Послышалась тихая музыка, и дубовые двери неслышно распахнулись.

В единственной на весь район церковке заканчивалась панихида. Тщедушный поп прохаживался вдоль поставленного на козлы гробика, махая кадилом и нараспев приговаривая:

– Упокой, Господи, душу раба твоего Петра и прости ему все прегрешения, вольные и невольные.."

«Какие там прегрешения? – думала Таня. – Ничего-то он не успел, только болел и мучился...»

Со спокойного воскового лица Петеньки сошел кривой, идиотический оскал, навсегда закрылись мутные и бессмысленные глазенки, скрюченные ручки и ножки спрятались под голубым покрывалом. В эти часы он казался нормальным ребенком, милым, как все спящие дети.

Таня стояла в ряду женщин, одетых, как и она, в темное и прикрывших головы черными платками, склонив голову и держа в левой руке горящую свечку. Правой рукой она крепко держала за локоть дрожащую неуемной дрожью Лизавету и лишь иногда отпускала ее, чтобы перекреститься.

Закончив, поп отозвал ее в сторонку, показал, как надо, уже на кладбище, высыпать на гробик освященной землицы, дал бумажку с молитвой, которую надо было положить в руки усопшему, собрал свечки. По его команде четыре угрюмых мужика подняли легкий гробик и понесли из церкви. Следом за ними черной стаей двинулись женщины. За оградой ждал выделенный птицефабрикой автобус. Предстояло еще ехать в обратный путь, за тридцать с лишним верст, на хмелицкое кладбище.

В автобусе Лизавета сидела молча, прямо, не сводила сухих, невидящих глаз с крышки гробика, поставленного между рядами сидений. Таня же не сводила глаз с сестры. И даже не обратила внимание, что взгляды большинства женщин и всех, за исключением шофера, мужчин прикованы к ней самой.

Гости вереницей проходили мимо виновников торжества, говорили им всякие теплые слова, целовались, обнимались, вручали подарки, которые затем передавались распорядителям и уносились куда-то. Потом, в том же порядке, гостей препровождали к длинным поставленным «покоем» столам, и каждый оказывался возле места, отмеченного карточкой с его фамилией, именем и отчеством. На столе рядом с карточками стояли столовые приборы кузнецовского фарфора (три тарелочки стопкой, увенчанные конусом льняной салфетки, и одна отдельно, для хлеба), наборы ножей и вилок в определенной последовательности и по шесть хрустальных емкостей разной формы и размера. Кроме этих приборов, на столах симметрично и довольно плотно расположились некие круглые и овальные предметы, прикрытые белыми и серебристыми крышками. О том, что скрывалось под каждой крышкой, можно было только догадываться.

Именно по этому залу павильон и получил название Голубого. Светлый паркет устилали голубые дорожки, стены от пола до мраморного пояска под самым потолком были убраны голубым шелком, окна занавешены плотными голубыми портьерами. Потолок, лишь «освежавшийся» со времен князя, являл собой зрелище голубого неба с нежными кучевыми облаками, пухлыми купидонами, резвыми нимфами и прочими приятностями в стиле рококо. У противоположной от столов стены располагалась невысокая сцена, гдеовсе тот же оркестр с дирижером в сером фраке негромко, для фона, наигрывал мелодии из популярной классики. Помимо той, главной, двери, в которую вошли гости, в зале имелось еще несколько дверей за бархатными голубыми занавесами.

Последними к самым почетным местам во главе центрального стола подошли герои дня в сопровождении родителей. Музыка заиграла громче, внушительней. Те из гостей, которые успели сесть, встали. Музыка резко смолкла. Все замерли. Наступила мертвая тишина.

– Дорогие товарищи, друзья! – Голос Марины Александровны звучал громко, взволнованно. – Слово для приветствия молодоженам имеет... – Она выдержала многозначительную паузу, – Григорий Васильевич Романов!!!

Короткий вздох изумления – и бурные, дружные аплодисменты.

Над дверью сбоку от сцены взметнулся занавес, и в зал вошел невысокий, довольно плюгавый мужчина, лицом, известным всей стране по портретам, напоминавший пожилого зайца. Он немного постоял, приветственно, словно на первомайской трибуне, подняв руку, а потом быстро вышел в центр зала. Аплодисменты перешли в овацию.

Мужчина махнул рукой, и тут же стало тихо. – Нашли кому хлопать, – с притворной укоризной произнес он. – Разве мне сегодня надо хлопать? Вот кому сегодня надо хлопать! – Он указал на Павла с Таней.

Все обернулись к молодоженам и захлопали с новой силой. Романов, по обе стороны которого материализовались двое крепких молодцов, двинулся к ним. Гости, мимо которых он проходил, разворачивались и, вжимаясь тылами в стол, сопровождали товарища Романова взглядами и аплодисментами. Романов обнял Павла и явно не без удовольствия расцеловался с Таней, приподнявшись для этого на цыпочки. Встав между молодыми, он обвел взглядом присутствующих.

