II

Иван вернулся заполночь с большим новым чемоданом, набитым его одежкой, постельным бельем, кое-какой посудой и десятком книг. Он так пылко обнял Таню, так жарко целовал ее, что Таня поняла: еще чуть-чуть, и ее муж остался бы у родителей навсегда. Но он вернулся, и она ни о чем не стала спрашивать. Только невесело усмехнулась про себя, помогая разбирать чемодан: вроде как его приданое. А что принесла в семью она? Только саму себя. Ни много, ни мало, а в самый раз.

Таня поняла правильно. Благоухающей ванной, вкуснейшим ужином, любимой музыкой и вкрадчивой беседой Марина Александровна сломила волю сына. Он разомлел, переоделся в пижаму, почистил зубы и возлег на любимую тахту под любимым бра с томиком Лескова, даже как-то и позабыв, что его ждет Таня. Он начал уже позевывать над «Соборянами», и тут в его комнату вошел отец с тем самым чемоданом.

– Т-с, – сказал он, присев на краешек тахты, – мать не разбуди. Вот, я тут собрал кое-что. Одевайся тихонечко и иди.

– Куда? – не понял Ванечка.

– Как это куда? К жене. – Отец грустно вздохнул. – Будь хоть ты мужиком, в конце концов.

Уже в прихожей он вынес Ванечке три новеньких четвертных.

– На обзаведение... Ты хоть позванивай, что да как...

Таня возвратилась с работы, выгрузила купленные по дороге продукты, хлеб и конфеты положила на блюдо и прикрыла салфеткой, а масло и колбасу засунула между рамами – своего рода холодильник. Иван еще не пришел. Она вышла в кухню-коридор, поставила на плиту ковшик с водой, шепотом выбранив себя, что опять забыла купить чайник. Когда вода вскипела, она унесла ковш в комнату, заварила чай и, облизав губы, потянулась к блюду за карамелькой.

И тут в дверь постучали – странно постучали, будто бы льстиво и как-то удивленно.

– Да, – сказала Таня.

В дверь просунулась голова Марьи Никифоровны, одной из трех квартирных старух.

– Танечка, – округлив глаза, зашептала старуха, – тут к вам... пришли.

Таня встала и выглянула в коридор. Глазам ее предстала немая сцена, напомнившая ей финал гоголевского «Ревизора». Жильцы – милиционер-лимитчик Шмонов с женой и сыном, все три старухи, вечно пьяный грузчик из гастронома по имени Костя Циолковский, его помятая сожительница, дворник Абдулла – высыпали в коридор и застыли по стойке «смирно», вжимаясь в стенку. По обе стороны входной двери замерли два крепкоскулых молодых человека в одинаковых строгих костюмах, а посередине, в дверном проеме, стоял невысокий, крепкий, холеный пожилой мужчина с властным и гипнотическим взглядом удава. В руках у него был добротный кожаный портфель. Таня сразу поняла, что это начальник, причем не просто начальник, а высокий начальник, из тех, с которыми большинству простых людей за всю жизнь не выпадает общаться.

Он быстро пробежался глазами по всем лицам и остановил взгляд на Тане.

– Что ж в хоромы не приглашаешь, хозяюшка? – спросил он. И улыбнулся. Улыбка цепенила еще сильнее взгляда.

Таня тряхнула головой, сбрасывая морок, и сказала:

– Проходите, пожалуйста.

Начальник двинулся по замызганному коридору, и Тане показалось, что под ногами его расстилается невидимая ковровая дорожка. Таня шагнула в сторону, и начальник первым вошел в старухину комнату.

– М-да, – сказал он, осматриваясь, – неказисто живете, неказисто...

– Мы только неделю назад въехали. Я собиралась на выходных все освежить, побелить. Работы немного.

Она замолчала. «Что это я перед ним оправдываюсь? Он мне кто?»

– Чаек на столе, я вижу. Может, угостишь?

– Садитесь, – сказала Таня и достала из шкафа чашку, красивую, но с отбитой ручкой.

– И ты садись, в ногах правды нет, – сказал начальник, наливая себе из ковшика. Портфель он поставил на пол рядом с табуреткой.

Таня села.

– Ну что, чернобурая, поймала своего петушка? Сладко ли? – спросил гость.

Таня, преодолевая робость, посмотрела ему прямо в глаза.

– А вы кто?

