Возле каждых саней, на которых, с уже продетыми лентами и поднятыми прицелами, были установлены наши пулеметы, шло по солдату. Я шел впереди, держа в руках винтовку.
      Подводчик следовал за последними санями,- немного поодаль.
      - А коль застрекочет?.. Да бои начнутся?..
      Людей на улицах почти не было. Немногие встречные быстро сворачивали в ближайшие переулки. Другие жались к домам, исподлобья или удивленно на нас поглядывая.
      Очевидно, добровольцы давно уже оставили Харьков.
      - Эй, послушай! - подозвал я какого-то не успевшего свернуть прохожего. От одежды его несло рыбой. Очевидно, он был продавцом из рыбных рядов.- Скажи-ка, когда здесь последние добровольцы проходили?
      - Ночью прошли.
      - Ночью?.. А какие части?..
      - Не разбираемся...
      Продавец косился на крайний пулемет, но, встречаясь глазами с глубокой, черной точкой канала ствола, сейчас же опускал голову.
      - А что, про красных не слышно?
      - Был конный разъезд. Утром еще.
      - Ну?..
      - Ну а теперь не видно что-то.
      - Разъезд?.. Да, господин поручик, был разъезд...- подбежал к нам какой-то остроносый реалист лет четырнадцати.- И теперь, говорят, возле вокзала "Южный" другой - тоже конный - показался. Буденного.
      - Подгони!
      Лехин оглянулся и, взглянув на меня, быстро ударил по лошади.
      - На Северо-Донецкий!..
      * * *
      - ...Едри его корень,- Буденного!.. Сперва казаков расшвырял... До нас теперь целится!..
      - А ну - минутку!..
      Я подбежал к какой-то лавчонке с закрытыми наглухо ставнями и ударил кулаком о двери:
      - Отвори!.. Эй вы там!.. Отворите!.. Дверь взвизгнула. Кто-то выглянул, но тотчас же скрылся, вновь захлопнув ее за собою.
      - Да отворите! За папиросами здесь!.. Послушайте!.. За дверью вполголоса разговаривали. "Сейчас отворят!" - подумал я, но дверь не отворялась.
      Тогда я поднял винтовку и ударил прикладом.
      - От-во-ри-и...
      Дверь на мгновенье опять приоткрылась. Худая женская рука быстро выбросила несколько коробок папирос. Когда я за ними наклонился, замок над ухом щелкнул снова.
      - Эй, сколько тебе?.. Дура!.. Да сколько?.. А Лехин возле саней уже беспокоился:
      - Господин поручик! Да идите, господин поручик!..
      Прикрепив к замочной скважине пятирублевку, я побежал к саням.
      Закурив, я вновь обернулся. На площади перед лавкой пятирублевкой моей играл ветер...
      - ...Если что, тебя, брат, не тронут... Подводчик недоверчиво чесал затылок и испуганно смотрел на меня.
      - Да кто же тронет, дурак?.. Не солдат ведь!.. А ну ступай!.. Ступай-ка!.. Вот,- так вот прямо и пойдешь. На Северо-Донецкий... Порасспроси и узнай, кто там,- наши аль красные...
      Ожидая подводчика, мы сидели на санях и курили.
      Над городом висела тяжелая, мертвая тишина.
      Одиночные приглушенные выстрелы изредка доносились только с Нагорной стороны. Около нас, на Скобелевской площади и Змиевской было тихо и пусто.
      Вечерело... По рамам верхних окон карабкалось солнце. Солнце не грело. С крыш уже не капало.
      - Поручик!
      Я быстро обернулся.
      Передо мной стояла девушка, почти подросток.
      - Послушайте, можно мне идти с вами?- Я приподнялся. Взял под козырек.
      - Простите, а куда вам?
      Выстрелы с Нагорной донеслись отчетливей. В конце Змиевской кто-то махал картузом и кричал, сипло и надрываясь:
      - Митька-а-а!..
      - Мне, поручик, на Лиман. К матери я. Я уже пятые сутки в дороге.
      Подошел Акимов:
      - Куда нам, господин поручик, с девками! Если б солдат был, аль мужчина...
      - Круг-ом!
      Акимов повернулся. Отходя, ворчал.
      - Иди, иди! - крикнул я ему вслед.- Не суйся!
