Известно, что он вел довольно сильную игру и чаще всего продувался в пух! Жалко бывало смотреть на этого необыкновенного человека, распаленного грубою и глупою страстью! Зато он был удивительно умен и приятен в разговоре, касавшемся всего, что может занимать образованный ум. Многие его замечания и суждения невольно врезывались в памяти. Говоря о своем авторском самолюбии, он сказал мне: -- "Когда читаю похвалы моим сочинениям, я остаюсь равнодушен: я не дорожу ими; но злая критика, даже бестолковая, раздражает меня". Я заметил ему, что этим доказывается неравнодушие его к похвалам. -- "Нет, а может быть, авторское самолюбие?" -- отвечал он, смеясь. В нем пробудилась досада, когда он вспомнил о критике одного из своих сочинений, напечатанной в "Атенее". Он сказал мне, что даже написал возражение на эту критику, но не решился напечатать свое возражение и бросил его. Однако он отыскал клочки синей бумаги, на которой оно было написано, и прочел мне кое-что. Это было, собственно, не возражение, а насмешливое и очень остроумное согласие с глупыми замечаниями его рецензента, которого обличал он в противоречии и невежестве, по-видимому, соглашаясь с ним. Я уговаривал Пушкина напечатать остроумную его отповедь "Атенею", но он не согласился, говоря: "Никогда и ни на одну критику моих сочинений я не напечатаю возражения; но не отказываюсь писать в этом роде на утеху себе".
      Вообще, как критик, он был умнее на словах, нежели на бумаге. Иногда вырывались у него чрезвычайно меткие, остроумные замечания, которые были бы некстати в печатной критике, но в разговоре поражали своею истиною. Рассуждая о стихотворных переводах Вронченки, производивших тогда впечатление своими неотъемлемыми достоинствами, он сказал: "Да, они хороши, потому что дают понятие о подлиннике своем; но та беда, что к каждому стиху Вронченки привешана гирька!"
      Увидевши меня по приезде моем из Москвы, когда были изданы две новые главы "Онегина", Пушкин желал знать, как встретили их в Москве. Я отвечал: "Говорят, что вы повторяете себя: нашли, что у вас два раза упомянуто о битье мух". -- Он расхохотался, однако спросил: -- "Нет? в самом деле говорят это?" -- "Я передаю вам не свое замечание; скажу больше: я слышал это из уст дамы". -- "А ведь это очень живое замечание, в Москве редко услышишь подобное", -- прибавил он.
      Самолюбие его проглядывало во всем. Он хотел быть прежде всего светским человеком, принадлежащим к аристократическому кругу; высокое дарование увлекало его в другой мир, и тогда он выражал свое презрение к черни, которая гнездится, конечно, не в одних рядах мужиков. Эта борьба двух противоположных стремлений заставляла его по временам покидать столичную жизнь и в деревне свободно предаваться той деятельности, для которой он был рожден. Но дурное воспитание и привычка опять выманивали его в омут бурной жизни, только отчасти светской. Он ошибался, полагая, будто в светском обществе принимали его, как законного сочлена; напротив, там глядели на него, как на приятного гостя из другой сферы жизни, как на артиста, своего рода Листа или Серве. Светская молодежь любила с ним покутить и поиграть в азартные игры, а это было для него источником бесчисленных неприятностей, так что он вечно был в раздражении, не находя или не умея занять настоящего места. Очень заметно было, что он хотел и в качестве поэта играть роль Байрона, которому подражал не в одних своих стихотворениях... Пушкин, кроме претензии на аристократство и несомненных успехов в разгульной жизни, считал себя отличным танцором и наездником.
      В 1828 году Пушкин был уже далеко не юноша, тем более, что, после бурных годов первой молодости и тяжких болезней, он казался по наружности истощенным и увядшим; резкие морщины виднелись на его лице; но он все еще хотел казаться юношею. Раз как-то, не помню, по какому обороту разговора, я произнес стих его, говоря о нем самом.
      Ужель мне точно тридцать лет?