– Ах да, не представился, извини... Ну, скажем, друг семьи. По имени-отчеству Дмитрий Дормидонтович. Отец известных тебе Павла и Елены Черновых.

Таня всплеснула руками.

– Ой, так это мы у вас свадьбу справляли? Спасибо вам...

– Гулять гуляли, а хозяина пригласить забыли? Нехорошо.

– Я не знала, простите...

– Ладно, не винись. Это все Пашка придумал, ему и отвечать.

– Он же ради нас. Я не хочу, чтобы у него были неприятности, слышите!

– Слышу. – Дмитрий Дормидонтович улыбнулся. Давненько на него не повышали голос. – Но речь у нас не про то... Расскажи-ка ты мне, Татьяна Ларина, как вы с Иваном жить думаете?

Он задал вопрос с какой-то особой интонацией, так что нельзя было ни уйти от ответа, ни ответить ложью.

– Поживем здесь пока. Будем копить на кооператив – заработок у меня хороший, Иван доучится, работать пойдет, тоже зарабатывать будет...

– Ты, значит, на стройке, он в кабинетике, так?

– А что же плохого?

– Да ничего, ничего... Вот только, знаешь ли, – лицо его сделалось каменным, – в конторе тепленькой тебе в ближайшем будущем не служить, в квартирке уютной не жить.

– Я и не собираюсь, – сказала Таня, почему-то внутренне холодея.

– Потому что, хоть ты и замужем, а жить в городе имеешь право только пока не рыпаешься – на строительстве работаешь и ведешь себя соответственно, – продолжал Чернов. – А то и муж тебе не поможет. Квартира не его, а родителей, и прописать он тебя не имеет права... Кстати, вы и здесь не по закону живете.

– Как это?

– Очень просто. Проживаете не по месту прописки. Ты где прописана? На Маклина, в общежитии. Иван где прописан? У себя на Мичуринской. Так что на первый раз предупреждение, на второй будет денежный штраф, а на третий – милости просим из Ленинграда, не хотите добровольно, можно и по этапу, к месту постоянной прописки, в Хмелицы, к сестре Лизавете в хибару... Да-да, не таращи глазенки. Я про тебя все знаю... И все могу с тобой сделать. И выслать, и сослать, и в бараний рог скрутить.

Он не кричал, не топал ногами, но от этого было еще страшнее. Тане казалось, будто он вырос, раздулся до размеров всей комнаты и вот-вот раздавит ее, не оставив ей жизненного пространства, или откроет огнедышащую пасть и проглотит. Она с силой закрыла глаза и резко раскрыла их.

– Я не понимаю, к чему вы это говорите. Мне не нужна их квартира, не нужна теплая контора... Только не трогайте нас, оставьте в покое Ваню, меня... Нам здесь хорошо.

– Хорошо, значит? Допустим. А потом? Пойдут дети, заботы всякие, денег станет не хватать, жилплощади, здоровья весь день на ветру мастерком орудовать. Что тогда, а?

– К тому времени мы уже сможем купить квартиру.

– Да? А кто вам позволит? Пушкин? По какому праву? С твоей лимитной пропиской на очередь не ставят, а у Ивана семьдесят метров на троих, тоже не полагается...

– Тогда... тогда я на работе попрошу. Тресту пятнадцать процентов квартир с каждого дома выделяют, я поговорю с начальством, объясню ситуацию...

– А у них своя ситуация, и называется она кадровая политика. С какой стати им отдавать квартиру работнику, даже хорошему работнику, если он и без всякой квартиры у них в кабале до самой пенсии? Уволишься – вон из города, в другой трест перейдешь – у них такая же... ситуация, только еще хуже.

– Ну не знаю...

Таня хотела сказать, что есть ведь предприятия с семейными общежитиями, есть такие, где по трудовому соглашению через несколько лет дают квартиру, в ближайшем пригороде есть частные дома с постоянной пропиской... Но Чернов не дал ей продолжить.

– Вот именно, что не знаешь. Жить торопитесь, любить торопитесь, всего сразу хотите – только жизнь себе и другим ломаете...

Таня молча смотрела на него.

– А ведь я пришел не грозить тебе, не отчитывать, – сказал Чернов, резко переменив тон. – У меня к тебе есть предложение. Интересное. Тебе должно понравиться.

– Какое? – настороженно спросила Таня.

– Ты на Каменном острове бывала когда-нибудь?

