Генри Смит — Хэмфри Ли Берн

Вашингтон, округ Колумбия

Февраль, 1996 год

Пронизывающий ветер дул с Капитолийского холма. Невысокий субтильный старичок зябко съежился, покряхтывая, поднялся со скамейки, поднял воротник меховой парки и опустил уши нелепой куцей шапчонки, вроде тех, что носили дворники в старых советских фильмах. Отражательный Пруд ничего не отражал — на его подернутой льдом поверхности лежал густой снежок.

— Конец февраля, а погодка как на Рождество в штате Мэн. Гусей вон до сих пор на пруд не выпустить, а ведь гуси то… — проворчал старичок. — Хотя этот Рим не спасут никакие гуси. Куда катится страна?..

Он на мгновение обнажил тощее, узловатое запястье, посмотрел на часы. Запаздывает старина Хэм, запаздывает. А вот Уоррен — тот не опоздает, позвонит ровно в пол-одиннадцатого, как и договаривались. Обидно будет, если пропадет эффектная сцена…

— Руки вверх, это ограбление! — услышал он сзади и, вздрогнув от неожиданности, застыл с поднятыми руками. Потом опустил руки и медленно повернулся.

— Шуточки у тебя, Хэм!.. Я же все-таки не мальчик, вот помер бы сейчас от разрыва сердца, так мои адвокаты тебя по судам затаскали бы.

— Да ладно, не прибедняйся, ты еще крепок, старый Хэнк, всех переживешь!

Хэм улыбнулся во весь свой белозубый рот и плюхнулся на скамейку.

Был он крупнее, несколько моложе собеседника и головным убором пренебрегал, демонстрируя миру густой ежик серебристой седины.

— Присаживайтесь, сэр! — Хэм похлопал по скамейке рядом с собой. — Ну-с, какие проблемы? Чем садовод-любитель на пенсии может помочь сенатору Соединенных Штатов?

Хэнк вздохнул и страдальчески поморщился.

— Сенатору, который со дня на день станет бывшим сенатором. После той выволочки, что мне устроили на закрытой сенатской комиссии… Чертов Фэрфакс! До сих пор в голове не укладывается, что это серое насекомое оказалось способно на такую подлянку!

— Хэнк, Хэнк, о покойниках — или хорошо, или ничего…

— Даже если покойник подставил тебя по всем статьям? Даже если покойник за твоей спиной проворачивал делишки, которые иначе как государственную измену не квалифицируешь? Даже если по вине покойника пострадали репутации лучших людей Америки?

— Кого ты имеешь в виду? Кроме себя, естественно? — с легкой усмешкой осведомился Хэм.

— Этот негодяй замарал всех! Джиму пришлось уйти с поста председателя правления, Алекс подает в отставку! Все оправдываются и доказывают свою полнейшую непричастность!

Хэм вновь усмехнулся, остро-проницательно глянул на кипятящегося Хэнка.

— Полнейшую?

Хэнк смутился — но лишь на какую-то долю секунды.

— Нечего сравнивать! Уж ты-то знаешь, что мы всего лишь грамотно использовали имеющиеся возможности, соблюдали правила, делились с кем надо, не выносили сор из избы… Бизнес, не более того… А этот кретин не только надумал поработать на собственный карман, за что в конце концов и получил пулю, так еще и за каким-то чертом вбил в свой компьютер всю информацию, вплоть до имен посредников и номеров банковских счетов.

— Ай-яй-яй…

— Ничего смешного, Хэм, уверяю тебя, ничего смешного… Не говоря уж о прямых материальных потерях. Если хотя бы малая часть сведений просочится наружу, будет покруче Уотергейта, гарантирую. Это поняли все. Видел бы ты, как светилась рожа ублюдка Томми, когда он излагал условия сделки…

— Сделки?

— Ну да… Ты же знаешь, какой у нас нынче год.

— Високосный.

— Да в этом ли дело, что високосный! Предвыборный год у нас, дорогой сад овод-любитель, предвыборный!.. Короче, ни Джиму, ни Алексу о выдвижении и думать нечего, в нашей колоде остаются только маразматик Бобби да бесноватый Пэт. Понимаешь, что сие значит?

