Олег вспомнил дом. Отца, маму, свою новую комнату. Вадима, многочисленных приятелей. И еще. Виселицы вдоль заброшенного железнодорожного полотна. Немого, который полз по садовой дорожке. ЗАПАХ хангара, лапавшего Бранку…
      – Мой дед, – отрывисто сказал он. – Он был местьником?
      – Да, – откликнулся Гостимир. – Не надо, Вольг, тебе будет жаль потом.
      Падающий Ленко. Разорванный плащ на спине Йерикки. Крик: «Горцы, суки! Сдохнете!»
      Сладкий ужас, от которого на глаза навернулись слезы, заполнил все существо Олега. Он еще раз посмотрел в спокойное лицо Ленко. И, наклонившись, отстегнул пояс с мечом и ножом – широкий, из толстой кожи, с серебряной пряжкой в виде восьмиконечной звезды-перуники. Выпрямился. Поглядел вокруг с легким вызовом:
      – До зимы далеко. Я что-то сделал не так? Скажите.
      Йерикка смотрел явно одобрительно. Гостимир покачал головой. Гоймир вздохнул:
      – Ты не ведаешь, что сделал, Волы. Но теперь уж прошло время поправлять что…
      – Я и не собираюсь ничего поправлять, – упрямо сказал Олег, застегивая на себе пояс. Ленко в самом деле был плотнее – пришлось перетянуть пряжку, чтобы пояс не болтался на бедрах. Меч и нож оттянули его непривычной сумрачной тяжестью – словно присматривались к новому хозяину и еще не решили, принять ли его, признать ли…
 

* * *

 
      Дома – Олегу пришло в голову определение «пятистенки», хотя он и не знал, что оно означает и пятистенки ли эти дома – стояли без заборов, открыто, среди яблонь, шиповника и еще каких-то кустов, мальчику неизвестных. Все они образовывали одну длинную улицу, тянувшуюся прямиком через укрытую в скалах долину. За домами покровительственно раскидывали свои кроны могучие дубы. Очевидно, когда-то всю эту укромную, закрытую от ветров скалами землю занимала небольшая дубрава. Потом пришли люди. Построили у входа в долину крепость. Стали ставить дома, сажать яблони, ухаживать за ними в морозы… Но и дубов не свели больше, чем нужно – Рысье Логово лежало в их окружении, как под надежной стражей. Красивое, тихое место… Дома – от конька до завалинки – покрывала искусно сделанная резьба, в которой узнавал Олег все те же мотивы, что и на головных повязках, на одежде людей племени… И в каждом дворе – даже символически не обозначенном – стоял резной столб. Женщина в рогатом головном уборе обеими руками прижимала к животу разделенный на четыре части ромб.
      Лада. Богиня порядка, чистоты, гармонии. Так объяснил Олегу шепотом Йерикка. Он же сказал, что эта часть Рысьего Логова называется Город – как огороженная скалами и крепостью у прорубленной в тех скалах дороги.
      Олег плохо слушал эти объяснения. Чувство, владевшее им, нельзя было назвать страхом. Он словно бы все глубже погружался в странный тревожный сон – с каждым часом все больше и больше увязал в делах этого мира, подчиняясь его холодному очарованию и совершая поступки, на которые раньше просто не был способен. Как знать, не испытал ли что-то подобное его дед, оказавшись здесь впервые? Может быть. Его сейчас этот вопрос не очень волновал.
      Город был тих, но не пустынен. Люди стояли возле каждой низкой двери – молча, глядя на приближающихся по пыльной дороге мальчиков. Олег шел первым, неся на руках перед грудью пояс Ленко. За его плечами мерно, в ногу, шагали Гоймир и Гостимир; Йерикка пойти не мог, остался с краю Города.
      И едва они проходили мимо какого-то дома, как люди, стоявшие там, начинали петь за их спинами. Родившись около крайнего, песня усиливалась и росла с каждым десятком шагов. Она была без слов – люди пели, не разжимая губ, печально и сурово повторяя один и тот же пронзительный мотив, при котором можно было думать о единственной вещи.
      О Смерти.
