- Наших вот Макаренко верните, апосля, единники, говорить будем!
      И, причмокнув губами, он стегнул лошадь и скрылся за углом соседнего проулочка.
      Братья Макаренко были вожаки левого крыла Кубанской Рады, высланные генералом Деникиным в Константинополь.
      - Вставайте!.. Да встаньте же!.. Поручик в лохмотьях тянул меня за рукав.
      - Говорю, встаньте!.. Поедем сейчас!.. Около панели стояли низкие, извозчичьи сани. Прищурив слезящиеся от солнца глаза, старик извозчик кивал головой.
      - Привстань, сынок! Довезу уж!..
      Поручик в лохмотьях взял меня за пояс. Приподнял. Какая-то девочка подбежала к нам и остановилась. Потом подскочил мальчишка.
      - Цыц вы!..- крикнул извозчик.- Спиктакль вам, что ли?..
      - Помирает, дяденька?.. Дяденька, помирает?..- услышал я звонкий голос девочки.
      - Цыц, байстрюкы!
      ...Отвернувшись в другую сторону, мимо нас прошел какой-то полковник...
      Женщина-врач, дежурная сестра и санитары забегали по коридорам.
      - Некуда их?.. Сестра Вера, в пятой донец, этот,- как его...- не помер?..
      - Сестра Вера!
      - Дезинфектор!..
      Нас раздевали в клетушке около дезинфекционной.
      - Осторожней! Осторожней!..- просил, подняв к голове руки, поручик в лохмотьях, когда санитар взялся за его папаху.
      - О-сто-ро-жней!
      За папахой поручика, подымая волосы вверх, тянулась какая-то грязная, кровавая тряпка.
      - Черт возьми! - сказал санитар.- И ходите?..
      Потом нас понесли. Поручика в палату для раненых. Меня - к тифозным.
      В этом лазарете, номера его я не помню, я перенес два последних приступа возвратного тифа, там же заразился сыпняком и переборол его.
      ЕКАТЕРИНОДАР
      - Заберите немедленно костыли! С плацкартой, что ли?..
      - Не тронь строевых!
      В углу вагона поднялся бледный вольноопределяющийся-марковец.
      - Думаешь,- строевой, его и под жабры можно? Не тронь! - И, повысив голос до крика: "Не тронь!" - он подскочил и, вырвав из рук моих костыль, замахнулся на полковника.
      - А ну, штаб, подходи!.. Я тебя... по-марковски!.. Полковник опешил. В вагоне загудели солдаты:
      - Непорядок это, господин полковник!..
      - Потесниться, аль здоровых согнать...
      - Довольно надругались!.. Хватит!..
      - Я доложу!.. Я это так не оставлю!..- грозил мне полковник.Большевизация!..
      Не отвечая, я сидел неподвижно.
      * * *
      - Фронт его не гноил! Смотри,- песок сыпется, а галифе с кантиками!.. Туда же!..
      Сидящий напротив меня поручик оправил на груди солдатский "Георгий".
      - Поручик, вам в Екатеринодар?.. Тоже?.. Я молчал.
      - Вы, может быть, ноги продвинете?.. Поручик!.. Я отвернулся, ближе к себе подбирая костыли.
      Три дня тому назад, на второй день моей нормальной температуры, меня выписали из лазарета.
      - Месячный отпуск,- сказал председатель врачебной комиссии.Сле-ду-ю-щий!.. Я возмутился:
      - Но куда я пойду? Ведь это бессмыслица, доктор!.. Я не могу еще в полк,- вы понимаете!.. В отпуск?.. Да вы меня под забор гоните!..
      Доктор пожал плечами.
      - Ваша койка уже занята. Езжайте куда хотите... Что ж делать?..
      Опираясь на костыли, все время пытаясь ступать на пятки, я медленно вышел в коридор. Пальцы ног, посиневшие после тифа, нестерпимо болели.
      - Ну что? - спросила меня в коридоре сестра Вера. Я молча прошел в канцелярию.
      ...За окном бежали кубанские степи.
      - Отойди!..
      Полковник в галифе, вновь было показавшийся в вагоне, прижался к дверям.
      Солдаты переглянулись.
      - Разошелся-то! А!..
      - Да не шуми ты!..
      - Теперь уж зря будто!..