— Триумфальный марш на саксофоне?

— Именно. Так что Овальный кабинет остается оральным еще на четыре года. Как раз хватит, чтобы долететь до дна пропасти…

— Хэнк, старина, по мне что саксофонист из Арканзаса, что техасский рейнджер, что ковбой из Калифорнии… А вот тебя я знаю не первый год и никогда не поверю, чтобы ты пригласил меня сюда, чтобы на дружеском плече поплакаться о судьбах страны. Выкладывай, старый лис, что у тебя на уме.

— Да я, собственно… Видишь ли, Хэм, чем больше я думаю о том дерьме, в которое мы все вляпались, тем меньше у меня уверенности, что такую кучу Фэрфакс навалил в одиночку. Да, жук он был тот еще, временами бывал и жаден, и туп, любил погреть руки у чужого огонька, не сомневаюсь, что за сходную цену мог и продать, и предать…

— Кто не мог бы — за сходную цену?.. Я так понимаю, ты вознамерился искать сообщников?

— Боюсь, не просто сообщников. Кто-то играл с ним в кошки-мышки, прикармливал, накачивал информацией, добыть которую самостоятельно он не имел никакой возможности. Ну, а в нужное время его попросту устранили. Руками несчастного турка, которого потом тоже убрали. И сделал это кто-то из своих. Кто-то очень сильный и могущественный. — Хэнк повел рукой, как бы случайно обозначив направление на невидимый отсюда Белый Дом. — Тот, кому это было выгодно.

— Хэнк, дорогой, ты переутомился. Могу посоветовать хорошего специалиста, миссис Берч от него в восторге.

— Я же и не утверждаю, что это саксофонист или кто то из его оркестра. Операцию мог организовать кто угодно и где угодно. В Москве, в Пекине, в Тель-Авиве, наконец. У Америки много врагов, и все они заодно!.. Одно я знаю точно — это гнусное преступление не должно остаться безнаказанным! Главные злодеи должны быть найдены и разоблачены! Дело должно быть пересмотрено!

— Какое дело? Убийство Фэрфакса?

— Да если бы дело было только в Фэрфаксе! В конце концов, он сам нарвался! Но мириться с тем, что оболганы, опорочены лучшие люди страны, единственная ее надежда!.. Ты вспомни, разве не мы вытащили тебя из под удара, когда лопнула твоя операция «Иран-контрас» и Рейган отдал на съедение вас с Оливером Нортом?

— Старина, не заставляй меня лишний раз рассыпаться в благодарностях — добро я не за бываю и без напоминаний. Поверь, я рад был бы помочь старым друзьям, но что я могу? Все мои ребята давно не у дел, а кто остался — не может принимать такие решения.

— Но если бы мог, ты не отказался бы выполнить мою просьбу?

— Хэнк, я не люблю сослагательного наклонения.

— И все-таки?

— Ну, разумеется, разумеется. Приложил бы все силы. Только к чему пустой разговор?

Хэнк посмотрел на часы.

— Что ж, будем считать, что слово свое ты дал… Это, случайно, не у тебя телефон звонит?

Хэм прислушался, кивнул, достал из внутреннего кармана куртки миниатюрный телефон.

— Берч!.. Уоррен? Неожиданно… Так… Так… Что?! И это не розыгрыш?.. Что ж, считай, что согласие получено, от таких предложений не отказываются… Да, жду официального письма… И передай мою благодарность господину президенту… До встречи!

Хэм спрятал телефон и, покачивая головой, поглядел на Хэнка.

— Ты знал… Ты знал, чертяка!

— Я же говорил — сделка. Мы им — четыре года спокойной рулежки, они нам — правильных людей на ключевые посты.

Хэнк извлек из кармана плоскую серебряную фляжку, свинтил крышечку, глотнул.

— За нового директора Бюро, — сказал он, протягивая фляжку Хэму. — За его твердую руку и твердое слово.

