- Господин поручик! Господин поручик!
      - Лехин?
      За Лехиным, размахивая котелком, бежал Едоков.
      * * *
      - И шумели ж мы, господин поручик! - рассказывал Едоков.- Господин капитан нас даже пристрелить грозились. Если б знать, так разве допустили б до этого. Что-о быков! И сахар продал - все! Известное дело, один мешок мы припрятали, а как же!
      - Да ты по порядку!
      Наконец Лехин рассказал мне о происшедшем.
      Когда в Лимане меня отвели в теплушку к корниловцам, капитан-первопоходник отцепил от эшелона нашу теплушку. Он ждал мясников, которым продал волов, и лабазников, которым продал сахар.
      - Уж такой человек... несговорчивый! - вставил Едоков.
      - Спекулянт! - пробасил Акимов.
      - А кто же, ядри его корень!
      Лехин выгребал ногою навоз из теплушки.
      К вечеру того же дня, с поездом, нагруженным снарядами, мы двинулись на Бахмут, где, по полученным сведениям, стояла хозяйственная часть нашего полка. Через два дня, вместе с нею, мы были в Харцызске, где и дождались нашего полка, который, оставив линии Южной железной дороги, пошел по Ростовскому направлению. К Ростову стягивалась и вся Добровольческая армия, во избежание, как говорилось в полку, разрыва фронта между Донским корпусом и нами.
      И еще в полку говорилось о предстоящих боях.
      Мы готовились.
      ИЛОВАЙСКОЕ - ТАГАНРОГ
      Прошло несколько дней.
      Дроздовский полк двигался эшелоном. Пулеметный взвод я сдал поручику Савельеву, пулеметчику, присланному к нам из офицерской роты, и вновь принял свой 2-й взвод.
      Чувствуя себя все еще слабым, я почти не выходил из теплушки.
      - Нартов, а что подпоручик Морозов делает?
      - У себя он, господин поручик, при взводе.
      Тут же в теплушке лежал Зотов. Зотов приподнялся.
      - Они, господин поручик, в расстроенных чувствах. На всех словно из подворотни глядят и бородой зарастают.
      - Позови его, Нартов!
      Подпоручик Морозов садился рядом со мной и, сдвинув брови, часами смотрел на огонек печурки. За время моего скитанья он, действительно, оброс густой, русой бородою.
      - И черт с ней! Пусть растет!..
      Где-то, кажется еще, не доходя до Лозовой, на Алексеевке, он видел жену и вновь потерял ее в потоке беженцев. Она осталась за линией фронта. Зная об этом, я не задавал ему никаких вопросов.
      ...А в вагоне рядом пьянствовал поручик Ауэ. Говорят, он лежал на полу и, дико ругаясь, дрался с пустыми бутылками. В теплушках роты он не показывался. Иногда на остановках к нам забегал штабс-капитан Карнаоппулло. Усы его были растрепаны. Веки опухли.
      - Ка... ка... каторые здесь?..
      - Идите, капитан, идите с богом! Которых здесь нету...
      И опять - свистки. Казалось, эшелоны перекликаются. Растягиваясь от станции до станции, один за другим, они медленно двигались по пути к Таганрогу. По дорогам около путей тянулись обозы. Без конца. Шли беженцы, воинские части, просто дезертиры. Когда эшелоны останавливались, бесконечные, черные цепи этих людей бросались к нашим вагонам. Их встречали бранью, прикладами, иногда - огнем.
      Эшелоны были переполнены.
      - Ил-л-ловайское!..
      Были уже сумерки. Идущий перед нами эшелон сбрасывал под откос несколько разбившихся в пути теплушек.
      - Потому и задержка... Поезд там перецепляют,- сообщил Алмазов, разжалованный за дезертирство унтер-офицер-алексеевец, недавно пойманный и назначенный к нам в роту.
      Он сел на пол теплушки, достал из-за голенища кусок сала.
      - Набегай, кто охотник!.. За дверью кто-то бранился.
      Из Румы-ни-и по-хо-дом
      Шел Дроздовский слав-ный полк!
      пел кто-то в теплушке ротного.
      - Пожрать бы!
      - Жри!.. Все одно,- одному мало!..
      ...А меня вновь знобило.
      * * *
      - Свечников!..
      Штабс-капитан Карнаоппулло раздвинул дверь теплушки.