      - ...Да, поезда уже ушли. Я была на вокзале.
      - В таком случае должен вас предупредить: на сани вы рассчитывать не можете.
      - Я, поручик, умею ходить.
      - А если задержка?.. Бой?..
      - Я не боюсь.- Я улыбнулся.
      - Хорошо. Следуйте за нами...
      Девушка крепко, по-мужски пожала мне руку:
      - Спасибо! - потом отошла в сторону.
      Ей было лет восемнадцать, не более. Над ее круглым, энергичным лицом бежали черные змейки-волосы. Глаза, чуть-чуть раскосые, глядели решительно и твердо.
      Вернулся подводчик.
      - Пусто там, господа, а армейцев будто бы нету.
      - Трогай!
      * * *
      Ветер хлопал раскрытыми настежь дверьми вокзала. Крутил на перроне бумаги. На запасных путях грабили какой-то брошенный эшелон.
      - Что же делать?
      Загнанные в тупик пустые теплушки стояли без паровозов. В телеграфном помещении дремал кот. Провода были перерезаны.
      - Черт дери!.. Что же делать?
      Я решил уже спускать сани под отлогую дорогу, идущую вдоль железнодорожных путей, когда ко мне подбежал Лехин.
      - В депо, господин поручик, паровоз стоит. И топится. Машиниста тоже изловили. Ядри его корень, прятаться думал. Я к нему Акимова приставил. Идемте!
      Паровоз оказался маневровым, вдобавок еще больным.
      - Все равно! Эй!..
      Паровоз шипел, заливая кипятком падающие на шпалы угольки.
      Минут через двадцать, прицепив к паровозу теплушку, мы погрузили пулеметы, оставили подводчику сани и всех наших лошадей и медленно двинулись к югу.
      На паровозе, рядом с машинистом, стоял Лехин.
      ...Уже бежали низкие вокзальные строения.
      - Смотрите, господин поручик! Смотрите, грабят!..- крикнул Едоков, высовываясь из дверей теплушки.
      Около вагонов брошенного эшелона толпился народ. По нагруженным на открытых площадках мешкам тоже карабкались какие-то люди.
      - Смотрите, смотрите!..
      Высокий мужчина в коротком, подбитом мехом полушубке балансировал по узкой доске, брошенной с вагона иа насыпь. Мешок, взваленный на его спину, был порван. Из него сыпался сах:ар.
      - Девине!..- крикнул я, приподымаясь.- Девине!.. Гремели колеса. Под откос набегали поля. С Девине я больше не встречался...
      КСАНА
      - Ну а что дальше, Ксана Константиновна?..
      Ксана Константиновна, наша новая спутница, рассказывала мне о пережитом ею за последние годы.
      Дочь расстрелянного в Чугуеве военного инженера, она жила с больной матерью в Лимане. Оба ее брата, поручик-артиллерист Жорж и кадет Сумского корпуса Костя служили в Добровольческой армии.
      - Как будто б и мне полагалось поступить... в сестры, хотя бы...рассказывала Ксана.- Не правда ли?.. А вот, не поступила!.. Не все романы и повести по шаблону пишут, поручик, а живется - и всё. Я говорю: или всё, или: здесь не моих рук дело... Отступаю!.. Таких, как наш Жорж, я не понимаю, поручик, органически не могу понять. Смотрите: Жорж всегда на фронте; его ранят - он вновь на фронт едет... А добровольцев не любит. Мы, говорит он, победы хвостом заметаем. Так чего ж огород городить, спрашивается? Вот Костя, второй, это..
      Я выглянул за дверь.
      - Простите!..
      Смотрел не отрываясь вперед.
      - Одну минуту!
      ...Снежный холмик за железнодорожным мостом круто вырастал за виадуками. Очевидно, поезд шел быстро, но мне казалось, колеса под вагоном медленно переворачиваются. Одно колесо, не смазанное, зловеще гудело.
      Ближе и ближе подымался мост перед нами. Еще ближе... Еще...
      - Ксана Константиновна, вы понимали... опасность? - спросил я, когда железнодорожный мост остался наконец за спиной.
      - Ну и что же?
      - Так почему ж вы?..
      - Что почему? - Она улыбнулась.- Слушайте... Я же, как дочь военного, великолепно понимаю, что не каждый офицер-пехотинец знает, где и как ищут эти пироксилиновые шашки. Но ведь и я этого не знаю... А ехать нужно... Чего ж панику сеять?.. Так?.. Вот и проехали ведь!