Таня Розен — Григорий Орловский

Сан-Франциско, Калифорния — Лос-Анджелес, Калифорния

Февраль, 1996 год

Кондиционеры работали на максимуме, но все равно сырой холод просачивался во все уголки дома. Лизавета тяжело переносила слякотный калифорнийский февраль, видать, Африка навсегда перестроила ее организм. Сколько раз она там с грусть-тоской вспоминала матушку-зиму, да не здешнюю, не пойми какую, а настоящую, русскую, морозную, а теперь, надо же, тоскует по кенийской жаре. Ах, как домой хочется! Но деваться некуда. Надо жить на чужбине и семью поднимать. Лизавете к трудностям не привыкать даже после жизни в африканском раю, за мужем с бесконечным счетом в банке. Но теперь все в прошлом, красивом, любимом, но прошлом. Не пришла пора прощать, да и придет ли…

Лизавета уже покормила мальчишек и отправила в бассейн. Таня так и не спустилась вниз, но Лизавету трудно было провести. Она сложила посуду в машину, нажала кнопку. Чудо-посудомойка начала трудиться, а Лизавета поднялась к сестре.

— Ну что? Не притворяйся, уже два часа дня. Я же знаю, что ты не спишь. Вставай, я сегодня щи с грибами приготовила, настоящие, капустку-скороспелку сама заквасила накануне. Правда, мальчишкам не понравилась, а вот Фимка за милую душу стрескал. Сразу видно русскую породу, даром что мулат. — Лизавета взяла за плечи Таню и повернула к себе. — Кошмар какой-то! Ты посмотри, на кого ты похожа! Лицо как первый блин, который комом!

— Оставь, Лизка. Ничего я не хочу и видеть никого не могу. Все кончилось. Ты не понимаешь, я даже детей видеть не могу: они мне его напоминают и когда говорят, как он, и когда молчат, как он. Как жить с этим? — Таня закрыла лицо простыней и разрыдалась.

— Ну, все, надоела мне твоя слякоть псковская! Не хватало мне на старости лет твоих мальчишек поднимать в одиночку. Что случилось, то случилось и назад не воротишь. Да и не верю я в эту темную историю, ну, не верю, и все. В тридцатых годах у нас и не такие истории сочиняли на людей. Забыла? А здесь, может, почище чем у нас умеют расписать человека. Время покажет кто прав. А пока надо о себе подумать. Ты детям нужна, мне, себе самой, а может и ему. Все одному Богу известно. Для русского человека только два лечения от хандры — водка или работа. Поскольку первое отменяется по причине мерзости, то остается второе. Так что давай в душ мигом. Я из тебя человека делать буду.

Лизавета чуть не пинками затолкала сестру в ванную. Включила душ на полную мощность с холодной водой и, крепко прижав Танину спину к стенке, направила струю на вялое тело. Не обращая внимания на визг и уговоры прекратить экзекуцию, Лизавета растерла Таню жесткой губкой, потом пустила теплую воду, добавила морской соли и заставила валяться в «рассоле». Потом опять вымыла, не экономя душевого геля. А под конец, встав на табурет, облила из ведра опять холодной водой.

— Дай хоть полотенце! — взмолилась Таня. Через полчаса она осторожно отправляла в рот ложку за ложкой щи, боясь смазать крем с лица.

— Ну, вот теперь совсем другое дело. — Лизавета скрепила Танины волосы заколкой и улыбнулась отражению родного лица. — Ну что, актриса, будем репетировать счастье. Или ты профнепригодна? Главное, как у вас там говорят: надо только в роль войти, может и прирастет.

Таня распрямила плечи и слабо улыбнулась зеркалу.

— Репетировать, так репетировать. Придется играть саму себя, а сценарий пока не написан.

— Главное, чтобы не трагедию, а с остальным ты справишься. Вот, звони, там тебе скучать не придется. — Лизавета протянула сестре листок.

— «Мунлайт Пикчерз»… Да ну их… не хочу я… не могу…

Таня попыталась откинуть листок в сторону, но Лизавета твердо вложила сестре в руку телефонную трубку.