      Громче. Громче. Громче. Лица обоих горских мальчишек – Олег видел их боковым зрением – были отрешенны и суровы, глаза устремлены вдаль, где они видели… что? Как их друзья вот так же идут к их домам и несут на вытянутых руках черное горе, а безликая женская фигура шагает в ногу с ними – видимая для тех, кто МОЖЕТ видеть?
      Олег не знал, сколько они прошли. Он не считал ни шагов, ни домов. И почти не способен был думать. Пояс оттягивал ему руки, словно он нес человеческое тело. По дороге домой кривящийся от боли Йерикка объяснил землянину весь смысл совершенного им, Олегом – и теперь этот разговор занимал все воображение мальчишки.
      Меч и камас – так правильно назывался нож, похожий на кукри, – это часть воина. Когда Карна обрезает нить, питающую человека идущей из Божьего мира, из вир-рая, Огниной, жизненной силой, в страхе и тоске кричит Желя, водительница человеческой души. Некоторые слышат этот крик и могут сказать – я скоро умру. Другие не слышат… но это и не важно. А важно то, что принимающий оружие убитого – принимает его часть. Сливает ее с собой – и САМ становится ЧАСТЬЮ ТОГО, КОГО БОЛЬШЕ НЕТ НА ЗЕМЛЕ, В МИРЕ. Морана-Смерть чует эту оставшуюся в мире живых частичку. Морана-Смерть посылает Map, своих прислужниц – забрать то, что должно быть воссоединено с умершим. Тот, кто взял оружие товарища, облегчает ему возвращение из виррая в Мир – в облике внука, правнука, племянника; любого из родичей. Но на себя навлекает великую опасность. Мары слепы в мире живых. Они не могут отличить слившуюся с живым часть погибшего – и самого живого, нового носителя оружия. И, если находят то, что ищут, – стараются забрать все сразу. И не всякий может им противостоять, потому что сила Map велика…
      Сам того не зная, в глазах горцев Олег уже совершил ПОСТУПОК – он СТАЛ ЧАСТЬЮ МЕРТВОГО, облегчив и приблизив для Ленко ВОЗВРАЩЕНИЕ, сохранив на земле, в Мире, живую его частичку. Когда Йерикка объяснил все это, Олег, внутренне поежившись от неприятного ощущеньица, спросил, верит ли в это сам Йерикка?
      И тот сказал только: «ДА».
      А песня без слов, казалось, пульсирует, заняв собой все пространство долины.
      – Здесь, – еле слышно сказал за плечом Олега Гоймир.
      Как автомат, Олег повернул.
      Дорожка к ЭТОМУ дому была обложена по краям гранитными плитками и усыпана песком. На этой дорожке, рядом с фигурой Лады, стояли красивая статная женщина, седая пара – старый воин и сухонькая старушка, его спутница жизни, и дети: мальчик лет десяти, поразительно похожий на Ленко, а с ним – две девушки на три-четыре года старше, похожие на мать.
      – Мы принесли горе в твой дом, Миловида Справна. – Гоймир поклонился женщине в пояс.
      Женщина, очевидно, поняла это давно – еще когда они вошли в Город. Но надеялась на чудо – надеялась с неистовой верой матери, которая, бывает, отталкивает смерть… А вот не оттолкнула. Олег заметил, как подались друг к другу и без того тесно стоящие люди – будто сплотились перед бедой.
      Женщина вскинула голову решительно и гордо:
      – Где сын мой Ленко? – послышался ее голос.
      – Он ушел, чтобы погостить у отца и родни и вернуться, когда отпустят, – тихо ответил Гоймир. – Перун Сварожич нальет ему полную чашу меда и подаст руками своей дочери…
      Женщина покачнулась. Мальчик, брат Ленко, подался к ней с решительным бледным лицом, но мать отстранила его:
      – Скажи по правде, Гоймир Лискович, ответь по чести – не опозорил ли мой сын имени Рыси и достойного рода своего?
      – Ленко погиб в бою, – откликнулся Гоймир. – Радуга не обломится под ним. Лед Кащеев его не дождется, Миловида Справна, мать воина…
      – Кто принес нам его пояс? – подал голос старик, и глаза его блеснули под седыми бровями. Он смотрел мимо Олега. – Ты, Гоймир Лискович?
