?).
      Сказка, где есть и разрыв-трава, и мертвая с живою вода, и чары, и колдовство - до той поры, правда, покуда любовники в ней непременно умрут в конце. А если по воле автора они примутся жить долго и счастливо, в этом сразу про явится акт лжи.
      Прав нелюбимый Львом Толстым Шекспир.
      Прав Иван Ларин.
      Прав Зигмунд Фрейд, предлагая такую модель психодинамики, где не тормоз общественной морали СУ ПЕР Я сдерживает эгоизм эротических устремлений, но ЭРОС сдерживается встречным вектором ТАНАТОСА - стремлением к смерти.
      Love and death like a horse and a carriage - любовь и смерть как... лошадь и повозка. И именно в экстремуме любви - обнаруживается этот самый танатос.
      Дубу и кедру хочется быть подрезанными по корням, чтобы целиком уйти в семя.
      И умереть.
      Поэтому истинная любовь - мгновенна, как у Ивана Ларина.
      Собственно, и до Ларина эту зависимость инстинктивно обнаруживали хорошие настоящие поэты - кстати... И кстати, рифма "кровь-любовь" потому и на языке вертится, и как не похвалить здесь еще раз Ларина за его "розы морозы" (неплохую рифму на слово "любовь").
      Любовь - как война, и счастье в них (в войне и любви), во-первых, быстротечно (девушки, не рассчитывайте на продолжительность связи!), а во-вторых, автору интересна даже не означенная ОБЪЕКТЕССА этой его любви, а сам процесс, о чем он и говорит, что УКОРОМ ЕМУ БУДЕТ ТО, ЧТО ОН НЕ ПОШЕЛ НА ВОЙНУ.
      Любовь - это война. И там и там - убивают.
      И счастье - счастье жизни (не убили - радуйся) там в любви так же случайно, как и на войне - зависит от выбора СУДЬБЫ.
      Но вернемся к началу.
      Появление таких поэтов, как Ларин, сигнализирует о наступлении нового времени.
      До реконкисты галантного века еще, может, и далеко.
      Но век хама ушел без возврата.
      И была статья подписана: Л. Голубкина.
      * * *
      Людочка... Его Людочка. Его неповторимая редактор и критик...
      После той статьи в том сборничке он пригласил ее в ресторан. И у них началось. Счастливое... Э-э-э... Как бы это сказать поточнее... Счастливое времечко...
      Иван снова погладил черный глянец обложки.
      Третья книга серии "Цена вопроса"... Третий крупный гонорар... Он может теперь планировать свою жизнь. Он может теперь планировать их с Людочкой жизнь... Через год на его гонорары они купят новую квартиру. Через два года они построят в Репине или в Комарове новый домик.
      А потом, а потом, через тридцать или сорок лет, его, Ваньку, может и похоронят там рядом с Ахматовой... Поэт рядом с поэтессой.
      И Иван задумался, а где лучше лежать - в Комарове, или на Волковском, рядом с Надсоном и Тургеневым?
      "Как хороши, как свежи были розы", - вспомнилось Ивану.
      А Людочка, его Людочка, она, как Софья Андреевна Льву Николаевичу Толстому, как Анна Григорьевна - Федору Михайловичу Достоевскому, как Анна Ахматова Льву Гумилеву, как Мережковскому - Зинаида Гиппиус, как Лиля Брик - Маяковскому... Его Людочка стала ему настоящей музой.
      Ах, какой духовный альянс! Какое единение взглядов и вкусов!
      И именно Людочке пришло теперь в голову собрать все поэтическое наследие Ивана и хоть частично - опубликовать.
      Вот тут то духовный альянс и приказал долго жить!
      * * *
      - Кобель! Сука! - истошно вопила Людочка. - Открой немедленно, или я тебе всю рожу расцарапаю! Вон из моего дома! Иди трахайся со своей крашеной куклой, импотент!