      Уже стемнело... Едоков и Акимов дремали. В дверь теплушки хлестал ветер.
      ...Когда брата Жоржа ранили в третий раз, Ксана Константиновна, не сказав об этом больной матери, уехала в Сумы, где, по слухам, должен был лежать ее брат. Но Жоржа она в Сумах не нашла.
      - В Бассах, под Сумами у меня жила подруга,- рассказывала Ксана.- Мама думала - у ней я, а я уехала на фронт, полагая отыскать батарею Жоржа, справиться. Но тут все завертелось, закружилось... Я на Бассы, а там никого... Ни подруги, ни ее родителей, ни даже сторожа... такого седого-седого,- прямо дед рождественский!.. И куда этот потащился? Ну, ладно. Я, значит, снова на вокзал. Справа гремит... Слева... Паника... Я вскочила на бронепоезд, кажется на "Неделимую". А под Харьковом пришлось соскочить. Офицеры приставали... Ну, а теперь с вашими "Максимками"... Вот и все!..
      "Поезд" замедлил ход.
      Молодой капитан, начальник бронепоезда "Казак", волновался:
      - Но ведь вы стоите перед самым моим носом! А если красные?.. Ведь нельзя же допустить, чтоб пред самым бронепоездом болтался какой-то сортир!
      Я возражал развязно. Думал: так крепче!..
      - Я, капитан, не имею ровно никакого желания болтаться. И, если здесь разъехаться невозможно, надо податься назад, на станцию, где, маневрируя, можно разойтись. Не так ли?.. Ведь, кажется,- логика?.. Теплушку же и мой паровоз я сбрасывать под откос не разрешаю. Силой? Пожалуйста!
      - Но вы офицер?.. По-дать-ся?.. Назад?.. Бронепоезду, прикрывающему отступление?.. Вы понимаете, что говорите?
      - Понимаю и отвечаю. Конечно!.. Ведь непосредственно за нами красных еще нет. Итак, капитан?
      В досаде капитан развел руками. Я отвернулся.
      На станции толпились корниловцы 1-го полка.
      - Поручик! - уговаривал меня какой-то офицер с выпавшими звездочками на погонах.- Отдайте пулеметы нашему полку. Под расписку, поручик... Конечно, под расписку... Не все ли равно? Ведь дроздовцы еще до Харькова свернули на Мерефу и пошли по линии Южной дороги. Искать их на Северо-Донецкой? Ах, так?.. Бросьте, поручик!.. Теперь?.. Теперь пробираться на Южную? Сны весны, поручик, какая ерунда!.. Вы, кажется, не в курсе... А смотрите,- и корниловец показал на бронепоезд и на наш маленький, упершийся в него паровоз,- действительно, вы связываете действия "Казака". Ваше еще счастье, что он не сбил вас, когда вы подъезжали. Мы и так на вокзал повысыпали: это еще кто прет? Ведь "Казак" вышел последним. Отдайте пулеметы, а ваш ковчег Ноев...
      Но я не сдавался.
      - Дроздовцы, господин поручик, полку своему не изменники! - подошел к корниловцу черный от угля и масла Лехин.- Мы, господин поручик, из-под самых...
      - Сбросить их - и кончено! - глухо говорили корниловцы в кольце вокруг нас.
      - Бабу везут!..
      - Ишь, бардак на колесах!..
      - Дро-о-здовцы!
      С обеих сторон путей уже подымался едкий зимний туман. В окне вокзала зажгли свет. Потом свет вновь пропал. Очевидно, окно завесили.
      Рассерженный упрямством капитана, я молча курил папиросу.
      - Поручик, на пару слов! - кивнул мне вдруг какой-то штабс-капитан, со значком "Ледяного похода".
      - С великим удовольствием.
      - Так вот, слушайте...
      И он отвел меня в сторону.
      Вскоре в мою теплушку грузили мешки с сахаром. Потом подвели двух волов. Долго, гикая и крутя хвосты, подымали их по качающимся доскам. Доски разъезжались.
      - Не верю, что полковые...- сказал я Ксане, сдвигая пулеметы в один угол теплушки.- Ну, да все равно! Но что вы скажете про это соседство!