– Я ведь этого шмендрика еще вот таким помню, – начал он, показывая куда-то вниз, под стол. Павел кашлянул. – А теперь вот поди ж ты... Длинный, серьезный вымахал, и вона какую кралю себе отхватил! – Романов хихикнул и посмотрел на Чернова. – Что, Дормидонтыч, завидки берут? Эх, были когда-то и мы рысаками...

Он обогнул Павла и обнялся с Дмитрием Дормидонтовичем.

В эти секунды за спинами гостей выросли фигуры официантов в черных фраках. В стопочках, как по мановению волшебной палочки, образовалась прозрачная водка, а в хрустальных стаканах – настоящая американская кока-кола, которую официанты разливали, выставляя напоказ коричневые витые бутылочки.

В одной руке у Романова сама собой появилась большая рюмка, а в другой – стакан с шипучей минералкой, которую налили только ему.

– Здоровье наших молодых! Совет да любовь! – выкрикнул он и осушил рюмку. То же самое сделали и все присутствующие, кроме Павла с Таней и еще Ивана, который в самое последнее мгновение переменил руку и хлебнул темной кока-колы.

– Горькая, однако ж, водочка попалась! – подмигнув, заметил Григорий Васильевич. Все мгновенно подхватили намек и стали скандировать: «Горько! Горько!»

Губы Павла и Тани слились в долгом поцелуе. Пока все смотрели на них, Романов тихонько вышел в дверь, расположенную за центральным столом.

После первого тоста торжественно внесли подарок от первого секретаря – большую красивую коробку, в которой оказалась пара огромных пивных кружек с крышечками, изображением медведя и надписью «Berlin, Hauptstadt der DDR». Все снова захлопали, маскируя недоумение, вызванное странным подарком.

Потом слово взял председатель горисполкома. Довольно официально поздравив молодых и пожелав им крепкого здоровья, успехов в труде и семейного счастья, он вручил свой подарок – ключи от квартиры в только что отреставрированном старинном домике возле Никольского собора. И вновь аплодисменты, на сей раз совсем с другим значением – вот это подарок так подарок!

– Лев Николаевич, на новоселье вы наш первый гость! – сказала Таня, расцеловавшись с мэром.

Потом Марина Александровна в очередь с Адой зачитывали телеграммы – сначала из ЦК от Кириленко и Долгих, потом от академика Рамзина (на таком порядке настоял утром Павел), потом от трех союзных министров, от директора «Уралмаша» Рыжкова и других руководящих работников, потом выборочно, что повеселее. После этого предполагалось приступить собственно к банкету, но тут вылез брат Лидии Тарасовны, отставной заслуженный чекист, и понес такую околесицу, что всем стало тоскливо. Оголодавшие гости накинулись на воистину царское угощение, разносимое проворными бесшумными официантами. Невозможно перечислить даже малой доли тех яств, которыми потчевали гостей. Скажем только, что здесь было все, что могла пожелать душа советского человека образца 1977 года, и еще кое-что, чего она пожелать не могла в силу полного неведения.

Столь же блистательна была и культурная часть программы, начавшаяся, как только гости заморили первого червячка. Пела старинные романсы Галина Карева. Сменяли друг друга Валентина Толкунова и Валерий Ободзинский (Иван невольно вспомнил об Оле и Поле – вот бы порадовались девчонки!), Ирина Понаровская и Альберт Асадулин. В промежутках публику веселили известные пародисты и юмористы, причем особый ажиотаж вызвало появление самого Михаила Михайловича Жванецкого с его тогда уже прославленным пухлым портфельчиком. Естественно, концерт шел не единым блоком, а по частям, с многочисленными перерывами на тосты, закуски и горячее. Несколько раз менялся оркестр, а в большом перерыве между горячим и десертом место на сцене прочно занял известный джаз-оркестр, побаловавший присутствующих отменным набором быстрых и медленных танцевальных мелодий, от вальса и танго до наисовременнейшего рока.

Иван танцевал с упоением и все подряд, сжигая в танце многократный избыток калорий, который он теперь не мог сжечь алкоголем. Ближе к концу этого сказочного вечера он развеселился от души, скакал молодым архаром, развлекал анекдотами и стихами Анджелу, других совершенно незнакомых ему девиц и молодых дам. Но, как и во время торжественной части, стоило лишь его взгляду упасть на невесту, в нем загоралось необъяснимое и непреодолимое волнение – безотчетное чувство, которое он не испытывал уже больше года, став-.шее от отвычки особенно сильным. И одновременно вскипала лютая, постыдная и необъяснимая зависть к Павлу... Поэтому он старательно избегал смотреть в сторону новобрачных и, как бы ни было здесь весело и замечательно, уехал одним из первых, по просьбе матери прихватив с собой вконец окосевшего Шурку Неприятных. За это Марина Александровна организовала им бесплатную доставку по домам на казенной черной «Волге».

Молодоженов провожали под народную обрядовую. Галина Карева без музыкального сопровождения пела свадебную величальную:

Ой-ка, глядь, лебедушка плывет,

Черный ворон нашу Танюшку ведет.

Плачьте горькими, горючими слезами,

В дом свекровушки невестушка идет.