      - Свечников, сюда!.. Свечников вскочил.
      - Дай!..
      - Чего дать то?..
      - Сала дай.
      И, взяв у Алмазова второй ломоть, Свечников быстро выскочил из теплушки.
      - Свечников, куда?
      ...Но геро-о-ев за-ка-лен-ных
      Путь далекий не страшил...
      тянул кто-то у ротного.
      Через минуту Свечников вновь вернулся.
      - Что? Опять, брат, за салом?..
      - К черту твое сало! Он схватил винтовку.
      - Ишь побежал!.. Пятки сверкают!..
      - И куда это?..
      - Не запирай, Нартов. Подожди! Выйти нужно.
      Я подошел к двери и спустился на притоптанный снег около вагонов...
      За канавами, по обеим сторонам путей, в высоких и замерзших камышах протяжно и с надрывом выл ветер.
      Вдоль вагонов бежал снег, хлестал по ногам и трепал полы шинели. Над снегом валил мерзлый пар с паровозов.
      - Веди! Веди в камыши! Спускайся!..
      От классного вагона командира полка шла группа солдат.
      - Веди! Веди его, серого! - кричал штабс-капитан Карнаоппулло, подталкивая в спину какого-то рослого солдата в бурке - очевидно, казака. Другого, в круглой рыжей кубанке, прикладом по затылку гнал Свечников.
      Темнело...
      Высокий черный камыш грузно качался над снегом.
      - Зима, а степь дышит! - сказал кто-то рядом со мной. Потом вздохнул: - "Мчатся тучи, вьются тучи..." А помнишь, Игорь?..
      И вдруг из-под камышей - вверх - рванулись три коротких выстрела...
      * * *
      - Да за что?
      - Да честь не отдали!
      На Свечникове была круглая рыжая кубанка. Он поставил винтовку в угол теплушки и сел, вытянув на полу ноги.
      - Честь не отдали?.. Кому это?..
      - Его превосходительству.
      - Кому?..
      - Его превосходительству генерал-майору Туркулу. Свечников распустил пояс. Прислонился к стене.
      - Уж раз, думают, кубанцы, так добровольческому командованию и чести не нужно...- И, подобрав подбородок под ворот шинели, он солидно откашлялся. Кубанка - не по голове ему - съехала на самые уши.
      - Свечников, закрой двери!
      В теплушку врывался холодный воздух.
      - Свечников, тебе говорю!
      Но Свечников с пола не поднялся.
      - Закрой-ка дверь! - кивнул он головой Нартову.
      - Встать! - закричал я.- Встать, твою мать в клочья!
      И, схватив Свечникова за плечо, я швырнул его к двери. Рыжая кубанка покатилась в угол. Звякнула, ударив штыком о печурку, упавшая на пол винтовка. И вдруг - "...чать!" - хриплым воем метнулось к нам из соседней теплушки. "Мол" - и опять: - "чать!.." "Молчать!" - Выстрел.
      ...Под вагоном клубился снег.
      Мерзлый пар бил в лицо.
      Я уже карабкался в теплушку ротного.
      Вдрызг пьяный ротный сидел на полу. Его гимнастерка была расстегнута. Он размахивал наганом.
      - За-ст-р-е-лю! Н-н-ни... ни шагу!
      Над смятою буркой в углу теплушки стоял с шашкою в руке штабс-капитан Карнаоппулло. С его рассеченного лба капала кровь. Подпоручик Морозов стоял под другой стеною. В руке он держал пустую банку из-под консервов. Глаза его, обыкновенно голубые, серым, стальным огнем метались под свисающими бровями.
      - Об-жаловать? - кричал ротный.- Мол-чать!.. Да я тебя, твою мать, проучу, твою мать!.. В моей?.. в моей роте?.. жалобы?.. Р-р-р-разойтись, барбосы! И чтоб... к матери бурку! В барахло врастаешь, боевых цукать, грек синерылый?!
      И, вдруг поднявшись, ротный всем телом качнулся вперед. Бурка из-под ног штабс-капитана полетела в открытую дверь.
      - Благодарю вас, поручик!
      Подпоручик Морозов бросил банку, вытянулся и отдал ротному честь.
      * * *
      - ...И на ком?.. На ком злобу сорвал?
      Я провожал подпоручика Морозова в теплушку его взвода.