      Он тотчас возразил: "Нет, нет! У меня сказано: Ужель мне скоро тридцать лет? Я жду этого рокового термина, а теперь еще не прощаюсь с юностью". Надобно заметить, что до рокового термина оставалось несколько месяцев! Кажется, в этот же раз я сказал, что в сочинениях его встречается иногда такая искренняя веселость, какой нет ни в одном из наших поэтов. Он отвечал, что в основании характер его -- грустный, меланхолический, и если иногда он бывает в веселом расположении, то редко и недолго. Мне кажется и теперь, что он ошибался, так определяя свой характер. Ни один глубокочувствующий человек не может быть всегда веселым и гораздо чаще бывает грустен. Однако человек, не умерший душою, приходит и в светлое, веселое расположение. Пушкин, как пламенный лирический поэт, был способен увлекаться всеми сильными ощущениями, и, когда предавался веселости, то предавался ей, как неспособны к тому другие. В доказательство можно указать на многие стихотворения Пушкина из всех эпох его жизни. Человек грустного, меланхолического характера не был бы способен к тому,
      Однажды я был у него вместе с Пав. Петр. Свиньиным. Пушкин, как увидел я из разговора, сердился на Свиньина за то, что очень неловко и некстати тот вздумал где-то на бале рекомендовать его славной тогда своей красотой и любезностью девице Л. Нельзя было оскорбить Пушкина более, как рекомендуя его знаменитым поэтом; а Свиньин сделал эту глупость. За то поэт и отплатил ему, как я был свидетелем, очень зло. Кроме того, что он горячо выговаривал ему и просил вперед не принимать труда знакомить его с кем бы то ни было, Пушкин, поуспокоившись, навел разговор на приключения Свиньина в Бессарабии, где тот был с важным поручением от правительства, но поступал так, что его удалили от всяких занятий по службе, Пушкин стал расспрашивать его об этом очень ловко и смело, так что несчастный Свиньин вертелся, как береста на огне. -- "С чего же взяли, -- спрашивал он у него, -- что будто вы въезжали в Яссы с торжественною процессиею, верхом, с многочисленною свитой, и внушили такое почтение молдавским и валахским боярам, что они поднесли вам сто тысяч серебряных рублей?" -- "Сказки, милый Александр Сергеевич, сказки! Ну, стоит ли повторять такой вздор!" -- "Ну, а ведь вам подарили шубы?" -спрашивал опять Пушкин и такими вопросами преследовал Свиньина довольно долго, представляя себя любопытствующим, тогда как знал, что речь о бессарабских приключениях была для Свиньина -- нож острый!
      Уважение Пушкина к поэтическому гению Мицкевича можно видеть из слов его, сказанных мне в 1828 году, когда и Мицкевич, и Пушкин жили оба уже в Петербурге... Невольно увлекшись в похвалы Мицкевичу, Пушкин сказал, между прочим: "Недавно Жуковский говорит мне: знаешь ли, брат, ведь он заткнет тебя за пояс. -- Ты не так говоришь, -- отвечал я: -- он уже заткнул меня". -- У Пушкина был рукописный подстрочный перевод "Конрада Валенрода", потому что наш поэт, восхищенный красотами подлинника, хотел, в изъявление своей дружбы к Мицкевичу, перевести всего "Валенрода". Он сделал попытку, перевел начало, но увидел, как говорил он сам, что не умеет переводить, т. е. не умеет подчинить себя тяжелой работе переводчика.
      КС. А. ПОЛЕВОЙ. Записки, стр. 171 -- 174, 268, 273 -- 277.
      Однажды мой старый друг Мицкевич, переехавший из Москвы в Петербург на постоянное жительство, пригласил меня на обед в Екатерингофском вокзале. Я поехал. Войдя в зал, я застал уже там и амфитриона, и несколько человек гостей, из которых один, стоявший так, что на него падал свет, сразу же обратил на себя мое внимание сходством с портретом, который я незадолго до того видел у Ваньковича. Это был Пушкин. Мицкевич тотчас познакомил нас. Этот обед он давал своим московским друзьям, а заодно позвал и петербургских литераторов. Тут были: князь Вяземский, Дельвиг, Муханов, Полевой, приехавший на несколько дней из Москвы, и много других. Из поляков были только Францишек Малевский и я. Я не спускал глаз с Пушкина, сидевшего против меня. Небрежность его одежды, растрепанные (он немного был плешив) волосы и бакенбарды, искривленные в противоположные стороны подошвы и в особенности каблуки свидетельствовали не только о недостатке внимания к себе, но и о неряшестве. Мицкевич также не любил щегольства, но в небрежности его заметно было достоинство, благородство, что-то высокое. Цветом лица Пушкин отличался от остальных. Объяснялось это тем, что в его жилах текла арапская кровь Ганнибала, которая даже через несколько поколений примешала свою сажу к нашему славянскому молоку.