      - Что ты несешь?! - кричал Иван, запершийся в ванной от гнева сожительницы. - Кобель не может быть сукой! Через закрытую дверь ты ничего не расцарапаешь! Это не твой дом, ты здесь не прописана! Импотент не может трахаться даже с куклой! Да с такой логикой тебе не старшим редактором служить, а младшей дворничихой!
      Лучше бы он такого не говорил.
      Людочка тихо вскрикнула, и через минуту он услышал, как хлопнула входная дверь.
      Ушла...
      Иван отодвинул щеколду, осторожно высунул голову. Оглядел погром, учиненный трепетной музой.
      Так и есть! Перебила все чашки, с иезуитской избирательностью пощадив комплектные блюдца. Побросала на пол его бумаги, дискеты, еще и потопталась. Хорошо, компьютер не расколошматила...
      И он чуть было не связал жизнь с этой истеричкой!..
      Иван нагнулся, подобрал мятый листочек, разгладил. Прочитал с выражением:
      Мне светлой радостью освещена душа
      Атласом нежных рук, что не спеша
      Рвут узы, сладкий зуд глуша
      И как была все ж хороша
      Ночь наша
      На
      С тобой
      И ша
      Алиска
      Гей
      Моя
      И ша
      И второе:
      Мир этот дан мне в ощущеньях
      Глаза - чтоб восхищаться красотой твоей
      А руки - чтобы знать ничтожество свое
      Пока тебя в них нет
      А мой язык
      Зачем он?
      Что в нем толку?
      Петь без умолку
      о красоте твоей?
      Но нет!
      Чтобы прижавшись близко близко
      Наутро прошептать
      Алиска
      Когда в окне забрезжит свет....
      И с чего, спрашивается, тут было заводиться? Подумаешь, стихи - и, кстати, неплохие... Конечно, посвящение, чего уж там греха таить, весьма игривое и очень-очень интимное... Да, и что теперь?! Поэт он, в конце концов, или жалкий обыватель? Творческая натура - широкая, сердце поэта большое... Вмещает оно двух женщин. Теперь уж, наверное, одну...
      Дура, ревнивая пошлячка, филистерша бескрылая!
      Вот похоронят его на Волковом рядом с Надсоном. И будут потом писать в биографии поэта... Целые исследования будут писать... "Пять роковых женщин в судьбе поэта Ивана Ларина".
      Какие пять?
      Татьяна, еще Татьяна, Алиска, Людочка...
      Ну, этой-то до роковухи, как до Пекина раком...
      Размышления Ивана были прерваны телефонным звонком. Звонил Лева Брюшной. Ивану следовало хватать тачку и со всех ног лететь на "Ленфильм", что на Каменноостровском проспекте.
      * * *
      В офисе Творческого объединения "Новый телефильм" уже сидела вся кодла, были и Лева Брюшной, и Колян, братки даже директора издательства Антона Пасса притащили для убедительности.
      - А вот и наш гений, - пошутил Лева Брюшной, когда в офис втиснулся Иван Ларин.
      Его представили директору тэошки, толстому лысому дядьке лет пятидесяти.
      - Моисей Соломонович Семлер, - пожимая Ивану руку, сказал толстый и лысый.
      - Познакомились? Ну вот и ладненько! - громко хлопнув ладошами, воскликнул Лева Брюшной, - теперь можно и о деле поговорить конкретно.
      О том, что до этого о деле говорили "не конкретно", свидетельствовала почти пустая литровая бутыль "Джонни Уокера", что этикеткой своей чернела на директорском столе.
      - Конкретно, Ваня, кино сымать будем по твоей книжке, - сказал Лева Брюшной, хлопая себя по коленке, - и сымать будем с Мосей, на его, тысызыть, базе, но на наши, тысызыть, денюжки.
      Моисей Соломонович утвердительно кивнул - мол на его базе и на их денюжки.
      Кивнул на всякий случай и Ваня. В знак согласия, что он тоже не против.