С мальчишками рассталась на удивление легко. Старший, тот даже с трудом отлепился от компьютерной игрушки, когда Лизавета его три раза настойчиво звала спуститься вниз и пойти проститься с матерью. Что бы она делала без сестрицы? Пропала бы, ей богу, пропала! А мальчишки так и носятся с Лизаветой везде, уцепившись за теткин подол. Не была бы она сестрой, Татьяна бы и заревновала, наверное, к такой сопернице. И разве не Лизавета придумала теперь обратиться в «Мунлайт Пикчерз»? Верно Лизка говорила: иди Таня работать, а не то мхом покроешься. Даром что ли англичане говорят: rolling stone gathers no moss? Иди, растряси задницу, ты же актриса, а бабий век… А кому не знать, как короток бабий век, как не ей — старшей сестрице? И какой-то особенно волнующий и кружащий голову кислород вдыхала Таня сегодня по пути в аэропорт. Как тогда, когда впервые выезжала из Союза в Чехословакию на первые свои зарубежные съемки. И все же долог он, бабий век — бабий век актрисы, если Таня еще не позабыла пьянящего головокружения, волнующей суеты гримерок, жара софитов и тонких запахов киношной славы… Она летит в Голливуд. Она летит в Голливуд. И она еще совсем-совсем не старуха… Да что там! Она еще прима-любовница на первые роли! Разве не так? И разве не к ней пару месяцев назад присватывались двое молоденьких морячков?

Таня погляделась в зеркальное отражение тонированной двери аэропорта… Хороша! И фигура, и волосы… Как тогда, как тогда…

И даже навязчиво-развязный бавардаж двух ее соседок в самолете, семнадцатилетних полухиппи в фенечках, с глупыми татуировками по юным плечикам, по ладным спинкам и по едва прикрытым вырезами смелых ти-шорток бесстыдно торчащим титькам — даже их навязчиво громкая болтовня не испортила Татьяне праздника ожидания скорых перемен.

Девчонки болтали о Голливуде. Они тоже летели в Эл-Эй с надеждой пробиться в звезды. Но, слушая развязные рассуждения, изобилующие едва понятными жаргонными словечками, она не ревновала к их молодости. Никого не стыдясь, отчаянно жуя чуингам, девчонки громко обсуждали стратегию предстоящей борьбы за место на голливудском небосклоне.

— Главное, если будут прикалываться на предмет секса, — надо разобраться для начала кто есть кто, а то можно пролететь. Там любой может себя за крутого выдать, а найдем влиялу, можно и подмазать. Я укомплектована на случай заразы. Даже спецовок прикупила. Закачаешься! Если у тебя фартить будет, я тебе выдам на раз-другой. А лучше вообще без всего ходить. Если что, можно по-быстрому: и ему приятно и тебе без хлопот. Потом эффект неожиданности тоже сильно их долбит. — Красноволосая девчонка уверенно инструктировала коротко остриженную худенькую блондинку, похожую на девочку из секции спортивной гимнастики. — И запомни! Держаться надо вместе. Мы с тобой на контрасте клево смотримся! Типажи разные, понимаешь? А главное — дуэт. Прикид можно будет и напрокат брать.

— Я боюсь, на меня никто не клюнет. У тебя груди хоть есть, а мне хоть силикон закачивай! — грустно отозвалась стриженая.

— Да плюнь ты. Вон у мужиков вообще грудей нет, но они же трахаются, и это для них не помеха.

— Так то педики.

— Да в Голливуде все би. А может даже еще круче. Раз уж решилась, готовься к секслэнду. Будь проще, не погружайся, а то свихнешься или на геру подсядешь, и полиэтиленовый пакет на молнии будет твоим последним прикидом.

— Я со стариками не очень могу. Тошнит. Попадется какое-нибудь лет за сорок ископаемое. У них дряхлое тело, как у моего деда. А уж про член и говорить нечего.