      - На ком?.. подумайте?!
      Подпоручик Морозов молчал. Устало водил глазами.
      - Да ты рассуди только...
      И вдруг я замолчал, вспомнив о Свечникове...
      Вдоль теплушек бежал ветер. Мерзлый холодный пар ложился на крыши. По дороге в степи шли черные обозы. В небе плыли звезды. А меня вновь качало со стороны в сторону.
      - По вагона-а-ам!..
      Все так же спокойно плыли звезды. Я видел их сквозь щель неплотно задвинутых дверей, за которыми, сползая во мглу, гудели под ветром все те же степи.
      Мне было и душно и холодно. "Опять заболел! Второй приступ... Тиф или малярия?"
      - ...А поручик его банкой тогда... По мордальону... Тут капитан...смутно ловил я голос Нартова.
      - ...И говорит мне, значит, вольнопер этот,- рассказывал в другом углу рядовой Зотов.- И говорит, значит... Садовник тогда бывает изменником, когда он продает настурции...
      - Чего продает-то?
      - Нас это, русских, Турции, значит...
      - А ежели Германии?
      - Дурак... Ведь про цветы это сказано!
      - Про цве-ты-ы? Мудрёно чтой-то! А как, Зотов, насчет большевиков, нет ли случайно?..
      - Насчет большевиков как будто и нету... ...Быстро, быстро плыли в темноте звезды. Меня уже не знобило. Скоро и колеса перестали гудеть...
      Эх, в Таганроге,
      Э-эх, в Таганроге,
      В Таганроге,
      Да в Таганроге
      Да та-ам случи-и-лася-а беда .
      Я открыл глаза.
      Возле дымящейся печки сидел Зотов. Жалобно пел, закрыв глаза. Больше в теплушке никого не было.
      - Зотов!
      Зотов оборвал песню.
      - В Таганроге мы, господин поручик. Ну как, полегчи-ло?.. А и здорово промаялись! Два дня ломало. Не встать, думали...
      - А где взвод, Зотов?
      - Взвод в городе, господин поручик, весь батальон там. Добра, говорят, поставлено! Я закрыл глаза.
      Эх, та-ам уби-ли,
      Эх, та-ам убили
      * * *
      - Разойтись.
      Без винтовок, перегруженные скатками кожи, влезали в теплушку солдаты.
      - Ну и кожа, ребята!
      - Вот выйдем на Ростов - загоним... Там, говоря-ат, цена!..
      - Цена, говорят?.. Не тебе в карман деньги, чухна! Не тронь! Да не тронь, говорю! Оставь!
      - А в морду?!
      Огурцов и обруселый эстонец, ефрейтор Плоом, вырывали добычу из рук друг у друга.
      Под дверью теплушки стоял Алмазов. Я видел лишь его засыпанную снегом фуражку и над ней ржавый, убегающий вверх штык.
      - Шлялась туда-сюда,- рассказывал Алмазов.- Как видно, нищенка, да малахольная к тому же... Ну, мы и прихватили... Идем, Свечкин, что ли!.. В третьем она сейчас. Здоровая, всех выдержит... Там уже и в затылок становятся... Ты как насчет этого, Свечкин? А?..
      - Ладно, идем! Мы что, рыжие?..
      ...Когда, уже под вечер, наш эшелон вновь рвануло и, мерно покачиваясь и подпрыгивая, покатились по рельсам теплушки, я приподнялся на локтях и выглянул за дверь.
      Под насыпью, прямо на снегу, там, где грудами валялись разбитые водочные бутылки, широко раскинув ноги, с жалкой улыбкой на лице, сидела дурочка-нищенка.
      Ветер трепал ее разорванное платье. На непокрытую голову падал снег.
      А из открытых дверей теплушки ротного со звоном летели все новые и новые бутылки.
      ПОД РОСТОВОМ
      - Как кроты какие!.. Как ночь, так вылезаем...
      Было темно.
      Желтая низкая луна, не подымаясь выше частокола вкруг маленькой степной станции, косыми лучами тянулась под колеса теплушек. Наши тени скользили длинными полосами. На рельсах они ломались.
      - И опять же... не к добру это!.. Если лик у месяца желтый,- значит, к неудачам...
      - К морозу! - коротко ответил Зотову Огурцов.
      В степи за станцией стояли танки. Возле дороги, сверкая медными трубами, выстраивалась музыкантская команда.