      – Я, – со звенящей в голове пустотой Олег шагнул вперед. – Я принес тебе пояс твоего внука. И я оставлю его себе.
      И Олег нарочито медленно застегнул пояс у себя на бедрах.
      Глаза старика пронзили мальчика насквозь почти злобным взглядом.
      – Тебя я не знаю, не ведаю, кто ты, не видел до сей поры. Назовись.
      – Олег Марычев, – ответил Олег. – Я издалека, но я буду сражаться за ваш род, ваше племя, как за свои.
      «Кто это сказал?! Я это сказал?! I'm crazy совсем, кажется. Тут, наверное, воздух такой».
      Старик еще несколько мгновений изучал Олега – словно вещь ощупывал глазами. Потом седая голова наклонилась:
      – Добро. Так будет.
      – Мать, – неожиданно сурово произнес младший, беря женщину за руку, и это не прозвучало смешно. – Я тоже буду мстить за брата. Подрасту лишь немного – и будет им горе, как оружие возьму. Я столько их убью, сколь смогу, сколь поможет убить Дажьбог Сварожич…
      – Ты, рысенок? – спросил старик. И, неожиданно легко шагнув вперед, повернул к себе младшего внука, взяв его жестким хватом за волосы. Заглянул ему в глаза: – Ты будешь местьник тоже?
      Мальчишка не вздрогнул:
      – Я, дед, – решительно сказал он.
      И старик разжал пальцы.
      – Добро. И так пускай тож будет.
      Тем временем Миловида, повернувшись к Олегу, неспешно и глубоко ему поклонилась, а затем заговорила:
      – Войди и ты в наш дом, Вольг Марыч.
      Она сказала так, а Олег, услышав свою фамилию в здешнем произношении, сообразил только теперь, что она созвучна с «марами» и вновь ощутил неприятный холодок по коже.
      – Будь в наш род, сядь к нашему Огню, местьник за моего сына. И не услышишь ни от кого слова «чужой». Так я говорю про то, в чем слово женщины – закон богов. Будь добр и благо тебе…
 

* * *

 
      Нет, Олег не остался жить в доме, к которому пришел тем вечером.
      Он очень боялся обидеть людей, искренне предложивших ему… вот в том-то и дело, что не гостеприимство, а возможность стать членом их семьи! И эта возможность была для Олега до такой степени странна и в новинку, что его охватило внезапное смущение. Путаясь и мямля довольно беспомощно, он попытался объяснить, что не хочет никого стеснять, что… ну и так далее. На лицах родичей Ленко отразилось искреннее недоумение, но что хуже всего – такое же недоумение охватило и Гоймира с Гостимиром. Неизвестно, как бы Олег выпутывался из всего этого, но появился Йерикка. Он увидел, что церемония окончена, третий сопровождающий больше не лишний – и поспешил на помощь. От лица Олега, застывшего с глуповато-благодарным видом, Йерикка воздал хвалу за гостеприимство, поклонился за доброту и мягко пояснил, что у Олега на родине осталась семья. Он непременно вернется к ней и не хочет, чтобы расставание – когда к нему привыкнут – больно ударило по родичам, так хорошо с ним, Олегом, обошедшимся.
      Если честно, Олег сам о семье думал в этой ситуации очень мало, но объяснение Йерикки всех удовлетворило. Пользуясь всеми правами приемного в род, мальчик оказался ничем не связан и поселился на постоялом дворе.
      Как ни странно, но в Рысьем Логове был и такой – единственное строение в два этажа, если не считать крепостной башни. Содержала его – и это тоже было странно – женщина, беженка с юга, энергичная старушка, жившая среди Рысей уже лет пятьдесят и намеревавшаяся прожить еще столько же. С Олега или его рода брать плату она отказалась. Кстати, Олег удивлялся, зачем тут нужен постоялый двор, пока не понял, что в племени постоянно живут чужие, приезжающие по делам, – заведение Славны никогда не пустовало. А Олег оказался обладателем апартаментов из одной – но большой! – комнаты, выходившей застекленным (!) окном на дубы, окружавшие Город. А за ними можно было видеть скалы – природную крепость Рысьего Логова.