      Беседа была веселая, непринужденная. Очень мало говорили о науке, кое-что о литературе и поэзии, впрочем, без присущего литераторам злословия, немножко городских сплетен, больше о театре. С тем и разошлись после тонкого, со вкусом составленного обеда. С тех пор я часто встречал Пушкина. За исключением одного раза, на балу, никогда я его не видел в нестоптанных сапогах. Манер у него не было никаких. Вообще держал он себя так, что я никогда бы не догадался, что это Пушкин, что это дворянин древнего рода. В обхождении он был очень приветлив. Роста был небольшого; идя, неловко волочил ноги, и походка у него была неуклюжая. Все портреты его, в общем, похожи, но несколько приукрашены. Его речь отличалась плавностью, в ней часто мелькали грубые выражения. Когда мне случалось немножко побыть с ним, я неизменно чувствовал, что мне трудно было бы привязаться к нему, как к человеку. В то время вся столичная публика относилась к нему с необыкновенным энтузиазмом, восхищением, восторгом. Д-р СТАНИСЛАВ МОРАВСКИЙ. "Воспоминания", Красная Газета, 1928, № 318 (пол.).
      Демутов трактир до наших дней не сохранился, и петербуржец, проходя по набережной Мойки, мимо дома № 24, где красуется вывеска ресторана Донона, и не подозревает, что этот ресторан существует на месте Демутова трактира... Купец Демут приобрел сквозной участок с Мойки на Конюшенную улицу и в 1796 году построил на Конюшенной улице новый каменный, на сводах, дом. Гостиница Демут или, как ее тогда звали, трактир Демутов, была, особенно по тому времени, значительная, число номеров превышало несколько десятков... В трактире была и большая зала, в которой устраивали аукционы и концерты. В 1823 г. дом Демута перешел к метрдотелю Рекету, а с конца 20-х или начала 30-х годов стал принадлежать купцам Калугиным, сохраняя долгое время старое прозвище Демутов Трактир. П. ЗЕТ (П. Н. СТОЛПЯНСКИЙ). В старом Петербурге. Новое Время, 1912, № 12889.
      Ты ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе должных, а пишешь о M-de Керн, которую с помощью божьей (...).
      ПУШКИН -- С. А. СОБОЛЕВСКОМУ, в конце карта 1828 г., из Петербурга.
      (Псковский помещик И. Е. Великопольский, мало даровитый поэт и страстный картежный игрок, выпустил в свет стихотворную "Сатиру на игроков", в которой живописал страшные последствия картежной игры. Пушкин напечатал в булгаринской "Северной Пчеле" "Послание к В., сочинителю Сатиры на игроков", где высмеивал проповедников, учащих свет тому, в чем сами грешны:
      Некто мой сосед,
      На игроков, как ты, однажды
      Сатиру злую написал
      И другу с жаром прочитал.
      Ему в ответ его приятель
      Взял карты, молча стасовал,
      Дал снять, и нравственный писатель
      Всю ночь, увы! понтировал.
      Тебе знаком ли сей проказник? и т. д.
      Великопольский написал стихотворный ответ Пушкину и отправил его Булгарину для помещения в "Северной Пчеле". Булгарин передал стихи Пушкину с запросом, согласен ли он на их напечатание.)