      - Как странно... желтая ночь! - подошел ко мне подпоручик Морозов. Потом указал на танки.
      - Смотри! Точно черепахи на песке...
      В это время музыканты грянули бравый марш.
      - Ура! - кричал генерал Туркул, верхом на коне обгоняя роты.- Ура! Не сдадим, ребята, Ростова!
      - Ура! - перекатывалось уже далеко перед нами.
      "Офицерская кричит..." - подумал я, и вдруг, чтоб сбросить тоску, все туже и туже сворачивающую нервы, поднял винтовку и закричал тоже - неистово и громко, как о спасении:
      - Ура-а-а!..
      Но никто не подхватил. Было тихо. Только ротный подсчитывал шаг.
      - Ать, два!.. Ать, два!..
      А далеко за спиною, встречая 2-й полк, все так же бравурно играли музыканты... Мы шли на Чалтырь.
      Жители Чалтыря, богатые армяне, приняли нас не радушно. Очевидно, боялись нашего скорого отступления, а за ним и расправы со стороны большевиков.
      - Эх, была бы кожа!..- вздыхал кто-то.- Всего б раздобыли!..
      Но кожа осталась в вагонах.
      - Нэ понымаю!.. Зачэм на арманской зэмлэ воевать! - ворчал хозяин.- Нэ понымаю,- казак дэротся, болшевик дэротся, скажи мнэ, душа мой, развэ армэнын дэротся?
      За окном громыхала артиллерия. Переваливаясь, проходили танки.
      Вошел Нартов.
      - Окопчики, господин поручик, видели? Да все ни к чему это... Там, значит, и проволока понавалена. А укреплять-то когда будем?
      И, поставив винтовку около двери, он подошел к склоненной над печкой хозяйке.
      - Ну, как? Готово?..
      - Нэ готово! - ответил за жену хозяин.- Вот ты скажи мэнэ, душа мой,казак дэротся, болшевик дэротся...
      - Отстань! Ну, как, готово? Хозяйка варила борщ.
      - Здравствуйте, господа!
      И поручик Савельев остановился в дверях, стряхивая снег с шинели.
      - Здравствуйте!.. Вот и сочельник!.. А бывало, помните?.. Подпоручик Морозов поднял голову...
      - Бросьте, Савельюшка, и без того... тошно!
      - Нэт, ну скажи мэнэ толко, душа мой, развэ армэнын дэротся?
      - Брысь, кот черный! Мурлычет тоже!
      Ночью мы спали не раздеваясь.
      Бой завязался только на второй день праздника.
      - Меня вновь знобит,- еще перед боем сказал я подпоручику Морозову.- И слабость...
      - Перетерпи. В лазаретах хуже. Там сотнями мрут.
      Я взял винтовку.
      ...Солнце светило ярко и радостно. Резкие синие тени длинными полосами тянулись вдоль оврагов. Они подползали под ежи и колючую проволоку, запутанную и ржавую, безо всякой цели брошенную на снег.
      - Цепь, стой!
      Мы вышли на бугор.
      Цепи красных наступали на Чалтырь с трех сторон, стягиваясь к четвертой - к югу, где думали, очевидно, сомкнуться. Южные подступы защищал генерал Манштейн. В цепи была рассыпана, кажется, вся Дроздовская дивизия.
      Генерал Витковский, дивизионный, верхом на вороной кобыле, едва успевал за Туркулом.
      - Офицерскую роту!.. О-фи-цер-ску-ю сюда! - кричал Туркул, размахивая блестящим на солнце биноклем.
      Что-то хрипло и невнятно кричал и генерал Витковский.
      - И чего тужится! Сидел бы в хате, старый хрен! - гудел лежащий за мной ротный.- Туркул и без него... Прицел десять!.. И без него Туркул справится... Двенадцать!..
      К полдню красные вновь подползли и густою цепью двинулись на Чалтырь.
      - Черт бы их,- мухи!..- сплюнул ротный, доставая папиросы. Закурил Хотите? - Потом привстал.- Хо-ти-те? - размахнулся и опять бросил портсигар уже подпоручику Морозову.
      - Барбосы! - Пригнулся. Пуля сорвала его правый погон.
      Гудела артиллерия. Наша била по цепям. Красная - по деревне.