      Ничего более странного, чем окружающая его жизнь, Олег никогда не видел – что, впрочем, понятно. Будучи от природы мальчиком наблюдательным, он с интересом вглядывался в то, как живет племя, пытаясь найти знакомые по книгам черты – так разглядывают лицо полузнакомого человека, узнавая и не узнавая. Он плохо помнил, как жили древние славяне – исторические, в смысле. Сперва Олегу показалось, что вокруг него – мир из великолепного сериала о Волкодаве, который он залпом проглотил совсем недавно. Но узнавание оказалось… не то чтобы ложным. Неполным. Если этот мир и был на что-то похож, так это только на самого себя.
      Племя Рыси насчитывало около двух тысяч человек – Олег не расспрашивал, определив на глазок (и почти не ошибся) – и переживало не лучшие времена (это, кстати, было понятно сразу). Оно делилось на роды – но это были не многочисленные классические роды по 20–30 человек, а просто большие – 8-10 членов, редко – больше – семьи, жившие в отдельных домах. Определить их, как «древних славян» мешало то обстоятельство, что Олег то и дело испытывал уже знакомое раздвоение. Его новые родственники временами вели себя так, что возникало полное ощущение современности происходящего – современности для Олега. И вдруг те же люди молниеносно преображались – оставалось лишь головой потрясти и гадать, какой это век, восьмой или шестой. Они отрубали головы убитым врагам и мерили температуру в градусах по Цельсию, глядя на термометр, одиноко висящий в крепостном дворе. Мальчишки учились в настоящей школе, где был компьютерный класс, гоняли по улице мяч – и могли с серьезно-торжественным видом перечислять своих предков, пока хватит терпения у собеседника Они знали, что такое ПЗРК «Игла» – и нерушимо верили в святость воинского дела и справедливость богов.
      И при всем при том – это было САМЫМ странным! – они не выглядели смешными, какими часто выглядят дикари, получившие в пользование дюжину благ цивилизации.
      Окружавшие Олега люди не имели ничего общего с «туземцами», слепо поклоняющимися любым из этих благ и легко перенимающими самые простые – и самые опасные – их приметы: внешние. Но не было в них ничего и от тупого дикарского фанатизма (часто трактуемого как «свободолюбие» или «своеобразие») с его нежеланием перенимать что-то вообще, чего не было у предков. Каким-то странным образом эти красивые, спокойные русоволосые люди сумели «отделить зерна от плевел». И чего они не принимали на самом деле – так это САМУ цивилизацию, созданную где-то на юге пришельцами со звезды Невзгляд – данванами. Именно поэтому горцы были ОБРЕЧЕНЫ. Данванам они не подходили в соседи – и не желали становиться их рабами. Жить в обществе, спокойно готовящемся к смерти, – странное ощущение.
      К счастью, возраст делал Олега максималистом. Он не терзался поисками истины, приняв жизнь такой, какой она была вокруг него. И не пытался понять, в чем причины конфликта. С него хватило, что люди, ему лично симпатичные, оказались по ЭТУ сторону баррикады – начиная с деда и кончая Йериккой и Бранкой.
      Которую он, кстати, ни разу не видел за те четыре дня, что провел под гостеприимным кровом Славны.
      Да и вообще – он мало кого видел. Жизнь, если можно так сказать, текла мимо, и первоначальная приподнятость духа, толкавшая его на необдуманные поступки, сменилась самым противным, что только может настичь человека – тоской. Это была тоска по дому, смешанная с неожиданно пришедшим пониманием печального факта – он тут чужой. При всем к нему хорошем отношении, гостеприимстве, готовности помочь – чужой.
      И, похоже, предстоит ему сидеть до зимы в этой комнате на втором этаже постоялого двора – с револьвером и мечом, который он неизвестно зачем взял с убитого…
      …Олег проснулся с мокрыми щеками. В окно ломилась красноватая луна – кстати, пошедшая на убыль с тех пор, как он ее первый раз видел. Убывало Око Ночи сверху, а не сбоку, как привычная земная его сестричка.