      Подбодренный солдатским сочувствием, полковник вдруг выпрямился и гордо вскинул под мышкою портфель. Но под его сдвинутыми бровями старческие глаза бегали так же трусливо.
      - Странный какой! - шепотом сказал поручик с "Георгием", кивая на вольноопределяющегося.- Фу ты, господи! Еще каша заварится... Уймите его, поручик!
      Я молчал.
      - Да уймите его, ребята! Ведь на людей, ребята, бросается. Непутевый какой-то...
      На полу, среди седых станичников, сидела молодая казачка.
      - Сам ты непутевый! - звонко закричала она.- Мало,- человека испортили, теперь еще обидеть ловчитесь, ду-роломы!..
      - Молчи ты! Баба!.. Я тебя за слова за эти! Но солдаты опять загудели.
      - Бабу не тронь!..- вступились за нее и седые станичники.
      - Правильно баба толкует!..
      - Да вы б лучше, господин хорунжий...
      - Руки не доросли, чтоб бросать-то!..- кричала казачка, уже наступая на поручика.- Других бросать будешь!., я тебя, да с Еоргием твоим!..
      А поезд уже подходил к Екатеринодару.
      На шумном перроне Екатеринодарского вокзала вольно-определяющийся-марковец подошел ко мне снова. Глаза его блуждали.
      - Господин поручик, разрешите доложить? Опираясь на костыли, я остановился.
      - Господин поручик, разрешите немедленно же по вашему приказанию,быстро, точно рапортуя, рубил он,- мобилизовать всю эту штаб-офицерскую сволочь из примазавшихся, и на станции Ольгинской, не рассыпая в цепь... в цепь... Пулемет... Часто... Кровью...
      - Истерик! - сказала за мной какая-то сестра.
      Навалившись на костыли, я быстро отошел в сторону.
      По слухам, на станции Ольгинской несколько дней тому назад была уничтожена чуть ли не вся Марковская дивизия. Я вспомнил об этом, отойдя от вольноопределяющегося. Но его уже не было видно.
      - ...Неужели это правда?.. И... и... и комнат нет?..- заикаясь, спрашивал возле меня какого-то полковника остроносый военный чиновник, блестя из-под очков узкими, как щель, глазами.
      - Комнат?.. Я бы и за ватерклозет, извините за выражение...
      Кто-то меня толкнул. "Виноват!" - извинился кто-то другой.
      - Петя!.. Петя!..- на груди у пожилого, ободранного подпоручика плакала женщина в платочке.- Петя, а Витя где?.. Петя!..
      Возле подпоручика стояла девочка. Склонив набок голову, она играла темляком его шашки.
      ...Я опять навалился на костыли.
      Около входа в зал III класса звенели чайниками калмыки Зюнгарского полка. Вдруг калмыки расступились.
      Подняв голову, мимо них медленно проходил вольно-определяющийся-марковец. Он смотрел перед собой, заложив руки за спину.
      Два калмыка нерешительно взяли под козырек.
      Вечерело... С крыш капало...
      На площади перед вокзалом стояли казачки.
      - Да рассказывай!..
      - Говорю,- не только казаки... Вот ведь и генерал Мамонтов помер. Все под одним богом ходим!..
      - Мамонтов-то помер, а генерал Павлов не помрет... И не говори!.. Другое теперь начальство ставят... Не по-мре-ет!.. А Трофим твой,- вот как бог свят,- быть ему покойником!..
      О выбившиеся из-под снега камни скрипели полозья саней.
      - Какой станицы? - окликнула меня одна из казачек.
      Быстро темнело. Я шел к баракам эвакопункта, черневшим далеко за вокзалом.
      Бараки оказались длинными, серыми палатками, вышиной в двухэтажный дом. Колья под некоторыми палатками не выдерживали туго натянутых канатов и косо легли на снег. Освобожденные канаты тяжело хлопали о мокрый брезент.
      Я подошел к центральной палатке. Вошел. На двухэтажных нарах лежали солдаты. Света в палатке не было. Тяжелый, мертвый воздух сползал с нар и пластами ложился на дыхание.
      "Тиф!" - решил я и опять вышел из палатки.
      Было уже совсем темно. Моросил мелкий дождь. Снег под ногами размяк и жадно засасывал костыли.