      - Скажи мэнэ, душа мой, зачэм на армянской зэмлэ дэрутся? - крикнул, засмеявшись, Мартов, когда, прогудев над нашей цепью, над крайней хатой Чалтыря, опять разорвался снаряд.
      - Карнаоппулло! Карнаоппулло! - махнул рукой штабс-капитану ротный.Скажи мэнэ, душа мой, зачэм ж... и на солнце зреешь? Сме-ле-е!..- И вдруг он вновь оборвал смех короткой командой: - Прицел восемь! Часто!..
      "Скорей бы!.." - думал я, чувствуя все большую слабость. Уткнулся лицом в снег. "Скорей бы... Встать... Пойти... Все равно... Все равно..."
      А пулеметы красных трещали все чаще и чаще.
      Пули скользили под сугробы и брызгали осколками звонкого льда.
      Пронесли новых раненых...
      - Господин поручик, господин поручик!..
      Я поднял голову.
      Два санитара, ухватив Едокова под мышки, вели его к окопчику, где, разложив на снегу индивидуальные пакеты, сидел ротный фельдшер. Из его окопчика - в тыл - волочили уже перевязанных. Снег возле окопчика был красным.
      - Господин поручик!.. Господин поручик, про-ще-вай-те!..
      Едоков улыбался. А под ногами у него звенели острые осколки льда...
      К вечеру цепь подняли.
      - Ура-а-а!..
      В лицо бил ветер.
      - Ура, танки пошли!..
      Я тоже вскочил, пробежал несколько шагов и вдруг повалился.
      - Ранен! - крикнул надо мной кто-то.
      - Ура-а!..
      - - - ааааа-а! - неслось уже далеко над степью. И все тише и тише:
      - - - - аааааа!..
      Очнулся я в санях.
      Над самым моим лицом дышала морда лошади идущих за нами саней. Над ее головой, высоко в небе, метались красные языки пламени. На фоне огня уши лошади казались острыми и черными. Почему-то мне стало страшно, и я отвернулся.
      - А!.. Наконец-то!..
      В санях рядом со мной, прислонясь к ободням, сидел подпоручик Морозов. Левая рука его была подвязана. Башлыком поверх шаровар была перевязана и его левая нога.
      - Очнулись, господин поручик?
      - Едоков, и ты?..
      - А как же!.. Тело мое ныло.
      - Господа, я ранен?.. Тоже?..
      - Никуда ты не ранен... Лежи уж!.. Где-то, верст за пять гудела артиллерия. Ближе к нам, то и дело прерывая стрельбу, работал, заикаясь, пулемет.
      - Подпоручик Морозов, где мы?
      - В ротном обозе...
      - Нет, что за город?
      - Ростов. Сдаем...
      Над крышами побежало пламя.
      ...Потом я вновь проснулся.
      -Новочеркасск, говорят, пал...- рассказывал мне подпоручик Морозов.Думаю, оттого так спешно и драпали... А спасибо, брат, Зотову скажешь,- он тебя вынес.
      - А многих ранило?
      - Да... Порядком!..
      - А Нартов?..
      - Да лежи уж!
      - Нет, я не лягу! Слушай, что с Нартовым?
      - Да говорю, лежи ты!..
      Подпоручик Морозов отвернулся и на вопросы больше не отвечал.
      По темным улицам бежали люди...
      Маленькая сестра на санях за нами вдруг приподнялась и замерла, перегнувшись.
      - Смотрите, смотрите!..
      На фонарях, перед каким-то зданием, кажется, перед театром, болтались длинные и как доски плоские фигуры. За ними, на стене театра, дробясь и ломаясь о подоконники, маячили их красные от рваного огня тени.
      Маленькая сестра в санях за нами упала на солому.
      - Раз, два, три...- считал Зотов.- Пять... Восемь...
      Это были местные большевики, на прощанье повешенные генералом Кутеповым, принявшим командование над сведенной в корпус Добровольческой армией.
      Мы уже перешли Дон.
      К Батайску стягивались донцы, мы, добровольцы, и еще не ушедшие с фронта кубанские части.
      Было холодно.
      Я лежал на санях, прикрытый соломой, какими-то тряпками и латаными мешками. Раненный в руку и в бедро подпоручик Морозов лежал рядом со мной. От инея борода его стала белой, брови замерзли и оттопыривались сплошными, острыми льдинками.