      В комнате пахло вереском – им был набит тюфяк, на котором Олег лежал. Запах был приятным, успокаивающим. Мальчишка судорожно вздохнул и сел на широкой лавке, которыми тут пользовались, как кроватями. На лестнице еле слышно шаркали шаги, и Олег знал, что это домовой – самый настоящий, не слишком разумная, но полезная тварь, которых тут содержали так же естественно, как собак. Первый раз столкнувшись с ним на лестнице, Олег испугался до оцепенения. Потом привык. Домовой был ночным существом и за ночь успевал провернуть массу черной работы.
      Сон, вот что его разбудило. И вот почему он плакал. Во сне человек не отвечает за себя… Олег потер виски. Сон вспомнился отчетливо и тяжело – отец и мать стояли в дверях дома совершенно седые, с помертвелыми лицами, он кричал, пытаясь подбежать к ним, но каждый раз почему-то оказывался в стороне, словно скользя по ограждавшей их прозрачной стенке…
      Болела голова. Она иногда болела и дома – тогда Олег пил темпалгин. Тут темпалгина нет. Тут ничего нет. А если завтра начнется аппендицит? Загибаться от перитонита? Мальчишка внезапно почувствовал, что ненавидит этот мир, как зверь, наверное, ненавидит клетку, из которой не может выбраться – не тех, кто его посадил внутрь, а именно клетку: прутья, запах, дно…
      Доски пола были теплыми – нагревались снизу, где в кухне всегда горел открытый огонь. Олег подошел к окну, навалился животом на подоконник, ткнулся носом в стекло.
      Звезды над Миром были обычными – яркими и многочисленными. Олег отыскал перекошенную расстоянием Большую Медведицу, потом – Полярную. Не найти таких примет, чтобы добраться по ним домой… Вроде и среди людей – а один, и от этого одиночества можно сойти с ума.
      Внизу, под окнами, негромко засмеялись, мелькнули две тени. Олег отвернулся от окна. Им до него нет дела. Племя жило одной семьей – можно было ночью явиться в чужой дом (двери-то не запираются!) и начать хозяйничать на кухне у печи. Можно незваным приходить на праздники и самому никого не звать – придут и так. Можно здороваться на улице со всеми подряд, не опасаясь нарваться на недружелюбный взгляд…
      А живется им тяжело – это Олег понимал. Здешняя земля плохо родила хлеб, разве что ячмень, да и то не везде. За зерном ездили на полдень – на юг, в леса, и не раз платили за хлеб кровью. И вообще, тут мало что росло хорошо. Спасали богатая охота и море – суровое, холодное… У племени было восемь боевых шнек и одиннадцать кочей – рыбацких и торговых пузатых, остойчивых кораблей. Только добытчиков не хватало после гибели мужчин.
      Ко всему еще – ожидание висело над Вересковой Долиной, ожидание неминуемой беды, которую готовились встретить женщины, старики, дети и ровесники Олега. Тоже дети, взвалившие на себя мужскую работу.
      А он сказал несколько красивых слов – и выпал из жизни, как манекен из разбитой витрины.
      Ну хорошо. Если завтра придут данваны, хангары, кто еще там – он возьмет наган, самострел, меч, камас, что там еще дадут – и пойдет сражаться. Не надеясь победить – просто потому, что бежать не имеет смысла. А если не придут – ни завтра, ни через месяц? Они-то словом не попрекнут – как же, внук народного героя, друга самого князя!
      Говна-пирога, с отвращением подумал Олег, пялясь в полумрак комнаты. Вот на это ты годишься – о приключениях мечтать. И кроме того, не надейся спокойно просидеть в этом закутке до зимы. Еще неделя – и ты со стенами разговаривать начнешь. И спать будешь бояться ложиться. Нет, надо что-то делать. Заставить себя действовать, загрузить чем-нибудь, чтобы поменьше места в голове оставалось для памяти…
      Шипя ругательства, он прошелся туда-сюда по комнате, мазнул взглядом по висящему на стене оружию, разозлился еще больше – на себя. Хорошо, так и надо… Снова подошел к окну, нашарил щеколду, настежь распахнул застекленные рамы.