      Мне хотелось одного: снять сапоги...
      * * *
      - ...А может, скрутить найдется? Я обернулся.
      Маленький тощий солдат, закуривая, глядел на меня быстро бегающими глазами.
      - Куда, брат, кости тащишь? А?.. Смотрю на тебя, думаю,- рассыпешься аль нет? Ну идем, идем! Укажу место.
      И мы подошли к маленькой палатке около самого железнодорожного пути.
      В палатке никого не было. Стоял стол. Возле него - табурет.
      - Канцелярия, видно,- черт с ней!.. Ну иди же, иди! Хочешь, чаем порадую?.. Сбегаю вот,- там куб есть... Хочешь?.. Да скажи хоть слово одно! Немой, что ли?..
      Я снял сапоги и уже ложился на стол.
      - Черт дери, темно вот,- не вижу глупой твоей хари. Да откуда ты? А?.. "Откуда ты, прелестное дитя?" - запел он вдруг приятным тенором.
      - Вольноопределяющийся? - спросил я, немного удивленный.
      - ...щаяся...
      - Как?
      - Титьки, дурак, пощупай! Поймешь... Вольноопределя-юща-я-ся...
      Над палаткой хлюпал ветер. Я засыпал...
      - Канцелярия это, господин поручик. Лежать тут не полагается!..
      "Вольноопределяющейся" в палатке уже не было. Надо мной стоял писарь. За отстегнутым углом двери серело бледное утро.
      - Разрешите попросить вас, господин поручик, освободить, так сказать, это вот место...
      Я поднял голову, но сейчас же вновь ее опустил. Воли, чтоб встать и выйти на холод, у меня не было.
      - Уйди! - сказал я шепотом.
      - Очередные задачи, господин поручик...
      - Уйди!
      - ...требуют...
      - Уй-ди-и!..
      Подняв узкие плечи, писарь покорно вышел. За спиной его болтался отстегнутый хлястик шинели. Руки торчали, как отпаявшиеся ручки самовара. Я закрыл глаза.
      - ...не подходи!!! И всех по ко-ман-де!!!..- кричал кто-то за палаткой.
      - Сюда!.. Сюда!.. Дежурный!..
      Потом все стихло.
      Только в тишине за брезентом прыгал, кашляя, чей-то торопливый смешок...
      Минут через десять в палатку вошел врач. Толстый, подвижной, он шел вприпрыжку. Размахивая руками, то и дело щелкал пальцами.
      - ...Я не пойду!
      - Но, поручик...
      - Я не пойду!.. Доктор растерянно улыбался.
      В дверь забежал ветер. Мятые бумаги на полу закружились.
      - Послушайте!..- доктор легонько хлопнул меня по колену.- Послушайте! - и вдруг наклонился, заметив мои больные ноги.
      - Гм-м!.. Но куда же вас?., скажите, куда вас в таком случае?
      Я молчал.
      - Гм-м!.. Дайте вашу руку... Гм-м!.. семьдесят шесть... Пульс нормальный... Но куда вас?.. К тифозным?.. Да нельзя вас к тифозным!..
      - Никуда не пойду-у-у-у-! - собрав силы, закричал я, вдруг чувствуя, как запрыгал мой подбородок. В палатку снова вошел писарь.
      - Уже готово. Скрутили,- доложил он, пытаясь вытянуть по швам вытянутые дугой руки.- Отвозить прикажете?.. Прикажете трогать?
      - Есть! - крикнул вдруг доктор, радостно щелкнув пальцами.- Подожди!
      И, размахивая руками, он выбежал из палатки.
      И вот пришли санитары.
      Они взвалили меня на носилки и понесли. Врач шел за нами, насвистывая. Писарь нес костыли.
      Я не сопротивлялся. Только думал: "Зачем несут ногами вперед? А еще санитары!.."
      За палаткой стояли запряженные клячей сани. На санях кто-то лежал. Когда меня поднесли ближе, я узнал во-льноопределяющегося-марковца. Ноги и руки его были скручены ремнями.
      "Куда нас несут? На гауптвахту?..- подумал я и тут же решил: - Не все ли равно!.."
      Носилки поставили на снег. Потом меня подняли и, толкнув в плечо, усадили в сани.
      Витринами богатых магазинов смотрел на нас Екатеринодар. Люди, идущие по улицам, не смотрели на нас вовсе.