      Наконец, только утром второго дня, я узнал у него о судьбе Нартова.
      При отступлении, когда наши танки почему-то остановились и сбитые шрапнелью цепи стали спешно отходить на Чалтырь, Нартову отсекло подбородок.
      - Весь в крови, Нартов падал, вскакивал, опять падал... Хватал Алмазова, Свечникова хватал...
      - А санитары?..
      - А санитары?..- Подпоручик Морозов безнадежно махнул рукой.- Ну вот!.. Меня волочил Горшков, тебя - Зотов, а остальные - сам знаешь!.. Ну, и остался!..
      Волнами бегущего снега хлестал по сугробам ветер. Мы медленно спускались с пологого холма,- очевидно, к речке. Из-под снега торчали косые перила полузаброшенного моста. Упав на ось расколовшегося колеса, на мосту стояла брошенная походная кухня. Солдаты подхватили ее на плечи, приподняли и сбросили под перила.
      - Трогай!
      - А вы придвиньтесь, господин поручик. Теплей будет...
      - Подожди, Едоков. Я приподнялся.
      - Плоом, поди-ка сюда! Эй!
      Отставший с г взвода ефрейтор Плоом остановился.
      - Где Алмазов?
      - Алмазова, господин поручик, в роте уже нет. Убег Алмазов.
      - Тогда Свечникова позови.
      - И Свечникова нет. Никак нет!.. Говорят, замерз Свечников. Отстал и свалился... Так точно, господин поручик, под утро еще... С ним Огурцов был. Тот покрепче,- добрел все же. А Свечников...- много ль в нем силы! Один форс только!..
      И Плоом отошел от саней.
      Когда мы спускались с моста, головные сани уже вновь въезжали на холмик.
      На подъеме холма, торча оглоблями во все стороны, длинными рядами стояли брошенные сани. Промеж саней, редкими вкрапинками, чернели трупы.
      Ветер крепчал...
      - Не за-е-з-жай!.. Дальше!..
      В окнах халуп света не было. Неясно, сквозь тьму белели на воротах мелом нарисованные кресты.
      - Меня, ребята, крестом не спужаешь! В одну-то хату я забег,непременно! - рассказывал кому-то раненный в руку ефрейтор, соскочивший с соседних саней за нами.- Молока, думал, достану. Ка-а-кое молоко!.. Вошел я и спичку зажег,- темь по тему, дух спертый. На полу старик и баба лежат. Не дышат, мертвые, видно. А над ними дитя копошится... Ну, тиф, значит! Правильно!.. Э-эх, растуды их кровь душу-мать!..
      И ефрейтор стал кружиться и подпрыгивать, ударяя о бедро здоровой рукой.
      Лошади, вытянув шеи, дышали хрипло и коротко, как в летний зной собаки.
      Через два дня, уже в Батайске, откуда 1-й Дроздовский полк вновь выступил на северо-восток, к Манычу, меня вместе с другими больными и ранеными погрузили на сани и повезли на Кущовку. Подпоручик Морозов с нами не поехал. Оба его ранения были не серьезны, и он остался при хозяйственной части.
      - И правильно делает! - прощался со мной поручик Ауэ.- В лазаретах тиф. Сдохнет. Ну, прощайте...
      Я кивнул; ответить я не мог: меня вновь скрутило.
      ХУТОР РОМАНОВСКИЙ
      В вагоне IV класса - на полу, на скамейках и высоко под самым потолком, на полках для багажа - лежали больные
      Я лежал также на полке. Было душно и жарко. Взбросив руки вверх, я водил ими по холодным крашеным доскам потолка. Доски были влажные.
      "Воды бы!.."
      В вагоне качалась тьма. Кто-то на полу шуршал соломой. Потом долго звякал ручкою ведра, воды в котором давно уже не было.
      Против меня лежал бородатый ротмистр.
      - Рас-рас-расшибу! - кричал он, размахивая руками. Вот приподнялся.Рас-ш-шибу! - и вдруг грохнулся вниз на пол.
      Гудели колеса. За окном бежали огни Тихорецкой...
      Санитарный поезд шел на Армавир.
      Подо мной, на замерзшем окне брезжил свет одинокого фонаря. Поезд стоял.
      - "Кавказская",- сказал кто-то и смолк.