      Булгарин показал мне очень милые ваши стансы ко мне в ответ на мою шутку. Он сказал мне, что цензура не пропускает их, как личность, без моего согласия. К сожалению, я не могу согласиться:
      Глава Онегина вторая
      Съезжала скромно на тузе _
      и ваше примечание -- конечно, личность и неприличность. И вся станса недостойна вашего пера. Мне кажется, что вы немножко мною недовольны. Правда ли? По крайней мере, отзывается чем-то горьким ваше последнее стихотворение. Неужели вы хотите со мною поссориться не на шутку и заставить меня, вашего миролюбивого друга, включить неприязненные строфы в восьмую главу Онегина? N.B. Я не проигрывал второй главы, а ее экземплярами заплатил свой долг, так точно, как вы заплатили мне свой -- родительскими алмазами и 35-ю томами энциклопедии. Что, если напечатать мне сие благонамеренное возражение? Но я надеюсь, что я не потерял вашего дружества и что мы при первом свидании мирно примемся за карты и за стихи.
      ПУШКИН -- И. Е. ВЕЛИКОПОЛЬСКОМУ, в конце марта -- начале апр. 1828 г., из
      Петербурга. <1>
      <1>По этому поводу Великопольский писал Булгарину: "А разве его ко мне послание не личность? В чем оного цель и содержание? Не в том ли, что сатирик на игроков сам игрок? Не в обнаружении ли частного случая, долженствовавшего остаться между нами? Почему же цензура полагает себя вправе пропускать личности на меня, не сказав ни слова, и не пропускает личности на Пушкина без его согласия?.. Пушкин, называя свое послание одною шуткою, моими стихами огорчается более, нежели сколько я мог предполагать. Он дает мне чувствовать, что следствием напечатания оных будет непримиримая вражда. Надеюсь, что он ко мне имеет довольно почтения, чтобы не предполагать во мне боязни".
      Сегодня праздник Преполовения, праздник в крепости. В хороший день Нева усеяна яликами, ботиками и катерами, которые перевозят народ. Сегодня и праздник ранее, и день холодный, и лед шел по Неве из Ладожского озера, т. е. не льдины, а льдинки, но однако же народу было довольно. Мы садились с Пушкиным в лодочку, две дамы сходят, и одна по-французски просит у нас позволения ехать с нами, от страха ехать одним. Мы, разумеется, позволяем. Что же выходит? Это была сводня с девкою. Сводня узнала Пушкина по портрету его, выставленному в Академии. И вот как русский бог подшутил над нашим набожным и поэтическим странствием. У пристани крепости расстались мы avec notre vile prose (с нашей низкой прозой), у которой однако же Пушкин просил позволения быть в гостях, и пошли бродить по крепости и бродили часа два. Крестный ход обходит все стены крепости, и народ валит за ним... Много странного и мрачно и грозно-поэтического в этой прогулке по крепостным валам и по головам сидящих внизу в казематах. Мы с Пушкиным, встреча с девкою в розовом капоте, недавно приехавшей из Франкфурта, и прочее, и прочее, все это послужить может для любопытной главы в записках наших.
      Вчера немного восплясовали мы у Олениных. Ничего, потому что никого замечательного не было. Девица Оленина довольно бойкая штучка. Пушкин называет ее "драгунчиком" и за этим драгунчиком ухаживает. Кн. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ -- жене своей В. Ф. ВЯЗЕМСКОЙ, 18 апр. 1828 г. Лит.-худ.
      сборник "Красный Панорамы", 1929, ноябрь, стр. 48.
      Здесь Пушкин ведет жизнь самую рассеянную, и Петербург мог бы погубить его. Ратная жизнь переварит его и напитает воображение существенностью. До сей поры главная поэзия его заключалась в нем самом. Онегин хорош Пушкиным, но, как создание, оно слабо. Кн. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ -- А. И. ТУРГЕНЕВУ, 18 апр. 1828 г., из Петербурга. Арх.
      бр. Тургеневых, вып. VI. Пг_ 1921, стр. 65.
      Вы говорите, что писатель Пушкин и князь Вяземский просят о дозволении следовать за главной императорской квартирой. Поверьте мне, любезный генерал, что, ввиду прежнего их поведения, как бы они ни старались выказать теперь свою преданность службе его величества, они не принадлежат к числу тех, на кого можно бы было в чем-нибудь положиться; точно также нельзя полагаться на людей, которые придерживались одинаких с ними принципов и число которых перестало увеличиваться лишь благодаря бдительности правительства.
      Вел. кн. КОНСТАНТИН ПАВЛОВИЧ -- А. X, БЕНКЕНДОРФУ, 14 апреля 1828 г., из
      Варшавы. Рус. Арх., 1884, II, 319 (фр.).