— Ну и что? Если что, можно и прикусить, главное потом джином прополоскать и порядок. Ты думаешь, на тебя сразу Ромео бросится? Это еще отработать надо. Зато потом, если сфартит, ты уже сама выбирать будешь как по каталогу. Еще очередь встанет. Запомни. Главное — имидж создать. Надо только выбрать какой. Можно под школьницу-праведницу, можно под Лолитку.

— Я ее не знаю, твою Лолитку.

— Дура, кино такое было, ну про школьницу гипер-секси, которая старика соблазнила.

— А-а, въехала. Страшновато мне что-то. Может лучше музоном пробьемся, там проще: спел, подрыгался и в постельку.

— Во-во в постельку к потному менеджеру, тихому садисту-одиночке.

— Не, я садистов терпеть не могу. Даже не понимаю этого кайфа.

— А я бы попробовала… Особенно мне нравятся их примочки всякие: плетки, наручники, цепки разные. Ради Голливуда я и пострадать готова. Зато потом! — красноголовая закатила глазки и зачмокала губами.

«Ах, ничего они дурочки не смыслят! — думала Таня, краем уха прислушиваясь к непристойной болтовне соседок, — вообразили, что смогут через секс пробиться на первые роли? Не знают, не ведают дурочки, что кино — бешеная круговерть, где режиссеры и продюсеры прежде всего заняты деланием денег. А искать на съемочной площадке сексуальных развлечений — удел околокиношной тусовки, а не тех, кто реально имеет власть и кто реально принимает решения…»

Татьяне так и хотелось сказать этим несмышленым девчонкам, что они в плену стереотипного заблуждения…. Такие, как они — юные татуированные хипповочки, — обычно заканчивают свою голливудскую карьеру в посудомоечной каморке задрипанного ресторанчика или за стойкой в хот-дог-стэнде…

Но Таня промолчала — ничего не сказала наивным соискательницам голливудского счастья. «Еще скажут, дескать, ты, старая тетка, из зависти к нашей молодости со своими сентенциями пристаешь! — подумала Таня, с легкой улыбкой глядя в иллюминатор на облака, — но разве я им завидую? Я в самом расцвете лет, я в самом соку, я на пике удачи!»

Но как-то странно подействовала болтовня девчонок на Таню. Откровенное отношение к сексу, без привычного ложного стыда вызвало у нее ненужное возбуждение. Павел не так уж и давно был с ней, а показалось, что она не была с мужчиной целую вечность. И острое желание пронзило ее тело.

«Пашка, Пашка, что ты натворил.. Как я теперь буду одна? С кем? Может и мне придется ублажать потного менеджера…»

С этими мыслями она и не заметила, как заснула.

И Тане приснился сон. Она идет по красной дорожке под ручку с самим Колином Фитцсиммонсом… На ней черное с красным платье с от крытой спиной, на шее и на запястьях бриллианты… И папарацци щелкают затворами своих «никонов»… Она идет по нескончаемой красной дорожке по коридору воплощенной славы… Публика истошно вопит, простирая руки, желая потрогать, прикоснуться к своим кумирам… А впереди идет парочка — Арнольд Шварценеггер с дамой… Таня не могла различить с какой… Но вдруг Арнольд натолкнулся на откуда-то, словно черт из коробочки, выскочившего Клода Ван Дамма… И тут они принялись толкаться. И принялись по-русски говорить друг дружке: ну ты, мол, чего? А ты чего? А я ничего! Ну и отвали, если ничего… А эта дама, что была со Шварценеггером… Она вдруг обернулась к Татьяне лицом и тоже как толкнет ее!.. Ты чего? И Таня испугалась. В подруге Арнольда она узнала ту женщину… Ту, с которой давным-давно не виделась…

Самолет встряхнуло… Шасси коснулись бетона…

«Дамы и господа! Мы прибыли в Лос-Анджелес… Температура воздуха — восемьдесят градусов по Фаренгейту».

Восемьдесят, по-нашему, больше двадцати… Здесь, на юге штата зимы, наверное, вообще не бывает, так, ранняя осень, переходящая в позднюю весну…

В конце самодвижущейся дорожки, по которой из терминала пассажиры Пан-Америкэн попадают в главный вестибюль, среди плотной группы встречающих, Таня стала высматривать своего… А вот и он. Парнишка лет восемнадцати, с мелированными косичками, гирляндой сережек в розовых ушах и крашеной в рыжее жиденькой бородкой. В руках парень держал табличку «Мунлайт Пикчерз — миссис Розен».