      В тишине стало слышно, как стонут тифозные - на полу, во всех углах, на скамейках и полках... Стон сливался, и мне уже казалось - стонет один человек, и стон этот то подымается под самый потолок, то вновь опускается, точно глухой гул волны за стеной каюты при качке парохода.
      Я осторожно спускался на пол, цепляясь за доски ослабевшими пальцами.
      - Братушка!.. Уж будь, братушка, снисходительным!.. И мне, братушка, коль сил хватит! - просил молодой фейерверкер с нижней скамейки, протягивая мне пустую бутылку.- Запеклось... и нутром, братушка, сгораю... Да слышь ли, о, госпо...
      На полу барахтался упавший с полки ротмистр.
      Хватая меня за колени, тянулся ко мне поднятой вверх бородой:
      - Ты!.. ты!.. ы!..
      А стон в вагоне плавал и качался.
      ...Рука скользнула по обледеневшим перилам. Холодный, резкий ветер забежал под ворот рубахи, вновь качнул меня к вагону, потом, хлестнув в лицо волосами, сбежал с плеч и, прыгая по шпалам, погнал снег под ногами.
      Я остановился, оглянулся вокруг себя и медленно пошел к черной башне водокачки. Идти было трудно. Под ногами ломался лед. Ноги разъезжались.
      "Вот дойду... Сейчас вот!.."
      Низкая, медно-красная звезда плыла над водокачкой.
      "Сейчас вот!.."
      И вдруг за спиной что-то тяжело звякнуло, потом загудело. Я обернулся и, в отчаянии, швырнул бутылки об рельсы.
      Глядя на меня буферами последнего вагона, мой санитарный поезд уходил в темноту.
      ...Медно-красная звезда стала золотой. В бассейне водокачки она отражалась острым зигзагом,- по воде бассейна бежала мелкая рябь.
      Опустив голову на колени, я долго сидел, прислонившись к мерзлым кирпичам. Надо мной с трубы водокачки белой, завитой бородою свисал лед.
      Под рубашкой бродил ветер. Он то вздувал ее, то вновь трепал о тело.
      "Надо встать!" - решил я наконец. И поднялся, качаясь.
      На полу зала лежали тифозные. Мертвые лежали среди них же. Глаза мертвых были открыты, вытянутые по швам руки повернуты ладонями вверх...
      Широко загребая, тифозные медленно водили поднятыми руками, точно пытаясь куда-то выплыть. Руки скрещивались, падали и вновь подымались. Изредка подымался и кое-кто из тифозных, долго, не моргая, смотрел на электрические лампочки под потолком и вновь падал, повертывая вверх ладони.
      Я добрался до стены. Лег. Закрыл глаза.
      - Не шарь!.. Да не шарь, прошу-у!..- прохрипел кто-то возле.
      Я сунул руки под рубаху.
      Под рубахой было тепло.
      - Послушай!.. Да и я ведь... Эй, послушай!
      - Оттяни, говорю, лапищи!.. Много найдется!..
      - Да послушайте!..
      - Твою мать! Сказано!..
      И санитары прошли мимо.
      Они подбирали лишь тех, на ком были погоны со звездочками. На мне не было ни шинели, ни гимнастерки, ни фуражки; офицера во мне узнать нельзя было, и потому меня также оставили на полу.
      - Душегубы!..- Мой сосед-кубанец глядел вслед санитарам мутными, как после пьянства, глазами.- Узнают ще, душегубы - вот прыйдут красные!..- Он приподнялся и поднял кулаки.- Уз-на-ют ще, почем пуд лыха!..
      - Сестрица!.. Да сестрицу-у б!..- плакал за ним мальчик-вольноопределяющийся.
      "Обожду... только... утра!.." - думал я, все глубже и глубже засовывая ладони под мышки.
      И вот под утро вновь появились санитары.
      - Санитар! - крикнул кто-то во весь голос.
      - Санитары-ары!..- совсем тихо подхватили другие.
      - Са-ни...
      Санитары, схватив покойников за ноги, волочили их к выходу.
      О живых никто не заботился...
      А под потолком уже гасли электрические лампочки. За окнами светало.
      Какой-то эшелон подошел к перрону.
      - Нам а lа Махно, господа, действовать надо!.. Шкуро, тот давно уж прием этот понимал... А мы: до-ку-мен-ты!..
      В зал вошла группа офицеров-кавалеристов. Молодой корнет размахивал руками.