      - Табак Ме-сак-су-ди! - кричали на углах мальчишки.- Папиросы!
      Я неподвижно сидел на санях. Слушал, как под копытами лошади урчит вода и как звенят шпоры идущих по тротуару офицеров.
      - Куда везете? - спросил я наконец сопровождающего нас санитара. Санитар ничего не ответил.
      - Куда нас везут? - обратился я к вольноопределяющемуся.
      Вольноопределяющийся прищурил левый глаз. Правый широко открыл, быстро заморгал, потом рванулся вперед, всем телом задергался и, найдя упор затылку и связанным ногам, выгнулся колесом и без слов, протяжно и дико завыл...
      Витрины богатых магазинов сменились окнами мелочных лавчонок. Потом и лавчонки повернулись к нам ящиками и бочками задних дворов. По бурому снегу за ящиками бродили тощие собаки. Собаки бродили и по большой грязной площади, на которую мы, наконец, выехали. К площади - с одной стороны прилегало кладбище. Около ворот кладбища стоял деревянный некрашеный домик - мастерская гробов. Гробы стояли и на улице, выровнявшись в два ряда подороже и подешевле. К кладбищу, мимо гробов, медленно двигались какие-то, прикрытые рогожей, сани. Из-под рогож торчали голые пятки.
      Придавив соседние деревянные постройки, на другой стороне площади подымался высокий каменный дом. Линялый красный крест над воротами был едва заметен.
      "1-й Военный Психиатрический Госпиталь" - прочел я надпись под крестом, когда наши сани наконец остановились около подъезда.
      1-й ВОЕННЫЙ ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ ГОСПИТАЛЬ
      - Его в санаторию нужно, а не к нам,- сказал старший врач ординатору. Тот пробасил:
      - Но за неимением оных...
      - Пожалуй! Поместите к тихим и к нервнобольным...
      Я вышел за высокой белокурой сестрой, а вольноопреде-ляющегося-марковца отвели в соседнюю палату - для буйных.
      В светлой просторной палате № 2 было тихо. Больные, в серых и голубых халатах, лежали на койках поверх одеял и, скосив глаза, глядели на толстую рыжую кошку, неподвижно сидящую под столом.
      - Кысенька, кысенька!.. Кыс-кыс! - бормотал в углу палаты больной, до ушей заросший бородою.- Кысенька!..
      На коленях между моей и соседней койкой стоял вихрастый мальчик. Он размашисто крестился и усердно клал земной поклон за поклоном. Над широким воротом его халата торчал завиток давно не стриженных, черных волос.
      - Ложитесь, поручик! - сказала мне сестра. ...Кошка под столом замурлыкала. Стала бродить по палате. Мне казалось, я слышу, как ступают ее лапы...
      И вдруг - это было уже к вечеру - из соседней палаты поплыл, оборвался и вновь поплыл чей-то певучий и высокий голос:
      - Влади-мииир кня-ааазь!..
      И, заливая гулом уже всю палату, вслед за ним поползли ворочаясь, другие голоса - тяжелые и неразборчивые.
      Я вскочил.
      За стеной в соседней палате гудели буйные.
      А у нас, беззвучно шевеля губами, все так же усердно молился вихрастый мальчик. Кошка посреди палаты неподвижно лежала на полу, вытянув рыжие с белыми пятнами лапы. Над ней стоял высокий, гладко выбритый больной. Прищурив глаза, он вертел в руках длинную, тонкую папиросу, держа большой палец около подбородка и далеко в сторону оттопырив мизинец. За столом сидел рослый санитар. Санитар дремал.
      Я вновь опустился на подушку. Закрыл глаза.
      ...Буйные за стеной гудели до вечера.
      - Костя,- входя утром в палату, сказала сестра вихрастому мальчику.Попей чаю, Костя.
      Но вихрастый мальчик уже устанавливал на столе нательную иконку апостола Иоанна.
      - О чем это вы, Костя? - спросил я, протягивая руку за высокой жестяной кружкой.
      Костя поднял черные, чуть раскосые глаза и долго, точно испытующе смотрел на меня.
      - Влади-миир кня-ааазь!..- устало сдавал высоты одинокий голос за стеною.
      - Костя, о чем вы?