      Ночь сразу зазвучала на десятки голосов, среди которых почти не было человеческих. Вздыхал где-то ветер. Стрекотала насекомая мелочь. Таинственно бормотали за кольцом скал пустоши. Огни нигде не горели – Город спал, спало все Рысье Логово…
      Нет, не все. Сквозь тоннель в скале было видно, как в нижнем ярусе башни, в крепости, светятся два окошка-бойницы. Там находилась школа – это Олег знал. Несколько секунд он смотрел на эти огоньки.
      Потом – потянулся за своей ковбойкой.
 

* * *

 
      На ночной улице была угнетающая пустота, а в скальном тоннеле – вообще жутко. Капала вода, собственные шаги звучали странно, по-чужому. Олег почти бежал на огоньки, придерживая ладонью кобуру нагана.
      Дверь в башню была открыта. Сейчас Олег видел, что и на самом верху горит огонек – третий. Там жил в полном одиночестве князь Крук. Жил над опустевшей дружинной горницей, где еще недавно его сын пировал в окружении лучших мужчин племени…
      Над дверью в камне были высечены оскаленная морда рыси и охранительный знак – восьмиконечный звезда-цветок, перуника. Здесь верили, что ни одно Зло не войдет в дом, помеченный таким знаком. Верили и в то, что от беды защищает рябина – это дерево росло у каждых дверей, недалеко от статуи Лады…
      Олег вошел в темный, озаряемый лишь светом из двери, коридорчик, имевший странный, потусторонний вид. Быстренько форсировав его, он оказался перед второй дверью – над низкой притолкой в камне был вырезан круг со вписанным в него странным крестом – словно четыре буквы Т срослись ножками. Это Олег уже знал – символ распространения благ на все стороны Мира. Для школы – вполне подходяще… А вот внутри этого помещения он еще не был.
      Примерно так он чувствовал себя – это ощущение всплыло из глубин памяти необычайно явственно – когда переминался перед дверью фехтовального зала, впервые придя в секцию и не решаясь шагнуть в новый, привлекательный, но чужой пока что мир. И тогда этот мир для него быстро стал своим… так чего же он боится сейчас?!
      Олег толкнул дверь, бесшумно распахнувшуюся на хорошо смазанных бронзовых петлях.
      Ничего особо примечательного внутри не было. Около большого – широкого и длинного – стола стояли скамьи, вдоль стен – большие сундуки. На одном из сундуков уверенно замер «Дегтярев» без диска, на другом лежали, тускло поблескивая в свете нескольких подвешенных к потолку светцов, предметы, которые Олег тут увидеть не ожидал – три новеньких, почти что в смазке, «сайги» 12-го калибра. Земля, привет… Кроме этих предметов тут же находились несколько человек.
      Гоймир, скрестив ноги, сидел на одном из сундуков, держа на коленях вполне обычного вида блокнот и карандаш – что-то черкал, по временам посматривая на узколицего рослого парня с диковатыми глазами, ходившего у почти обычной школьной доски, рядом с которой на полочке лежали бесформенные комья мела. (При ближайшем рассмотрении доска оказалась каменной плитой!) Ее поверхность была изрисована омерзительно кривыми строчками глаголицы и непонятными рисунками, похожими на творчество Марка Шагала. Лица у Гоймира и этого парня были одинаково сосредоточенными, только Гоймир молчал, а парень что-то негромко, но горячо доказывал, отчаянно жестикулируя. Судя по жестикуляции, он из кого-то тянул кишки, кому-то рубил голову, кого-то добивал копьем… Йерикка, положив ногу на ногу, развалился на одной из скамей, упершись спиной в стол; лицо его выражало стойкий скептицизм пополам с иронией. Еще один парнишка – моложе остальных – весьма уныло переставлял по столу пузатые патроны к «сайгам». Последний присутствующий – почему-то в одних штанах и босиком – затачивал камасом двадцатый карандаш. Девятнадцать штук уже лежали перед ним, сомкнув в копейный ряд остренькие носики.