      Ксана ничего не ответила. Обернулся Едоков.
      - Ничего, господин поручик! Они нам заместо печей будут. Ведь теплом дышат... Эх вы, ми-и-и-лые!
      Опустив до копыт морду, в теплушку подымался уже и второй вол. Едоков тянул его за петлю, брошенную на крутые выгнутые рога.
      - Эх ты-и! Ми-и-и...
      Корниловец-первопоходник торопился. Торопился и начальник бронепоезда, с которым, как первопоходник и обещал, ни споров, ни прений больше не было.
      Через полчаса мы тронулись. "Казак" шел перед нами. На следующей станции нам удалось разъехаться.
      "Казак" пошел назад.
      Лехина на паровозе сменил Едоков. Едокова - Акимов.
      - Мороз, господин поручик. И ветер...
      - Теперь я пойду,- сказала Ксана, взявшись за мою винтовку.
      - Куда это?.. Нет уж, простите! - И я осторожно забрал у ней винтовку.
      Было темно. В темноте я видел, как вкруг лба Ксаны бились освободившиеся из-под шапочки волосы. Ксана стояла, прислонившись к ребру открытых дверей, и смотрела на бегущие черно-синие, снежные дали.
      Мы приближались к Змиеву.
      В Змиеве стояло несколько поездов с беженцами. Пути были забиты. Мы дожидались раскупорки уже второй день.
      Холодное тихое утро сползало с насыпи. Я только что умылся и вытирал лицо черным от грязи полотенцем.
      - Поручик, дайте-ка! - И, взяв из рук моих полотенце, Ксана пошла куда-то вдоль насыпи.
      - Ксана Константиновна! Куда?..
      Она обернулась и только махнула мне рукой.
      - Девчонку эту лапать я запрещаю! - сказал я, вновь влезая в теплушку.- Эх вы, кобельки сучьи! А ну, кто этой ночью к ней пробирался?
      - Не мы это, господин поручик! - Едоков показал глазами на капитана-первопоходника.- Не наша каша и ложка не нам.
      Я щелкнул пальцем о кобуру нагана.
      - Кто бы ни лапал - расправлюсь! Поняли? Капитан, стеливший под волами свежую солому, посмотрел на меня и улыбнулся. Минуты три мы молчали.
      - Кто из вас этой ночью ко мне в мешки лазил? - вдруг спросил он, стряхивая грязь с ладоней. Щелкнул пальцем о кобуру. Улыбнулся.
      Я уже вылезал из теплушки.
      - Капитан! - болтая в воздухе ногами, ответил я ему.- Вы можете сегодня же разгружаться... Вас не держат...
      Капитан промолчал.
      Серый полдень висел над далекими крышами Змиева. Я шел с Ксаной вдоль беженского эшелона. Двери теплушек были закрыты. Сквозь пробитые стены торчали косые трубы. Трубы дымили.
      - Может быть, выменять мою шапочку?
      - Оставьте, Ксана Константиновна! - сказал я, твердо решив этой же ночью выкрасть у капитана-первопоходника немного сахару и обменять его на хлеб.- Я что-нибудь да надумаю. Подождите!
      Под теплушками эшелона валялась картофельная шелуха. Тощий пес под колесами лизал банку из-под "Corned 'Beef'a".* Банка скользила по замерзшим шпалам.
      Когда, наконец, мы подошли к последней теплушке эшелона, Ксана раздвинула двери, ухватилась за пол теплушки, поднялась на мускулах и быстро вскочила в вагон. Я последовал за нею.
      В теплушке было дымно и жарко. На чемоданах из красной и желтой кожи, друг возле друга, молчаливые и серьезные, как ученики в школе, сидели беженцы - мужчины и женщины. Разложив на прикрытых салфетками коленях хлеб и сало, беженцы завтракали. Посреди теплушки коптела печь. Над ней висело мое полотенце - уже выстиранное.
      - Добрый день!
      - Закройте двери! - сердито пробасил вместо ответа какой-то мужчина в меховой, высокой шапке и вдруг закашлялся, очевидно от дыма. Кусок сала с его колен упал на пол.
      - Подождите!.. Ну что, высохло?
      И, взяв мое полотенце, Ксана вновь соскочила на насыпь.