      - Ванька, ты теперь должен сценарий для Моси навалять, андерстэнд? Лева выразительно поглядел на Ивана, - Причем навалять надо в темпе вальса, потому как время идет, а доллары капают, тайм из мани. А мани ждать не могут.
      Моисей Соломонович снова кивнул.
      И Ваня тоже кивнул.
      Заодно.
      И тут же чуть не прыснул от смеха, припомнив ту историю, как один товарищ повесился, чтоб заодно...
      - Конкретно, Иван, ты понял? - спросил Лева, снова хлопая себя по коленке.
      - Понял, чего не понять! - огрызнулся Иван, - сценарий в темпе вальса.
      - Во-во! - подтвердил Лева, - а то знаешь, какие деньги мы с Коляном в Мосю вкладываем? То-то! Тут тебе не тот ваш с твоей Алиской "Мерседес", тут сто таких "Мерседесов", так что, гляди у нас!
      И Ваня снова кивнул. И икнул.
      Сценарий предстояло писать не забесплатно. И это радовало.
      Помимо перспективы того, что на экранах скоро появится сериал по его, Ивана, книге, ему еще светило вознаграждение и за сценарий, и за права использования печатного произведения и за так называемый авторский надзор...
      А это означало, что купить квартиру и загородный домик, где они с Людочкой будут жить и поживать, можно будет не через два-три года, а раньше!.. Пар-рдон, с какой еще Людочкой? С этой психованной мегерой?! С Алиской, только с Алиской!
      - Я готов, - сказал Иван.
      - Ну вот и ладушки, - удовлетворенно подытожил Лева и расплескал по стаканам остатки "Джонни Уокера".
      * * *
      - Ой, Иван Павлович, здравствуйте, присаживайтесь, а можно автограф... - Алискина секретарша, как ее... Оля, Вика, Света... вылетела, не переставая тараторить, из-за своего фасолевидного стола и сунула Ивану глянцевый томик. - Я всю ночь читала, плакала даже, когда вы Мишаню Костромского убили, он был такой хороший...
      - Это не я его убил, деточка, а волчьи законы нашей действительности, - Иван расписался на авантитуле, захлопнул книгу. - Но братва люто отомстила убийцам, и справедливость восторжествовала... У себя?
      - У Алисы Яновны клиент, но вы проходите в вип-приемную. Сюда, пожалуйста... - Оля-Вика-Света, прижимая книгу к груди, засеменила перед ним, показывая хорошо ему известную дорогу. - Чаю, кофе?
      - Спасибо, я, пожалуй, сам похозяйничаю...
      Зайдя в просторную, обставленную причудливой гнутой мебелью комнату, Иван первым делом снял пиджак и с наслаждением плюхнулся на белый кожаный диван, не раз выдерживавший тяжесть двух сплетенных тел...
      Иван улыбнулся. Ах, Алиска, Алиска, затейница...
      - Я, конечно же, закреплю за вами нашего лучшего риэлтера, - слышался из кабинета ее деловой голосок, - но, честно говоря, быстрых результатов не обещаю. Дом ваш мы знаем очень хорошо, и он довольно сложный. Из всех коммуналок расселить удалось только две, и обе на первом этаже, под магазин и офисы...
      - А что если мы продадим мою комнату и с доплатой приобретем нормальное жилье?..
      - Это зависит от размера доплаты и от того, что вы вкладываете в понятие "нормальное жилье". И в понятие "мы". С вашей комнаткой придется о-хо-хо как повозиться, и много за нее в любом случае не выручить. Мой вам совет - покупайте квартиру напрямую и как можно быстрее. В нашем банке данных есть несколько типовых "одиночек" в разных районах, всего от пятнадцати тысяч долларов, но это сейчас, а в сезон цены подскочат процентов на двадцать...