      - Остановить, значит, и всю жидовню. Ведь, черт дери, фронтовики гибнут!
      - Санитар! - закричал мальчик-вольноопределяющийся, хватая корнета за сапоги.- Санитар!..
      - Пусти, черт!..
      И, оттолкнув вольноопределяющегося, корнет побежал за товарищами.
      Шпоры его звенели.
      ...Когда я наконец приподнялся, надо мной пригнулся потолок. Круглой волной качнулся пол под ногами...
      Потом идти стало легче.
      - Куда ты?
      - Не знаю, брат...
      - Идем, что ль, вместе!
      И костистый солдат в рваных лохмотьях пошел рядом со мной.
      На скулах у него гноилась экзема. За ухом, слепив волосы, приподымался полузасохший, рыжий, цвета ржавчины, струп.
      - Подсобить?
      - Спасибо...
      Мы спускались по ступенькам.
      На площади перед вокзалом, рядком составив чемоданы, стояли беженцы.
      - Из заблаговременных!..- глухо сказал солдат в лохмотьях; потом, уже громче: - Сволочи!..
      - Нет, господа, уж лучше здесь...- говорил бритый беженец, поглаживая клетчатый английский плед, который он держал через руку.
      - Зараза там!.. Не-вы-но-си-мо!.. Его соседи закуривали.
      - А когда поезд, Антон Мироныч? В восемь сорок?
      - Опоздает, по обыкновению... Иван Петрович, да присядьте!.. Ведь ждать, голубчик, придется!
      Иван Петрович, разложив на чемодане плед, осторожно присел, кутая широким шарфом гладко выбритый подбородок. На носу его блестело пенсне.
      - Подожди,- сказал я солдату в лохмотьях и подошел к беженцам.
      - Господа!
      Беженец в пенсне, Иван Петрович, быстро приподнялся, на шаг отошел от меня и косо взглянул из-под стекол.
      - Господа, есть там лазарет?
      Я кивнул головою по направлению к хутору.
      - В Романовском?.. А как же! Есть, станичники, конечно есть! Идите, голубчики, примут!.. Прямо идите!..
      - Спасибо.
      - Идем, значит? - угрюмо и коротко спросил меня солдат в лохмотьях.
      - Дойти бы!..
      Плечи мои дрожали. Ворот рубахи я придерживал рукой. Дуло...
      - Безобразие!..
      - И что это все наши Совещания думают!..- вновь заговорили за нашей спиной беженцы.
      - Совсем ведь раздет, а холод какой!..
      - Да, холод! - Солдат в лохмотьях вдруг круто обернулся.- Да, холод... Так, может, плед, господа, дадите?
      - Идем! - Я рванул его за руку.- Да идем же!..
      - Или шарф, хотя бы?.. Защитникам, так сказать. А?..
      - Все прямо, голубчики, идите!.. Вас немедленно же примут... Все прямо, значит... Большой флаг Красного Креста - это и есть...
      - Отстань! - солдат в лохмотьях отстранил мою руку. - Это и есть?.. Так получи...- Он стал дышать часто и отрывисто. Подошел к беженцам. Остановился.- От офицера получи... трижды за вас... сволота... раненного!
      И, харкнув, плюнул в лицо Ивану Петровичу.
      ...К вокзалу подъезжали все новые и новые сани. Все новые чемоданы выстраивались на площади.
      - ...вашу мать! Перевозчики костей нестреляных!..- еще раз обернувшись, крикнул на всю площадь офицер в лохмотьях.
      - ...Поручик, я не могу больше!
      - Но, поручик, ведь нельзя же... Идем!.. Еще два шага... Мы медленно шли по пустым улицам, тщетно ища лазарета.
      - Будь он проклят... весь этот хутор... с пристройками! - уже устало, точно нехотя, ругался поручик в лохмотьях, тоже, как и я, едва передвигая ногами.
      Пройдя еще два квартала, я остановился.
      - Идите один... Я лягу...
      Поручик в лохмотьях что-то ответил - глухо и невнятно. Потом замолчал...
      - Эй!..- вдруг закричал он надо мною.- Эй, подвези! В лазарет нам...
      По улице на широких санях, крытых буркой, проезжал молодой кубанец с серебряным кинжалом за поясом. Обгоняя нас, он обернулся. Свистнул.