— Хай, миссис Розен это я, — сказала Таня, протягивая парню руку.

Он как-то вяло пожал ее, и вопреки Таниному ожиданию, не взял у нее чемодана, буркнул что-то неразборчивое и бодрым, достойным собачьих бегов пэйсмэйкерским шагом засеменил к паркингу… Таня со своей сумкой и чемоданом на колесиках еле поспевала, думая про себя: пареньку поручили ее встретить, и он выполняет строго «от сих — до сих», по воспитанию своему полагая, что все политесы — от лукавого. И Таня не сердилась на этого паренька, хотя от быстрого шага ее с чемоданом заносило на поворотах. Она с улыбкой подумала, что если расплести его косички, повынимать сережки из ушей и отмыть от краски бороду, получится тип этакого сердитого студента конца XIX века, в чистом виде народоволец, которому впору Родю Раскольникова играть.

Стью, как звали сердитого студента, доиграл свою роль до конца, когда буквально добежав до своего «плимута» и раскрыв багажник, и не подумал помочь ей закинуть в него тяжелый чемодан.

По дороге в гостиницу сердитый студент все же разговорился.

Оказалось, что Стью год как в Лос-Анджелесе, приехал завоевывать Голливуд с Восточного побережья. Поступал в актерскую школу, не поступил, но пристроился на киностудии администратором. Снимался в массовках, работал декоратором. Теперь снова будет поступать на курсы, всю зиму брал уроки актерского мастерства. Разговорившись, Стью немного оттаял и по прибытии в «Маджестик-Отель» даже помог Тане выгрузить из багажника чемодан.

В общем-то Стью оказался милым парнем, и за то, что он терпеливо ждал ее на паркинге, покуда Таня совершала гостиничные формальности, она решила угостить сердитого студента завтраком.

Стью взял себе омлет, кофе и кусок яблочного пирога.

«Стопроцентный американец», — подумала она, глядя, как одной вилкой, обходясь без ножа, Стью терзает омлет, прихлебывая кофе из фаянсовой кружки. Сама же ограничилась тостами и чашкой зеленого чая без сахара. Надо следить за фигурой: назвалась груздем — полезай в кузов!

Актриса должна страдать. Так что ли великая Анна Павлова про балерин говорила, про сладкую каторгу?

И тосты и чай показались отвратительно-пресными. Это вам не Париж, это Америка! Здесь вкусно покормить никто не умеет!

Таня смотрела, как он ест, и вдруг поймала себя на мысли, что ей очень нравилось смотреть, как ест Павел. Ее ослик — Пашка… И что теперь ей так не хватает любимого мужчины, хотя бы сидеть утром на кухне и смотреть, как он пьет апельсиновый сок… Наверное, в тюрьме сок не дают, да и вообще не понятно, чем их там кормят. Надо Лизку попросить передачу собрать. Хотя нет, нет, и думать о нем сейчас нельзя, а то опять все рухнет. Надо собраться и не раскисать — и никаких воспоминаний!..

Сразу после завтрака поехали на студию, которая оказалась совсем недалеко…

А в приемной у кастинг-директора Аарона Фридляндера Таня расстроилась.

Актрис собралось там что-то около дюжины. Татьяна такого не любила. Не любила ревнивых оценивающих взглядов, высокомерно поджатых губ и умело скрытого хамства секретарш.

В приемной работал телевизор, стояла кофи-машин с разовыми стаканчиками, навалом лежали иллюстрированные журналы.

Таня представилась секретарше, сказав, что ее приглашали на кинопробы именно на сегодня, и уже приготовилась скучать минимум час или два, как из-за дверей матового стекла вихрем выскочил всклокоченный худой еврей, сильно напоминавший Арта Гарфункеля в самом начала его сценической карьеры…

— Вы Таня Розен? — выпалил похожий на Арта Гарфункеля.