      - Душно там! Господи, как душно!.. Она глубоко дышала, положив ладони на маленькие круглые груди. Вдруг обернулась.
      - Знаете!.. Это, конечно, глупо... Но я так боялась, что вы там... просить будете... Я засмеялся.
      - У сволочей?.. Ждите!..
      --------------------
      * Название мясных консервов (англ.).
      * * *
      - Капитан мажет, ядри его в корень. Видно, далеко ехать собирается! встретил нас за вагонами ефрейтор Лехин.- Мешок сахару подарил. Ну, теперь лафа, господин поручик!.. Едоков уже и в деревню побег. За хлебом...
      Через час мы ели хлеб со сметаной. Вечером вновь двинулись в путь.
      Было темно. Колеса торопливо стучали. Над головой медленно и лениво жевали волы.
      - Мама ничего не говорит .. Только плачет...- вполголоса рассказывала мне Ксана.- Товарищи Жоржа говорят: надо мстить за поруганную интеллигенцию; через войну к миру,- говорит Жорж. Ну, а Костя... Погоны, шашка, шпоры. .
      Много ли мальчику нужно! Ему кивни только! Ведь Костя на целых полтора года моложе меня. Для него Деникин и Фенимор Купер - одно и то же. Вы понимаете, поручик? В темноте я Ксаны не видел. Не видя ее, мне трудно было следить за ее словами. Мысли почему-то путались.
      - Если б папу не расстреляли,- продолжала Ксана,- мне было бы гораздо легче во всем этом разобраться... А так?.. А ведь я много думаю, поручик! Папа, братья - вы понимаете?.. Я не могу не думать!.. Одни - это красные, но они проходят мимо нас, стороной. А если и останавливаются, то только для того, чтобы вырвать кого-нибудь из наших близких. Как же могу я подойти к ним и узнать, куда они идут? Другие - это вы... Но вас тысячи, и все вы разные... Потому мне кажется: вы никуда не идете. Только топчетесь... За что же ухватиться, поручик? С одной стороны - (кто себе враг?) - ведь папу расстреляли!.. С другой...- я видела виселицы... Их было двенадцать штук... Кто себе враг! - подумала я тогда про красных. Но они меня не подпустили. На дороге к ним лежит труп моего папы... И вы не подпускаете... Тоже... Между вами и мной - виселицы... Итак, нужно отступать... Но куда отступать, поручик?
      Ксана замолчала.
      - Вы слышите? Вам не смешно?
      - Говорите! - кутаясь в шинель, сказал я тихо.- Где там смеяться!..
      Мне было холодно. В пояснице ломило. На минуту мне показалось, что слова Ксаны медленно опускаются в темноту.
      - И вот, вместо задач Шапошникова и Вальцева,- наконец снова дошли до меня ее слова,- приходится решать другие... и тоже со многими неизвестными. И, в конце концов, разбив голову и ничего не решив...
      Тяжелый звон, качаясь, опять проплыл между мной и Ксаной.
      - Ксана! - сказал я, очнувшись.
      Колеса переставали гудеть и вновь стучали, торопливо и сбиваясь.
      И вдруг мне захотелось увидеть лицо Ксаны. Вот сейчас же, немедленно!
      - Ксана!
      Я вынул папиросы. Достал спички.
      - Ксана!..
      Спичка вспыхнула. Озарила ее круглое, под черной шапкой и волосами чуть приплюснутое лицо. Я встретил ее глаза, задержал их в своих, но желтый мигающий свет вновь сорвался с ресниц, и лицо ее расплылось в темноте. Ксана молчала.
      Я затянулся, глубоко, старательно, но дым папиросы показался мне холодным и горьким. "Неужели я заболел?" - подумал я, вновь прислонясь к холодной стене теплушки.
      ...Медленно жевали волы. Где-то под ними храпел капитан-первопоходник.
      - Вы нездоровы, поручик?
      - Ерунда, Ксения!.. Знобит...
      Рука Ксаны отыскала мою голову и в темноте ласково ее гладила...
      - Знамо дело от кого едут, а куда вот - и неизвестно!..
      - Как жизнь-то искроили,- а!
      Второй солдат выплеснул из котелка белый застывший борщ.
      - То есть, до самого, как говорят, до основания!
      На Изюмском вокзале стояли 5 беженских поездов и эшелонов 3-го Корниловского полка.