      – Мне можно? – осторожно спросил Олег, наклонив голову в знак приветствия.
      – Можно, можно, заходи, Вольг! – обрадовался Йерикка.
      Гоймир не обратил внимания – смотрел в блокнот. Остальные кивнули в ответ, а точивший карандаши, усмехнувшись, сказал:
      – Вот, Горд, – он кивнул на Олега узколицему, – один человек, что без понужденья сюда зашел. И то лишь оттого, что не знает дел наших…
      – Так думаешь… – сердито и быстро обернулся к нему узколицый Горд.
      – Думаю я, – медлительно ответил «точильщик», – что ненужным делом мы тут балуемся. Чистым, как родник в горах, баснописанием, планов кропанием, что есть занятие скверное и недостойное… а без обид сказать – словами блудим, как девка городская – телом. А за словами – пустота, и свою немочь мы ими прикрываем.
      Горд резко покраснел:
      – Ты дошутишься, Резан… – начал он напружиненно.
      Но Йерикка с места оборвал:
      – Ладно, ладно, хватит… Что там дальше у тебя, Горд?
      Олег тишком уселся в углу на сундук и начал слушать.
      – Вот будем ее потрошить после улова. – Горд пощелкал пальцем одну из строчек. – Да головы рубить сразу, а потом убивать плотнее, так сразу места больше станет. И пойдет у нас…
      – …Нелепица, – заключил Йерикка. Он, кажется, один внимательно прислушивался к словам Горда. А сейчас потянулся и добавил: – Нелепица, дружище. Места станет больше. Верно. А как в море на наших кочах рыбу разделывать? Все равно что против ветра мочиться и не забрызгаться. День, другой, третий – и в море от усталости падать начнем, той рыбе на радость.
      – Не о себе надо думать, – оскалился Горд, – а о том, чтобы на торг было что везти, не то быть нам голодом, без хлеба…
      – Ага, – невозмутимо прервал Йерикка, – ты готов всех наших овец ободрать и полушубки сшить. А я лучше их каждый год буду стричь и безрукавки вязать… Не спорю – полушубок теплее. Зато безрукавок больше будет.
      – То анласы так шутят? – осведомился Горд.
      – Да какие шутки, – ласково сказал Йерикка, – это жизнь!
      Гоймир тем временем вырвал из блокнота листок и подал его, наклонившись вперед, «точильщику» Резану. Тот посмотрел и фыркнул. Олег вгляделся: хорошо узнаваемый Горд с утрированно-перекошенным лицом правой рукой рубил головы перепуганным рыбинам, левой камасом потрошил их, одновременно озверело прыгая на рыбе обеими ногами – трамбуя ее. На заднем плане рыдала невероятно красивая девушка. Рисунок был очень умелый, профессиональный – примерно так мог рисовать карикатуры на товарищей Вадим. Но что интереснее – внизу листка что-то было подписано, и Резан это прочитал вслух, хотя и негромко:
      – Первым делом, первым делом – ловля рыбы, ну а девушки – а девушки потом!
      Строчка из старинной песни повергла Олега в легкий шок. Гоймир между тем потянулся всем телом и, следя за тем, как листок пошел по рукам, сказал:
      – Так послушаешь – думается, мы в поход знатный собрались, столько разговора. А по делу – что такое рыба? Мелочь…
      В его глазах плясал смех, он явно подкалывал Горда, который как раз рассматривал дошедшую до него карикатуру и сказал:
      – Нелепица.
      – А то как же, – согласился Гоймир.
      – Между прочим, – Йерикка повернулся к Гоймиру, – несмотря на всю нелепость затеи, – Горд то ли рыкнул, то ли каркнул от возмущения, – Горд где-то прав. Дело, конечно, скучное, но нужное, а водитель наш рисует карикатуры, как Кукрыниксы… – теперь уже невнятный возглас издал Олег, но на него никто не обратил внимания. – Ты, Резан, ничего по уму не сообразил. Тебя, Крут, я вообще сегодня не слышал.
      – Могу сказку сказать. Посмеемся, – не переставая двигать патроны, объявил младший.