      - Не надо громко!.. Тише! Об этом громко не надо!.. Испуганный шепот Кости срывался на юношеский, надтреснутый басок:
      - Тише!.. Вначале было... Но тише...- слышите?.. Вначале было слово... и слово было у Бога, и слово было Бог...- Глаза его расширились и уже перестали казаться раскосыми.- И все через него начало быть, и без него ничто не начало быть, что начало быть... и разве Бог не может отвести норд-оста?
      С ледяных сосулек за рамами окон сбегали быстрые капли. Синее небо наползало на стекла.
      - Влади-мииир кня-ааазь! - утопал в тишине голос за стеною.
      Через несколько дней я узнал от сестры фон Нельке, так звали высокую, белокурую сестру, что Костя, бывший вольноопределяющийся Деникинского конвоя, уже третью неделю ждет отправки в Крым к матери. Отправить его не могут, и на все вопросы говорят о свирепствующем якобы над Новороссийском норд-осте, который - "Да пойми ж, Костя!" - мешает пароходному сообщению по Черному морю.
      - ...И слово было у Бога, и слово было Бог,- убрав иконку, уже каждый вечер склонялся с тех пор надо мной Костя.- И всё...
      А за Костей, койкою дальше, тоже каждый вечер, приподняв одеяло коленями, онанировал худой и тощий военный чиновник, сжав зубы, как испуганная лошадь.
      Прошло около двух недель.
      Я уже встал и ходил по палате, опираясь только на палку.
      - Лейб-гвардии Преображенского полка полковник Курганов,- подошел ко мне однажды всегда выбритый больной, куривший тонкие папиросы.
      - Скажите, разве это не без-зо-образие! Его императорское величество,голос его стал торжественным,- государь император Николай Александрович всемилостивейше соизволил мне... доверить... воспитание его императорского высочества наследника-цесаревича и великого князя Алексея Николаевича, а эти,- он кивнул на дверь,- эти остолопы гвардии Керенского не доверяют мне,- на минуту он замолчал и вдруг презрительно улыбнулся,- даже бритвы!.. Подставляю лицо всякому мужлану!
      - Э-э, чего там, полковник! Курить хотите? - подошел заросший бородой вахмистр-паралитик.
      Складки около рта полковника радостно побежали вверх, но брови сразу же вновь сдвинулись и складки заострились книзу.
      - Ваше высокоблагородие, а не полко... Я отошел.
      - ...Курю только с мундштуком в девять сантиметров. Заметьте!.. Его императорское величество...
      Дальше я не разобрал. Я стоял уже возле Кости.
      Костя крестился. Чиновник-онанист рядом с ним ласково гладил кошку, свесив с постели желтую, костлявую руку.
      - Хотите погулять, поручик? - подойдя, спросила меня сестра фон Нельке.- Вам разрешено. Хотите?..
      Когда я вышел за дверь, по коридору - по направлению к уборной быстро, как сорвавшаяся с цепи собака, бежал на четвереньках маленький, голый старик.
      - Ваше дит-ство! Ваше дит-ство! - кричал, смеясь, санитар.- Не поспеваю, ваше-дительство. Потише!..
      - В-васточные сладости! Рахат-лукум! -- Над крышами Екатеринодара неподвижно висело солнце.
      - Халва! - и, блеснув глазами, армянин прошипел уже над самым моим ухом: - КАхетински есть! ГАспадин офицер.
      По Красной улице гуляли офицеры. В переулках толпились казаки, солдаты и ободранные офицеры-фронтовики. Во фланирующей толпе на Красной шныряли торговцы-армяне. Черноусые греки, скупщики камней и золота, терлись около фронтовиков.
      Я все глубже и глубже уходил в город. Наконец остановился: "Ну что, поверну?"
      - Юрка, да ты ли?
      - Марк! Откуда?..
      На Марке была старая шинель, изодранная еще о германскую проволоку. Из-под незакрытого ворота виднелась летняя гимнастерка, сколотая у шеи ржавой английской булавкой.
      - ...Дей-стви-тель-но! . Просмотрев мой бумажник, Марк нахмурился.
      - Действительно, денег у тебя немного!.. А я, брат, третью категорию получаю... нового назначения жду... Да, брат, немного у тебя денег. Ну да ладно, половину я возьму!