      Грязные, поросшие бородой корниловцы сидели возле теплушек и, разложив на снегу снятые гимнастерки и френчи, давили вшей.
      Рядом с корниловцами, на другой стороне скользкого от замерзших нечистот коридора, стоял эшелон курских беженцев.
      - Лиза!.. Господи, неужели ты не понимаешь!.. Лиза! Ведь не до удобств теперь!..
      - Серж!.. Мой Серж!.. Я больше не могу! Не могу-у! Я шел к начальнику станции.
      - Господи!.. За что? - опять приглушенно донеслось из-за дверей закрытой теплушки.- Господи!.. О, наша несчастная, многострадальная, русская интеллигенция!..
      - Ти-ли-бом, ти-ли-бом, повстречался я с жидком! - пел какой-то молодой корниловец, растягивая разбитую и трепаную гармонь.
      ...А на станции - в залах - лежали больные. Воздух в залах был сперт и душен. В разбитые окна дуло.
      - Эй, ноги!.. Сторонись, ошпарю!
      - На полатях, что ль?..
      - Господи!..
      - Твою мать, вдарю!..
      И тут же, сквозь стон, крик и ругань - бесконечно долгое:
      - Пи-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-ить!..
      * * *
      - Ксения, к вечеру мы будем в Лимане. Счастливо. Не поминайте...
      - Ти-ли-бом...
      - Мы, Ксения, двинем на Славянск. Оттуда на Лозовую. Думаю, на Лозовой мы найдем дроздовцев.
      - Ти-ли, ти-ли, ти-ли бом...
      - Едоков, да подсоби же! - У меня уже не было сил без помощи взобраться в теплушку.
      - Поручик, я не могу бросить вас так... в таком состоянии.
      - Глупости, Ксения!
      - ...тили-бом,- оказался военком!.. ...Ухватив меня под мышки, Лехин и Едоков подымали меня в теплушку.
      - Понимаю, голубчики, понимаю!.. Как не понять!.. Да много теперь сахару этого!.. Все везут!.. Нам бы сатину, голубчики, аль ситцу... Дорого теперь хлеб-то!..
      И снова поезд отходил от станции, волоча вдоль снежных канав полосы взрытого ветром дыма.
      Наша теплушка шла в хвосте корниловского эшелона. Паровоз мы бросили нечем было топить. Машиниста отпустили.
      Над крышей теплушки бежал ветер. Один из волов выдавил рогами прогнившую доску стены. Сквозь пробоину валил сухой мелкий снег.
      Я лежал на полу. Кутался в шинель. Иногда бредил. На пулемете возле меня сидела Ксана.
      - Поручик, я не оставлю вас...
      Она играла пулеметною лентой. Вдруг встала, подошла к волу и прижалась щекой к его широкой шее.
      - Не оставлю... никогда!..
      За дверью бежали снежные дали... "Ксана!..- думал я.- Ксана!.. Милая!.."
      ...А в Лимане мы расстались...
      Когда Ксана ушла, капитан-первопоходник вдруг очень обеспокоился моим здоровьем.
      - Нет, поручик, здесь вы лежать не можете... Дует, снег... А у вас тиф... я знаю... Я устрою вас в теплушке с печкою. Хотите? Переговорю с капитаном Мещерским,- мой хороший знакомый,- вмиг... Хотите?
      Он ушел, и вскоре меня отвели в одну из теплушек корниловского эшелона.
      - А за пулеметы не извольте беспокоиться, господин поручик,- уходя назад в нашу теплушку, сказал мне Едоков.- Ну, значит, до следующей станции. Изведывать будем...
      Корниловцы играли в карты.
      Умирают туберозы
      На моем столе.
      Звезды падают как сле-езы
      В дымно-синей мгле...
      мягким баритоном пел штабс-капитан Мещерский, бравый корниловец, с черепом на рукаве гимнастерки. Наконец эшелон рвануло...
      НОЧЬ В СЛАВЯНСКЕ
      - Несите! На вокзале не может не быть летучего отряда. Но скорей, не останьтесь, эшелон сейчас идет...- И, подойдя к двери теплушки, штабс-капитан Мещерский быстро ее раздвинул.
      - Ну!.. И этого...
      Поручик Бобрик, лежащий рядом со мною марковец, протяжно и глухо застонал.
      Была ночь...
