«…И было слово мое дождем, и поднимались собратья мои, как пшеничные колосья под весенними каплями. И было слово мое громом, и склонялись подданные мои, как пшеничные колосья на ветру. И было слово мое молнией, и падали враги мои, как пшеничные колосья пред серпом жнеца…»

Писец-дабир умолкает, повинуясь резкому жесту владыки.

Табличка из обожженной глины сообщает то, что некогда сказал о предке лугаля-царя его предок, слово в слово повторяя то, что в свой час говорил предок его предка о предке царского предка. Раз сказано и записано верно, к чему что-то менять?

Верные и справедливые думы дабира, однако, не защищают от речей лугаля. Медленные и тяжелые, каплями расплавленной меди падают слова на спину хранителя царских архивов.

– Собратья мои ждут от меня дождя, но дождя золотого, драгоценных даров и богатых подношений. Подданные мои склоняются от грома, но гром этот поднимают чиновники и сборщики налогов, колотя палками по их тупым головам. Враги мои падают, сраженные молниями, но молнии эти – секиры, копья и стрелы войска моего.

Ты знаешь слова, писец, ты умеешь сохранять их в глине, чтобы передать нашим потомкам. Скажи, предки наши тоже говорили не то, что делали? Или писцы записывали только слова, а не дела?

Хранитель архивов хранит молчание.