      Он вынул из бумажника пестрые бумажки и, перегнув через палец, стал пересчитывать.
      - Не богато!.. Действительно!.. Не рыскал шакалом! А!.. Так-то, так...
      Я знал Марка Ващенко еще по Павловскому военному училищу, всегда веселым семнадцатилетним юнкером, потом молодым офицером 613-го Славутинского полка, куда выехали мы также вместе.
      - И что это, Марк... вид у тебя такой?.. Ну, зашил бы!.. Смотри: дыра... вторая... третья...
      Марк спрятал деньги в карман шинели и быстро взял меня под руку.
      - Чего толковать! Нечего, брат, толковать! Действительно, брат, толковать нечего!.. Идем, угощу. Ну, идем! Там и купим... все, что нужно... Два грамма... Пожалуй, на два хватит... Э-эх!..
      В госпиталь я вернулся только к вечеру.
      "Взять бы его,- думал я, вспоминая, как Ващенко, нанюхавшись кокаину, плакал под смех проституток в кабаке за кладбищем.- Взять бы его!.. да с его кокаином..."
      Потом я обратился к дежурной сестре.
      - Сестра! Я скоро уеду. В полк пора. Видите, уже поправляюсь.
      Сестра фон Нельке остановилась возле моей койки. Синие круги под ее утомленными глазами казались в темноте лиловыми.
      - Успеете ли, поручик? Ведь уже и Тихорецкая сдана... В палате зажглись лампочки. Буйные за стеной гудели, как в дупле пчелы...
      ...И ничто не помогало. Ни бром, ни папиросы. Сна не было...
      Все больные давно уже спали. Спал и мой сосед - вихрастый Костя.
      На столике возле него лежало Евангелие. Под ним какая-то тетрадь, в черной клеенчатой обложке.
      Я взял ее и открыл.
      Ночевала тучка золотая
      На груди утеса великана,
      четким, почти детским почерком было переписано на первой странице. Под стихотворением бежала ровная, по линейке выведенная черта. Ниже - отрывок из Блока:
      Я не первый воин, не последний,
      Долго будет родина больна...
      Завиток. Неумело выведенный женский профиль. Мальтийский крестик, тоже косой.
      - Го-осподи! - вздохнул дежурный санитар и громко, на всю палату зевнул.
      Я тоже зевнул. Опустил тетрадь на одеяло. Из тетради выпала какая-то фотография. Фотография соскользнула на пол. Я поднял ее и вдруг увидел чуть-чуть раскосые, знакомые глаза Ксаны Константиновны.
      "Моему милому и дорогому брату Косте,- прочел я под фотографией.Черноглазому галчонку с крыльями сокола. Ксана".
      ...Опять зевнул санитар.
      - Чтоб новокорсунские да подкачали! - бредил вахмистр-паралитик.
      - Ва-ше им-пе-ра-тор-ско-е ве-ли-че-ство...
      Я вложил фотографию в тетрадь и осторожно положил ее на столик.
      Ночь была безнадежно долгая...
      - Хорошо, я передам главному врачу. Как хотите!.. Но комиссия будет только дня через четыре.
      Потом сестра фон Нельке подошла ко мне снова.
      - Вы, кажется, просили... Хотите, я сегодня проведу вас к буйным? Вам все еще интересно? Больные пили чай. Я встал и пошел за сестрой.
      На полу палаты для буйных кружился живой клубок голых человеческих тел. Завидя сестру, санитар быстро вскочил с табурета, подбежал к больным и, взмахнув кулаком, гаркнул на всю палату:
      - Вы-ы!
      Клубок тел сразу рассыпался. Первым с пола вскочил вольноопределяющийся-марковец. За ним - другие.
      Разбежавшись во все стороны и вспрыгнув на койки, они быстро, как по команде, повернули к нам злые и улыбающиеся, одинаково оскаленные лица.
      На полу остался лишь рослый красивый больной с густой рыжею бородою. Нога у него была ампутирована. Все еще перевязанный обрубок медленно подымался и опускался, точно подобострастно кланяясь санитару.
      - Ползи! - крикнул санитар.
      Но больной поднял на него глаза, выправил волосатое тело и вдруг, ударив о грудь кулаком, стал быстро повторять, гордо повышая уже знакомый мне певучий голос:
      - Влади-мииир кня-ааазь! Влади-мииир кня-ааазь! - А обрубок его ноги кланялся подобострастно...