      Началась турецкая война. Пушкин пришел к Бенкендорфу проситься волонтером в армию. Бенкендорф отвечал ему, что государь строго запретил, чтобы в действующей армии находился кто-либо, не принадлежащий к ее составу, но при этом благосклонно предложил средство участвовать в походе: хотите, сказал он, я определю вас в мою канцелярию и возьму с собою? Пушкину предлагали служить в канцелярии 3-го Отделения!
      Н. В. ПУТЯТА Из записной книжки. Рус. Арх., 1899, 1, 351.
      В половине апреля 1828 года Пушкин обратился к А. X. Бенкендорфу с просьбою об исходатайствовании у государя милости к определению его в турецкую армию. Когда ген. Бенкендорф объявил Пушкину, что его величество не изъявил на это соизволения, Пушкин впал в болезненное отчаяние, сон и аппетит оставили его, желчь сильно разлилась в нем, и он опасно занемог. (21 апреля, накануне заболевания, он написал Бенкендорфу письмо, в котором просился в Париж. Бенкендорф поручил автору, знакомому с Пушкиным, заехать к нему и его успокоить.) Тронутый вестию о болезни поэта, я поспешил к нему. В этот час обыкновенно заезжал ко мне приятель мой, А. П. Бочков. -- "Едем вместе к Пушкину". -- "Очень рад", -- отвечал мой приятель, и мы отправились.
      Пушкин квартировал в трактире Демута, по канаве направо, в той части нумеров, которые обращены были окнами на двор, к северо-западу (теперь эти номера уже не существуют). Человек поэта встретил нас в передней словами, что Александр Сергеевич очень болен и никого не принимает.
      -- Кроме сожаления об его положении, мне необходимо сказать ему несколько слов. Доложи Александру Сергеевичу, что Ивановский хочет видеть его.
      Лишь только выговорил я эти слова, Пушкин произнес из своей комнаты:
      -- Андрей Андреевич, милости прошу!
      Мы нашли его в постели худого, с лицом и глазами, совершенно пожелтевшими.
      -- Правда ли, что вы заболели от отказа в определении вас в турецкую армию?
      -- Да, этот отказ имеет для меня обширный и тяжкий смысл, -- отвечал Пушкин. -- В отказе я вижу то, что видеть должно, -- немилость ко мне государя.
      (Автор убеждает Пушкина, что подозрения его несправедливы, что царь отказал ему, потому что его пришлось бы определять в войска юнкером, что царь не хочет подвергать опасности его, "царя скудного царства родной поэзии".)
      При этих словах Пушкин живо поднялся на постели, глаза и улыбка его заблистали жизнью и удовольствием; но он молчал, погруженный в глубину отрадной мысли. Я продолжал:
      -- Если б вы просили о присоединении вас к одной из походных канцелярий: Александра Христофоровича (Бенкендорфа), или графа К. В, Нессельроде, или П. И. Дибича -- это иное дело, весьма сбыточное, вовсе чуждое неодолимых препятствий.
      -- Ничего лучшего я не желал бы!.. И вы думаете, что это можно еще сделать? -- воскликнул он с обычным своим одушевлением.
      -- Конечно, можно.
      -- Вы не только вылечили и оживили меня, вы примирили с самим собою, со всем и раскрыли предо мною очаровательное будущее! Я уже вижу, сколько прекрасных вещей написали бы мы с вами под влиянием бусурманского неба для второй книжки вашего альбома "Альбома Северных Муз"!
      (Автор подает Пушкину мысль отправиться в кавказскую армию Паскевича.)
      -- Превосходная мысль! Об этом надо подумать! -- воскликнул Пушкин, очевидно оживший.
      -- Итак, теперь можно быть уверенным, что вы решительно отказались от намерения своего -- ехать в Париж?
      Здесь печально-угрюмое облако пробежало по его челу.
      -- Да, после неудачи моей я не знал, что делать мне с своею особою, и решился на просьбу о поездке в Париж.
      ...Мы обнялись.
      -- Мне отрадно повторить вам, что вы воскресили и тело, и душу мою!