— Да, я, — приветливо ответила Таня, не успев отхлебнуть кофе.

— Тогда пойдемте скорее!

И похожий на Гарфункеля потащил ее через бесконечные коридоры, мимо немыслимых декораций и гор всяческих упаковок с самыми фантастическими надписями, вроде «багрового океана» или «кровавой погони»…

Наконец, пришли.

— Это Майк — он наш главный оператор, — махнув в сторону бородатого типа, сказал похожий на Гарфункеля, — а я Эрон, помощник Колина по кастингу…

Теперь все встало на свои места. И Таня успокоилась.

Ей все понятно. Вот вокруг Майка крутятся две девчонки с фотокамерами — ассистентки, будут делать фотопробы в декорациях и в костюмах… Через это она уже много раз проходила. И в этом смысле «Мосфильм» и чешская студия «Баррандов» ничем не отличаются от «Мунлайт Пикчерз».

— Вы читали сценарий? — спросил Эрон.

— Только «скрипт-ин-бриф», короткую версию, которую вы мне присылали, — ответила Таня.

— О’кэй, — сказал Майк, — давайте подберем что-нибудь из реквизита для пробы.

Он указал на длиннющий подвесной монорельс, по замкнутому кругу которого медленно крутились бесчисленные вешалки с платьями, кителями, костюмами, юбками, блузками, форменными и цивильными портками и прочими предметами верхней и нижней одежды… Были тут и индейские пончо… И русские сарафаны… Богатый выбор! Танин опытный глаз приметил и черные гестаповские кителя, от них прямо-таки исходила энергия артистов Тихонова и Броневого и всех семнадцати мгновений родного фильма.

— Подберите и наденьте что-нибудь русское для пикника, — посоветовал Майк, — надеюсь, вы знаете, как жены русских моряков на пикник одеваются.

Майк удовлетворенно цокал языком и пристально разглядывал Таню, ходя вокруг нее и в творческой задумчивости теребя свой подбородок.

— Все хорошо, все хорошо, — повторял он, кивая, — все о’кэй, все о’кэй…

Ассистенты просили Таню садиться и вставать, поворачиваться к свету, четко выполнять их указания и — самое утомительное — постоянно переодеваться и гримироваться. Часа через три фотосъемка закончилась, и оператор взял в руки видеокамеру. Таня с непривычки устала, хотя виду не показывала.

— Так, теперь свободные интерпретации на нашу тему. Прошу приготовиться! Через три минуты продолжим.

Ассистенты потянулись к бутылкам с водой, не подумав об актрисе. Таня сама взяла непочатую бутылку и жадно выпила половину. Силы вернулись, а давно забытые азарт и кураж закружили голову.

Памятуя, что форма, особенно черная, да еще и с золотыми погонами ей очень к лицу, Татьяна, взяла с монорельса вешалку с парадным двубортным кителем, точно таким, какой был у Леньки Рафаловича, и, накинув его на плечи, прошлась туда-сюда перед Майком и ассистентками.

Да, безусловно, военно-морская форма красит русскую женщину. Поверх легкого белого шелкового платьица в горошек — стиля конца пятидесятых, что она выбрала, Таня накинула на плечи этот китель, как холодными вечерами у костра делали на пикниках молодые офицерские жены или невесты… А на голову нацепила капитанскую фуражку с белым верхом и золотой капустой по черному козырьку.

Красотка из Мурманска, да и только!

Молодая жена капитана… из тех девушек, что учились в Ленинградском педагогическом институте и ходили на танцы в училище имени Ленинского Комсомола…

Потом выбрала из нескольких гитар цыганскую, потертую, но с перламутровой отделкой. Майк захлопал в ладоши. Эрон причмокнул губами и щелкнул пальцами.

— То что надо! — сказал Майк. — Эрон, дай миссис Розен текст, снимем пару тэйков именно с гитарой.

Майк взял камеру.

— А можно, я лучше спою, — спросила Таня, — там по сценарию жена капитана на пикнике поет романс, это очень по-русски, будьте уверены!