      - ...а где запастись? Вот и сидят голые. Но идемте в женское. Я покажу вам наших бывших сестер. И мы пошли вверх по лестнице.
      - ...И он подошел... И он сказал... Берта! - сказал: Берта!! - сказал: Бер-та!!! - сказал...
      А другая, тоже бритая, тыкая в стену указательным пальцем:
      - Покажите мне, покажите мне, покажите мне!..
      - Не можешь?! Уже не можешь?! - кричала с койки третья, яростно раздвигая промежность ладонями.- Не можешь?! - Тяжелые, круглые ее груди плескались и колыхались.- Уже не можешь?!..
      И вдруг поток диких ругательств хлынул и закружился по палате.
      Я быстро отступил к дверям.
      Женские голоса за дверью все еще звенели. Поджидая сестру, я подошел к окну.
      За окном, опрокинув гроба возле деревянного домика, из всех улочек и переулков выезжали на площадь все новые и новые обозы.
      - Pour faire une omelette, il faut casser des oeufs,- сказала, выходя из палаты, сестра фон Нельке.- Вы понимаете по-французски?..
      Хотелось назад. В палату № 2. Лечь. Уйти с головой под подушку...
      - Последние дни... Да, чувствуется!..- сказал навестивший меня Ващенко.- Зайдем, что ли, ко мне. Жена нездорова... И тревога... И боюсь чего-то... И кокаина нет... Зайдем?
      Я удивился.
      - Ты женат, Марк?
      - А как же!.. Давно уж...
      Ващенко жил сейчас же за кладбищем.
      В комнате у него было пусто. Стол. Венский стул с просиженным, соломенным сиденьем. На кровати, лицом вниз, лежала жена Марка, молодая женщина с шапкой золотых, путаных волос.
      Когда мы вошли, она даже не приподнялась.
      - Марк, ты?
      - Я, Варя...
      Варя подняла голову. Лицо ее было заплакано.
      - Что случилось? - шепотом спросил я Марка. Но Варя меня услыхала.
      - А вам какое дело? - крикнула она.- Это еще кто?.. Марк!..
      Я смутился.
      - Ах, Варя, офицер это...
      Варя повернулась ко мне спиной.
      Марк сидел на краю стула и, положив руку на стол, барабанил пальцами.
      Сквозь грязное окно струилось солнце. Оно падало на графин с водой и расплескивалось на столе золотыми брызгами. На столе лежала корка хлеба с затверделыми на ней следами зубов.
      Я выкурил одну папиросу. Скрутил вторую... Наконец, встал.
      - Пойду.
      - Иди!..- крикнула мне вослед Варя. На лестнице меня нагнал Марк.
      - Не сердись!..- Он положил руку на мое плечо.- Видишь ли... жена расстроена... Уж ты, знаешь... прости. Видишь ли... отца у ней... выпороли...
      - Выпороли? Отца? Кто?..
      Марк опустил руку и взял меня за пояс.
      - Эх!.. Ну, понимаешь... она из крестьян. Отец у ней - мужик... Самый настоящий... Да к тому же...- ну как тебе сказать?..- он понизил голос до шепота.- Ну, из большевиствующих, что ли... Понимаешь?.. Ну вот... Ну вот и накрыли... И перед всем селом... Земляка она встретила. Ставропольского...
      На минуту Марк замолчал.
      - А она... весь день сегодня: ты!., ты!.. Кому служишь? Палачам служишь! Врагам нашим служишь!.. Черт! - вдруг закричал он.- Черт нас дери! Заехали лбом в кашу! Эх, нюхнуть бы!..
      Я дал ему несколько пестрых бумажек.
      На улицах было тревожно. В темноте на всех углах толпились офицеры.
      - Платнировская взята... Это правда?
      - Говорят, уже и Пластуновская.
      - И сами!.. Сами виноваты! - истерически взвизгнул в толпе чей-то женский голос.- Оставьте!.. Я имею право! Оставьте!.. Я жена офицера. Я... я!..
      Из-за кладбища налетел ветер. Ветер смял ее слова.
      - Значит, эвакуировать будете, сестра Нельке? - спросил я на следующее утро.- А когда?