      Товарищ мой, в первый раз увидевший Пушкина и зорко в эти минуты наблюдавший его, был поражен удивлением при очевидности столь раздражительной чувствительности поэта, так тяжко заболевшего от отказа в удовлетворении его желания и так мгновенно воскресшего от верных, гармонировавших с его восприимчивою душою представлений . А. А. ИВАНОВСКИЙ (чиновник III Отделения) "А. С. Пушкин. 21 и 23 апр. 1828
      г.". Рус. Стар., 1874, т. IX, стр. 394 -- 399.
      Неужели вы думаете, что Пушкин и князь Вяземский, действительно, руководствовались желанием служить его величеству, как верные подданные, когда они просили позволения следовать за главной императорской квартирой? Нет, не было ничего подобного; они уже так заявили себя и так нравственно испорчены, что не могли питать столь благородного чувства. Поверьте мне, что в своей просьбе они не имели другой цели, как найти новое поприще для распространения своих безнравственных принципов, которые доставили бы им в скором времени множество последователей среди молодых офицеров. Вел. кн. КОНСТАНТИН ПАВЛОВИЧ -- ген. А. X. БЕНКЕНДОРФУ, 27 апр. 1828 г., из
      Варшавы. Рус. Арх., 1884, II, 319 (фр.).
      С 1826 года я довольно часто встречался с Пушкиным в Москве и Петербурге, куда он скоро потом переселился. Он легко знакомился, сближался, особенно с молодыми людьми, вел, по-видимому, самую рассеянную жизнь, танцовал на балах, волочился за женщинами, играл в карты, участвовал в пирах тогдашней молодежи, посещал разные слои общества. Среди всех светских развлечений он порой бывал мрачен; в нем было заметно какое-то грустное беспокойствие, какое-то неравенство духа; казалось, он чем-то томился, куда-то порывался. По многим признакам я мог убедиться, что покровительство и опека императора Николая Павловича тяготили его и душили.
      Н. В. ПУТЯТА. Из записной книжки. Рус. Арх., 1899, II, 350.
      Пушкин читал своего Годунова, еще немногим известного, у Алексея Перовского. В числе слушателей был и Крылов. По окончании чтения, -- я стоял тогда возле Крылова, -- Пушкин подходит к нему и, добродушно смеясь, говорит: -- "Признайтесь, Иван Андреевич, что моя трагедия вам не нравится и на глаза ваши нехороша". -- "Почему же нехороша? -- отвечает он. -- А вот что я вам расскажу: проповедник в проповеди своей восхвалял божий мир и говорил, что все так создано, что лучше созданным быть не может. После проповеди подходит к нему горбатый: не грешно ли вам, пеняет он ему, насмехаться надо мною и в присутствии моем уверять, что в божьем создании все хорошо и все прекрасно? Посмотрите на меня". -- "Так что же, -возражает проповедник, -- для горбатого и ты очень хорош". Пушкин расхохотался и обнял Крылова<1>.
      П. А. ВЯЗЕМСКИЙ. Полн. собр. соч., т. I, 184.
      <1>В письме к А. И. Тургеневу от 17 мая 1828 г. ("А. С. Пушкин". Сборник Бартенева, т. II, 39) Вяземский сообщает о чтении Пушкиным своей трагедии, но это чтение происходило у гр. Лаваль, и в числе присутствовавших Вяземский не упоминает Крылова. Он пишет, что слушал трагедию "несколько раз". А так как в 20-х числах мая или в начале июня Вяземский уже уехал из Петербурга, то, очевидно, чтение у Перовского происходило раньше.
      Апреля 24. 1828. Вторник, Виделся с Пушкиным -- Алекс. Серг., и был разговор весьма замечательный... Пушкин пересматривал со мною весь мой разбор<2> -- и со множеством мест согласился. "Чувствий -- у Баратынского, Языкова и Дельвига не найдете. Баратынский и Языков мои ученики -- я уж у них учиться не буду". (Вот голос самолюбия). Лакея сам Пушкин не защищает, это выражение пышет бурно -- правда, что дурно.
      Б. М. ФЕДОРОВ. Из дневника. Русский Библиофил, 1911, № 5, стр. 34.