      Когда меня несли на вокзал, звезды в небе - много звезд - кружились в глазах красными шариками. Руки свисали вниз. Кисти болтались. Два раза - за разом раз,- точно о тяжелые мертвые струны, ударились, отскочили и вновь ударились о что-то холодное.
      - Осторожно, рельсы! - сказал первый солдат.
      - Вижу,- сказал второй. - Эх, и ночь же!..
      И вот красные шарики куда-то укатились - вдруг, внезапно, точно стрелки, сбежавшие под гору. Над глазами закачался желтый круг. "Лампочка..." - подумал я и почувствовал - вдруг, сразу: больше не качаюсь...
      Меня положили на пол.
      - Никаких летучек нет! - сказал первый солдат. "Ефрейтор Филимонов говорит",- узнал я голос вестового штабс-капитана Мещерского.
      - Ну да ладно! - сказал второй.- Пусть полежит, Идем!
      "Филимонов! Эй, Филимонов!!" - хотел крикнуть я, сразу поняв: меня бросают... здесь я умру!..- но ни крикнуть, ни сказать, даже шепотом: "Филимонов, эй, Филимонов!" - я не смог...
      Только поднял голову. Две солдатских спины уходили за дверь. За дверью качалась ночь. В ночи качались звезды.
      - Эй, Филимонов! - крикнул я наконец и сразу же лишился сил. Голова ударилась о пол. Желтый кружок над дверью - красными, двойными, тройными кругами - вниз, кверху - во все стороны расползся по темноте...
      ...Потом принесли поручика Бобрика. Положили рядом со мной. Говорить я не мог, не мог также и приподняться. Но видел, кажется, все и уже все ясно и отчетливо понимал.
      Солдаты ушли.
      По стенам ползла ночь. Мне казалось, тени скребут известь стен, и известь осыпается.
      "Надо встать!..- решил я.- Надо ползти к своим... в теплушку..."
      Уперся о ладони. Но ладони поскользнулись, разъехались. Я стал падать - ниже... ниже... ниже...
      Когда я вновь открыл глаза, в зал, крадучись и озираясь на дверь, вошел Филимонов. Над поручиком Бобриком он наклонился.
      - Не умер, но все одно помирает! - сказал он кому-то и взял поручика за ногу.
      На мне были сапоги дырявые, и воровать их не стоило.
      * * *
      ...- Мама, ты знаешь?.. Мама, не я, другой это!.. Не нужно, пройдем мимо!..- И вдруг, громко: - От-де-ле-ние!..- так бредил поручик Бобрик.
      "Встану!.. Нет, нужно встать!.." - думал я, подползая к стене. Поднял руки...
      Стена возле меня грузно качалась.
      Молодой рыжеусый поручик вертел в руках корниловскую фуражку. Волновался.
      - Извольте воевать с большевиками, когда чуть ли не в каждом нашем солдате сидит большевик! Я удивленно взглянул на поручика.
      - В корниловце?
      - Ну да, в корниловце! Двух часовых приставили. К машинисту. Двух. А они оба - и у всех под носом - с машинистом вместе как в воду канули!
      ...Рыжеусый поручик уже раз десять приоткрывал дверь теплушки.
      - А ну, что слышно?..
      Сквозь щель дверей дул ветер. Язычок свечи на полу пригибался и бился, как в поле флажок линейного. Солдаты, раскинув руки, тяжело и хрипло дышали.
      - А ну, что слышно?..
      Но в темноте, за дверью теплушки, слышно ничего не было.
      ...Когда часа полтора тому назад мне удалось, наконец, подняться и выйти на перрон, эшелон корниловцев все еще готовился к отбытию.
      "Славянск" - прочел я над станцией и, медленно спустившись на пути, пошел, качаясь, к эшелону.
      Но нашей теплушки в составе эшелона уже не было. Я просунул голову в дверь ближайшего вагона.
      - Скажите, здесь дроздовцы были... с пулеметами?.. Рыжеусый поручик, гревший руки над круглой печуркой, небрежно мне козырнул.
      - Были, но остались в Лимане... С волами, кажется?..
      - И с волами... Да... А зачем остались? Послушайте? Рыжеусый поручик развел руками:
      - А я знаю? - Потом наклонился ко мне. Взглянул в самое лицо.Э-э-э!.. Да вы больны, поручик?