      - Я бы с удовольствием, но... Скажите, а если, допустим, я вношу половину суммы сразу, а вторую... Ну, как бы беру у вас вроде как в кредит под залог недвижимости и автомобиля...
      - Вы сами прекрасно понимаете, что это несерьезный разговор. Мы подобные предложения не рассматриваем, господин Захаржевский...
      Иван чуть не свалился с дивана. То-то голос Алискиного клиента показался ему таким знакомым. Ник Захаржевский! Занялся, значит, решением квартирного вопроса, а с презренным металлом, надо думать, напряженка. Иван представил себе, как сейчас выскочит в кабинет этаким чертиком из табакерки... Нет, не выскочит, а вплывет этак вальяжно, с достоинством неся себя. Подмигнет заговорщически Ал иске, покровительственно потреплет по плечу онемевшего от изумления Никиту. "Что, Никитос, проблемы? Могу поспособствовать разрешению оных. Я как раз команду собираю, под моим чутким руководством ваять сценарии по моим любимым народом произведениям. Платить буду хорошо, но и драть три шкуры... Как с меня когда-то Федор Михайлович Золотарев, с твоей, между прочим, подачи..." Нет, на фиг, какой из Никитки сценарист, не всем дано... "Пойдешь в нашу съемочную группу администратором? А то мы тут с Мосей Семлером проект задумали..."
      Пока он соображал и прикидывал, момент был упущен. Алиска уже выговаривала в трубку секретарше:
      - ... и если еще раз заявится, меня нет. И не будет. Усекла?
      Иван решил вдогонку за бывшим одноклассником не пускаться, а тихонечко прокрался в кабинет, зашел Алиске за спину, прикрыл глаза ладонями и приложился губами к стриженой макушке.
      - М-м-м, Ванька... Ты меня напугал... - томно проворковала Алиска.
      Иван наклонился и поцеловал ее в щечку.
      - Все-то ты в трудах, государыня, аки пчелка... Закрывай лавочку, заводи мотор, поехали в "Граф Суворов".
      - Что-то пра-азднуем? - потягиваясь, осведомилась Алиска.
      - Да так... Кинцо сымать бум, по моим, тысызыть, шедеврам, - подражая Леве, сказал Иван. - А кого-й-то ты сейчас выставила и пускать не велела?
      - Да педик какой-то, чмырь хитрожопый. Бабок на нуле, а туда же жилье ему подбери. Ладно, не будем о грустном... Так куда мы идем после "Суворова"?..
      * * *
      Алиса была не совсем права. Кое-какое бабло у Никиты водилось.
      Восемь с половиной тысяч долларов - вот сколько было у Никиты после обналички чека, что парижский дедушка, князь Иван Борисович Новолуцкий, презентовал ему на геральдические изыскания. Еще триста ушлые ребятишки из банка оставили себе в качестве комиссионных.
      Восемь с половиной тонн - сумма серьезная, и бездарно растратить ее на шмотки и жрачку было бы обидно. Ее хотелось бы посвятить решению кардинальных вопросов жизни.
      По большому счету, вопросов таких было два: где жить дальше и как жить дальше.
      По первому вопросу получалась пока что полная лажа. Агентства и бюллетени недвижимости наперебой предлагали самые разнообразные варианты, но реально высвечивались либо те же коммуналки, либо откровенная некондиция, либо схемы паевого строительства, об которое он однажды уже крепко обжегся, потеряв полторы тысячи кровно заработанной "зелени". На все прочее, увы, денег, полученных от князя, не хватало катастрофически, а достать еще было негде.
      Начать свое дело? Вложиться в какой-нибудь надежный бизнес? Мерси, это мы тоже проходили. И прогорали, и бывали нагло "кинуты", и даже биты... Кому сейчас можно доверять?.. Хотя, стоп, а Ленька Фаллос? Хоть и не шибко приятно завершилась последняя встреча, но все же одноклассник, росли вместе, тем более, Никита придет к нему не просителем, а солидным инвестором...