Таня вспомнила давние прогулки с Женей. В груди защемило.

– Да, – еле слышно ответила она.

– Видела там такие красивые дома за высокими заборами?

– Да.

– Там принимают правительственные и другие важные делегации, которые приезжают к нам в город... Я уже говорил тебе, что все про тебя знаю. Знаю, что ты толковая, честная, работы не боишься, не распустеха, речь у тебя культурная, двигаешься красиво. Про внешние данные не говорю – пока еще не слепой, сам вижу. Так вот, таких, как ты, не так уж много, и они очень нужны для работы в резиденциях.

– Что там нужно делать?

– Для начала – пылесосить ковры, стелить постели, подавать гостям кофе...

– Горшки выносить? Подтирать за ними?

– Это вряд ли. К тому же тебе ведь и такая работа не в новинку. Правда, мягко выражаясь, на другом уровне. Если не ошибаюсь, в той самой комнате, где мы сейчас сидим...

– Спасибо. Мне это неинтересно.

– Погоди отказываться. Это будет только начало. Как бы испытательный срок. Присмотришься, подучишься, а главное – к тебе присмотрятся. И предложат более интересную, ответственную работу.

– А именно?

– Возможности самые широкие. Можешь, например, годика через три оказаться в каком-нибудь нашем представительстве, скажем, в Париже.

«Странный человек. То в бараний рог, а то – в Париж. Чего ему все-таки надо?»

– Работа чистая, культурная. С серьезными надбавками, так сказать, за вредность. Оклад горничной – восемьдесят пять рублей.

Таня невольно усмехнулась.

– Погоди смеяться и слушай дальше. Каждый штатный работник резиденции получает два оклада, ежемесячную премию в сто процентов оклада, квартальную премию в триста процентов, пособие на дополнительное питание, соцстрах и транспортные. Так что даже по самому минимуму получается без малого пять сотен в месяц. Интересно?

– Интересно. Это за кофе в постель? У нас на стройке ребята, чтобы двести наколотить...

Чернов нахмурился и прервал Таню:

– А вот это не твоего ума дело. У нас даром никому денег не платят... В общем, если согласна, я уполномочен подписать с тобой трудовое соглашение и выплатить тебе подъемные в размере четырехсот пятидесяти рублей.

Он залез в портфель и вынул оттуда прозрачную папку с бумагами и нераспечатанную пачку пятерок.

«Новенькие, – подумала Таня и с трудом отвела от синей пачки взгляд. – У нас даром никому денег не платят».

– А как же быть с пропиской? – спросила она, намеренно меняя тему разговора. – Ведь если я соглашусь, мне придется уволиться из треста. Что же тогда – в Хмелицы по этапу?

– Молодец, – сказал Чернов. – Правильно ставишь вопрос. И ответ на него у меня уже есть... Ты, наверное, слышала, что есть в нашей стране такие паразиты, отщепенцы, как правило, определенной национальности, которые не умеют ценить того, что дала им Родина, и бегут отсюда, как... – Он хотел сказать: «как крысы с корабля», но вовремя остановился. Тогда получилось бы, что корабль этот тонет, – как последние сволочи. После них остаются квартиры, удобные, в хороших местах – хозяева себя никогда не обижали... Есть, например, одна в деленном особнячке на Фонтанке. По ордеру однокомнатная, но комната эта – бальный зал. Сорок четыре метра. Камин, витражи, потолки пять метров с лепниной. Как устроишься к нам в резиденцию, начнем оформлять эту квартирку на тебя, если, конечно, глянется тебе такое жилье... Вот, кстати, и смотровой ордер. Осталось только дату вписать.

Он извлек из папки две бумажки и протянул Тане. Одна была красиво отпечатанным бланком трудового соглашения, вторая – ордером, заполненным и с печатью. Таня стала читать ордер.

– Постойте-ка, – сказала она, – здесь ошибка. Написано «Приблудова Татьяна Валентиновна». А ведь я уже Ларина.

– Ошибки нет, – сухо сказал Чернов. – Тут вот какое дело: резиденция, в которую ты поступаешь на работу, находится на балансе областного комитета партии, а мать Ивана, Марина Александровна, работает там, так же, как и я. И получается, что мы берем на работу невестку нашего же работника. А мы обязаны не только всячески искоренять семейственность и кумовство, но и находиться в авангарде борьбы с подобными негативными явлениями. Поэтому придется вам временно развестись – чисто фиктивно, разумеется... Ну, и во избежание всяких кривотолков насчет морального облика некоторое время пожить отдельно. А через годик, глядишь, если еще не остынете друг к другу, можно и обратно под венец... Вот у меня и заявление готово от твоего имени, только подписать осталось.