      - Распоряжение еще не приходило... Но очень скоро!..
      Чтоб чем-нибудь убить тревожный день, я еще с утра пошел к Марку.
      Марк сидел на подоконнике. На кровати, как и в первый раз, спиной кверху лежала Варя.
      Глаза Марка были широко открыты. Зрачки расширены. Он был вновь под кокаином.
      - Бои идут под станцией Динской. Что делать думаешь, Марк?
      Марк смотрел через мое плечо.
      - Слушай, дай деньги...
      - Вы! - закричала с кровати Варя.- Ни копейки не давайте!.. Я три дня... три дня... А этот... этот... Марк быстро ко мне пригнулся.
      - ...ей хлеба, а мне...
      - Не смей! Варя вскочила.
      - Не смейте! - крикнула она еще громче, сверкнув глазами из-под упавших на лицо волос.
      Сдвинув со лба фуражку, я вышел на лестницу. На лестнице вздохнул.
      "Нет, с ним ни о каких планах не потолкуешь!.." - думал я, уже с хлебом в руках вновь подымаясь по лестнице.
      "Отдам и сейчас же пойду..."
      На лестнице я встретил Марка. Он бежал вниз, пряча что-то под шинелью.
      - Марк! Марк!
      Но Марк уже был за дверью.
      Вари в комнате не было. Она вошла, когда я положил хлеб на стол и думал уже уходить.
      Не застав мужа, она быстро нагнулась, посмотрела под кровать и вдруг бросилась на подушку.
      - Мерзавец! Негодяй!.. Так и знала!.. И туфли... Господи!.. Пронюхает!.. Всё... всё пронюхал!..- Варя плакала, как ребенок, вздрагивая всем телом. Ноги ее, в рваных и грязных чулках, беспомощно свисали с кровати.
      - У-нес!.. У-унес!..- уже тихо всхлипывала она.- Последнего лишил... на улицу выйти... продаться...
      Ее золотые волосы поползли с подушки на одеяло. С одеяла под кровать. Под кроватью стояла изношенная пара сапог. Несколько золотых прядей упали на голенища...
      В палате меня встретил Костя.
      - Не слово, а сила... Не мы, а Бог...
      - И вот его императорское величество...- Полковник поднял голову.- Так точно!.. А в это время... К церемониальному маршу!..- вдруг закричал он.Поротно!.. На одного линейного дистанцию... Первая ро...
      - На минутку! - позвал меня ординатор, остановившись в дверях.Слушайте... Завтра мы вас эвакуируем. На Новороссийск, конечно. Оттуда? Не знаю, но думаю, на Принцевы острова. Вас и еще шесть офицеров - нервных. Да, необходимо торопиться. Красные подходят к городу и, говорят, расстреливают всех причастных к движению. Вот он и конец! Настал все же!..
      За окном ползли густые сумерки.
      "Только попрощаюсь! - думал я, опять подымаясь к комнате Марка.- Вот и конец!.."
      На лестнице было темно. За подъездом гудел всегда тихий переулок. Проходила артиллерия.
      - Левой, твою мать!., левой, говорю... в горло! - кричал кто-то сквозь грохот и гул тяжелых колес. Я постучал.
      - Можно войти?
      Никто из комнаты Марка мне не ответил.
      - Можно?
      Опять молчание.
      Тихо отворив дверь, я вошел в комнату и стал медленно пятиться назад.
      На фоне залитого луной окна висел Марк. Черные губы его были раскрыты...
      "Прощайте, Ксана! - писал я ночью в тетради Кости.- Прощайте еще раз... Я не знаю, дойдут ли до вас когда-либо эти строчки. Все равно!.. Я счастлив и тем, что имею возможность хотя бы утешить себя мыслью о том, что беседую с вами.
      Помните, Ксана,- "Я много думаю... Я не могу не думать..." Это твои слова, Ксана. Сегодня я тоже думаю. Всю ночь. О чем, не буду писать. О слишком многом!..
      Завтра я уезжаю из Екатеринодара. Послезавтра или днем-двумя позже его сдадут. Ночь сегодня бесконечно долгая... Прощай, Ксана. Мне очень тяжело быть этой ночью одному, здесь, среди людей, уже разбивших себе головы. Помните?.. Ксана, ты меня слышишь?..