— О’кэй, давайте петь, — согласился Майк, — Колину может понравиться.

Таня слегка подкрутила колки и взяла аккорд. Инструмент был старый, но исправный. Кивнув Майку, что готова, присела на высокий стул, и старая цыганская помощница, послушная Таниным рукам, отворила калитку, пропуская всех в американской студии в прекрасный и таинственный мир русского романса.

Майк показал оттопыренный большой палец, а Эрон и ассистенты захлопали в ладоши.

— Отлично! — сказал Майк, не выключая камеру.

— А это что, «Калинка» на другой мотив? — спросил «посвященный» ассистент.

— Не калинка, а калитка, дверца, ведущая в сад, — искренно рассмеялась Таня, немного откинув голову назад.

— Вот, вот, это то и надо! Натурально, с искрой! Снято! Все свободны. — Майк опустил камеру и немедленно направился к мониторам, даже не взглянув на Таню.

— Поезжайте теперь спокойненько домой, — добавил Эрон, — мы с вами сами свяжемся. Стью отвезет вас.

По дороге они совсем по-приятельски болтали о том о сем.

Стью рассказывал смешные истории про Эрона. И про то, что Майк сильно пил, но Колин его подшил и записал в Организацию анонимных алкоголиков. Прощались почти друзьями. Но в какой-то момент Тане показалось, что парень слишком заискивает, вероятно, рассчитывая на повтор бесплатного омлета. Нет, не жалко, конечно, но напряжение и усталость навалилась, и желание упасть на подушку было единственным в этот вечер.

Действительно, работа — лучший доктор. Таня не смогла принять душ и провалилась в спасительный здоровый сон.

Какое наслаждение порой приносит сон человеку… Неразгаданное состояние. В снах, нет невозможного, мы не в силах управлять ими или отменить… Как хочется порой увидеть и пережить хотя бы во сне то, что уже невозможно в жизни или о чем только мечтаешь. Но сны беспощадны и непредсказуемы, и приносят не только наслаждения, но и страдания, которые ошибочно считают украшением жизни…

Они шли по пустыне и сильно хотели пить, но нигде не было и намека на оазис. Павел ни на минуту не отпускал ее руку и успокаивал. Как всегда, голос его звучал уверенно и твердо. Потом появились деревья, и идти по песку стало легко. Павел нашел родник, и они, упав на землю, жадно пили голубую воду, потом смеялись, руки Павла касались ее лица, волос, губы целовали ее всю, а крона ветвистого дерева закрывала их от жгучих лучей солнца. Неожиданно он встал и направился вглубь рощи, а она никак не могла подняться и только кричала, чтобы он вернулся, но он не оборачивался и пропал за густыми кустарниками. Потом у родника мелькнула тень, и громадная змея с тремя головами двинулась в рощу, стирая гибким телом следы Павла на песке. Таня кричала и звала любимого, но деревья сплелись ветвями в непроходимую стену, и крик услышала только она сама, когда проснулась…

Дурной сон портит утро, главное — поскорее его забыть. Таня решила клин клином вышибить и, забывшись в душе, стала думать о другом.

«А если не пройду кастинг, если у них свои понятия о профессии актрисы и возьмут смазливую соплячку, которая в приемной нагло рассматривала меня и усмехалась, что-то гадкое нашептывая омерзительному спутнику. Ладно, посмотрим — кто кого, а пока надо узнать расписание самолетов, утренним рейсом надо бы улететь. Нечего тут без дела болтаться…» — думала Таня, приводя себя в порядок… Взяв чемодан с так и не пригодившимися нарядами, она спустилась в холл отеля сдать ключи.

Уже в лифте вспомнила, что собиралась съездить в Беверли Хиллз. Потом прогуляться по магазинам, купить что-то Лизке, ребятишкам… И тут снова поймала себя на том, что, думая о сувенирах для близких, она думает и о Пашке. О своем ослике Пашке. Что и ему неплохо бы присмотреть моднющий галстук, или золотые запонки, или какую-нибудь милую безделицу…