Таня окаменела. Чернов положил листок с заявлением прямо перед ее глазами. Она смотрела в бумагу, не видя ни буквы.

– Оформят за полчаса, – продолжал Чернов. – Видишь, адресовано не в суд, а в загс. Детей вы не нажили, не успели, имущества совместного тоже. Да и паспорт твой прежний пока еще цел. Так что подписывай – и начинай новую жизнь. А мне пора. Засиделся я тут с тобой.

Таня не шелохнулась. Чернов вздохнул, достал из портфеля черную авторучку с золотым пером, раскрыл и вложил в руку Тане.

– Ну, давай!

Таня медленно, как во сне, отложила ручку в сторону и столь же, медленно подняла глаза на Чернова. Щеки ее налились пунцовым румянцем.

– Так вот для чего вам все это понадобилось, – тихо проговорила она. – Как вы могли? Вы! Вы! Отец Павла!

Последнюю фразу она выкрикнула, встала, опрокинув стул, и приблизилась вплотную к Чернову. Он тоже встал. Оказавшись рядом с ним, Таня, несмотря на переполнявшую ее ярость, невольно отметила, что он, оказывается, уступает ей в росте и с каждой секундой становится все ниже. Теперь уже она разрасталась, заполняя собой весь объем комнаты, и казалось, что еще немного – и она расплющит Чернова, лишив его жизненного пространства, или испепелит драконьим огнем своего гнева.

Чернов отступил на два шага и издал звук, настолько неожиданный, что Таня остановилась как вкопанная и мгновенно уменьшилась до обычных размеров.

Дмитрий Дормидонтович смеялся. Добродушным, заразительным смехом, напомнившем Тане смех Павла.

– Пять баллов тебе! – сказал он, не переставая смеяться, проворно сгреб со стола бумаги, порвал их на мелкие кусочки, а деньги положил в карман. – Ваньку-шельмеца поздравляю! Не ожидал! Таня смотрела на него в полном недоумении.

– У-фф! – сказал, отсмеявшись, Чернов и сел. – Танечка, будь добра, поставь еще кипяточку. Я тебе все объясню.

Таня, двигаясь как робот, взяла ковшик и вышла с ним в коридор. Соседей не было, лишь ребята в черных костюмах по-прежнему стояли возле дверей.

Ковшик был небольшой, и вода закипела быстро. Когда она вернулась в комнату, на столе увидела пеструю жестянку с каким-то импортным чаем, а

Чернов стоял у окна и курил.

– Завари-ка вот этого и садись, – сказал он.

Таня засыпала нового чаю в заварной чайничек, залила кипятком и послушно села; – Понимаешь, Марина Александровна, мать Ивана, уже четверть века мой личный секретарь. Ваш брак ее расстроил ужасно, так что она не могла работать. А работа у нее очень ответственная, и пришлось принимать меры. Она вбила себе в голову, что ты окрутила Ивана из корысти, позарившись на его жилплощадь, прописку, социальное положение и еще черт знает что... Требовалось проверить ее подозрения – быстро и окончательно. Так было надо. Извини.

– Но... но все, что вы говорили насчет прописки...

– Полная ерунда. Тебе любой юрист разъяснит. Можете жить здесь, сколько хотите, можете прописаться у Ивана, если он оформит отдельный ордер, а это просто.

– Лучше мы будем жить здесь, – твердо сказала Таня.

– Естественно, – согласился Чернов. В дверь просунулась мужская голова с ровным пробором и сказала:

– Дмитрий Дормидонтович, со «Светланы» два раза звонили. Не знают, начинать ли.

– Позвони, скажи Давыдову, пусть начинают без меня, но генеральный пусть пока не выступает. Через полчаса буду... Ну, прощай, хозяюшка. Если Ванька куролесить начнет, ты мне скажи, вдвоем мы его быстренько приструним...

– До свидания, Дмитрий Дормидонтович... И, пожалуйста, не сердитесь на Павла с Леной. Они у вас такие хорошие.