      <2>Разбор четвертой и пятой глав "Онегина" напечатан в № 1 С.-Петербургского Зрителя за 1828 г. В описании сна Татьяны Федоров находил неудачным выражение "косматый лакей" (о медведе) и по поводу стихов: "пышет бурно, в ней тайный жар, ей душно, дурно", -- замечает: "Дурно! Особенно -пышет бурно".
      Третьего дня провели мы вечер и ночь у Пушкина с Жуковским, Крыловым, Хомяковым, Мицкевичем, Плетневым и Николаем Мухановым. Мицкевич импровизировал на французской прозе и поразил нас, разумеется, не складом фраз своих, но силою, богатством и поэзией своих мыслей. Между прочим, он сравнивал мысли и чувства свои, которые нужно выражать ему на чужом языке, с младенцем, умершим во чреве матери, с пылающей лавой, кипящей под землей, не имея вулкана для своего извержения. Удивительное действие производит эта импровизация. Сам он был весь растревожен, и все мы слушали с трепетом и слезами.
      Кн. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ -- жене, 2 мая 1828 г., из Петербурга. "Пушкин. 1834
      год". Л., изд. Пушкинского общества, 1934, стр. 89.
      Был я у Олениной, праздновали день рождения старушки. У них очень добрый дом. Мы с Пушкиным играли в кошку и мышку, то есть волочились за Зубовой-Щербатовой, сестрою покойницы Юсуповой, которая похожа на .кошку, и малюткой Олениной, которая мала и резва, как мышь. Кн. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ -- жене, 3 мая 1828 г. Лит.-худ. сборник Кр. Панорамы,
      1929, ноябрь, стр. 49.
      День 5 мая я окончил балом у наших Мещерских (дочь Карамзина, Ек. Ник-на, только что вышла замуж за кн. Мещерского). С девицей Олениной танцовал я по-пурри и хвалил ее кокетство... Пушкин думает и хочет дать думать ей и другим, что он в нее влюблен, и вследствие моего по-пурри играет ревнивого. Зато вчера на балу у Авдулиных совершенно отбил он меня у Закревской, но я не ревновал. Кн. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ -- жене, 7 мая 1828 г. Лит.-худ. сб. Кр. Панорамы, 1929,
      ноябрь, стр. 49.
      Мая 6. 1828. Воскресенье. Ходил в Летнем Саду. Видел Пушкина, Плетнева и Вяземского. Пушкин взял под руку -- походите с нами, и я ходил в саду. Вы здесь гуляете в качестве чиновника, а не в качестве наблюдателя и поэта (на мне орден). "У меня нет детей, а все (......). Не присылайте ко мне вашего журнала" (Федоров в то время издавал журнал: "Новая детская Библиотека").
      Б. М. ФЕДОРОВ. Из дневника. Русский Библиофил. 1911, № 5, стр. 34.
      (1828 г.). Пушкин Озерова не любил... Из всего Озерова затвердил он одно полустишье: "я Бренского не вижу". Во время одной из своих молодых страстей, это было весною, он почти ежедневно встречался в Летнем Саду с тогдашним кумиром своим. Если же в саду ее не было, он кидался ко мне или к Плетневу и жалобным голосом восклицал:
      Где Бренский?
      Я Бренского не вижу!
      Разумеется, с того времени и красавица пошла у нас под прозванием Бренской.
      Кн. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ. Полн. собр. соч., I, 58.
      (По поводу стихотворений "Город пышный" и "Ты и вы", написанных к. А. А. Олениной). Несмотря на чувство, которое проглядывает в этих прелестных стихах, Пушкин никогда не говорил об Олениной с нежностью и однажды, рассуждав о маленьких ножках, сказал: "вот, напр., у ней вот какие маленькие ножки, да черт ли в них?" В другой раз, разговаривая со мною, он сказал: "Сегодня Крылов просил, чтобы я написал что-нибудь в ее альбом". -- "А вы что сказали?" -- спросила я. -- "А я сказал: ого!" В таком роде он часто выражался о предмете своих вздыханий.
      А. П. КЕРН. Л. Майков, 252.
      (По поводу стихотворения "Ты и вы."). Анна Алексеевна Оленина ошиблась, говоря Пушкину вы, и на другое воскресенье он привез эти стихи. А. А. ОЛЕНИНА. Заметка на собственноручной копии этого стихотворения. Рус.