      - Я залезу к вам... Можно?
      - Залезайте!..
      ..."Все равно! - решил я.- Пусть давятся!"
      В углу теплушки не дуло. Мне было тепло. Вылезать из-под шинели не хотелось.
      "Все равно... Черт с ним!.. И с наганом... И с Мещерским... И с Филимоновым..."
      На мне не было ни пояса, ни нагана.
      * * *
      - Черт дери! Извольте воевать с большевиками, когда в каждом...
      Рыжеусый поручик сидел на "Максимке". В ногах у него уже догорела свеча. Солдаты все еще спали.
      Но вот пламя свечи упало набок и тревожно забилось. На уровне пола, в дверях, вдруг с вихрем распахнувшихся, выросла чья-то голова в густой папахе из заячьего меха.
      - Здравия желаю, господин полковник!
      - Слушайте!
      Очевидно, полковник встал на носки,- голова его поднялась над уровнем пола.
      - Вы студент?
      Привстал и рыжеусый поручик.
      - Так точно!
      - Путеец?
      - Так точно!
      - Практикантом ездили?
      - Раза три приходилось!
      - Отлично! Отправляйтесь немедленно к командиру полка и заявитесь.
      - Но, господин полковник, я давно уж... Но заячья папаха полковника уже качнулась за дверью.
      - Не можем стоять, поручик! Промедление смерти подобно! Как-нибудь, а ехать нужно! - из темноты прогудел его голос.
      - Значит, вы едете?
      - Едем.
      - Прощайте! Я должен поджидать своих!
      И, все еще шатаясь, я медленно пошел к вокзалу.
      Над вокзалом тянулась узкая полоска зимней зари.
      Последний путь, по счету четвертый, находился далеко от вокзала.
      Утро долго не прояснялось, и корниловцы, бродившие около эшелона, казались мне серыми пятнами.
      Вдоль вагонов, по песку, присыпанному мелким снегом, текло утро. Оно переползало через пустые поезда, угрюмо стоявшие на первом, втором и третьем путях; в желтых снежных полях за путями расползалось, сгребая тени из-под круглых, как курганы, сугробов. Низко в небе, цепляясь за голые ветви лип возле станции, висели рыжие тучи.
      На платформах было пусто. Около дверей валялась брошенная шинель. В зале 3-го класса, обвешанном плакатами ОСВАГа, лежали солдаты. Над дверью качалась электрическая лампочка. Лампочка горела, но уже не светила.
      Среди тифозных, ближайшим к дверям, лежал поручик Бобрик.
      Поручик Бобрик все еще бредил.
      ...Уже не серое - желтое ползло над шинелью в дверях утро. Пробежавший ветер открыл дверь. Побежал вдоль платформы. За платформой стояли поезда. Паровоз корни-ловского эшелона уже дымил, и уже не бродили - бегали возле красных теплушек солдаты.
      И вот через шинель в дверях - утру навстречу - пополз на платформу поручик Бобрик.
      ...Пути и еще пути.
      Очевидно, поручик Бобрик не видел поезда, около которого суетились корниловцы. Поручик Бобрик, очевидно, ничего не видел: ему на самые брови сполз козырек бело-черной фуражки.
      Пути и еще пути...
      - Эй, сюда! - крикнул я хрипло.
      Прошел железнодорожник. Скрылся. Прошел солдат.
      - ...твою мать! Холодно! - скрылся...
      - Эй, сюда!
      Мелкий снег побежал по доскам платформы. Замел следы солдата и железнодорожника.
      Добравшись до четвертых путей, поручик Бобрик медленно опустился на бок, потом опрокинулся на спину, дернулся и замер.
      ...Падал снег. Снежинка, прилипшая к губам поручика Бобрика, не таяла. Не таяла и снежинка на его ресницах.
      По рельсам, на которых лежал поручик Бобрик, медленно шел поезд. Паровоз вел рыжеусый поручик. Я видел, как поручик задергал плечами и перегнулся вперед.
      Потом он вновь выпрямился.
      ...И поезд прошел.
      Мороз крепчал. Я лежал в уборной. Там было теплее. К полдню на квадратное окно уборной легли лучи солнца. Потом на стекло набежал оранжевый дым.
      Я вышел на платформу.
      К Славянску подошел эшелон с курскими беженцами.