– Все в меня, – сказал Чернов и стремительно вышел. Таня пошла проводить его, но в коридоре увидела лишь захлопывающуюся дверь. Из своих комнат боязливо-почтительно выглядывали соседи. Таня гордо посмотрела на них и прошла к себе. Через пять минут начались визиты.

Первой явилась Марья Никифоровна с тарелкой.

– Танечка, я тут намедни пирожочек спекла с капустой, да большой получился, куда мне одной, не съесть, пропадет, – затараторила она. – Может, вам с муженьком подкормиться, а? Дело молодое, аппетит хороший.

– Спасибо, Марья Никифоровна, – рассеянно сказала Таня.

– А товарищ Чернов-то что приходил? Про расселение не говорил?

– Нет.

Потом пришли еще две старухи. Одна принесла большой чайник – а то что ж вы, мол, водичку-то все в ковшике кипятите. Вторая одолжила оставшееся от мужа теплое верблюжье одеяло. Обе любопытствовали насчет Чернова. Таня поблагодарила их и сказала, что Дмитрий Дормидонтович – старый друг семьи, заезжал проведать и особенно интересовался, не досаждают ли им соседи.

Шмонов, пыхтя, втащил старый черно-белый телевизор, поставил в угол и подключил антенну.

– А то, понимашь, цветной купили, а этот девать некуда, решили, пусть, понимашь, у вас постоит пока. Все веселей, понимашь, – объяснил он.

Про цель визита Чернова он не спрашивал, хотя чувствовалось, что его распирает от любопытства. Лишь на выходе он не выдержал и спросил:

– А что Чернов? По какому вопросу?

– Хочет Ивану книгу заказать, – серьезно сказала Таня. – Называется «Замечательные люди нашего города».

Последним явился пьяный и сильно перепуганный Циолковский.

– Это... что, в смысле, говорил?

– Дядя Митя-то? – спросила совсем развеселившаяся Таня. – Зашел посоветоваться, кого куда расселять из квартиры.

– Ну и... это... в смысле, кого куда?

– Нам и Шмоновым, как семейным, по двухкомнатной квартире. Бабушкам – по однокомнатной.

– А... это... про меня чего говорил?

– А Циолковского, говорит, в барак на сто первый километр, чтоб, говорит, славную фамилию не позорил, молодежь не спаивал, по ночам не бузил и закусывать не забывал.

И уже через минуту дрожащий Циолковский вызвал Таню в коридор, озираясь, сунул ей палку колбасы и юркнул в свою комнату.

Потом пришел Ванечка.

– Что тут было? – спросил он, оглядев комнату.

– Садись поешь... Знакомый заглянул – остальное соседи расскажут.

Дня через три после разговора с Черновым Таню прямо с площадки вызвали в трест.

Ей не часто доводилось бывать в этом массивном мрачноватом здании, и она немного нервничала, не понимая, что могло от нее понадобиться самому Гусятникову, начальнику отдела кадров.

Когда она вошла в кабинет, Гусятников, худой, очкастый и вечно хмурый отставной военный, оторвался от бумаг и посмотрел на нее с несвойственным ему любопытством.

– Садись, Приблудова, то есть, извините, Ларина. Как работается, хорошо? Проблемы есть?

– Да вроде нет.

– Мы вот тут с товарищами посовещались и решили, что раз ты у нас кадр молодой, растущий и перспективный, надо тебе, стало быть, работать над собой, повышать, как говорится, квалификацию.

– Как?

– Учиться, Ларина, учиться и учиться. У тебя десять классов?

– Восемь.

– Это, конечно, похуже, но тоже ничего. Особенно если, как говорится, есть голова за плечами... Пойдешь ты у нас, Ларина, в строительный техникум, получишь, так сказать, среднее специальное образование.

– Да мне некогда. Работа, дом...

– С отрывом от производства.

– Спаси-ибо, – иронически протянула Таня. – На вашу стипендию только ноги протянешь. А у меня теперь семья.

– Да погоди ты! Я не все сказал. Пойдешь целевым назначением – это раз. Значит, тарифная ставка за тобой сохраняется. Во-вторых, в отдельных случаях, когда речь идет о руководителях низового звена и передовиках производства, – а ты у нас и то, и другое – администрация предприятия имеет право производить доплату вплоть до реального среднемесячного заработка за последний год. Мы тут посчитали – реальный среднемесячный у тебя получается двести семьдесят.