      Стар., 1890, т. 67, 398.
      С тех пор, как я себя помню, я помню себя в доме Олениных...
      У него я в первый раз видел Пушкина, влюбленного в дочь Оленина.
      Гр. В. А. СОЛОГУБ. Из воспоминаний, Рус. Арх., 1865, стр. 738.
      21-го ездил я с Мицкевичем вечером к Олениным в деревню в Приютино, верст за семнадцать. Там нашли мы и Пушкина с его любовными гримасами. Деревня довольно мила, особливо же для Петербурга: есть довольно движения в видах, возвышенная, вода, лес. Но зато комары делают из этого места сущий ад. Я никогда не видал подобного множества. Нельзя ни на минуту не махать руками поневоле пляшешь камаринскую. Я никак не мог бы прожить тут и день один. На другой я верно сошел бы с ума и проломил себе голову об стену. Мицкевич говорил, что это кровавый день. Пушкин был весь в прыщах и, осаждаемый комарами, нежно восклицал: сладко.
      Кн. П. А. ВЯЗЕМСКИЙ -- жене, 21 мая 1828 г. Лит.-худ. сб. Кр. Панорамы,
      1929, ноябрь, стр. 49.
      А. Н. Оленин был чрезвычайно общительный и гостеприимный человек. О количестве гостей, посещающих семейство Оленина, можно судить по тому, что на даче Алексея Николаевича, Приютино, за Пороховыми заводами, находилось 17 коров, а сливок никогда недоставало. Гостить у Олениных, особенно на даче, было очень привольно: для каждого отводилась особая комната, давалось все необходимое и затем объявляли: в 9 час. утра пьют чай, в 12 -- завтрак, в 4 часа обед, в 6 часов полудничают, в 9 -- вечерний чай; для этого все гости созывались ударом в колокол; в остальное время дня и ночи каждый мог заниматься чем угодно: гулять, ездить верхом, стрелять в лесу из ружей, пистолетов и из лука, причем Алексей Николаевич показывал, как нужно натягивать тетиву. Как на даче, так и в Петербурге игра в карты у Олениных никогда почти не устраивалась, разве в каком-нибудь исключительном случае: зато всегда, особенно при Алексее Николаевиче, велись очень оживленные разговоры. А. Н. Оленин никогда не просил гостей-художников рисовать, а литераторов читать свои произведения. Ф. Г. СОЛНЦЕВ. Моя жизнь и худ.-археол. труды. Рус. Стар.. 1876, т. 15, 610.
      Кружок Олениных состоял, с одной стороны, из представителей высшей аристократии, -- и писателей, художников и музыкантов -- с другой, никакого раздвоения в этом кружке не было; все жили дружно, весело, душа в душу; особенно весело проводил время оленинский кружок в Приютине, -- так называлась дача Елизаветы Марковны (Олениной) около Петербурга, за Охтой; дача эта отличалась прекрасным местоположением: барский дом стоял здесь над самою рекою и прудом, окаймленным дремучими лесами. Из забав была здесь особенно в ходу игра в шарады, которая в даровитой семье оленинского кружка являлась особенно интересною; особенно уморителен был в этой игре Крылов, когда он изображал героев своих басен. Между играми тут же часто читали молодые писатели свои произведения, а М. И. Глинка разыгрывал свои произведения.
      Семнадцати лет Анна Алексеевна была назначена фрейлиною к императрицам: Марии Федоровне и Елизавете Алексеевне; при дворе она считалась одною из выдающихся красавиц, выделяясь, кроме того, блестящим и игривым умом и особенною любовью ко всему изящному.
      П. М. УСТИМОВИЧ. А. А. Андро. Рус. Стар., 1890, т. 67, стр. 389.
      Подобно тому, как в черновых тетрадях южных Пушкин беспрестанно рисовал женские ножки в стременах и без стремян, так в той тетради, которою он пользовался в 1828 году, он беспрестанно чертил анаграмму имени и фамилии Олениной: Aninelo, Etenna, Aninelo рассыпаны в тетради. На одной странице нам попалась даже тщательно зачеркнутая, но все же поддающаяся разбору запись Annete Pouschkine.