Павел вел под руку Таню к выходу. Она низко опустила голову. Перед глазами все плыло – с того самого мига, как задумала дать Павлу первому ступить на ковер свадебного зала, но споткнулась на самом пороге, и ее нога первой коснулась красной дорожки. И все пышное торжество словно прошло мимо сознания, хотя вроде бы его не теряла. Но была близка. Удивительно, что ее пред обморочного состояния не заметил никто. Разве что Ванечка Ларин, непутевый друг Павла, свидетель. Он не сводил с нее удивленных глаз, пока его не оттерли в сторонку... Странный он был сегодня. Ни разу не подошел, слова не сказал, танцевать не пригласил. Заметив на себе ее взгляд, сразу отводил глаза, будто и не глазел вовсе...

За поминки стыдиться не приходилось. И кутьи хватило, и киселя, и воя, и причитаний. Бабы несли кто курей, кто сальца, кто огурцов, крестились на жестяную иконку Всех Скорбящих Радости, выданную Тане священником и поставленную на полочку в красном углу, выпивали, закусывали, ревели в голос. Все как одна приговаривали: «Смирный па-ренечек был, да ласковый!» Будто и не они чурались его, убогого, при жизни, не шептались: «Хоть бы Бог прибрал поскорее!»

В городе такое поведение воспринималось бы как чистой воды лицемерие, но здесь это совсем не так. Добросовестно, от всего сердца исполнялся тысячелетний обряд. Плач и стенания предназначены были умилостивить отлетевшую душеньку, чтобы ходатайствовала она перед Господом о тех, кто пока еще остался внизу. Примерно так подарками и наговорами задабривают домового, дворового, банную бабушку. К самой же смерти отношение здесь спокойное и деловое. Это для техногенной цивилизации смерть патологична, ненормальна, как ненормален вышедший из строя лифт. Для тех же, кто еще не выпал из природных ритмов, нет ничего более естественного. Тем более, в данном случае – ясно же было, что Петенька не жилец, как не жилец теленок, родившийся о двух головах... Совсем древняя баба Саня, обнимая плачущую Лизавету, приговаривала:

– Не горюй, милая, еще воздается тебе за страдания. Ангелом Божьим вернется к тебе твой Петенька, осенит белым крылышком. И зацветет ленок, травка незаметная...

Мужики сидели серьезные, кивали, поддакивали бабам, между собой вполголоса переговаривались на солидные темы – хозяйственные или внешнеполитические, – но все больше поглядывали на Таню. Напряжение, вызванное похоронными хлопотами, понемногу отпускало ее, и она не без удовольствия ловила на себе мужские взгляды. Не укрылось от ее внимания и то, как погрузневшая, беременная Тонька Серова – предмет детской зависти – с досадой ткнула локтем мужа-зоотехника, чтобы переключить его внимание на себя, законную.

Когда кончилась водка, сам собой появился мутный, припахивающий дрожжами первач. Однако закончили чинно, как и начали. Никто не подрался, не наскандалил, не ударился в пляс, а из песен пели только протяжные – про удалого Хас-Булата, про хуторок. Разогретая обильной едой и двумя стопками покупной вишневки, Таня пела вместе со всеми и, лишь заканчивая «Ах, зачем эта ночь...» с удивлением сообразила, что давно уже поет одна.

Остальные сидели молчком и сосредоточенно слушали.

– Это да! – не выдержал зоотехник, когда Таня смолкла.

– Эх, говорила я тебе, Лизавета, надо было Танечку в музыкальное отправлять. Голосина-то какой стал матерый, – заметила учительница Дарья Ивановна.

– Да уж не чета этим размалеванным, что в телевизоре скачут, – подхватил участковый Егор Васильевич, поедая Таню замаслившимися глазками. – Ни кожи ни рожи, орут, как кошки драные. Одно слово – актерки!

– Татьяна! – с пафосом проговорил завклубом Егоркин. – Возвращайтесь и живите здесь! Кто может по достоинству оценить ваши дарования в этом бездушном городе? Каменные джунгли...

– Это в Америке джунгли, – перебила начитанная Тонька. – А в Ленинграде у Таньки все хорошо. Квартира, учеба, муж директор...

– Редактор, – тихо поправила Таня. Упоминание об Иване было ей неприятно.

– Эта птица другое гнездо совьет... – вдруг пробурчала баба Саия.

Разошлись в десятом часу. Соседки помогли Лизавете с Таней перемыть посуду, прибрать в горнице, отобрали для внучат оставшееся после Петеньки барахлишко.

Проводив гостей до калитки, Таня вернулась в дом. Лизавета сидела за пустым столом и смотрела на тарелочку, на которой стояла накрытая кусочком хлеба стопка водки.

– И фотографии ни одной не осталось, – сказала она. – Не могла я его, такого... Ты вот что, Танька... Не говорила я тебе, но осталась у нас после матери Валентины вещичка одна, красоты редкостной. Загадывала на свадьбу тебе, да за Петенькой-то и позабыла совсем. Теперь вот вспомнила. Хоть и запоздалый подарок, но на память добрую. Совет да любовь... – Лизавета всхлипнула.

– Не надо. Пусть у тебя остается.

– Да на что мне здесь? Коров пугать разве. Прими.

– Не время еще...