– И что же?

– А то, что будешь, дура, два года книжечки почитывать за те же двести семьдесят в месяц. Мне бы кто предложил! Устраивает?

– "Дура" не устраивает. Остальное устраивает.

– Извините. – Гусятников поправил галстук. – Вырвалось. Привык, знаешь ли, с гегемоном общаться, ну и... В общем, давай, пиши заявление. На имя Першикова. От такой-то такой-то. «Прошу зачислить меня» и т. д. С первого марта идешь на подготовительные курсы, с первого сентября – в группу. Факультет строительный или экономический?

– Строительный, наверное.

– Напрасно. В прорабах наломаешься не хуже работяги, а в зарплате еще и проиграешь. Иди на экономический. Сядешь у нас в плановом – чисто, светло, чаек-кофеек, все на «вы». И дело живое, интересное, надо только втянуться.

– Хорошо. Пишу «на экономический».

– Число, подпись... Все. Последние две недельки тебе повкалывать осталось. Поздравляю... И вот еще что – зайди в местком. Там тебе тоже что-то сказать хотят.

– Что?

– Не знаю. Будет время – потом ко мне загляни, расскажешь. Любопытно... Муж-то у тебя кто?

– Студент. Хороший человек.

– Да уж видно, что не из плохоньких. Ну, иди, везунья.

В месткоме Тане пришлось писать еще одно заявление – на комнату в только что отстроенном семейном общежитии квартирного типа. Ключи ей выдали прямо в месткоме. После работы Таня не удержалась и съездила в Гавань, взглянуть на свое о новое жилище. При ближайшем рассмотрении комната оказалась полуторакомнатной квартиркой со встроенными шкафами и минимальной, но достаточной меблировкой на двоих. Размещалась квартирка на пятом этаже огромного двенадцатиэтажного комплекса с магазином, кафе, спортзалом и прачечной самообслуживания на первом этаже.

Вечером Таня позвонила Дмитрию Дормидонтовичу домой и поблагодарила его. Он ее довольно сухо поздравил и заверил, что не имеет к этим приятным событиям ни малейшего отношения. По его тону она поняла, что дальнейшие звонки были бы для него нежелательны.

В субботу при участии прораба Владимира Николаевича и его «Москвича» Таня и Ваня перевезли свой нехитрый скарб на новое место. В воскресенье устроили веселое новоселье. Были Андрей Житник, Танины подруги по прежнему общежитию и Владимир Николаевич. По разным причинам никто из «мушкетеров» прийти не смог.

Ванечка напился и заснул прямо в ванной.

III

– Да кончайте, девки, выть, как по покойнику! – Таня улыбнулась сквозь слезы. – Я жива еще пока. Все образуется.

Нинка с Нелькой все не унимались. Рыдали в голос, тыкаясь носами друг в друга и в Таню, притихали иногда, утирая слезы с красных глаз, шмыгали и снова заливались плачем.

– Зачем ты, Танька, ну зачем? – Нинка всхлипнула. – При муже, при жилье, при деньгах достаточных?

Зачем? Как объяснить им да что сказать? Он держался еще, пока жили там, в старухиной комнате "Видно, само убожество, в которое окунулся он тогда, после свадьбы, совсем к тому непривычный, заставляло его собраться, стиснуть зубы. Даже помогал ей, герой, правда, в чем полегче – с ведром на помойку бегал, в магазины иногда поутру, перед библиотекой, – хотя покупал все больше товар, за которым не нужно было давиться в очередях. Вермишель всякую, скумбрию в томате, соль, спички. Потом, за ужином, заводил умные разговоры и с укоризной посматривал на нее, что беседу не поддерживает, а только кивает головой и норовит поскорее завалиться спать. Отужинав, ласкался к ней, откидывал одеяло, целовал всю, ну и прочее. А она, усталая после смены, магазинов, готовки, стирки или мытья полов в коридоре... не гнала его, конечно, пускала, но на ответные ласки сил не доставало. Лежала колодой, засыпая в процессе, как говорится...

Может, это и была первая трещинка? Нет, наверное, за выходные все наверстывалось, и с лихвой. И еще, ей казалось, что за тот неполный месяц, который они прожили в старухиной конуре, он начал что-то понимать, учиться отличать ее, живую, которая может и уставать, и ляпнуть невпопад какую-нибудь глупость, и срываться иногда по пустякам, от того безупречного образа, в который он влюбился. Учиться любить ее такую, какая она есть. Взрослеть.