      – Как наглотался кто-то «дури» данванской, да вообразил, что лежит в постели с честной супругой, Да и занялся рукоблудием посередь улицы, – с отвращением добавил Горд, опершись спиной на стену. – Знаем. Слышали ту сказку.
      – У тебя спина белая, – равнодушно заметил Гоймир.
      Горда перекосило:
      – А…
      – Не веришь – не надо. – Лицо Гоймира вдруг стало злым. – Рассказывай, Крут, что хотел.
      Мальчишка довольно уныло и без особого вообще воодушевления начал рассказывать:
      – У нас в хозяйстве порешили вчера холостить бычка. А он, понимаете, здоровый вырос невмерно. Если б еще по уму делали, а то оно как обычно покатилось… Нашелся кто-то – не дать самый умный, да самый быстрый – и понеслось под раскат… Трехродный мой с торфяников стал. Чистил задок, а как дело за бычка пошло – сказал, что соседи-то его холостить обучили. Нам бы у тех спросить, да уж где там… Начал он расставлять людей, значит. Дал одному здоровенный кий – мол, бей бычка в лобешник. Еще одного ставит позаду с резаком – давай, как падать начнет, режь ему добро. Двое еще – в тех двоих и я, ума-то временем нету, – приткнул обок, чтобы, как бычка кием пометят, валить его начинали. А сам трехродный в дверях становится – одно слово, князь, и только. И пошло. Тот, что с кием, замахнулся сплеча, а колотушка-то с оскепа и сорвись. Легкой птахой – да прямо трехродному в лоб. Он вместо бычка в дверях – бряк! Но то начало было. Тот, что позаду стоял, видит – кием махнули. Он и взялся за дело. Ну а бычок восчувствовал – сей час его самого главного в жизни лишат, начинает ломить вперед. Его вмах палкой между глаз, а что ему палка? Стоптал… Мы меж делом тем навалились на бок, а бычок у нас из-под рук и выскочи, ну мы мордами в навоз и полегли. Трехродный мой тем часом подниматься начал, да бычок по нему и пробежал.
      Олег засмеялся, отчетливо представив себе эту картину. Но больше никто даже не улыбнулся. Гоймир вновь что-то рисовал в блокноте. Йерикка разглядывал носок своего мягкого шкуросапога. Горд по-прежнему стоял у доски, вообще ни на кого не глядя. Резан точил карандаш – точнее, стачивал его.
      – Да, – пошевелился Йерикка – Куда ни кинь – всюду клин. Не получается ничего – добычу увеличить.
      Это была единственная реплика, последовавшая в ответ на рассказ Крута. Впрочем, он совершенно не отреагировал на невнимание, а продолжал двигать по столу патроны.
      – Давайте этим днем больше о рыбе не говорить, – продолжал Резан.
      – Ночью, – не отрываясь от блокнота, поправил Гоймир.
      – Что? – переспросил Резан.
      – Ночью не говорить, – уточнил Гоймир, демонстрируя новую карикатуру: бык в штанах, которые распирали гипертрофированные гениталии, сражался двумя мечами с целой толпой хангаров, а еще столько же лежали вокруг порубленные. На лбу у быка набухала шишка.
      На этот раз все посмеялись, но опять-таки – не очень весело. Йерикка подвел итог:
      – Хорошо, рыбу оставим в стороне. Пока. Горд, не кривись, затея твоя нужная. На ярмарке закажем Чайкам коч побольше. А этот год уж обойдемся тем, что у нас есть.
      – Было время – сами те кочи делали, – тихо сказал Крут.
      – Было, – согласился Йерикка. – И вновь будет. А пока так… Ты ружья-то проверил?
      – Огненный бой? – встрепенулся мальчишка, отбрасывая с глаз светлые волосы.
      – Крут Гордыч – ты? – ехидно спросил Йерикка.
      – Ну… я заряды смотрел…
      – По одному на зуб пробовал, – беспощадно подвел итог Йерикка. – Второй час сидим, а ты к делу и не приступал.
      – Ладно, возьмусь сейчас, – проворчал мальчишка, вставая. Остальные с интересом за ним наблюдали.
      Олег опередил Крута, не слишком уверенно смотревшего на «сайги».