Должно быть, рано, слишком рано вошло в их быт благополучие, воплощенное в их новой служебной квартирке, непривычное, почти сказочное для нее, но для него – не Бог весть что, несравнимое с комфортом родительского дома. Так, социалистический ширпотреб. Вот та коммунальная дыра, да и общага строителей на Покровке – это была экзотика, романтизьм, как сказал бы Житник. Вроде как аристократ переоделся простолюдином и совершает этакую волнительную экскурсию по трущобам... Однажды, когда она принесла домой зарплату, он как-то косо посмотрел на нее.

– Что ли, мало тебе? – спросила она весело.

– Нет, слишком много, – без улыбки ответил он. – Понимаешь, вроде хватает на все необходимое. Скучно. А вот если бы у нас была нужда настоящая, если бы мне пришлось бросить под самый конец университет, пойти куда-нибудь в дворники, в сторожа, чтобы заработать на кусок хлеба, на лекарство больному ребенку... Как у Достоевского...

– Ну и шуточки у тебя! – сказала тогда Таня. – Живи и радуйся.

Только потом она подумала, что он, может быть, и не шутил вовсе. И еще Таня успела заметить, что люди, окружавшие их на прежнем месте, были для ее мужа как бы не вполне реальными, воспринимались им скорее как живописные картинки физиологии городского дна. Что и говорить, они были колоритны – один Циолковский чего стоит! Только она такого колорита насмотрелась на несколько жизней вперед, и ей этого даром не надо было. А вот Ивану оно было в новинку, он не успел еще вдосталь нахлебаться, и переезд их в отдельное жилье, знаменовавший для Тани подъем на новую, праздничную ступеньку жизни, для него обернулся окончанием «романтизьма» и возвратом в будни, только менее комфортные и более обременительные, чем прежде, при родителях.

Новое жилье Таня осваивала практически в одиночку. Что ж, профессией отделочника она владела исправно, потому переквалифицироваться в «доделочники» ей труда не составляло. Тем более что почти сразу после переезда начались занятия на подготовительных курсах, и у Тани высвободилось много времени и, главное, сил. Она переклеивала обои в комнатах, перекрашивала кухню, меняла там линолеум, выстелила кафельной плиткой крошечную ванную, прибивала отваливающиеся плинтусы и закрепляла розетки, подвешивала люстры, карнизы и шторы – и все собственноручно, только на сантехнические доделки пришлось вызывать слесаря и платить ему. Ивана, который теперь строчил дипломную работу и катастрофически запаздывал, она старалась не беспокоить, да и сам он помочь не вызывался, а только ворчал, что, дескать, и по-старому неплохо было, что все комнаты краской провоняли и что довольно гонять его с места на место и мешать работать. Впрочем, когда Таня вынесла последнюю порцию ремонтного мусора, намыла полы и окна, самым нарядным образом расставила скудную мебель и постелила на стол парадную скатерть, посередине поставив вазу с букетом мимозы, Иван оторвался от писанины, выполз из маленькой комнатенки, где ему был оборудован кабинет, и похвалил ее.

– Молодец ты у меня... Теперь бы слопать чего-нибудь.

Тогда она впервые в жизни сильно обиделась на него. И именно поэтому не сказала ему что-нибудь язвительное, не погнала за продуктами в магазин, а молча оделась и спустилась на улицу, не поленившись пройти несколько кварталов до кулинарии и купить там дорогущих цыплят табака, а потом отстоять очередь в универсаме и приобрести для мужа бутылку марочного сухого вина. Он жадно ел и пил, не замечая ее угнетенного настроения, потом поцеловал ее сальными губами и, сказав: «Спаси-бочки!», отправился на боковую. Таня стала мыть посуду, и под журчание воды из глаз у нее закапали слезы. Потом она выключила воду, вытерла тарелки, руки, глаза – и подумала, что не имеет права дуться на Ивана. Он же не хотел ее обидеть, просто у него сейчас голова другим занята, более важным.

После ванной, уже в халате, она вошла в комнату. Над его кроватью – или половинкой, поскольку кровати были придвинуты одна к другой – горело новое чешское бра, прибитое ею накануне. Иван читал журнал. Таня залезла под одеяло, подобралась поближе к мужу, прижалась к нему.